Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Владимир Рудинский

Собраны очерки Даниила Федоровича Петрова (псевдоним Владимир Рудинский; Царское Село, 1918 – Париж, 2011), посвященные русской художественной и публицистической литературе, а также статьи по проблемам лингвистики. Тексты, большинство которых выходило в течение более 60 лет в газете «Наша Страна» (Буэнос-Айрес), а также в другой периодике русского зарубежья, в России публикуются впервые.

Художественная литература

Ч. Де Габриак «Исповедь» (Москва, 1999). Л. Агеева «Неразгаданная Черубиина» (Москва, 2006)

Если кого из наших читателей интересует жизнь и творчество Е. Дмитриевой, он может найти в этих двух книгах, изданных в Москве, подробные о ней сведения.

Напомним: она, приняв имя Черубина де Габриак, якобы франко-испанской аристократки, мистифицировала в 1909 году редакцию петербургского журнала «Аполлон», посылая туда стихи в романтико-мистическом роде, имитируя католическую религиозность.

Обман был раскрыт, но привел к дуэли между Гумилевым и Волошиным, по счастью не принесшей вреда ни тому, ни другому.

В первой из двух рецензируемых тут книг приводятся полностью ее стихи, кажущиеся теперь бледными и фальшивыми, поскольку с них сдернут ореол таинственности.

Удивляет деланность и неубедительность псевдоиспанской их атмосферы, поскольку Дмитриева вроде бы была по образованию испанисткой; даже имя Черубина звучит неестественно.

Из ее сообщаемой нам во второй книге Агеевой биографии, Елизавета Ивановна Дмитриева, позже по мужу Васильева, встает в мало привлекательном свете. Изломанная и неуравновешенная женщина со склонностями к мифомании.

То, что из-за нее рисковали жизнью два поэта — один гениальный, Гумилев, второй талантливый, Волошин, нельзя не считать за серьезный грех.

Трудно не удивляться, что Гумилев был в нее сильно влюблен и даже делал ей предложение (хотя еще до поединка в ней полностью разочаровался).

Она же тем временем держала про запас жениха, за которого потом и вышла замуж, инженера-гидролога Всеволода Васильева.

После разоблачения, перестав быть Черубиной, она уехала с супругом в Среднюю Азию, баловалась теософией, при советской власти писала стихи в китайском жанре и издала биографию Миклухи-Маклая (не то, чтобы дурную, но в целом посредственную) «Человек с Луны».

Можно отметить еще, что она, в сотрудничестве с Маршаком, сочиняла одно время пьесы для детского театра.

Смерть застала ее в Ташкенте в 1928 году.

С немалым удивлением узнаю, из «Исповеди» и из «Неразгаданной Черубины», что к числу близких друзей и участников антропософского кружка в последние годы ее жизни принадлежал профессор Александр Александрович Смирнов¹⁰⁴, кельтолог и медиевист, под руководством которого я собирался когда-то, окончив ЛГУ, писать работу о Кальдероне!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 23 мая 2009 г., № 2868, с. 4.

М. Петровых. «Прикосновение ветра» (Москва, 2000)

Оформление сборника подсоветской поэтессы, о которой мы знаем, что она была в близкой дружбе с Мандельштамом и с Ахматовой, оставляет у нас сильное чувство неудовлетворения.

Его бы следовало снабдить обстоятельными примечаниями; а вместо того, нам даются, в предисловии А. Гелескула, только самые общие и краткие сведения об ее биографии. Указана, например, дата ее рождения, — 1908, — но не дата ее смерти (1979). И ничего не сообщается об ее жизни!

А это именно в данном случае неприятно: ее лирика — интимная, личная; явно связанная с событиями ее существования. Нам же даже не говорится, была ли она замужем и за кем? Во всяком случае, у нее была дочь (о которой она сама в стихах и в письмах упоминает). И была какая-то тяжелая трагедия в области любви, без понимания коей читаешь ее стихи как бы вслепую.

Хорошо, когда она сама посвящает стихи М. Ц. (т. е. Марине Цветаевой) или прямо Ахматовой, или, когда назван Волошин. А вот любопытно бы узнать, к кому конкретно обращены ее разоблачительные, убийственные стихотворения, со словами, скажем:

Он хвастун и жалкий враль.

Примиряться с ним — позор.

Ты затаился, ты не сказался,

К запретным темам не прикасался…

И неизбежно придет возмездье —

Исчезнет слава с тобою вместе.

В целом, мы ясно чувствуем, что поэтесса была жертвой своего времени, не менее страдальческой, чем погибшие в лагере или у стенки. В страшные годы ей пришлось жить! Только и можно было писать для себя, — или, как она, делать переводы чужих произведений. Потому она почти и не издавалась (вышла, пока она еще жила, лишь одна книга).

Зато словно сегодня к нам обращены ее леденящие строки:

А нас еще ведь спросят — как могли вы

Терпеть такое, как молчать могли?

Или ее завет поэтам:

О нет, покуда живы,

Запечатлеть должны вы…

Невиданной эпохи

Невиданный размах,

Ее ночные вздохи

И застарелый страх.

Зато о себе она имела полное право воскликнуть:

О Господи мой Боже, не напрасно

Правдивой создал ты меня и ясной.

И:

Да, я горжусь, что могла ни на волос

Не покривить ни единой строкой.

Значительная часть книги отведена переписке Петровых с болгарским поэтом А. Далчевым¹⁰⁵ (но почему только с ним, а не с кем другим?) и переводы из его творчества (опять же: почему нет образцов ее переводов из других поэтов? Она переводила, видимо, главным образом славянских и армянских).

В воспроизведенных здесь письмах много ее интересных суждений о поэтах и писателях. Процитируем некоторые; по поводу эссе Т. Манна о Чехове, она говорит: «Его мысль, что Чехова ставят ниже Толстого и Достоевского только потому, что Чехов писал маленькие рассказы, слишком уж наивна. Конечно, не потому. А потому, что масштабы нравственных размышлений неизмеримы. Чехов жил вне Бога, а Толстой и Достоевский вне Бога не жили. Так или иначе, но понятие о высшем начале всегда присутствует в их творениях». Или, о нем же, в другом месте: «Вот что я думаю о Чехове: он был велик, когда писал о первозданном: о природе; о простонародье (мужики и бабы); о детях; о животных. Когда же Чехов писал об интеллигенции, полуинтеллигенции, мещанстве — он был зол, жесток необъяснимо. А ведь и в этих сословиях — люди же, и много прекрасных».

Здесь позволим себе одну оговорку, в защиту Антона Павловича: в рассказе «Поленька» он вот и дал пример истинного благородства, воплощенного в полуинтеллигенте, — продавце в галантерейном магазине. Но верно, что это у него скорее исключение, и даже из редких.

Еще из ее мыслей о Чехове: «Разумеется, он не был антиклерикалом. И все же, по-моему, он жил вне Бога. А Иван Карамазов с его бунтом — Бога признавал, ведь нельзя бунтовать против того, чего нет».

И вот о других писателях: «По-моему, без Пушкина жить невозможно. И на душе всегда легче, когда он рядом. А гениально у него все». — «Что же касается размышлений о жизни, проницательности, всегда поражает: насколько Пушкин и Достоевский были проницательнее Льва Николаевича Толстого». — «Бесконечно жаль, что Лермонтов погиб таким молодым, погиб так бессмысленно и случайно. Баратынского я очень люблю, но еще больше люблю любовь к нему Пушкина».

«Да, Пушкин — сама гармония. И подражать ему — невозможно. Блок, при всем своем уме сделал большую глупость — попробовал подражать Пушкину в поэме “Возмездие” и — провалился, я считаю эту вещь исключительно слабой… Да, при всей несхожести (и схожести, ибо для каждого, для обоих вопрос нравственного становления человека был главнейшим), Достоевский и Толстой любили и ценили Пушкина превыше всего, и он был для них самым главным и самым нужным». — «Многие люди говорят “люблю Пушкина” автоматически. А, по-моему, любить — это значит постоянно читать, не расставаться».

«Вот Вы написали о Гоголе всего несколько слов, но, пожалуй, самых главных, самых верных — “необыкновенный и страшный писатель”. Да, именно так. Невероятный. Мне иногда кажется, что он самого себя боялся. И вы совершенно правы, что реалистические произведения Гоголя не менее фантастичны и страшны, чем такие, как “Вий”. Да и был ли Гоголь когда-нибудь тем, что называется “реалистический писатель”».

Возвращаясь к стихам, закончим отрывком из стихотворения «Плачь китежанки», где Петровых любопытным образом сближается с Есениным:

Боже правый, ты видишь

Эту злую невзгоду.

Ненаглядный мой Китеж

Погружается в воду.

Ах, как хорошо это чувство знакомо нам всем, кому довелось доподлинно быть «детьми страшных лет России»!

Подлинно страшных, а не тех, которые всуе называл так Блок…

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 23 июня 2001 г., № 2653–2654, с. 3.

Певец фантастического города

Когда занимаешься Серебряным веком, — эпохой Гумилева, Волошина, Цветаевой и Черубины де Габриак, — постоянно всплывает имя Сергея Ауслендера. О котором, однако, обычно сообщается очень мало: что он был племянником М. Кузмина, сотрудником журнала «Аполлон»… Еще меньше упоминаются его произведения.

Из них мне до недавнего времени были известны отдельные рассказы, в частности «Пастораль» и «Наташа», и, курьезным образом, его послереволюционный роман «Рабы Конго». С большим интересом читаю теперь, боле или менее «полное собрание» его сочинений под заглавием «Петербургские апокрифы» (СПб., 2005) содержащие краткие о нем биографические сведения и не всегда убедительные комментарии.

Из них узнаю, что он «трагически погиб в сталинских застенках» в 1937 году. Гибель не удивляет, когда видишь сообщение, что он сотрудничал с колчаковцами. Вот не совсем ясным остается, почему он остался в советской России? Не удалось эмигрировать? Скорее всего, так… Или не захотел? Менее вероятно, но и это возможно.

Рассматриваемое собрание сочинение состоит из романа «Последний спутник» и трех сборников рассказов (обычно коротких, а иногда и сверхкоротких): «Золотые яблоки», «Петербургские апокрифы» и «Сердце воина».

Отчетливо чувствуется время написания: эпоха декаданса и, с другой стороны, наличие оригинального и достаточно яркого таланта. Составители книги правы, говоря об Ауслендере: «одно из несправедливо забытых имен Серебряного века».

Даты его жизни: 1886–1937.

Роман «Последний спутник» рассказывает о связи и разрыве автора с Ниной Петровской, любовницей Брюсова, в обстановке их совместного путешествия вдвоем по Европе.

Невольно напрашивается сравнение, с одной стороны, с отношениями между Достоевским и Аполлинарией Сусловой и, с другой, между Альфредом де Мюссе и Жорж Занд.

Петровская, видимо, во многом и походила на Суслову.

Вероятно, ее образ отражен в ряде демонических женщин, фигурирующих в рассказах. Может быть ярче всего в «Наташе» и одноименной повести.

В рассказах в целом мы часто сталкиваемся с темами самоубийства и безумия («Ставка князя Матвея», «Веселые святки»), а иногда и убийства: «У фабрики».

В серии новелл «Золотые яблоки» главным образом проходит мысль, что важные политические события проходят незамеченными для многих их современников, занятых личными делами и чувствами. Эта идея близка Анатолю Франсу: недаром она и выражается, в числе прочего, в картинах французской революции.

Другие новеллы переносят нас в античность; из них «Флейты Вафила»» о смертоносной любви ко статуе, явно навеяна «Венерой Илльской» Мериме.

Сборник «Петербургские апокрифы» построен на фразе одного из персонажей (Дернова в «Наташе»): «Ведь недаром же это самый фантастический город на земном шаре».

Город, где живут не только капризные и жестокие женщины, но и мужчины с натурой злобного демона, как князь Андрей Поварил из «Ставки князя Матвея» или Дмитрий Лазутин из «Наташи».

Нельзя, во всяком случае, не признать, что ситуации у Ауслендера почти всегда острые, и скуки при чтении не испытываешь никак!

Остается поблагодарить издателей за то, что они, по их выражению, «возвращают Сергея Ауслендера к читателям». Вопреки взгляду его родных, которые «память о нем, конечно, сохраняли, но не думали, что о нем снова вспомнят».

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 6 июня 2009 г., № 2869, с. 7.

Тоска по Богу

Сборник ранних рассказов Вячеслава Шишкова, ставшего потом видным подсоветским писателем, «Колдовской цветок» (Москва-Ленинград, 1926), рисует главным образом фигуры сибиряков, — крестьян, каторжников, золотоискателей, купцов и странников. Они набросаны, явно, еще неопытной рукой, хотя и с проблесками таланта.

Любопытно другое. Вряд ли не рупором автора является дед Григорий из рассказа «Ванька Хлюст», развивающий такую философию: «А я тебе, сударик, вот что скажу: Бога я за всегда в сердце имею. И тебе советую. Бог — он и без нас обойдется, а мы-то без Него, без Батюшки, затоскуем».

Позже Шишков написал много разных вещей, — и довольно безобразного «Пугачева», и прекрасную «Угрюм-реку». Судить его за уступки советской цензуре было бы не слишком справедливо. Пронес ли он до конца в душе слова, вложенные им в уста одному из самых симпатичных его персонажей, процитированные нами выше? Во всяком случае, будем надеяться, что Бог их услышал, и ему зачел.

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 12 октября 1985 г., № 1837, с. 2.

«Романтика! Мне ли тебя не воспеть!» К сорокалетию со дня смерти Эдуарда Багрицкого

Этот одессит из еврейской мелкобуржуазной семьи, испытавший в начале пути сильное влияния акмеизма, сделался одним из самих ярких, одним на самих талантливых романтиков в русской поэзии, за все время ее существования.

Все лучшее из того, что он оставил, несет на себе отчетливый отпечаток романтизма; но какое разнообразие и сюжетов, и тона мы тут встречаем!

От мягкой задумчивости «Птицелова», ведущего нас с собой

Вдоль по рейнским берегам.

По Тюрингии дубовой,

По Саксонии сосновой,

через рыцарскую вальтер-скоттовскую Шотландию «Разбойника», где

Брэнгельских рощ

Прохладна тень.

Незыблем сон лесной

в буйную старую Англию «Баллады о Виттингтоне», подобную которой мы по-русски найдем разве что в «Пире во время чумы»:

Он мертвым пал. Моей рукой

Водила дикая отвага,

Ты не заштопаешь иглой

Прореху, сделанную шпагой

и назад к Черному морю нашего века, в «Контрабандистах», на котором

По рыбам, по звездам

Проносит шаланду:

Три грека в Одессу

Везут контрабанду.

В другом тоне, и средневековом стиле, была у Багрицкого чудесная благочестивая легенда «Трактир» (он ее, к сожалению, испортил в позднейших вариантах), про голодного поэта, за которым Бог послал ангела, чтобы пригласить его на небеса, в волшебный заезжий двор «Спокойствие Сердец».

Зато, по счастью, нетронутым сохранился его ранний экскурс в нашу отечественную историю, о том, как старый полководец скучал у себя в захолустном поместье, до того дня, когда вдруг

К нему в деревню приезжал фельдъегерь

И привозил письмо от матушки-императрицы.

«Государь мой» — читал он — «Александр Васильич!

Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой тревожить.

Вы, как древний Цинцинат, в деревню свою удалились,

Чтоб мирным трудом и науками свои владения множить».

и о том, как Суворов кончал письмо

Затем подходил к шкапу, вынимал ордена и шпагу —

И делался Суворовым учебников и книжек.

Из всего этого довольно естественно родилась и самая замечательная вещь Багрицкого, эпическая поэма «Дума про Опанаса». (Она существует в двух вариантах; мы лично решительно предпочитаем второй, более развернутый, в форме либретто для оперы).

Русские слова здесь уложены в типично украинский размер, и через них звучат все время голоса Шевченко, Гоголя и даже Сенкевича, а за ними еще более древнего Бояна, вызывая перед глазами грандиозные картины богатырских схваток в бескрайней степи, истоптанной конями и напоенной кровью павших в бою и расстрелянных, окутанной клубами дыма и озаренной заревом пожаров…

Большевики, конечно, хотели бы видеть тут эпос революции. Только ведь с таким же успехом, если не большим, можно сказать, что это — эпос махновщины. По-настоящему, это — эпос гражданской войны, и притом именно в Малороссии:

Украина, мать родная,

Билась под конями.

Мелодия всей поэмы лучше всего отражена, и ее смысл ярче всего резюмирован в словах:

Опанасе, наша доля

Туманом повита.

Хлеборобом хочешь в поле,

А идешь — бандитом.

Перед нами трагическая история украинского крестьянина в годы смуты; мобилизованный в Красную Армию Опанас видит, как большевики грабят деревню, и бежит от них с мечтой вернуться к мирному труду, к своему хозяйству. Но вся страна охвачена войной, в ней нет места ни покою, и счастью. Он попадает к Махно, и воюет на его стороне, пока не оказывается в плену у красных и не идет под расстрел:

Опанас, твоя дорога

Не дальше порога.

Как мы видим, ситуация довольно похожая на «Тихий Дон» Шолохова.

В описании службы герои у Махно, во всяком случае, вложена поэзии дикой вольности, которой дышат даже слова Опанаса перед лицом смерти:

Как мы шли в колесном громе

Так что небу жарко,

Помнят Гайсин и Житомир,

Балта и Вапнярка!..

С ортодоксальной советской точки зрения, главный положительный герой поэмы — это, понятно, комиссар Иосиф Коган. Но Багрицкий нам ясно показывает малосимпатичную деятельность этого фанатика, положим, мужественного и искреннего, но неумолимо жестокого. Вот описание того, как он собирает продразверстку:

По оврагам и по скатам

Коган волком рыщет,

Залезает носом в хаты

Которые чище!

Глянет влево, глянет вправо,

Засопит сердито:

«Выгребайте из канавы

Спрятанное жито!»

Ну, а кто поднимет бучу —

Не шуми, братишка:

Усом в мусорную кучу,

Расстрелять — и крышка!

Для крестьян — он не только такой же бандит, как Махно, но еще и хуже. Однако, когда Коган попал в плен к махновцам, и Опанасу поручили его расстрелять, тот, с типичной отходчивостью русского человека, предлагает ему бежать. Комиссар отказывается, так как знает, что ему не спастись: куда бы он ни пошел, крестьяне его схватят и выдадут.

Между Коганом и Махно невозможно осуществить мечту о мирном счастье, которую выражает Опанас, его невеста Павла

И мы выйдем с тобою в поле

Мы вдвоем — только ты и я…

И может быть полнее всего махновский часовой, поющий на посту

В зеленом садочке,

У Буга на взгорье,

Цвети, моя вишня, цвети!

На тихие воды

На ясные зори

Лети, мое сердце, лети!

Надо сказать, что Махно обещает народу такой же рай, как и коммунисты. Вот как его адъютант, вполне культурный и симпатичный молодой человек, формулирует программу гуляйпольского батьки:

Анархия — высший порядок! Она

Не может поставить преград.

Ми вольной работы взрастим семена,

Из дебрей мы сделаем сад.

А вот Раиса Николаевна, делопроизводительница при махновском штабе, загадочная, «чертова красотка», которую

… увидав

Лохматые анархисты

Смиряют свой бешеный нрав,

и которой, похоже, побаивается и сам атаман Нестор Михайлович, та — как бы соответствие Когану в другом стане, и с такой же неумолимой жестокостью и целеустремленностью:

Декреты, допросы, расстрелы,

Дела по изъятью зерна

Рукой молодой, загорелой

Подписывает она.

Она из породы тех же бесов, которых революция вызвала из их прежних таинственных обиталищ. Недаром таким мраком окутано их прошлое:

Откуда она — неизвестно,

Где дом ее? Кто отец?

Помещик ли мелкопоместный?

Фальшивомонетчик? Купец?

Это песни, которые как бесы в снежной буре несутся над потрясенной бунтом страной, развевая пламя и поднимая тучи пыли…

Участник гражданской войны на стороне революции, Багрицкий вполне мог бы позже сказать, как многие: «За что боролись?» При советской власти его травили за романтизм. Он пытался писать в ином ключе — главным образом в манере крайнего натурализма — не очень успешно.

Политически, можно было бы ему поставить в упрек стихотворении «ТВС», где он славословит обер-палача Дзержинского. И, однако… не дай Бог никому дожить до таких похвал! Уж очень правдиво работа «товарища Феликса» изображена:

И подпись на приговоре вилась

Струей из простреленной головы…

Есть, на наш взгляд, у Багрицкого другое, куда худшее стихотворение, ибо сатанинское и богоборческое: «Смерть пионерки». Этот апофеоз атеизма леденит кровь и возмущает душу… не будем о нем говорить. Причины, почему поэт это написал, можно бы искать и угадывать — да не хочется.

Скажем только, что Сатана, как всегда, заплатил черепками. Вот отрывок из мемуаров писателя Сергея Бондарина, бывшего в дружбе с Багрицким («Парус плаваний и воспоминаний», Москва, 1971).

Он рассказывает о судьбе жены Багрицкого и его единственного сына, Всеволода, уже после смерти самого поэта:

«Так вот, Эдуарда Георгиевича уже не было… Потом, когда уже вышел посмертный том стихотворений Багрицкого, уже вышла книга воспоминаний о нем, мы услышали о том, что у Севы не стало и матери. Лидию Густавовну арестовали — произошла тяжелая ошибка…»

Всеволод Багрицкий, и сам подававший надежды молодой поэт, был убит во время Второй мировой войны, как, между прочим, курьезным образом, и единственные сыновья нескольких замечательных, но опальных советских писателей; например, Виктора Кина¹⁰⁶ и Макара Буйного¹⁰⁷.

Но, во всяком случае, после Эдуарда Багрицкого остались его стихи, и их достаточно, чтобы обеспечить ему место и в истории литературы, и в памяти как нашего, так и будущих поколений.

«Русская жизнь», Сан-Франциско, 24 апреля 1974 г., № 7955, с. 3.

Ревнивица

Ахматова сама по себе говорит: «Я всегда ненавидела жен великих людей».

Трудно не подумать, что она им просто завидовала!

Хотя совершенно напрасно: судьба дала ей быть супругой подлинно великого поэта, одного из лучших, каких мы вообще имели, Николая Степановича Гумилева. И что же? Она сделала все, чтобы отравить ему жизнь, потом его покинула, — и никогда не умела понять его творчество, о котором судила, мягко выражаясь, вкривь и вкось.

Но вот эта неуместная ревность совершенно ее ослепляет в суждениях о H. Н. Пушкиной, и еще хуже о А. Г. Достоевской, о которой она высказывается абсолютно несправедливо (а уж та была — поистине идеальной подругой великого писателя; если бы не она, — мы бы не имели того Достоевского, которого мы знаем). Впрочем, такие же чувства Анна Андреевна испытывала и по отношению к С. А. Толстой (тоже не слишком справедливо…) и, видимо, в самом деле, ко всем женам великих людей без исключения.

Пушкинисткой, впрочем, она было плохой, даже оставляя в стороне вопрос о ревности: например, о царе Николае Первом она всюду высказывается с тупою и вовсе необоснованною злобой.

Потому что этого требовали власти? Нет, вряд ли в данном случае у нее есть такое оправдание: в ее голосе слышится искренняя ярость.

Когда она подлинно велика и мудра, это не в оценках прошлого и не в вопросах литературы (вопрос об ее поэтических достижениях оставим пока в стороне), а это когда она глядит на современность, на то, что она видела, слышала и пережила в советской России:

«Сталин — самый великий палач, какого знала история. Чингизхан, Гитлер — мальчишки перед ним. Теперь выяснилось, что лично товарищ Сталин указывал, кого бить и как бить. Оглашены распоряжения товарища Сталина — эти резолюции обер-палача на воплях, на стонах из пыточных камер».

Или ее ответ, когда ей сказали, что были, мол, люди, искренне верившие в советскую власть: «Неправда! Камни вопиют, тростник обретает речь, а человек, по-вашему, не видит и не слышит?! Ложь. Они притворялись. Им выгодно было притворяться перед другими и самими собой. Ну, конечно, они не имели возможности выучить наизусть его бессмертные распоряжения в оригинале, но что насчет “врагов народа” все ложь, клевета, кровавый смрад — это понимали все. Не хотели понимать — дело другое. Такие и теперь водятся».

Тут с нею полностью согласимся. Это — голос правды, это, согласно судебной формуле, чистая правда, вся правда и только правда.

Не курьезно ли, что вот теперь, в наши дни, когда уже все известно, — находятся горячие поклонники товарища Сталина? Любопытно, что господа красно-коричневые думают о свидетельстве Ахматовой?

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 28 марта 1998 г., № 2485–2486, с. 5.

Слова мудрости

Слабый и грубо агитационный роман Д. Нагишкина¹⁰⁸ «Сердце Бонивура» (Ленинград, 1947) интересен разве что тем, что вошел позднее в состав серии «Тебе в дорогу, романтик!», где в числе других печатались многие книги более или менее талантливые и даже искренние. Описание гражданской войны на Дальнем Востоке должно, по намерению автора, вызвать восторг перед красными и отвращение к белым: на деле, чувство читателей порою совсем иное. Например, когда красная сестра милосердия зверски убивает, ударом ноги в живот, тяжело раненного, могущего выдать секреты партизан…

Но есть в сочинении Нагишкина одно место, стоящее того, чтобы его процитировать. А именно, — речь японского офицера, поручика Суэцугу, перед крестьянами, оказывавшими содействие советчикам:

«Росскэ курестиане! Смею приказывать вам выслушивать меня. Вы нарушили заповедь ваши предки, вы подняли руку на священную особу императора. Вас наказывать за это надо. Вы болсевикам помогали. Болсевико Бога нет. Это плохо! Великая Ниппон желает установить настоящий порядок в России. Кто сопротивление думает оказывать, — того надо выпороть».

Какие прекрасные и верные мысли! Если бы так рассуждали наши псевдосоюзники в борьбе с коммунизмом, в эпоху революции и позже вплоть до сего дня, будь то немцы, англичане или американцы, — сатанинское владычество темных сил над нашей родиной, без сомнения, давно бы отошло в область минувшего.

Что же до пособников большевиков, сознательных и бессознательных, увы! Их ждала гораздо более страшная кара, чем упоминавшееся поручиком Суэцугу умеренное количество спасительной лозы по мягким частям. Крестьянам предстояло раскулачивание и поездка в столыпинских вагонах на Колыму, и далее на тот свет, а партизанам — кусочек свинца в затылок в чекистских подвалах. За что боролись, на то и напоролись…

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 15 февраля 1986 г., № 1855, с. 2.

Мудрость и лжемудрость

Второстепенный писатель С. Сергеев-Ценский, начавший деятельность в 1900-е годы, и благополучно продолжавший ее при большевиках, ценою полной рептильности, в своем посредственном, хотя и восторженном очерке «Гоголь как художник-слова», сочиненном в 1952 году, по случаю столетия со дня смерти великого мастера (С. Н. Сергеев-Ценский. «Собрание сочинений», т. 3, Москва, 1955), приводит замечательную фразу: «Придет время, — Европа приедет в Россию не за пенькой, а за мудростью, которой не продают уже ни на каких европейских рынках». И, комментирует: «Это предсказание из “Переписки с друзьями”, и, как мы с вами видим, оно сбылось».

Сбылось, да не так, как хочет нам внушить советский борзописец. То, что он лживо именует мудростью, черпали из России (им и покупать не надо было: давали не только даром, но еще и с хорошей приплатой!) всякие арагоны, сартры и прочие ромен-ролланы. Настоящая же мудрость сама пришла в Европу, но тщетно стучится в двери ее властителей, политических и интеллектуальных, в форме книг и речей Солженицына. Вот к ней-то пророчество Гоголя и относится. Но ее час еще не настал. В России же да, действительно, идет процесс духовного возрождения подспудной переоценки ценностей и познание истины, которого нет на Западе; и только он один, в наши страшные годы, может служить надеждой на спасение мира.

Любопытно, что в том же томе Сергеев-Ценский рассказывает (в очерке «Мое знакомство с И. Е. Репиным») о своей встрече с писателем Николаем Каразиным¹⁰⁹, упоминавшимся недавно в «Нашей стране», и который был, оказывается, не только писателем, но и художником. Ценский с ним беседовал на выставке его картин в Москве, и даже описывает его наружность: «Чернобородый, крупноголовый, приземистый человек».

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 14 июня 1986 г., № 1872, с. 3.

Два советских романа

В течение некоторого времени иностранной печати многократно упоминался недавно вышедший в свет в Советском Союзе роман Антонины Коптяевой¹¹⁰ «Иван Иванович». Французские газеты, с присущей им развязностью и потугами на остроумие в снисходительном тоне, всегда у них появляющимися, стоит им заговорить о чем-либо русском, окрестили героиню романа «якутской мадам Бовари». Когда книга попала мне в руки, я раскрыл ее с некоторым интересом. Положим, оказалось, что героиня вовсе не якутка, а русская, хотя действие происходит в самом деле в Якутской АССР, и что на мадам Бовари она похожа не больше чем, скажем, на Анну Каренину, — или на любую другую женщину, которая бросает мужа. Но это не может вызвать большого удивления у того, кто знаком со стилем французской прессы. Мне было любопытно видеть другое: действительно ли это произведение представляет собою событие в советской литературе. И в этом отношении я остался разочарован. Роман мне показался довольно слабым.

Сюжет его чрезвычайно примитивен: жена ученого оставляет его, так как на ее взгляд муж уделяет ей слишком мало внимания и недостаточно ее понимает. Особенность, которая должна выражать «советский» подход к старой теме, — в том, что трагедия героини сводится к трудности найти для себя подходящую профессию. В конце концов, она эту профессию находит, делаясь журналисткой. Почему-то при этом ей понадобилось уйти к человеку, наведшему ее на эту идею. Вероятно, в романе заключено много автобиографического элемента: в стиле автора отчетливо чувствуется перо газетного работника, а яркие описания медицинских операций, представляющие собою лучшие отрывки в книге, — наводят на мысль, что автор, как и героиня, учился прежде в медицинском институте.

События развертываются на фоне быта интеллигенции, — главным образом медицинского персонала, — партийцев, отчасти местных инородцев. Картина могла бы быть интересной, тем более, что Коптяевой описание дается легче, чем психологический анализ. Однако, и в этом отношении не чувствуешь себя удовлетворенным. Читаешь разговоры среди интеллигентов и чувствуешь все время, что здесь что-то «то, да не то». Слог их речи, сюжеты их бесед не типичны для настоящей интеллигенции, какую мы знали в СССР; все это — представители той ремесленной, наспех выпеченной интеллигенции, которой, нельзя отрицать, при большевизме развелось немало. Конечно, автор вправе рисовать жизнь именно этого слоя, — к которому, видимо, и сам принадлежит, — но для нас это уменьшает интерес и все сочинение представляется из-за этого менее глубоким. Невольно хочется предупредить читателя из иностранцев или из старой эмиграции, чтобы он не думал, что внутренний мир русской интеллигенции в целом снизился сейчас до уровня инженера Таирова или журналистки Ольги Аржановой.

Герой, именем которого названа книга, талантливый хирург Иван Иванович Аржанов, изображен как человек науки, забывающий обо всем ради любимого дела, и, в то же время, как исключительно добрый и отзывчивый человек, находящий в себе сочувствие для каждого из своих пациентов. Да, такие типы в России были и есть, и образ Ивана Ивановича вызывает у меня ряд воспоминаний о людях, которых я знал в реальной жизни. Но зачем Иван Иванович сделан в то же время убежденным фанатиком-партийцем? В этом нет прямой невозможности, но это так не типично! Люди науки, люди, сохранившие или воспринявшие те благородные традиции русского врача, какими живет Иван Иванович, обычно так далеки от партийного мира, так тщательно его избегают — и это все равно, происходят ли они из потомственной интеллигенции (где такая разновидность гоминис сапиентис¹¹¹ встречается чаще), или поднялись из низов, как это указано у Коптяевой об ее персонаже. Они могут быть формально партийцами, но убежденными…, вряд ли. Впрочем, и у Ивана Ивановича эта убежденность не так то ярко чувствуется.

А вот другой партиец, — секретарь райкома Скоробогатов, — дан как живой. Таких мы все видали во многих экземплярах. Его манеры один из героев романа характеризует так: «угрозы, окрики, оскорбления со ссылками на неограниченные права секретаря райкома». При всяком поводе, и вовсе без повода, он начинает «греметь»: «Все эти интеллигентские штучки… забываете о рабочей среде… сплошные выпады! Я предлагаю вам серьезно подумать». — «Ты идешь против партии!» и т. д. Его повелительный тон… его манера лезть с грязными сапогами в душу к людям, во все мелочи их личной и семейной жизни, все это — живой сколок с натуры. Прощаешь Коптяевой то, что он у нее в конце концов посрамлен и наказан «справедливой» партией. Ясно, на деле именно такие люди и делают карьеру в Советском Союзе.

О главной героине романа, как ни странно, почти нечего сказать. Симпатии автора на ее стороне, но вряд ли не у большинства читателей остается впечатление о ней, как о пустой мещанке, оказавшейся неспособной оценить стоящего выше нее в культурном и моральном отношении мужа. Ее неудовлетворенность собой и вечные поиски кажутся довольно смешными, если мы вспомним условия жизни большинства русской интеллигенции, перед которой все время встают куда более сложные и тяжелые вопросы.

Еще более надуманный, неживой образ — играющая в романе довольно серьезную роль девушка-якутка, помощница Ивана Ивановича, Варвара Громова. Она то и дело разражается невыносимо приторными и неискренними монологами на тему о том, как страдали якуты в царское время, и какие неизмеримые блага им подарила советская власть, — «Я счастлива не тем, что я вырвалась, а тем, что весь мой народ вырвался из грязи и нищеты! Ведь раньше только крошечной кучке интеллигентов, имевшей общение с русскими, была доступна культура. И то консерваторы-националисты упрекали их за обручение, за русские обычаи, за то, что они позорят этим звание якутов. Я ненавижу националистов! Я их не-на-вижу-у! Что они держатся? Что они могут дать народу? Ведь у нас почти одна треть населения болела чахоткой и больше половины грудных детей вымирало. А они стремились к реставрации! Мне рыдать хочется, когда я только подумаю, что революцию могли бы задушить в самом начале!» — Не хватает терпения прочесть до конца ее нудные, тошнотворные тирады. Да, все это говорили и говорят в Советском Союзе; все это приходится слышать. Но такие фразы произносятся исключительно в официальной обстановке — на собраниях, в присутствии начальства или, самое большее, перед людьми, в которых подозревают сексотов. Никто не станет, как Варвара в романе, говорить так перед близкими друзьями, в семейной обстановке. В подобном случае на человека поглядели бы с удивлением, с насмешкой.

Стоит ли приводить возражения по сути ее высказываний? Она сама роняет мимоходом, что ее отец, который был очень беден, имел 6 коров. В романе говорится о шкурках соболей и черно-бурых лисиц в руках у якутов-охотников. В царское время им бы заплатили полновесными деньгами, а теперь колхоз заберет все более или менее даром. Такие мелочи, наверное, якуты отчетливо сознают.

Ламентации Варвары по поводу тяжелой участи якутов в царской России надо признать, мягко выражаясь, преувеличенными. Конечно, они жили в тяжелом климате, но ведь и сама Варвара любит свою страну — «Олекма, нет в мире лучше края!» В отличие от других северных народов, якуты не обнаруживали никакой склонности к вымиранию или вырождению, это жизнеспособное, энергичное племя, наиболее многочисленное в Сибири, еще до прихода русских, достигло относительно высокого культурного уровня. Русские принесли им христианство, цивилизирующую роль которого даже и большевики, верно, не станут теперь отрицать. Однако, они настолько сохраняли свою самобытность, что, далекие от обрусения, втягивали в свою среду живших между ними русских, усваивавших их язык. Об этом упоминает эпизодически появляющийся у Коптяевой старый шаман, который мог бы быть очень интересным образом. Вспомним, с другой стороны, рассказ Гончарова в «Фрегате Палладе» о том, как он ехал через Сибирь, и, к его удивлению, здесь русские между собой говорили по-якутски и ему казалось, что его сейчас спросят: «Parlez vous yakoute?¹¹²», и ему будет неловко сознаться, что нет.

Упомянем здесь еще несколько не слишком широко известных фактов. Якуты до прихода русских не имели письменности — или, что довольно вероятно и находится в согласии с их легендами, ее утеряли во время своих странствий с юга на север. Уже в 1819–1821 годах священник Георгий Попов в Иркутске пробует составить якутский алфавит — «Таблицу для складов и чтения гражданской печати». Но по-настоящему грамматика их языка и алфавита (на базе русского) были составлены в 1851-м году ученым немцем Бетлингком¹¹³ (немец, как известно, и обезьяну выдумал!)

В 1853 же году архиепископ Камчатский Иннокентий Вениаминов¹¹⁴ учреждает в Якутске переводческий комитет для перевода богослужебных книг, во главе с протоиереем Димитрием Хитровым. Хитров составляет свою транскрипцию — упрощение с практическими целями таковой Бетлингка. После революции, в 1917-м году, по инициативе якутского ученого Новгородова, русский алфавит был у якутов заменен знаками международной фонетической транскрипции, оказавшимися столь неудобными, что в 1939 году правительство принуждено было вернуться к алфавиту Хитрова с небольшими изменениями. Это один из многих примеров, когда царское правительство обнаружило больше внимания и понимания в вопросах просвещения инородцев, чем советское.

* * *

Роман Коптяевой приводит мне на память другой советский роман, о котором тоже немало говорили несколько лет тому назад, и который во многих отношениях представляет с ним аналогии. Я имею в виду роман Веры Пановой¹¹⁵ «Спутники».

Роман также написан женщиною; Панова тоже журналистка, и «Спутники» были ее первым романом. В нем, как и в «Иване Ивановиче», в центре внимания стоят врачи и сестры: действие «Ивана Ивановича» кончается с началом Второй Мировой войны, — действие «Спутников» происходит во время этой войны. Но в выполнении у двух писательниц налицо огромная разница. Если у Коптяевой на сцене почти исключительно полуинтеллигенты, у Пановой охват гораздо шире — и настоящие интеллигенты, и полуинтеллигенты, и совсем простые люди; и, главное, каждый из них дан, хотя иной раз и в беглой зарисовке, но так, что мы видим его характер и душу.

Есть у Пановой старый доктор Белов. Если Иван Иванович возможен и даже правдоподобен, то доктор Белов по-настоящему типичен. Но если Коптяева, говоря о своем герое, то суха, то теоретична, Панова показывает своего с массой бесконечных, мастерски подобранных нюансов. Доктор Белов и комичен, и трогателен, и порою великолепен. Автор проявил чувство меры и не сделал Белова коммунистом. Его мотивы — может быть отчасти патриотизм, а главное то чувство своего долга перед больным, которое для русских медиков характерно. Белов явно побаивается властей и партийцев и старается с ними не спорить. Но когда комиссар предлагает ему прицепить к санитарному поезду брошенные товарные вагоны, что значило бы, спасая материальные ценности, подвергнуть опасности раненых, он решительно отказывается: «Люди, знаете, самое ценное!» Здесь сталкиваются два непримиримых мировоззрения — советское и гуманитарное, то, которого так верно и упорно придерживалась старая русская интеллигенция, не сознавая, что оно идет корнями из отвергаемого ею христианства. И чего стоят те терзания, которые доктор Белов переживает от смерти пациента, которой он не мог предвидеть, но за которую все же чувствует себя ответственным!

Не менее прекрасны и другие образы «Спутников» — персонал санитарного поезда, девочка Васька, Лена Огородникова, перевязочная сестра Варвара Димитриевна… Даже комиссар Данилов, менее симпатичный, чем другие, становится нам ближе, когда мы узнаем его личную трагедию, с неудачной любовью, наложившей отпечаток на всю его жизнь. Со странным, почти не поддающимся анализу искусством, Панова делает каждого из своих персонажей живым человеком. Их язык, их образ мыслей кажутся нам совершенно естественными. Мы видим, почему в результате советской жизни люди многого не знают, о многом имеют странные представления; но мы видим в то же время, что Васька, и Лена, и Фаина по своему характеру такие же русские девушки, какими были их прабабушки, ничего не утратившие из самых драгоценных свойств русского характера. Лена Огородникова, воспитанная в детдоме, находит для каждого раненого ласковое слово, смеется с ними, а еще чаще плачет, отдает свои силы заботе о них, а в душе думает только о муже, который где-то на фронте… и который, как в конце концов оказывается, о ней забыл и ей изменил. Даже когда автор показывает нам деревенского мальчишку, дравшегося на фронте, как лев, и объяснившего в госпитале, что это потому, что немцы хотят «колхозы порушить, а землю отдать помещикам», мы не можем сказать, что это невозможно. Но, конечно, для советской власти подобные ребята плохая надежда. Подобное невежество и такие нелепые представления о положении вещей очень хрупки и легко разрушаются. А другую форму советского патриотизма найти и изобразить трудно.

Принимая во внимание советские условия, мы ничего не можем знать о подлинных взглядах ни Коптяевой, ни Пановой. Та и другая могут быть и искренними коммунистками и совсем обратным. Но там, где у Коптяевой вышла ненатуральная агитка, Панова сумела дать меткую зарисовку действительности.

Зато, если вдуматься в содержание «Спутников», то и приходишь к выводу, что они доказывают, что в России как были, так и есть чудные, лучшие в мире — врачи и сестры милосердия; что русский народ как был, так и есть народ храбрый, добрый и чистый душою. Но разве это сделала советская власть? Наоборот, ясно, что эти свойства выработаны веками в старой монархической России. Большевики не сумели и не смогли этих свойств уничтожить, и в этом залог их собственной неизбежной гибели, ибо они находятся в непримиримом противоречии с народом, которым желают править.

Нет ничего удивительного в том, что в последнюю войну, как это было раньше, как верно будет и в будущем, во множестве санитарных поездов, лазаретов и госпиталей врачи, сестры, сиделки всей душой отдаются уходу за ранеными. Это картина вечной России. Но всем им без сомнения станет легче дышать, когда исчезнет, как скверный сон, советская власть, и даже писателю будет тогда легче рассказать о них, чем было Пановой, которой мы должны все же быть благодарны за образы живых людей и за правдивое изображение их чувств, тем более, что, конечно, ее задача в советских условиях была довольно тяжелой.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 5 июля 1952 г., № 129, с. 4–5.

Возрождение авантюры

Роман Л. Платова¹¹⁶ «Страна семи трав» («Молодая Гвардия», Москва, 1954) прежде всего захватил нас своим сюжетом, и только прочитав его без отрыва до последней страницы, мы задумались об его особенностях. Необычно встречать в советском издании приключенческий роман, живо напоминающий самые удачные вещи Райдера Хаггарда («Люди тумана», «Копи царя Соломона»); и между тем, это сравнение напрашивается само собой. На плоскогорьях Бырранга, на Таймырском полуострове, там, где на географических картах стоит белое пятно, живет загадочный народ, не известный ни правительству, ни науке, сам называющий себя «дети солнца» и поклоняющийся удивительной птице Маук. Попавший к ним еще до революции путешественник тщетно старается сообщить о себе внешнему миру, то пуская вниз по реке деревья с метками и с вложенными внутрь записками, то ставя знаки в виде клейма на диких оленей, уходящих в тундру, то привязывая письма на оленьей коже к лапке пойманного дикого гуся… Наконец, одно из его посланий в полустертом состоянии доходит до этнографа в московском музее, и благодаря энергии того и нескольких присоединившихся к нему энтузиастов науки, после трудной и опасной экспедиции, раскрывается секрет «потерянных людей» Таймыра и таинственного теплого плато в северной Сибири.

Но в книге много хорошего и кроме увлекательного изложения, ни на минуту не дающего вниманию читателя ослабеть, и прекрасного русского языка. Кстати, полезно все-таки читать советскую литературу. Из нее почерпаешь множество новых слов, вошедших в русский язык или недавно им созданных, тогда как в эмиграции сам себя начинаешь ловить на колебаниях и ошибках в родной речи. Недавно, участвуя в подготовке собрания, мы серьезно сомневались, можно ли сказать по-русски «стенд»? Теперь знаем, что да. Так как подлинный русский язык, конечно, — в России, и нам его необходимо знать, — помимо прочего, — даже с утилитарной точки зрения: на каком языке — не на эмигрантском же! — мы, если понадобится, будем писать листовку или текст радиопередачи для СССР?

Очень любопытны наблюдения автора над жизнью самоедов, — хотя бы картина того, как они смотрят кино, которое живописно называют «сны на стене», как удивляются при виде кур — «разве, кроме диких птиц, бывают еще ручные?» Ярко, хотя и кратко, показан простодушный и кроткий характер этих детей природы, которых, оказывается, в Советской России именуют тавгийцами или нганасанами. Первоначальное официальное название «ненцы», видимо, отошло на второй план.

Вполне психологически убедительны главные герои романа. Молодой гидрограф Алексей Петрович и его жена Лиза, геолог по профессии, которые за несколько лет после брака никогда не проводили вместе больше трех недель подряд, разлучаемые работой. Узнаешь советский быт! Этнограф Савчук — полный, неловкий, на вид типичный кабинетный ученый, — когда надо, вдруг оказывающейся смелым, неутомимым и твердым начальником экспедиции в пустынных приполярных горах. Даже пилот Жора, с любопытством прислушивающейся к спору между двумя научными работниками и не без удовольствия играющий для них роль арбитра, — все это очень живые, очень русские типы. Повелась у нас прескверная традиция считать интеллигентов непременно «мягкотелыми», «бесхребетными» и «беспочвенными», между тем как в состав нашей интеллигенции с самого начала ее возникновения, входили исследователи и путешественники, — геологи, этнографы, зоологи, — по железной воле и выносливости мало имеющие равных на земле! Так оно и было и, по счастью, есть.

В хороший роман проскальзывают время от времени скрипучие, неприятные ноты. Нашему воображению невольно рисуется такая картина. Вернувшийся из Арктики гидрограф делает доклад перед большой дружественной и заинтересованной аудиторией. Им любопытно послушать, ему приятно рассказать; сыпятся вопросы, он оживленно отвечает… но вот его глаза останавливаются на сидящих в зале представителях партийных организаций. У докладчика язык сразу прилипает к гортани, и он начинает уснащать свое повествование серыми газетными фразами, в таком, примерно, стиле: «Советская власть помогла жителям тундры перейти на более высокую ступень материальной культуры…», «Полевую работу обязательно начинаю с посещения местных партийных организаций…» Скучно и ему, и публике: но без этого нельзя. Впрочем, в книге некоторые вставки, по корявости своего слога, наводят на мысль, что их за автора добавил кто-то другой. Вот образец (врывающийся в рассказ ни к селу, ни к городу): «Этим летом латышский, эстонский и литовский народы воссоединились с братским русским народом, от которого были оторваны буржуазными националистами двадцать три года назад».

Однако, в романе раскиданы мазки, позволяющие лучше понять дело и оценить блага большевистского прогресса. Возьмем, скажем, охотника Бульчу, который открыл неведомую страну на севере и которого заставили отречься от своих слов, так как именно о такой стране издавна рассказывали шаманы, а, следовательно, в советских условиях нельзя было признать ее существования. Можно бы увидеть след советского социального заказа и в том, что одни из основных персонажей, заброшенный в условия каменного века, путешественник Петр Арианович Ветлугин — беглый ссыльный, революционер. Но и то сказать, исторически, наряду с чиновниками и миссионерами, ссыльные в самом деле были важным фактором в исследовании Сибири. А вот интересно было бы показать дальнейшее: как идеалисту-либералу, просидевшему двадцать лет в пещере, понравилась бы жизнь в «стране победившего социализма»! Верно, он не такою ее представлял в мечтах, какова она оказалась в реальности.

Отметим, что в отличие от прежнего, в книге почти нет подстрочных примечаний, и по своему уровню она рассчитана на вполне культурного читателя, — а ведь она предназначена для молодежи. Укажем и то, что она — лишнее подтверждение повышенного внимания к Сибири, которой посвящена значительная доля выходящей за последнее время в Советском Союзе литературы.

Но еще любопытнее само возникновение или, вернее, возрождение в СССР авантюрного жанра. Параллельно с этим видно, что там снова переиздают иностранных писателей, как Купера, Майн Рида, Вальтер Скотта. Их издавали и в годы нашего детства, примерно до 1928 года. Потом молодежь довольствовалась старыми книгами, до — и послереволюционными, которые зачитывались до дыр и которых остро не хватало. Радуемся за нынешних ребят — значит, и советские писатели могут теперь писать приключенческие романы. Когда-то, после революции, они развернулись пышным цветом и имели огромную популярность, тем более понятную, что и взрослым, и детям надо же куда-то «уходить», как-то забывать об ужасе окружающей жизни. Кто из читателей вспомнит журналы «Всемирный Следопыт», «Мир Приключений», два различных варианта «Вокруг Света»? Каждый имел свою физиономию — например, «Мир Приключений» последних годов отнюдь не был детским журналом. Он давал лучшие новинки авантюрного жанра, появляющиеся на иностранных языках, но еще интереснее были в нем рассказы русских авторов, в большинстве отмеченные печатью жути и трагизма и написанные часто на очень высоком художественном уровне. А сколько тогда возникло фантастических романов в разных манерах! Виктор Гончаров¹¹⁷, талантливый автор «Психомашины» и создатель комсомольца Николки, с которым случаются самые невероятные приключения; Беляев¹¹⁸, написавший десятки книг, — о человеке-амфибии, о путешествиях на другие планеты, о жизни будущего, — и трагически погибший от голода во время последней войны; Туров¹¹⁹, с его «Островом Гориллоидов»; Орловский¹²⁰, с целым рядом страшных романов о возможном конце мира. Бурный и в общем заслуженный успех имела «Аэлита» A. Н. Толстого. В том же роде существовала массовая продукция писателей послабее, как Никулин и другие. Мариэтта Шагинян, один из столпов советской литературы, попробовала силы в создании «советского Ната Пинкертона» и написала «Месс-Менд», оказавшийся, пожалуй, лучшим из ее произведений. В подражание ему появились всякие «Чемоданы крокодиловой кожи» и т. п. Совершенно особым явлением был А. С. Грин, продолжавший творить так, будто никакой революции и не бывало, получивший кличку «самый нерусский из русских писателей» за то, что в большинстве его блестящих новелл действие происходило в условной, придуманной им стране, в среде пиратов, золотоискателей и моряков.

Более или менее подогнанные под правительственный канон, авантюрные романы и рассказы того времени были в общем ярки и увлекательны, хотя и надо делать скидку на то, что мы читали их в годы, когда все кажется ярче и лучше… Но такие книги, как «Страна семи трав», мы умеем оценить и теперь, как мастерство в рамках известного жанра и как источник удовольствия и способ провести приятно несколько часов для читателей по ту и по эту сторону железного занавеса.

«Возрождение», рубрика «Среди книг и журналов», Париж, февраль 1955 г., № 38, с. 143–146.

Новинки советской литературы

Когда нам, новым эмигрантам, случается читать свежие советские газеты и журналы, первое чувство, какое овладевает душой, это удивление, как мы вообще могли жить в той жуткой удушливой атмосфере, которую они отражают. Еще так мало лет прошло с тех пор, как мы были в СССР, и уже нам странно вновь представлять себе условия жизни, там царящие. Но и объективно, видимо, большевистская пресса пережила некоторый поворот к худшему. Славословие гениальному вождю, приветствия ему от всех мыслимых и немыслимых организаций, заполняют печатные органы страны победившего социализма почти сплошь.

В то же время, парадоксальным образом, художественная литература сильно улучшила свое качество и направление. Читая некоторые книги прямо трудно поверить, что они изданы при советской власти. Вот, перед нами отпечатанный Государственным Издательством детской литературы в Ленинграде, в 1952 году роман В. Яна¹²¹ «Юность полководца», посвященный Александру Невскому. Только и можно сказать, что если бы такие произведения публиковались бы в свое время в Царской России, то, может быть, и революции бы не было. Нам, монархистам, надо бы постараться, чтобы молодежь, да и не только молодежь — за рубежом ее читала и изучала. Блестяще, художественно и правдиво в ней изображен наш национальный герой и святой, великий русский полководец. Показана вся прогрессивность и полезность для страны и народа единоличной монархической власти; строго осуждены все республиканские и конституционные устремления в среде тогдашних новгородцев и убедительно объяснено, как все противники монархии в России, вольно или невольно, скатываются, в конце концов, к предательству интересов отечества.

Мы видим в романе князя, живущего только для родной земли, орлиным взглядом охватывающего все ее нужды и потребности, не только нынешние, но и будущие, и стойко за них борющегося. Вокруг него — верная дружина, отдающая за него жизнь, ибо князь — залог свободы и мощи Руси. И далее под ними народ, любящий своего защитника и выражающий свое о нем мнение так: «Сокол ты наш ясный! Никуда не уходи! Пропадем мы без тебя, родимый!»

Но военных и земледельцев мало для жизни России. И вот, всегда, когда надо, князю помогают советом и трудом люди, которых В. Ян рисует совсем в стиле профессора Б. Ширяева: тогдашняя русская интеллигенция. Здесь и учитель князя, иеромонах Варсонофий, и мудрый его советник, летописец отец Пафнутий, и горячий публицист Даниил Заточник.

Мы решительно убеждены, что, если возродится когда-нибудь Православная Самодержавная Россия, книга Яна будет рекомендована для чтения во всех школьных библиотеках. И не только она одна. Многие другие произведения, только что увидевшие свет в Советском Союзе, не меньше нас порадовали и дали нам больше радости, чем все публикуемое в эмиграции. К их числу принадлежит роман Николая Задорнова¹²² «Амур-Батюшка» (Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия», Ленинград, 1960).

Это — история группы русских переселенцев в Сибирь во второй половине XIX века. И это такой яркий гимн русскому народу, какого мы никогда до сих пор не встречали, и который мы прочли с горячим чувством национальной гордости. Настоящего величия полон этот эпически спокойный, почти сухой рассказ о повседневном труде русского крестьянина, который в упорной борьбе с природой дарит своему правительству цветущую область, еще недавно бывшую глухой пустыней. «Какая она, эта самая Расея?» — спрашивает у новоприбывших сибиряк. — «Даст Бог, и тут леса порубим, землю запашем, тоже Расею сделаем — поглядишь тогда», — отвечают те.

Рассказы о переселенцах вы найдете и у иностранцев, хотя бы у Купера. Но «Амур-Батюшка» эпопея не только воли и терпения крестьянина, нет, он еще больше говорит о другой его, высшей, силе: о живущем у него в душе стремлении к правде и справедливости. Мужики из Пермской губернии встречаются на новых местах с невиданными народами; сперва с китайцами, потом и с гольдами и тунгусами. Как они на них смотрят?

Переселенцы плывут по Амуру: «Кое-где виднелись пашни. Крестьяне-китайцы подходили к плотам, кланялись вежливо, приносили овощи, бобы, лепешки, показывали знаками, что русские плывут далеко, что у них малые дети и что путникам надо помогать. Это было понятно и глубоко трогало крестьян. Егор ходил в деревню смотреть, как живут китайцы. “Такие же люди” — сказал он, воротясь…»

И потом крестьяне, не колеблясь, принимают в свою общину беглеца-китайца, пришедшего в Россию искать лучшей жизни.

На берегах Амура водворяются русские земледельцы среди охотников и рыбаков гольдов. Не обходится на первых порах без столкновений. Но уже скоро между новоселами и туземцами воцаряются дружеские отношения. Как-то само собою русские начинают учить гольдов всему, что знают сами: как пахать землю, как лечить больных, и прибывшие из города чиновники, воспитанные в европейском духе, дивятся на этот странный союз.

«А гольды, видимо, действительно вымрут и с этим приходится мириться» — рассуждает либерально и оппозиционно к правительству настроенный чиновник Петр Кузьмич Бердышов (по вине которого, между прочим, крестьяне в первую самую тяжелую зиму на новых местах остались безо всякой помощи).

«Ведь так было в Северной Америке, и везде, куда приходил белый человек». Но русские, хотя и белые люди, видно во многом отличаются от европейцев по своей психологии и приемам.

На ту же тему один из персонажей Иван Бердышов рассказывает об американцах: «Вот мы с гольдами живем, а они говорят, что на нашем бы месте давно их перестреляли… У них большое убийство дикарей идет в теплых странах…» Однако, русские колонисты смотрят на дело иначе. Одного из них, Тереху Бормотова, исправник спрашивает, как это он дружит с инородцем: ведь они язычники? — «Все Божьи!» — отвечает Тереха, выражая вековое воззрение русского народа.

Другой переселенец (главный герой романа), Егор Кузнецов, когда сталкивается с фактом, что китайские купцы жестоко эксплуатируют мирных охотников гольдов, не рассуждая, инстинктивно кидается их защищать. Китаец-купец Гао-Да-Пу забрал за долги девушку у отца; Кузнецов с дракой ее освобождает и заботится о ее дальнейшей безопасности. Остальные мужики, узнав про это дело, с некоторым ужасом смотрят на поступок китайца: один из них, которому Гао-Да-Пу бесплатно предложил муки в тяжелый год, говорит: «Зачем брать от злодея?»

Несколько лет — и нивы покрывают берега Амура; богатые, счастливые деревни поднялись средь девственного леса… Чего первым делом хочет русский человек, когда стал на ноги? Открывается церковь — и прислужник в этой церкви, главный помощник батюшки — молодой гольд Айдамбо, сам захотевший «стать русским» и миссионерствующий среди своих земляков. О священнике один из чиновников говорит: «А вы знаете, что этот поп-конквистадор составляет грамматику гольдского языка?» — а другой отзывается: «Да, он грамотный и любознательный человек…» В самом начале романа мы видим, как он приезжает на собаках к едва устроившимся в первой своей землянке новоселам в самую таежную глушь, и с ними не только беседует о божественном, но и дает им массу деловых практических советов, как опытный бывалый сибиряк и таежник. Почти пророчески он говорит Егору Кузнецову, услышав его имя: «В честь Св. Георгия Победоносца!»

Всем, кто имеет случай, советуем прочесть этот роман. Приятно прочесть о русской удали, русской силе, русском мужестве, а больше всего — о русской доброте. Всюду мы видим верный образ нашего родного размаха, нашего национального характера: и в терпении крестьянина Егора Кузнецова, и в залихватской энергии купца Ваньки Бердышова, из рядового зверолова делающегося воротилой, владельцем собственного парохода.

Надо только, читая, помнить, что автор писал под советским гнетом. Исключительно этим, вероятно, объясняются два-три маленьких отрывка, где ни к селу, ни к городу, безо всякой связи с сюжетом, отдельные персонажи (только интеллигенты, никогда крестьяне) произносят краткие тирады о том, что освоение Сибири «может совершиться только после свержения самодержавия в России, когда власть будет принадлежать народу». Это только слова, да и правда — из песни слова не выкинешь, — что некоторые интеллигенты так рассуждали, факты же, ясно изображенные автором на всем протяжении романа, свидетельствуют о том, что Сибирь могла расцвести и расцвела при царском правительстве — и каких бы успехов она достигла, вместе со всей Россией, если бы не революция!

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 8 ноября 1952 г., № 147, с. 6.

Н. Задорнов. «Амур-батюшка» (Москва, 2008)

В Москве переиздан огромным томом в 1080 страниц старый роман, написанный в 1940 году, и который мы тогда же читали.

Он посвящен освоению Дальнего Востока русскими переселенцами, их отношениям с местными туземцами и с китайцами, тяжелым трудностям, какие им пришлось переживать и их быстрым успехам.

Роман почему-то сильно переработан: мы в нем не встречаем многих мест, первоначально врезавшихся нам в память.

Кроме того, он сильно увеличен в размере, и мы бы не сказали, что удачно: создается некоторая растянутость и повторы.

Добавлено и продолжение, «Золотая лихорадка», интересное по теме (о золотых приисках), но более слабое по форме, чем сам роман.

Николай Павлович Задорнов известен нам и другими своими книгами о Сибири и об Японии, в которых он воспевает подвиги русских моряков дореволюционных времен, как капитан Невельской и адмирал Путятин, и их соратников на различных постах.

Как сам Задорнов комментирует, его творчество составляет собственно один громадный роман о продвижении России на Восток и ее титанических достижениях прошлых веков.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 9 мая 2009 г., № 2867, с. 2.

Леонид Соболев «Морская душа» (Москва, 1955 г.)

Когда-то, за несколько лет перед войной, роман Леонида Соболева¹²³ «Капитальный ремонт», только что вышедший в свет в СССР, имел огромный успех. Он рисовал быт офицеров царского флота: пропагандный элемент был в нем, в общем, сведен до минимума, а великолепный язык, каким советский читатель, особенно в то время, не был избалован, вызывал всеобщий восторг. С нетерпением ждали второй части, которая так и не появилась…

Вспоминая об этом, мы с интересом открыли «Морскую душу». — Какое разочарование! Сплошная агитация, оставляющая после первых же страниц, не рассеивающееся до конца, чувство гадливости. Талант, несомненно, у Соболева большой, задохся в большевистских условиях; нет, — грустнее того, — он этот талант сам задушил, слишком угодливо поставив его на службу советской власти со всей ее гнусностью.

Ведь, так восхвалять коммунистическую клоаку, как Соболев, мало кто восхваляет. Вплоть до превознесения чекистов и комиссаров…

И от этого беспардонного подхалимажа и приспособленчества художественный уровень рассказов в этом сборнике так низко упал, что они являются, по сути дела, просто талантливыми газетными статьями.

Не выручают ни юмор, ни литературная грамотность, ни хорошее знание морского дела… Последнее иногда даже вредит: читатель устает разбираться в технических деталях. Психологическая же неправда, увы, так и выпирает на каждой странице. Дело в том, что герои Соболева не русские люди с их типическими, хорошо всем нам знакомыми чертами, a «советские» люди. Не помогают мелочи вроде указания, откуда кто родом, и из какой среды. Эти матросы, офицеры, летчики — прежде всего, комсомольцы, всем сердцем преданные советскому режиму. И потому они носят странно абстрактный и нереальный характер, особенно, когда автор пытается их представить типичными, частью среды. Дело в том, что такой среды в России нет. Если такие твердокаменные большевики и были, то это уже некий плюсквамперфект, давно прошедшая эпоха. Нынешняя подсоветская молодежь совсем не такова. И многие советские же авторы уже давали нам куда более правдоподобное ее изображение.

Отметим еще одну деталь. Когда читаешь эти рассказы все подряд, начинает смутно казаться, что в них есть какой-то фон извращенности. Какой-то налет, смутно напоминающий Оскара Уайльда — не по его таланту и стилю, конечно, но по тому элементу декаданса, который типичен для его творчества. Это очень курьезно найти в соединении с навязчивой советской агиткой, и мы упоминаем об этом в скобках. Но интересно, наше ли это только индивидуальное и случайное впечатление, или и другие читатели «Морской души» чувствуют тот же, скрытый в ее глубине, тлетворный дух?

«Возрождение», Париж, февраль 1956 г., № 50, с. 148–149.

Уроки истории

Роман К. Бадигина¹²⁴ «Путь на Грумант» интересен и потому, что вышел в свет довольно недавно, в 1953 году, и потому, что предназначен для молодежи. По своему жанру он принадлежит к новому, недавно созданному типу, но не стоит изолированно. Ближе всего он схож с серией романов Задорнова («Амур-Батюшка», «Далекий край» и другие). Можно подметить у Бадигина и у Задорнова следующие общие черты: 1) Действие происходит в прошлом — у Задорнова в первой половине XIX века, у Бадигина в начале XVII века с многократными экскурсами в XVI век и еще более далекие времена; 2) Там и тут показано постепенное расширение пределов России — у Задорнова заселение амурского края, у Бадигина продвижение поморов на север вплоть до Шпицбергена; 3) На первом плане находятся люди из народа, в одном случае переселенцы из России в Сибирь, в другом ее верные рыбаки. Если искать литературных аналогий, Задорнова можно сравнить скорее с Фенимором Купером, Бадигина с Жюль Верном и отчасти Майн Ридом. В общем, по таланту, интересу фабулы и живописи изложения Бадигин далеко уступает Задорнову; тем не менее «Путь на Грумант» и приложенный к нему исторический очерк стоит прочесть.

Типично для новых тенденций в советской литературе, что автор гораздо сильнее, чем его предшественник, подчеркивает отрицательное отношение к иностранцам, точнее западноевропейцам, роль которых в данном романе выполняют англичане и скандинавы. Всюду, где они появляются на сцену, разоблачаются их жестокость, хищнический характер, коварство и надменное презрение к русским. Им противопоставлены поморы, простые, добрые, строго честные, весь быт которых пропитан чувством долга и верным товариществом. Нельзя сказать, что то или другое положение нежизненно; еще более справедливы приводимые в книге исторические факты. Однако чувство ксенофобии, в некоторой мере содержащееся здесь, совершенно необычно для русской литературы и может свидетельствовать о двух вещах: сдвигах в народном сознании под влиянием борьбы с Германией и странной послевоенной тактики демократических государств (выдача власовцев, ставка на расчленение России, антирусские выступления) и о подготовке советским правительством войны.

Если в этом пункте видеть некоторые преувеличения, то трудно было бы отрицать справедливость той гордости и любви, с какой Бадигин показывает заслуги русских поморов в области географических открытий и развития морской техники. Картина проникновения их все дальше на север со времен вольного Hoвгорода, описание их быта, их приспособления к тяжелым полярным условиям бесспорно ценны и вероятно окажут на детей и молодежь, которые будут читать роман, вполне полезное влияние. Общая мысль показать, что Россия, идя своим путем, не только не отставала от запада, но во многом перегоняла его (суда русских рыболовов были быстроходнее скандинавских, проникали дальше на север, были лучше приспособлены к плаванию среди льдов), что в русском народе во многих областях хранилась достаточно высокая техническая культура (пользование морскими инструментами и производство вычислений), что наши северяне с небывалой точностью изучили и охарактеризовали полярные естественные явления (автор напоминает, например, множество терминов в их языке для описания различных состояний льда, частично вошедших в литературную и научную речь — «торос», «шуга», «сало» и т. д.). Все это странным образом напоминает многие высказывания И. Л. Солоневича. Но для большевиков подобная линия небезопасна: идя до конца, придется признать, что русский народ, со всеми его драгоценными свойствами, выработал себе идеологию, всю основанную на православии и самодержавии — а тогда, напрашивается вопрос, к чему же, собственно советская власть?

Прежняя система большевиков, которою, помню, меня угощали в школе, была гораздо логичнее; там все начиналось с 1918 года, до которого, де, в России царили тьма и эксплуатация. Теперь же, рассказывая правду, или, по крайней мере, значительную часть правды о русской истории они все сильнее вызывают чувства, что России следовало идти прежним своим путем, и все начиная с 1918-го — кровавое, трагическое недоразумение.

Переоценке подверглись у большевиков даже такие явления, где от них всего труднее ждать объективности. Курьезным образом, многие их утверждения сейчас ближе к истине, чем теории зарубежной левой части интеллигенции, продолжающей по привычке охаивать наше прошлое. Например, если зарубежные либералы боготворят декабристов, советские историки о них говорят весьма прохладно, часто подчеркивая нереальность их планов, их одиночество, узость их классовых интересов. Вряд ли они даже не более правы, чем многие правые из эмиграции, слишком строгие к этим наивным и беспомощным заговорщикам; вряд ли у них можно отнимать идеализм и искренность, хотя и направленные по нелепейшему руслу. Свидетельством их подлинных мыслей и того внутреннего краха, какой они пережили после разгрома, остаются многие их высказывания; напомним здесь такой чрезвычайно типичный отрывок из письма декабриста князя Александра Ивановича Одоевского, из крепости, где он сидел под арестом: «Русский человек — все русский человек; мужик ли, дворянин ли, несмотря на разницу воспитания — все то же! Пока древние наши нравы, всасываемые с молоком (особенно при почтенных родителях); пока вера во Христа и верность Государю его одушевляют — то он храбр, как шпага, тверд, как кремень; он опирается о плечи 50 миллионов людей; единомыслие 50 миллионов его поддерживает; но если он сбился с законной колеи, то у него душа — как тряпка. Я это испытал…»

Вспомним и Рылеева с его пафосом «святой Руси», с его «Ермаком» и «Сусанином».

Опереться на традицию — заманчиво, но и опасно. Это по-настоящему возможно лишь для тех, кто этой традиции верен. Большевики же пытаются использовать ее с обманной целью, и рискуют, что она в их руках взорвется, как бомба при неосторожном обращении. Напоминая народу о прошлом — что с удовольствием делают десятки писателей вот уже лет десять, с самого начала войны, — советская власть ведет игру чреватую опасностями. Героические образы Александра Невского у В. Яна, Андрея Боголюбского у Георгия Блока¹²⁵, Дмитрия Донского у С. Бородина¹²⁶ неизбежно говорят в пользу системы, при которой такие люди рождались и правили. А сравнение с тем, что эту систему сменило, может лишь вызвать у двухсотмиллионного народа желание, чтобы те золотые времена вернулись снова… Даст Бог, так скоро и будет.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 6 марта 1954 г., № 216, с. 3.

Советский роман об Египте

Роман И. Ефремова¹²⁷ «Путешествие Баурджеда» («Молодая Гвардия, 1953) относится к тому периоду «литературного нэпа», который сейчас, видимо, сменяется новым закручиванием гаек, и интересен, как одна из редких за последнее время попыток советских авторов писать об истории не русской, но иностранной, да еще столь отдаленной эпохи. Автор все же неправ, утверждая в предисловии, что «В нашей литературе совершенно отсутствуют произведения, посвященные столь древним эпохам истории, и молодому читателю нет возможности познакомиться с ними иначе, как по специальным работам». Не говоря уже о романах Мережковского¹²⁸, написанных в эмиграции и неизвестных в СССР, или о сочинениях Кржижановской, исторический элемент которых более чем сомнителен, в России широко были распространены переводы романов Эберса¹²⁹ из египетской жизни («Уарда», «Невеста Нила») и изданный уже при Советах роман Болеслава Пруса¹³⁰ «Фараон».

«Путешествие Баурджеда» производит сперва довольно тусклое впечатление, так как именно в первых главах назойливо подчеркиваются любезные большевистскому сердцу элементы «классового угнетения». Дальше, однако, действие становится интересным, даже захватывающим, и читатель с вниманием следит за борьбой жрецов Ра и жрецов Тота, в которой погибает молодой фараон Джедефра, стремившийся путем смелых реформ улучшить жизнь своего народа.

Центром повествования является путешествие сановника Баурджеда вдоль берегов Африки, предпринятое по поручению фараона в поисках богатств далеких земель. Картина трудов и мужества мореплавателей дана в героических тонах, и может увлечь молодежь, для которой книга написана.

В романе борются две струи, две разные линии. За счет автора мы относим те места, где загадочная, странная жизнь древнего Египта оживает в красочных описаниях с налетом романтической жути и мистики — изображение храма Джосера и расшифровка завещания фараона, убийство Джедефры, жизнь в подземном храме Тота, — и те, где описаны титанические усилия моряков в борьбе с бурями, жаждой, жарой, их верность долгу на службе фараону. За счет социального заказа — производящие впечатление топорности и недоделанности главы в начале и конце романа, имеющие целью показать «революционные настроения угнетенных масс» или что-то в этом роде. Было бы нелепо изображать Древний Египет неким социальным раем; но марксистские методы всегда неуклонно ведут к фальсификации истории вместо объективного исследования фактов; остается выразить сочувствие подсоветским писателям, принужденным идти по этому пути, — и за ними не следовать.

«Возрождение», рубрика «Среди книг, газет и журналов», Париж, июнь 1955 г., № 42, с. 172-173.

Мост в пустоту

Роман И. Ефремова «Лезвие бритвы» (большой том в 640 страниц), выпущенный в Москве в 1964 году, принадлежит к жанру научной фантастики с приключенческим уклоном, с действием в России, в Африке и в Индии, с похищениями, убийствами, шпионажем, любовной интригой и всем, чем полагается. В данных рамках его бы можно одобрить (и уж верно публике он доставил удовольствие…); хотя не все нити фабулы находят в конце свое завершение; может быть, автор рассчитывал дать продолжение? Или его сочинение подверглось сокращению? Притом, нужно признать, что персонажи не имеют лица и характера, делясь на героев и злодеев, с одинаковым в общем языком и с достаточно трафаретным поведением.

Хуже гораздо то, что книга переполнена философскими рассуждениями (сильно ее отягощающими), — и они стоят на весьма невысоком уровне, и в моральном, и в культурном отношении. Мы бы охотно извинили автора соцзаказом; да трудно! Слишком он много пыла в них вкладывал…

Главный пункт в его диалектике — яростное отрицание христианства, при особых нападках на католичество, за якобы принижение женщины и презрение к ней. Однако, как принято выражаться в английском парламенте, сии утверждения не только не соответствуют истине, но и прямо ей противоположны. Общеизвестна роль культа Богоматери у христиан, и в первую очередь как раз у католиков (которых протестанты обвиняли именно в том, что у них Мадонна затмевает самого Христа). Обличая же Инквизицию, и специально преследование ведьм, Ефремов упорно относит их к Средневековью, тогда как эти явления принадлежат целиком эпохе Возрождения. Добавим, что он тут, в основном, некритически повторяет устарелые и надуманные построения французского историка Мишле¹³¹. В реальности, ведьмы, в своем большинстве, отнюдь не были безгрешными мученицами: они оказывались виновны, почти всегда, в подлинных, по тем временам считавшихся тяжелыми преступлениях, как устройство абортов, детоубийство, отравление (с целью устранения обременительных жен или мужей, либо отправления на тот свет богатых родственников, на предмет наследования).

Отметая христианство и христианскую мораль, — причем он настойчиво подчеркивает, что, мол, они, наравне с исламом, суть порождения еврейского духа, — писатель гораздо снисходительнее смотрит на индуизм; но и тот он желал бы «очистить» ото всего духовного и потустороннего. Принципы же религиозной нравственности он предлагает заменить лаической моралью, в которой чуть ли не на первом месте он ставит культ человеческого тела. К сожалению, этот безобидный, казалось бы, хотя и неглубокий культ присущ, как мы наблюдаем, и фашизму, и коммунизму, обоим в равной степени, и входит в общую схему тоталитаризма, с коим хорошо мирится и увязывается. Лаическая же мораль держится, как правило, пока у людей свежи осознанные или неосознанные пережитки морали религиозной. Потом же… мы видели, к каким нравам привели безбожные режимы в Германии и в России! Лучше не надо…

Для развлечения разобранный нами роман годится; научить же он не может ничему.

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 1 февраля 1986 г., № 1853, с. 3.

Преступники и герои

Подсоветский писатель Ю. Давыдов¹³² специализировался на романах, построенных на биографиях русских революционеров. Мы уже упоминали его книгу «Глухая пора листопада». Как бы продолжением к ней служат «Две связки писем» (Москва, 1983), рисующие жизнь Германа Лопатина, друга Маркса и Энгельса, первого переводчика «Капитала», члена Генерального Совета Интернационала, проведшего долгие годы в Шлиссельбургской крепости.

Автор старается внушить нам симпатию ко своему персонажу; но она не возникает. Даровитый, смелый и энергичный авантюрист, не жалевший ни себя, ни других, во имя служения глубоко ложным и гибельным идеалам, вызывает вовсе иные чувства. А уж его воинствующий атеизм и совсем противен; нам, здесь, и вероятно еще больше в СССР, где люди активно борются и страдают за веру.

Появляются на сцену и другие фигуры: Лавров¹³³, Нечаев¹³⁴, Чернышевский (и на заднем плане Герцен, Бакунин¹³⁵, Маркс с семейством). Невольно пожимаешь плечами: зачем эти люди творили (порою, самопожертвенно!) зло, обрушившееся потом на наши головы, на следовавшие за ними поколения?

Впрочем, не будем торопиться осуждать сочинителя. У него же представлены очень симпатичные лица, принадлежащие к иному стану: сибирский генерал-губернатор Синельников¹³⁶, Тихомиров (после своего обращения от социализма к монархизму), Леонтьев, княгиня Дондукова-Корсакова¹³⁷. Формально он от них отмежевывается; но сомневаешься, искрение ли? На деле, они-то и суть подлинные герои, деятели правильной мысли и проводники в жизнь истинного добра.

Наоборот, ужасны страницы, где Давыдов с сочувствием описывает Боевую организацию эсеров, осуществлявшую террористические акты! Для него убийства губернаторов, министров, членов царского дома — подвиги; а когда виновных за это казнят, — он проливает горькие слезы и зовет нас плакать вместе с ним. Увы, наказание фанатиков, хотя бы и движимых бескорыстными побуждениями, было необходимым и справедливым. Правительство должно было от них защищаться, — и когда оно пало в борьбе, — неслыханные несчастья посыпались на Россию; и через нее, ставшую орудием нечистых сил, затрагивает теперь все больше другие государства.

Отметим один комический эпизод. Лавров систематически отучал себя от упоминаний о Творце, даже в установившихся фразах вроде «Слава Богу!» или «Не дай Бог!»; но нередко чертыхался. Лопатин ему заметил однажды, что материалисты существование черта, мол, тоже не признают. Но от этого уж Лаврову никак не удалось отвыкнуть, и дьявола он призывал постоянно. Своего рода символ: отойдя от Господа, все эти безумцы предались Сатане, и попали навек в его когти.

Кое в каких деталях, Давыдов расходится с довольно надежными источниками, быть может, ему и незнакомыми; например, об Азефе¹³⁸ — вряд ли он читал воспоминания генерала Герасимова. Удивляет тоже его слово об А. Амфитеатрове¹³⁹, которого он считает писателем-документалистом, чуждым вымысла и фантазии. Это об авторе-то вещей как «Жар-цвет», «Древо жизни», «Сатанисты» и целой кучи романов с напряженным и запутанным действием!

Уж его-то Давыдов определенно не читал и не знает…

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 26 декабря 1987 г., № 1952, с. 3.

Проклятое прошлое

В прекрасном историческом романе Д. Балашова¹⁴⁰ «Святая Русь» (Москва, 2007) мы встречаем следующие мысли:

«И вот тут скажем горькую истину, которую очень не хочется понимать нам нынешним. Что красивое понятие “народ” — глас народа, глас Божий, воля масс или того еще превосходнее — “воля миллионов”, от имени которой выступают разнообразные кланы и партии — не более чем миф, и, возможно, один из самых вредных мифов двадцатого века. Где эта безликая или миллионоликая, что то же самое, сила, когда кучка вооруженных мерзавцев в огромной стране год за годом хватает, убивает, насилует, грабит, расстреливает и ссылает многие сотни тысяч ни в чем не повинных людей, более того, офицеров армии, то есть людей дисциплинированных и вооруженных, способных, как кажется, к отпору, и не оказывающих между тем никакого сопротивления? И это день за днем, год за годом, едва ли не до полного истребления нации! Невозможно такое? Увы! Именно двадцатый век и именно наша страна в большей мере, чем другие, доказали, что это возможно…»

Автор в краткой и исчерпывающей форме выразил тут сущность большевизма, то есть коммунизма у власти, режима царившего десятки лет в России.

Слава Богу, он рухнул! Но не изумительно ли, что многие о нем вспоминают с сожалением и, дай им волю, желали бы его возврата?

«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 8 января 2011 г., № 2907, с. 1.

А. Рыбаков. «Дети Арбата» (Москва, 1987)

Роман имеет огромный успех в России. Зарубежные диссиденты, наоборот, осыпают его бранью в «Русской Мысли» и в «Стране и Мире». Похоже, им бы хотелось, чтобы после их отъезда в СССР больше не было писателей!

Обвинения их во многом натянуты. Автор-де креатура Горбачева. Но и Солженицын пользовался хрущевской оттепелью, и кому же приходит в голову его за то упрекать! Возможно, и Рыбаков так же действует. Во всяком случае, книга его, — не на пользу советской власти в целом. А портрет Сталина полезно дополняет солженицынский. Особенно подчеркнута капризность этого восточного деспота, в силу коей никто из его окружения не мог за себя быть ни на миг спокоен.

Ругают слог Рыбакова, — зачем не модернистский и т. п. Но допустимо ли жаловаться, что Достоевский писал не так, как Лев Толстой, а Чехов и еще по-своему? У всякого писателя своя манера и свои задачи…

Речь идет про знакомое мне время. Хотя я был еще школьником в младших классах в годы, когда Саша Панкратов и его товарищи учились уже в вузах, а Варенька кончала девятилетку. Но если та пора мне понятна, то вот психология героев глубоко чужда. Ни я, ни моя семья, ни мои друзья детства никак не разделяли веры в большевизм или преданности новому строю, составляющими сущность мировоззрения большинства персонажей «Детей Арбата».

Положим, таких вот комсомольцев-активистов, распинавшихся за коммунизм, стремившихся перевести любой разговор на политику, мы тщательно избегали, и в свой круг не допускали. Встречать-то подобных, и в школьные и потом в институтские годы случалось, и подставить их имена вместо выведенных Рыбаковым фигур мне бы нетрудно.

Впрочем, в университете мне больше доводилось видеть комсомольцев уже иного типа, которые в откровенных беседах признавались, что комсомол для них только необходимое средство выжить и сделать карьеру.

Более мне близки Юра Шарок и его родители, рассуждающие так, что пусть большевики жрут друг друга, и чем больше, тем лучше! Но они даны в отрицательном свете, и, кроме того, представлены как принадлежащие к самым низким, серым слоям общества. На деле-то было скорее иначе: из таких вербовались сторонники советского режима.

С другой стороны, семья Марасевичей, интеллигентная, дворянская по происхождению, но старающаяся ладить с политической системой, какова бы она ни была, — тоже тип, который приходилось наблюдать нередко. Все это — неизбежная фауна обстановки принуждения и порабощения, куда была погружена Россия с первых сталинских лет (и даже раньше; но при нем пресс сразу стал давить гораздо сильнее прежнего). Мы имеем пока дело с первою частью. Весьма любопытно, как судьбы действующих лиц развернутся дальше. Уже у нас на глазах, у некоторых из них сознание проясняется: мать Саши Панкратова, после его ареста и ссылки в Сибирь, большевицкому строю сочувствовать перестала.

Наоборот, его дядя, Марк Рязанов, технократ и партиец, предпочитает думать, что племянник, раз пострадал, то значит, — и виноват. Но он сам, хотя того не знает, явно движется к той же самой участи. Посмотрим, как он будет рассуждать, попав в лапы чекистов…

Книга, во всяком случае, интересна со многих точек зрения, и принадлежит к числу наиболее значительных из опубликованных в Советском Союзе в течение последних лет.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 26 марта 1988 г., № 1965, с. 4.

Кровь вопиет к небу

Приходится слышать голоса, — в частности, по поводу «Детей Арбата» А. Рыбакова, — что, мол, разоблачения сталинских зверств идут объективно на пользу советской власти, поскольку та претендует, что якобы сумела с ними покончить. Навряд ли с этим можно согласиться.

Оно, конечно, официальная печать и все, продолжающие, — с умыслом или просто ради перестраховки, — говорить на деревянном языке, именно так дело и представляют. Но много ли найдется советских граждан, достаточно наивных, чтобы им поверить?

Люди, и самые простые и, тем более еще, образованные, тоже имеют голову на плечах и уже привыкли разбираться в происходящем. И, про себя, если еще не вслух, приходят к вовсе иным выводам.

Если большевицкий режим примерно в течение двух третей своего существования был основан на культе личности, если он данный культ породил и лет 25 практиковал, — то как же снять с него ответственность за творившееся в те годы?

Да и попытки идеализировать Ленина мало кого убеждают, полагаем. Беспощадные анекдоты про Ильича, широко циркулирующие в массах, а равно и про Чапая, в котором народ воплотил образ «революционного героя» времен гражданской войны и военного коммунизма, ясно о том свидетельствуют. Думать, будто население СССР столь уж глубоко признательно кремлевскому мечтателю за НЭП, вроде бы и не стоит: Новая экономическая политика, общеизвестно, была временной, вынужденной уступкой, а не коренным каким-либо поворотом в программе компартии. Впрочем, и все обаяние-то НЭПа состояло в том лишь, что он явился просветом и передышкой после военного коммунизма. А уж что сей последний собою представлял, — довольно почитать, кто забыл или не знает, «Думу про Опанаса» Э. Багрицкого; хотя в ней поэт и идеализирует комиссара Когана.

Существует в подсоветской России такой вот анекдот. Уговаривают цыгана подписаться на заем, а он увиливает. Задают ему тогда традиционный и провокационный вопрос: «Разве ты не хочешь помочь советской власти?», а он и отвечает: «Кому же нужна власть, которая у цыгана взаймы деньги просит?»

Ну а кому нужна власть, настолько вымазанная в российской крови, как нынешняя? Да она и не пробует отмыться, а только прячет кое-как красные пятна на своих руках и одеждах… Неизмеримо зло, которое она понаделала. Тогда как добро… добра она никакого не принесла; и если кто в него верил или его в будущем ждал, то давно разуверились. Большевикам бы надо выйти на площадь и каяться: «Простите, люди добрые, за наши преступления и заблуждения!» И уж, конечно, незамедлительно отойти от правления и бразды его передать в более чистые и более умелые руки, чем их собственные.

Пока же мы присутствуем при комедии, хотя и иного рода, чем в эпоху Иосифа Виссарионовича, но не менее лживой. Куски правды в ней лишь оттеняют и подчеркивают фальшивость остального.

Возьмем, к примеру, три рассказа покойного В. Тендрякова¹⁴¹ в «Новом Мире», № 3 от с. г. Писатель последовательно рисует нам следующие картины:

1. Еще до раскулачивания, проводят в одной деревне опыт: отбирают у более зажиточных крестьян дома и отдают их самым бедным (а бывшим хозяевам взамен — жалкие халупы, которые эти последние оставляют). И сразу же бедняк, попав в благоустроенное жилище исправного середняка, сдирает и продает железо с крыши, а деньги пропивает. В кратчайший срок ладная изба превращается в развалины;

2. После коллективизации, раскулаченные крестьяне умирают с голоду на площади маленького городка, где живет рассказчик, тогда еще ребенок. Он пытается с ними поделиться куском хлеба, — на всех не хватает. Его доброту эксплуатируют, она порождает свалку; в конце концов, он, разочаровавшись в людях, переносит свою жалость на голодную собаку. По структуре тут вроде бы и вечная тема о столкновении мальчика из хорошей семьи с окружающей бедностью. Но есть здесь и недосказанный оттенок: центральный персонаж-то — сын советского бюрократа, не просто обеспеченного человека, а подлинного врага народа;

3. Полоумная дурочка, над которой грубо смеются жители городка, додумалась ссылаться на Сталина, который-де ее защищает. Ее стали смертельно бояться; а там и впрямь, — люди, которых она обличала, начали исчезать… Имя Вождя, само по себе, распространяет вокруг себя таинственное, незримое Зло.

Кошмарные, гротескные сцены, — и, однако, снимки с натуры, наброски вещей, которые все мы, кто жил в СССР, видели своими глазами.

Зато каким диссонансом звучат восторженные слова Тендрякова рядом о своем отце: «Он из тех солдат, которые первыми отказались воевать за царя, арестовали своих офицеров. Он слышал Ленина на Финском вокзале. Он был в гражданскую комиссаром».

Нашел чем восхищаться! Что же в этом хорошего? Естественно любить отца — но не за такое же!

Мы, за границей, могли наблюдать протекавшие в России злодейства издалека, — первая эмиграция с самого начала, вторая примерно с половины; а те, кто и посейчас там остались или недавно выехали — и до самого конца. И подлинно, словами А. К. Толстого:

В нас с ужасом мешалось омерзенье,

Когда над кровью скорчившийся змей,

Жуя тела, кривился в наслажденье.

Предполагать, что все это можно забыть и простить, было бы поистине беспочвенными мечтаниями. А взвалить всю вину на Сталина и свалить с плеч настоящего виновника, — КПСС в целом, — это слишком уж дешевый мошеннический трюк. Соответствующий, впрочем, тому, что народное творчество влагает в уста умиравшего Палача народов: «Валите все на меня!»

Нет, бесполезно! Как сказано в стихотворении Тургенева:

Вам уж не смыть

Той крови невинной вовеки!

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 17 декабря 1988 г., № 2002, с. 1.

А. Рыбаков. «Страх» (Москва, 1990)

Название нового романа Рыбакова, — являющегося продолжением двух предшествовавших, «Дети Арбата» и «Тридцать пятый год», — выбрано как нельзя более удачно. Действительно, страх царил над Россией времен ежовщины, давил всех и все, проникал повсюду, насыщал атмосферу…

В чем и убеждается герой книги, Саша Панкратов, возвращаясь из ссылки. Но замечает он и другое. Об арестуемых партийцах, недавних начальниках, господах жизни, объявленных теперь «врагами народа»: «Говорилось без злобы, но и без сожаления, без злорадства, но и без сочувствия». Оно и не диво. Тут же добавляется: «Разорили русский народ, а деревню уже давно разорили». Это народ и запомнил.

Саша теперь, по сравнению с прежним, поумнел. Он понимает, что надо спасаться, укрываться; что с успехом и делает. Но что корень зла в советской власти в целом, в коммунистическом режиме, начиная с революции, — до уразумения этого ему еще далеко.

Как и другим персонажам его типа: Нине, Максиму, тем более Алевтине Федоровне. Правильно понимает вещи очаровательная Варя, — самый привлекательный образ во всей эпопее, и один из самых ярких. Она без колебаний и сомнений знает, что от правительства, от большевиков, от чекистов, — добра не жди. Когда ее сестру, Нину, хотят арестовать, она находит для той единственный возможный выход, — бежать подальше от Москвы, в провинцию, на окраину, на Дальний Восток, — и все устраивает, чтобы ту спасти.

Варя вот и для меня, автора рецензии, самый близкий и созвучный образ: она представительница той подсоветской молодежи, среди которой я вращался, которую знал и к которой принадлежал. Мы в марксистские идеалы не верили; потому нам было и тяжелее, чем верившим, мириться с окружающим. Зато и разочарований, таких как тем, нам переживать не приходилось.

А таким вот, как Нина, тяжело доставалось, когда строй, который они считали своим, их отвергал и предавал!

Характерен диалог между двумя сестрами:

Нина: Я не могу убегать от своей партии.

Варя: Ты не от партии убегаешь, ты от пули в затылок убегаешь.

А немного раньше, и еще энергичнее: «Партийный учет! Плевать! Ничего с твоей партией не случится!»

Действие развивается динамично, по многим различным линиям. У каждого из персонажей, — уже знакомых нам по прежним частям, — своя судьба и своя психология. Автор управляет ими с немалым мастерством, равномерно к каждому возвращаясь.

Некоторые нити, — и как раз очень интересные, но покамест лишь бегло намеченные, — уводят нас за границу. Одна из них, — участь Вики, советской девушки с сомнительным прошлым, вышедшей замуж за иностранца. Жаль, что имя ее супруга, Charles, упорно раз за разом пишется тут без s на конце.

Шарль, французский журналист правого лагеря, подан, в общем, с симпатией. Но когда он выражает мнение (не знаем, свое или автора?) о «коммунистах и тех, кто близок к ним», то весьма ошибается: «Ромен Ролан, Луи Арагон¹⁴², Мальро¹⁴³ и многие другие. Это талантливые, но очень недалекие, наивные люди». Наивностью они никак не отличались, а умело соблюдали свою выгоду. Арагон, в частности, женатый на русской еврейке, о положении дел в СССР был осведомлен отлично.

Юра Шарок работает под руководством Шпигельгласа¹⁴⁴, подлинной личности, игравшей видную роль в деятельности советской агентуры на Западе. Но и тут французский язык в книге (по вине ли писателя или типографа?) не на высоте. Когда два путешественника заказывают себе в отеле: «Deux lita une plaie», то вполне естественно, если: «Портье растерялся». Мы бы и сами не без труда угадали смысл, не будь налицо сноски: «Две односпальные кровати».

Шарок и Вика, с разных сторон, приходят в контакт со зловещей парой, Скоблиным¹⁴⁵ и Плевицкой¹⁴⁶.

Рыбаков об этих последних высказывает свою оценку, расходящуюся с обычной в эмиграции.

Скоблин представлен как посредник между Шпигельгласом и Гитлером в деле изготовления фальшивых документов, предназначенных компрометировать Тухачевского и связанных с ним крупных военных; причем один из главных, движущих им мотивов, это — зависть к Тухачевскому. Особняком стоит в повествовании фигура Сталина, обрисованного как прежде в виде свирепого восточного тирана, всякое сопротивление с которым для рядовых людей опасно.

Остается пожалеть, что к роману присобачено несимпатичное послесловие Л. Аннинского, твердящего quantum satis, что во всех ужасах сталинского режима виноват-де русский народ, заслуживающий строгого наказания за свою якобы любовь к деспотам.

История показала между тем ясно, что деспотов (и, в частности, коммунистических), когда они у власти, столь же сильно любили (или и посейчас любят) на Кубе и в Албании, во Вьетнаме и в Румынии, не говоря уж о Германии, где орудовали сперва Гитлер, а потом Хонеккер. Зачем винить народы, между собою очень разные, — и отводить упрек от компартии, которая везде одинакова?

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 27 июня 1992 г., № 2186, с. 4.

А. Рыбаков. «Прах и пепел» (Москва, 1994)

Мы с нетерпением ждали завершающей книги замечательной серии, начатой романом «Дети Арбата». И вот она перед нами.

Написанная с таким же блеском, что и прежние, она проглатывается за один присест.

Но все же ее содержание нас кое в чем разочаровывает, и во многом огорчает.

Например, мы надеялись найти подробное освещение деятельности таких сатанинских фигур Зарубежья, как Скоблин и Плевицкая. Факты-то нам известны; но интересно бы внутреннее, психологическое их истолкование. Однако о них теперь говорится, вернее упоминается, лишь мельком.

Судьба героев, конечно, — в руках автора, и его право с нею распоряжаться, как хочет; тем более, — в пределах правдоподобия.

Тем не менее жаль, что он так сурово расправился с очаровательной Варенькой, — самым глубоким и симпатичным характером изо всех его героинь, да пожалуй и всех героев обоего пола.

Она, в сущности, гораздо менее банальный образ, чем главный персонаж, Саша Панкратов. Нам теперь без конца повторяют, будто подсоветская молодежь жила идеалами сталинизма и лишь редко и с трудом оные изживала.

Варенька — живое тому опровержение. Живя с детства в советских условиях, она интуитивно и целиком отвергает большевицкую идеологию и умно, активно ей противостоит.

В этом глубокая правда; сколько именно таких девушек я знал в молодости в советской России! Впрочем, конечно, и мужской молодежи, настроенной также, — нас было немало.

Увы! Сделать тогда практически нельзя было ничего. Выбор был только, — погибнуть или выжить…

В большой плюс поставим Рыбакову, что он нигде не соскальзывает в стандарт советского патриотизма, ни даже в осуждение борцов против большевизма. Поэтому он по многим событиям, особенно времени последней войны, проходит как бы с птичьего полета, не вдаваясь в глубину. Зато художественная цельность книги не страдает.

Отметим, что, напротив, психология Сталина (занимающая в романе много места) изображена прекрасно и, вероятно, в основных чертах вполне правильно. В этой области делалось, как факт, уже много попыток другими писателями; но мы бы склонны отдать «Праху и пеплу» пальму первенства.

Подлинно таков был Иосиф Виссарионович, — жуткий восточный тиран, чудовищный титан нашего века…

Тоже, может быть, правдиво, — хотя и печально, — то, что эволюция центрального протагониста, Саши Панкратова, не идет до логического конца: он застывает на отрицании эпохи «культа личности», но продолжает, до самого конца, верить в идеалы революции.

Умышленно или нет, не знаем; но автор оставляет жить и процветать наиболее мрачные личности, созданные его воображением: Юру Шарика, Вадима Марасевича и более мелкую, но достаточно беспринципную Вику. Может быть, он хочет выразить мысль, что ближайшее, непосредственное будущее принадлежало как раз им? Как оно и оказалось в реальности…

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 21 января 1995 г., № 2319, с. 3.

Прах и пепел

В своей последней книге, «Роман-воспоминание», писатель Анатолий Рыбаков, автор романа «Дети Арбата», умерший в 1998 году, рассказывает о впечатлениях от Москвы после возврата из Америки:

«В июне 1994 года, завершив роман, мы с Таней вернулись в Москву.

Она меня поразила. Вывески на английском языке — разве Москва английский или американский город?

Рекламы курортов на Багамских островах — для кого, для нашего нищего народа?

Бесконечные ларьки с водкой и коньяком, гуляй, ребята!

Супермаркеты с залежалыми заграничными продуктами.

Ничего своего — Россия перестала производить.

И всюду доллар, доллар, доллар.

Перешли на иностранную валюту…».

Стоило для этого делать революцию с ее ужасами?

Долгие годы творить безжалостный террор?

Лить кровь на войнах?

В глазах Рыбакова во всем виноват Сталин.

Он даже осуждает Солоухина за критику Ленина.

Вряд ли он прав.

Если бы не революция (включая и февральскую), Россия была бы и до сего дня великой державой с великой культурой.

Это заблуждение, будто несчастья начались после Ильича, есть давно отвергнутое и опровергнутое половинчатое решение вопроса.

Не будем им соблазняться!

«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 24 ноября 2007 г., № 2832, с. 1.

Реквием преступникам

Крах коммунизма в России все чаще заставляет задумываться над ролью и судьбою зачинателей и свершителей революции.

Поистине, грех их был безмерен; каковы бы ни были их побудительные причины.

Они ввергли громадную страну, — одну шестую земного шара! — на десятки лет в неимоверные страдания; тысячи если не миллионы людей в глубокое развращение, и это не только в пределах СССР, но и во внешнем мире.

Поэтому и наказание им, по справедливости, должно было быть ужасным.

И вот — свершилось над ними правосудие Божие!

Если бы победили в Гражданской войне белые, и даже если бы стихийные восстания крестьян привели бы к перевороту в 20-е годы, — можно сказать с уверенностью, что многие из советских вождей ускользнули бы от кары: смена власти всегда сопровождается компромиссами.

Но и в случае расправы над ними, у них бы имелось утешение, что они гибнут за свои убеждения, за правое, мол, дело.

Вспомним описания расстрела красных курсантов белогвардейцами. Те умирали с пением «Интернационала», чувствуя себя героями.

Но нет, не такая участь была уготовлена пресловутой «ленинской гвардии»! Им было суждено погибнуть от рук своей же власти, той системы, которую они сами же создали!

Почти никто не ускользнул; кроме разве тех, кто успел умереть естественной смертью до наступления эпохи «великого террора».

Как метко резюмировал наш народ, они «за что боролись, на то и напоролись»!

В превосходной книге Игоря Губермана¹⁴⁷ «Штрихи к портрету», автор так комментирует роковые пути старых большевиков и примкнувшего к ним с раннего часа пополнения, в те часы, когда начала всерьез работать советская мясорубка:

«Только не спаслись теперь от гибели даже те, кто смиренно, покаянно и преданно к символу этому был готов припасть и припадал. В низком страхе непрестанно находясь, жалкой дрожью теперь дрожали даже первосвященники империи, слуги и соучастники палача-пророка, ибо их тоже время от времени отправляли на гибель. Только крайние, запредельные выродки остались целы: молотовы, берии, кагановичи. Не спасли пресмыкаемость, яростное соучастие, дикое количество совместно пролитой крови, смерть хозяина. Остальные потом все ушли, успев перед бесславной смертью опозорить свое имя предательством друзей, соратников, близких. Ибо лишение нравственной невинности было изначальным условием участия в кровавой вакханалии-эстафете. Их было не жалко никого, только мучительно было жаль миллионы непричастных — мечущихся, невинно обреченных».

Лучше не скажешь. Присоединимся к оценке писателя. Породители чудовищной империи зла получили по заслугам.

Остается пожелать, чтобы освобожденная от них страна справилась со страшным наследством, от них ей доставшимся.

«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 2 декабря 1995 г., № 2364, с. 1.

Василий Аксенов. «Москва Ква-Ква» (Москва, 2006)

Повествование пронизано упоминаниями об античной Греции, но автор явно не имеет классического образования. Иначе знал бы, что надо писать Калликрат, а не Калликратус. Тут налицо даже двойная ошибка: уж если бы пытаться дать греческое имя в точности методом транслитерации, то надо бы Калликратес; а античное (латинизированное?) — us тут вовсе не к месту. Также точно дальше: Икарус и Дедалус, вместо нормальных по-русски Икар и Дедал.

Весьма неприятна манера передавать иностранные фразы, — английские, французские, — русскими буквами: иногда решительно нельзя их и понять!

Хромает и передача русскими буквами иностранных имен. Португальское имя звучит на деле как Эшперанса, а не как Эшперанша. Венгерскую фамилию правильно бы писать как Эстергази, а не как Эштерхази.

Не можем разгадать, подлинно ли Аксенов думает, что половой, в смысле «сексуальный» происходит от пол в смысле «почва». В действительности, понятно, — от слова пол, в смысле «половина» (мужская или женская человеческого рода). Но, может быть, это есть идея персонажа, а не самого писателя?

Испанского названия Ивиса не следовало бы писать, как Ибица.

Курьезным образом, в типографии, очевидно, нет знака для апострофа, в силу чего (вероятно) видим тут странные комбинации Жанна… Арк, и I…m walking. Зато одобрим правильное употребление склонения в названии Внуково: во Внукове. И склонения по всем падежам имени Берия: Берию, Берии и т. п.

Перейдем к содержанию. Речь в книге о временах мне знакомых: до и после Второй Мировой. Но я совсем не узнаю тут ту молодежь, к которой принадлежал и в которой вращался, школьную и студенческую. Правда, моя была ленинградская, а здесь — московская. Да и социально. Та, какую я знал, была в основном из среды старой интеллигенции или, более или менее, с ней освоившаяся. На страницах же данного романа главные персонажи — дети крупной номенклатуры, воспитанные в чисто советском духе.

С другой стороны, послевоенные нравы рассказывают о чуждых мне явлениях: молодежный сленг (довольно противный), подражание американским нравам, джаз, Хемингуэй, и половая распущенность, в мое время вовсе не обычная.

Независимо, впрочем, от моральных норм, центральная героиня, Гликерия Новотканная, ведет себя как психопатка, трудная для понимания и не вызывающая симпатии (впрочем, ни одно из действующих лиц симпатии не вызывает; разве что первое лицо, автобиографический образ юного Аксенова, названного тут Меркуловым).

Интрига романа, начатая относительно правдоподобно, в высотном доме где обитает высшая советская элита — знаменитый поэт, ученый-атомщик с семьей, адмирал (правда, оказывающийся подложным) переходит затем постепенно в абсолютно невероятную и натянутую бредовину: титовские гайдуки охотятся за Сталиным, который в борьбе с ними в конце концов и погибает.

Ничего общего с реальностью или хотя бы правдоподобием в этих фантастических вымыслах нет, и интерес к роману в результате полностью улетучивается. Сталин (которого столь многие писатели нашего времени пытались уже изобразить) представлен маниаком, полупомешанным. То есть, скажем мягко, с большим упрощением. Карикатурно снижая образ страшного демонического тирана, автор опять-таки отходит от действительности, в силу чего его работа утрачивает ценность.

Можно привести другой пример чересчур бурного полета его воображения: оказывается, Гитлер был похищен чекистами при помощи женщины, но его выпустили под обещание окончить войну, которого он не сдержал.

Как ни странно, однако, это выглядит менее невозможно, чем титовские гайдуки в Москве. Известно, что сталинская агентша Ольга Чехова встречалась с Гитлером и чуть ли его не соблазнила.

Так что нечто подобное, пожалуй, и могло бы произойти!

Из чувства справедливости прибавим, что Аксенов — талантливый рассказчик, его проза читается легко и даже (поначалу) с увлечением.

Жаль только, что он щеголяет «раскованным языком», впадая в грубую, отталкивающую порнографию, употребляя то и дело грязные, похабные слова, на фоне, как он сам выражается — «пожилой мужской кобелятины».

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 24 июня 2006 г., № 2798, с. 5.

Василий Аксенов. «Вольтерьянцы и вольтерьянки» (Москва, 2004)

Сей «старинный роман» (цитируем автора) только и можно расценивать как буффонаду; в силу чего и критиковать его серьезно было бы нелепостью.

Сюжет состоит во встрече Екатерины Великой инкогнито с Вольтером на неком несуществующем острове у берегов Померании.

Не возражаем: право писателя вводить в повествование, в том числе и историческое, элементы фантазии. Не выдумал ли Дюма мифического сына короля Людовика XVI в объяснение узника Бастилии в железной маске?

Перейдем ко стилистическим курьезам. Автор пытается писать языком эпохи; но, в основном, у него остается от сих покушений только употребление слова льзя вместо «можно», и уноша вместо «юноша». Хуже того, он умышленно нарушает свои же устремления, вводя ссылки на Льва Толстого или вдруг сверхмодерное название тайландский вместо «сиамский».

Совсем непонятны его эксперименты с капризными написаниями вроде названия корабля «Noli me tangere», порою представляемые как «Nulle me tangere». Или вдруг целые страницы с пропуском отдельных букв в самых обычных словах.

Не знаем и того, зачем введены бесы — не страшные и не особенно смешные. Без них бы вполне можно обойтись.

А вот что вовсе скверно, и на наш взгляд неизвинительно, — это потоки грубой похабщины и непристойных слов, не нужных уж и совсем по ходу действия.

Параллельно основной интриги даются еще и приключения двух молодых русских офицеров и история их любви к дочерям некоего (не исторического) германского владетельного князя.

Вольтера Василий Аксенов беспощадно высмеивает. Не станем возражать: то же самое делал еще и Пушкин, — и за дело! Вклад данного философа и его коллег «энциклопедистов» в мировую культуру содержал смертельный яд, быстро давший страшные плоды.

Изображение же Екатерины, хотя и концентрированное более чем надо на ее амурных увлечениях, содержит, отдадим должное писателю, крупицу правды: в ней чувствуется Великая Жена, гениальная правительница и глубокая мыслительница.

Тут он, заметим мимоходом, ближе к истине, чем Б. Акунин, у которого, в романе «Внеклассное чтение», она представлена как добрая, но недалекая старушка, которую обманывают, как хотят, ее приближенные.

Незаурядность царицы (во время действия романа Аксенова еще молодой) ясно чувствуется через приводимые тут (видимо подлинные) ее письма ко французскому философу.

Итак, если не ждать чего-то серьезного и важного, книгу можно прочесть с интересом, как чисто развлекательное сочинение.

Когда-то, в молодости, Аксенов писал иначе; его рассказы затрагивали актуальные и значительные проблемы русской жизни.

Но то время давно прошло…

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 8 января 2005 г., № 2762, c. 5.

Вознесенский. «На виртуальном ветру» (Москва, 1998)

Лично мне модернистские стихи Вознесенского ничего не говорят. (Должен признаться, — и стихи его учителя Б. Пастернака, о котором он много говорит, — тоже). Однако, например, B. Солоухин (о котором он сочувственно упоминает) давал ему высокую оценку. Так что — de gustibus non est disputandum¹⁴⁸.

Мемуары его, во всяком случае, интересны. С оправданным самодовольством он рассказывает о встречах с сильными мира сего и со всевозможными знаменитостями: Рейганом, Жаклин и Эдуардом Кеннеди, Лоллобриджидой и Моравией, с Керенским; не говоря уж об отечественных персонажах, от Л. Брик и Чуковского до Высоцкого и Лимонова.

Книга его представляет собою исключительно пеструю и, конечно, любопытную панораму весьма различных лиц и на территории чуть ли не всего земного шара.

Почему он всем этим высокопоставленным или чем-либо прославленным особам подходил? Очевидно, он сумел отразить дух времени, как до него Евтушенко, и писать то, что нравилось.

Искренне ли? Не будем судить. Возможно, — таковы были его настроения и мировосприятия.

Каковы его политические взгляды? Навряд ли они ясные и определенные…

С сочувствием читаем его воспоминание о злости советских критиков за слова в его стихотворении «Я в кризисе»:

О чем, мой серый, на ветру

Ты плачешь белому Владимиру?

«В “белом Владимире”, — комментирует он, — они разглядели наследника престола, живущего в Испании, Великого Князя Владимира Кирилловича.

Можно ли было тогда представить, что Владимир Кириллович официально триумфально приедет в Россию? И что он будет торжественно погребен в санкт-петербургской усыпальнице? Строка моя плачет из темных времен».

В моральном отношении Вознесенский крайне неразборчив. О чем свидетельствует его дружба с американским битником А. Гинсбергом, от коего шарахались даже левонастроенные поэты из числа его соотечественников.

Гинсберга этого характеризует такой эпизод: приехав в Москву, на литературном вечере, где выступал Вознесенский, он стал сексуально приставать к некоему композитору, который в возмущении покинул зал…

Встретившись «через пару лет» снова с «великим поэтом-битником», Вознесенский извиняющимся тоном принужден был объяснить ему: «Мы отсталые провинциалы, пуритане, ханжи, мы этого не понимаем еще…»

Обозревать такую книгу чрезвычайно трудно.

Уже просто в силу фигурирующих в ней людей, мужчин и женщин, знаменитых в самых разных сферах искусства, порою и политики. Хотя автор поневоле отзывается о них кратко, и хотя оценки его бывают весьма любопытными (верными или неверными, на наш взгляд, иной вопрос) — все же пересказ данного тома в 500 без малого страниц потребовал бы слишком много места.

Одно отметим с одобрением: непримиримо враждебное отношение мемуариста к большевизму. Тут мы с ним целиком согласны!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 27 мая 2000, г. № 2597–2598, с 3.

Б. Окуджава. «Свидание с Бонапартом» (Москва, 1985)

Обращаясь к теме Отечественной войны, — настоящей, 1812 года, а не псевдоотечественной недавней, — автор явно старается воспроизвести язык эпохи. Иногда это ему неплохо и удается. Но рядом, — какие досадные срывы! Например, многократно употребляется конструкция в адрес:

«Я услыхал комплименты в свой адрес»; «Проклятия в адрес французов»; «Из всей зловещей тарабарщины, услышанной мной в свой адрес, я ничего не запомнил». Между тем. сей безграмотный и нелепый оборотец возник только после Второй мировой войны, и лишь в наше время санкционирован свыше советской властью как обязательный. Даже нам, до новейшей эмиграции, равно первой и второй волны он нестерпимо режет слух. Люди начала XIX века, как и мы все, говорили и писали: по адресу. Точно также, генерал Опочинин или его современники не сказали бы Холборн вместо Гольборн; твердое л в иностранных фамилиях характерная черта 3-ей волны и людей, живущих в СССР (либо тех, кто им нарочно подражает). Да и слово умелец, если не ошибаемся, создалось (по крайней мере, в речи интеллигенции) уже во сталинские времена.

Переходя от формы к содержанию, можно удивляться, как Окуджава сумел, — и порадоваться, что он сумел, — протащить через цензуру вещь, совершенно свободную от советской пропаганды. С опасением ищешь в ней излюбленного диссидентами метода аллюзии; но слава Богу, и его не находишь. Если намеки и параллели имеются, они приглушены. Надо ли видеть в Наполеоне, ставшем из народного вождя тираном, намек на Сталина? Или в указаниях на строгую дисциплину русских и индивидуализм французов некую апологию большевизма? Навряд ли. Вот в отступлениях сперва и победном марше по Европе потом можно бы видеть сходство судеб русских войск тогда и теперь. Но какая и разница! И ее автор не скрывает и не маскирует.

Зато, пользуясь прямой речью персонажей, какие одиозные для коммунизма истины тут высказываются! Да и в описании фактов мы не встречаем, как полагалось по сусальному большевицкому канону, добродетельных крестьян и злых помещиков. Крепостные тут есть и вернопреданные, и бунтовщики; дворяне же — патриоты, отдающие жизнь за родину, вольнодумцы, терзающиеся социальной несправедливостью (причем эти их терзания никак не идеализируются) и, во всяком случае, в основном, — близкие и понятные читателю мыслящие личности.

Неприятной же для твердокаменных марксистов правды поведана уйма. Об Екатерине Великой: «Императрица была прозорлива, старуха была мудра, утверждая, что в конце концов французы сами себе отрубят голову. Она знала больше, чем все мы». Об Александре Первом: «Судьбе было угодно доверить ему наше спасение, и он оказался на высоте». О Николае Первом: «Молодой государь, проявивший чудеса храбрости и хладнокровия». Даже для Павла Первого нашлись добрые слова: «Он был отнюдь не дурным человеком». Тогда как о Французской революции упоминается так: «Тиранства не было, оно пришло вместе с кровью, а возлюбленные истины оказались плодом невежества»; «Хорош рай в обнимку с гильотиной!»; «Рабов следует освобождать, но для этого не надо гильотинировать королей».

Что до предмета самого романа, остается отчего-то впечатление, что главные герои, капризная, взбалмошная Варвара Волкова и демонический, холодный, неотразимый для женских сердец Свечин, меньше удались, вышли менее живыми и яркими, чем бравые коренные военные, генерал Опочинин и полковник Пряхин, или даже близившийся к декабристам, но вовремя от них отошедший племянник Опочинина, Тимоша; чем полюбившая всей душой Россию французская певица Луиза Бигар; или даже чем вращающиеся вокруг Волковой ее тетушка Аполлинария Тихоновна, ее дочь Лиза, ее горничная Дуня и на все готовый для своей барыни Игнат.

В целом, новый роман, несомненно, есть большая удача для писателя и далеко превосходит его первый роман о декабристах, «Бедный Абросимов».

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 5 октября 1985 г., № 1836, с. 3.

А. Битов. «Оглашенные» (Москва, 1995)

Это, конечно, не роман, хотя он и назван «роман-странствие», а скорее уж — серия очерков, посвященных посещению автором орнитологической станции в «бывшей Восточной Пруссии» и обезьяньего питомника в Сухуме. Они могли бы быть куда интереснее, если бы не стилистические выверты, коими автор украшает свое повествование.

Словечка в простоте не скажет,

Все с ужимкой¹⁴⁹.

Например, когда он о себе говорит в третьем лице, словно бы впадая в шизофрению.

Да и вообще, философские беседы и размышления, занимающие львиную часть повествования, навевают тоску. Изредка мелькают интересные мысли, а в целом эти многословные рассуждения о Боге, о творении, о природе, — невыносимо многословны и часто пусты.

Особенно неприятно, что беседы сии неизменно начинаются с выпивки, перемежаются выпивками и кончаются выпивками. Причем в этом нет ни веселья, ни удали, ни бесшабашности, а все как-то серо и скучно… Эти вот характерные черты подсоветской интеллигенции не радуют никак; и мы предпочли бы о них поменьше знать.

Постепенно рассказ о событиях и переживаниях перерождается просто в пьяный бред, — который уж и совсем не интересен и оставляет прегадкое впечатление.

Жаль, право. Из этого же материала писатель мог бы сделать нечто гораздо лучшее. И впечатление такое, что его беда отнюдь не в недостатке таланта, а в неправильном понимании поставленных им себе задач.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 20 июля 1996 г., № 2397–2398, с. 3.

Скучный совет

«Числа не было; месяца тоже не было» — говаривал Поприщин¹⁵⁰. Берем в руки книгу: на ней года нет, города тоже нет (засекречены?). Не иначе как проделки вездесущего НТС! Но для кого и зачем книга издана?

«Возвращение» братьев Стругацких построено на уже не новой завязке: неудачливые космонавты вернулись не в свою эпоху, а на сто лет вперед. И что ж? Беда! Советская власть как была, так и осталась. Ну и — от ней все качества. Узнаем, что детей на улице не увидишь: они у родителей отобраны и заперты в интернаты. Что дома есть не полагается: только в кафе (сие, видимо, эвфемизм для столовки: они, выясняется, всегда переполнены; место получить трудно; о качестве же пищи подробно не рассказывается). Один из пришельцев попробовал поужинать дома (на него покосились), и раскаялся; кухни нет, и машина, которую ему доставили, выпускает один пар и выбрасывает несъедобное месиво (еще бы! у большевиков, дело известное, по части ширпотреба — швах). Зато — повсюду гигантские статуи Ленина (о Сталине авторы молчат). Все механизировано: даже коров пасут киберы.

Таковы условия жизни. А люди? То ли это вновь народившиеся Павки Корчагины, энтузиасты первой пятилетки (но их, на деле, кое-кого кулаки из обрезов постреляли, а большинство сама Софья Власьевна вывела в расход в подвалах как социально опасных), то ли (скорее!) ребята осторожные, умудренные опытом и учитывающие, что и стены имеют уши. Разговоры их — или производственные: «Теперь мне совершенно ясно, что бензольные процессы здесь не годятся». Или героические: «Мы хотим работы! Большой, ответственной работы, чтобы вся Земля работала! Чтобы было весело и трудно!» Сии благонамеренные речи даже и сам Большой Брат может слушать…

Нашего брата, оказывается, вывели-таки под корень… «Сейчас больше нет некоммунистов. Все десять миллиардов — коммунисты».

В общем — в такое будущее никак не хочется! Перефразируя Гоголя, скажем: «Скучно будет жить на этом свете, господа!»

И, поскольку у эмиграции помимо того много забот и печалей, — зачем ее пугать подобными картинами? Если же они предназначены для подсоветских жителей, — то, верно, откликнутся: «Мало, что мы страдаем, — нацелились гады и на наших внуков и правнуков тоже!» И, сдается, прибавят слово-другое покрепче…

Остается нам воскликнуть, вслед за Надсоном:

Нет, не зови ты нас вперед!

Назад! Там жизнь полней кипела…

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 14 июня 1986 г., № 1872, с. 3.

Аркадий и Борис стругацкие. «Хромая судьба» (Москва, 1989)

Сей фантастический роман, очень слабый и гораздо ниже обычной продукции данных авторов, но очевидно им лично чем-то дорогой, уже давным-давно циркулировал в эмиграции под заглавием «Гадкие лебеди»; правда, теперь мы имеем дело с несколько расширенным (но отнюдь не улучшенным…) вариантом, изданным в СССР.

Действие происходит в воображаемом и неправдоподобном городе, умышленно лишенном определений в национальном или географическом отношении; то же самое касается и времени событий.

Все построено на грубых и неприятных аллюзиях (но, сколько вреда наделал этот прием аллюзий подсоветской литературе недавней еще поры!). Прокаженные, — за которыми оказывается будущее, которые морально и духовно суть элита человечества, за которыми безоговорочно идет юное поколение, — это евреи. Их противники, грубые солдафоны, продажные политики, и вообще все как один и во всех отношениях мразь, — это русские националисты. Вопреки здравому смыслу, при драках и любых физических столкновениях, победа всегда остается за первыми, а вторые бывают побиты и унижены.

Можно иметь разные взгляды, но столь примитивно их пропагандировать, — стоит ли игра свеч? Кого почтенные авторы думают в чем-либо убедить? Сдается, если подвергнуть их творение анализу на машине, с точностью указывающей высоту литературного достоинства (тоже появляющейся на сцену в разбираемой книге), — результат получился бы близкий к нолю.

По сравнению с прежними изданиями, текст увеличен главами, где изображается, как современный подсоветский писатель данный роман сочиняет. Прием тоже далеко не новый, и не слишком удачный.

Несколько интереснее остального (но опять же, не столь уж высокого качества) рассыпанные здесь, там и сям, намеки на живых и мертвых подсоветских литераторов (сполна доступные, надо полагать, лишь посвященным).

Выпишем один пассаж, явно относящийся к Ирине Одоевцевой (променявшей, на старости лет, свободу и бедность на Западе, на рабство и Бог весть лучший ли материальный быт в СССР); речь идет об использовании все той же машины «Изпитал» («Измеритель писательского таланта»).

«Сама Ираида с одра поднялась и черновики свои туда потащила. Она-то думала, что машина ее подтвердит и восславит, а машина ей — бац! — ноль целых хрен десятых. Так она их всех там зонтиком, зонтиком, что ты!»

Отметим курьезную деталь. Герой современной части романа Феликс Сорокин, вспоминая о своей погибшей в годы войны библиотеке, называет: «Машину времени» и сборник рассказов Уэллса из приложения ко «Всемирному Следопыту» с иллюстрациями Фитингофа¹⁵¹». Тут память ему изменяет: сочинения Герберта Уэллса в серии приложений ко «Следопыту» были без картинок. Отлично помню эти продолговатые книжки в синей обложке. А те, которые на самом деле имеет в виду Ф. Сорокин, — те были другого издания (не могу уж теперь сказать какого именно), меньше форматом, скорее квадратной формы; они бойко продавались в 20-е годы во всех вокзальных киосках. И они, — да, действительно, были иллюстрированные, и весьма возможно, что Фитингофом.

Фамилию этого последнего я помню оттого, что его отличные рисунки в журнале «Вокруг Света» бывали обычно снабжены надписью: «Рис. Фитингоф».

Добавлю уточнение: в ленинградском «Вокруг Света». Потому что тогда выходили два журнала с таким названием — в Москве и в Ленинграде. Московское «Вокруг Света» тоже было неплохое, но ленинградское — лучше. В детстве я его читал с жадностью и с наслаждением.

Жаль, что за рубежом его комплект или хотя бы отдельный номер есть нечто совершенно недоступное! Во всяком случае, мне никогда не удавалось ни то, ни другое получить в руки, за все годы эмиграции.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 27 октября 1990 г., № 2099, с. 2.

С. Лукьяненко. «Последний дозор» (Москва, 2006)

Крыжановская¹⁵²? Аура различных цветов… черная и белая магия…

Вроде бы и похоже, но насколько же на другом, более высоком уровне!

Ту губил, вопреки замечательным иногда прозрениям (например, о будущем Европы) беспомощный газетный язык, порою банальность ситуаций и, главное, отсутствие психологической глубины.

Тут же совсем иное. Лукьяненко языком пользуется виртуозно, — даже нынешним порченным постсоветским с канцеляритом, англицизмами и непристойностями; острота положений у него на уровне лучших детективных, шпионских и авантюрных романов.

Открыв книгу, от нее оторваться невозможно. Так я и испытал, спохватившись, что прошло несколько часов, — и снова вернувшись как можно скорее к развернутым страницам.

Отчасти, добавлю, и от того, что главное действие протекает в Эдинбурге. А я, так случилось, был когда-то в этом городе, проездом, 2-3 дня; но мог оценить его чары.

Вальтер Скотт говорил о нем с любовью: «Мой родной романтический город».

Но ладно: поищем в романе недостатки. Автор чересчур вольно распоряжается с мифами о вампирах.

Канон данного жанра основан на народных легендах (распространенных по всему земному шару) и разработан мастерами, создавшими классические произведения, начиная с Шеридана Ле Фаню¹⁵³ и Брэма Стокера.

Которые все сходятся в том, что вампир не имеет тени, ни отражения в зеркале, что ему невыносим запах чеснока и свет солнца. Отклонение от этих условий есть неуважение к традиции. Допустим, соблюдать ее и трудно, — но именно в этом и искусство.

Налицо в повествовании некоторые бродячие мотивы, но это автору не в укор, а скорее в похвалу. В таком жанре они и должны встретиться.

Не знаем, читал ли он Ловкрафта¹⁵⁴ о страшной книге «Некрономикон»? Читал ли К. Льюиса¹⁵⁵ о возвращении Мерлина в современный мир¹⁵⁶?

Идея об использовании донорской крови для питания вампиров тоже уже мелькала в западной печати.

Во всяком случае все эти комбинации здесь использованы удачно и не могут вызвать возражений.

Приятно видеть, что и в области фантастики (не научной, а той, которую на Западе называют готической или diffеrent story) в постсоветской России возникают яркие и высокие таланты! В советское время это было бы невозможно.

Что до соотношения современной техники с магией, поделимся с читателями мыслью, которая нам все настойчивее приходит в голову: не есть ли эта чрезмерно развитая техника путь для проникновения в наш свет темных, нечистых сил? Не грозит ли она нам вторжением зла, которому трудно окажется противиться?

«Наша страна», рубрика «Биография», Буэнос-Айрес, 4 марта 2006 г., № 2791, с. 2.

П. Дашкова. «Чеченская марионетка» и «Место под солнцем» (Москва, 2000)

Литература в Эрефии все естественнее разделяется на две ветви:

1) Предназначенная для читателя, который ее ждет и ее читает с удовольствием и увлечением.

2) Творимая снобами и для снобов, которую читать скучно, — но необходимо для престижных разговоров и для писания критических статей; такая, что заполняет, например, «Новый Мир».

Авторы второго типа яростно ненавидят авторов первого, чьи сочинения именуют не иначе как чтивом. Сие вполне понятно: успех, тиражи, а значит и доход на стороне тех; а оно, понятное дело, обидно.

По здравому смыслу однако, написать детективный роман хотя бы среднего уровня, — а тем уж более хороший, — гораздо труднее, требует больше мастерства и способностей, чем состряпать лишнюю порнографическую историю (поневоле они все ужасно однообразны!) или вообще серию невнятных, часто отталкивающих псевдооригинальных переживаний.

По счастью для публики, которой жанр чернухи и порнухи до смерти надоел, талантливые романы иного типа появляются один за другим. Мы уже говорили о превосходных детективных романах А. Марининой и о блестящих попытках М. Юденич воскресить не новый, но было задушенный жанр мистико-фантастического романа.

Два романа Полины Дашковой (дошедшие до нас, из числа многих других ею написанных) не уступают по качеству упомянутым выше книгам.

Действие первого протекает на фоне войны с чеченцами; героиня, молоденькая девушка из Москвы, приехавшая на каникулы на отдых, оказывается, без своих вины или желания, в центре темных и жутких махинаций с подкупами, похищениями и кровавыми расправами.

Курьезным образом в романе встает старая тема «кавказского пленника», но в новом, жутком оформлении. Если хотя бы часть из рисуемых Дашковой картин соответствует истине, — на Кавказе происходят поистине ужасные вещи.

К чеченцам автор беспощаден. Но, к сожалению, рассказываемое ею похоже на правду. Любопытно то, что они располагают огромными деньгами; не это ли обеспечивает им горячую защиту прессы на Западе, в том числе и русскоязычной?

Второй роман переносит нас в мир «новых русских» различного типа, очерченных весьма ярко и живо. Знаменитый киноактер Калашников, умеющий угождать властям, изображая в то же время легкую оппозицию, и моментально приспосабливающийся к переменам обстановки, — не напоминает ли нам поэта Евтушенко?

Ну, его сын, владелец казино, представляет собою новую породу молодых и вполне бессовестных волков. (Вокруг его убийства разворачивается сюжет, в духе Агаты Кристи, виновный раскрывается на последних страницах. Должен, впрочем, признаться, что я угадал намного раньше!).

Не менее характерен и образ Баринова, большевицкого политического деятеля, ловко и с выгодой переключающегося на «демократические» нравы.

Вообще надо сказать, что из романов Дашковой и ее коллег мы гораздо больше узнаем о нынешней России, чем из якобы «серьезной» литературы, с ее эротическими и патологическими откровениями.

Немудрено, что люди самых разных слоев и даже с самыми разными взглядами, читают Дашкову, Маринину и Юденич, а не всяческих Л. Петрушевских, Т. Толстых и Н. Медведевых!

Жаль, что текст портят мелкие языковые небрежности, вроде Сан Мишель вместо Сен Мишель. Вероятно, не писательница, а типография повинна в несколько раз повторяющемся сочетании синильный маразм, вместо сенильный (то есть «старческий»). Синильной бывает кислота: но это из другой оперы.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 6 января 2001 г., № 2629–2630, с. 5.

А. Проханов. «Господин Гексоген» (Москва, 2002)

Редакция мне поручила написать рецензию на эту книгу. Увы, я не в состоянии исполнить данное задание…

Пробовал читать, начиная с начала, потом с середины, потом с конца. И сразу меня охватывала непреодолимая скука: совершенная белиберда, нелепые галлюцинации.

Изложенные притом серым суконным языком, каким писала в своих наименее удачных романах Крыжановская. Только у той содержание-то было посерьезнее.

Поражаюсь, читая хвалебные рецензии в «Новом Русском Слове». Н. Кожевникова, в статье «В России остался один инакомыслящий писатель, и тот антисемит» (в номере от 28 ноября 2002 года), восклицает: «Роман читается взахлеб, сделан мастерски».

Хочется, право ей сказать: «Да побойтесь вы Бога!» Это о такой-то бездарной мазне!..

Еще нелепее восхищения в статье О. Сулькина «Пир духа на костях Проханова» («НРС» от 14 февраля с. г.).

И зря приплетают к делу антисемитизм. Вопрос не в том.

Словами Пушкина:

Не в том беда…

Если бы Проханов был не необольшевиком, а нашим единомышленником, русским православным патриотом и монархистом, все равно его сочиненьице не имеет ни малейшей художественной ценности.

На обложке книжки в 470 с лишним страниц изображен лик разлагающегося трупа.

По Сеньке и шапка.

Столь же противно и содержание.

Можно бы солидаризироваться с уничтожающей критикой теперешнего режима Эрефии, предлагаемой автором. Но грош цена его критике, поскольку она делается с позиции мечты о возврате ко сталинизму.

Которого, несомненно, на нашей несчастной родине не хочет молодежь, и не хочет интеллигенция. А за этими силами будущее. Ветхие ветераны последней войны и обделенные властью пенсионеры, может быть, и заслуживают сожаления.

Но грядущее определять будут не они.

А потому и шаманские заклинания Проханова бесполезны и могут быть любопытны разве что как курьез!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 19 июля 2003 г., № 2737, с. 5.

Э. Радзинский. «Игры писателей» (Москва, 2001)

Нельзя не вспоминать о Дюма, читая этот короткий исторический роман. И не столько о «Трех мушкетерах», как о серии произведений великого француза, начинающейся «Жозефом Бальзамо» и имеющей продолжением «Графиню де Шарни» и «Шевалье де Мезон Руж». Перед нами встает та же эпоха, сперва веселая и элегантная, потом трагическая и кровавая.

Книга имеет все положительные качества Дюма, и еще более — его недостатки.

Перед нами типичный роман-фельетон, все время поражающий читателя крутыми поворотами сюжета, неожиданными и увлекательными хитросплетениями. И нельзя отрицать у автора основательного знания времени, о котором он пишет, особенностей его быта и нравов.

С другой стороны, Дюма сравнительно редко далеко отклонялся от истории (хотя и позволял себе вольности с хронологией), вышивая похождения своих героев на ее фоне. Так, в его знаменитой трилогии только фантазия о сыне Людовика Тринадцатого, скрытого за железной маской, всерьез уводит нас от фактических событий.

Радзинский, напротив, в вымыслах не стесняется и о правдоподобии не волнуется. Можно вообразить себе, что Бомарше участвовал (притом, вместе с маркизом де Садом) в интригах вокруг знаменитого «ожерелья королевы», направленных на дискредитацию монархии.

Гораздо труднее поверить, что он (тайком от графа Ферзена¹⁵⁷!) участвовал и в попытке бегства королевской семьи, закончившейся катастрофой в Варенне.

И уж чем-то совсем невероятным выглядит роль Бонапарта, будто бы узнавшего об этой попытке и ее предотвратившего. Этого преступления на совести корсиканца нет! И навряд ли у него имелись тогда мотивы к подобным действиям: трон ему, надо думать, не рисовался еще и в мечтах, а республиканские убеждения не были у него горячими, — ни тогда, ни потом.

Но если подходить только с точки зрения занимательной фабулы, — эти упреки теряют силу.

В остальном, отметим, что Дюма никогда не употреблял неприличных слов, — а Радзинский пересыпает ими речь своих персонажей.

И не можем одобрить употребления им слов как «стукач» и «психушка» — оные суть черты подсоветской жизни, принадлежат ее местному колориту.

Не станем, наоборот, возражать против применения им формул из русской литературы. Конечно, «народный властитель» восходит ко Блоку; «грядущий хам» — к Мережковскому. Но сходные выражения, в конце концов, могли возникнуть и в беседах французов XVIII века.

Что поставим в большую заслугу писателю — это беспощадное и неумолимое разоблачение «великой революции».

Кое-что в этом плане сделал еще Алданов. Но постсоветскому читателю правда об этом периоде чрезвычайно нужна и полезна: он ведь воспитан на восхвалениях злодеяний данного периода, кои щедро изливали всякие Серебряковы и Виноградовы¹⁵⁸.

Здесь же, устами Казота¹⁵⁹ (которому посвящено стихотворение Лермонтова: «Среди друзей задумчив он сидел»), предсказывается, еще до начала бунта: «И вот во имя Разума, во имя философии, человечности, свободы начнется повальное убийство».

И далее сообщается:

«Поднимаясь на эшафот, жирондист Верньо выкрикнул: “Революция, как Сатурн, пожирает своих детей”».

И многое другое.

О короле и королеве, в целом, «Игры писателей» оставляют скорее симпатичное впечатление (хотя автор говорит о них не сам, а через действующих лиц, и потому порою плохо). Жаль, что общий тон книги остается глубоко циничен: все защитники нормальной, традиционной морали, появляющиеся в ней на сцену, — Шатобриан, Ферзен, — выглядят почему-то дурачками.

Скажу a parte: я несколько лет жил в доме на улице Ламбаль, хранящей имя растерзанной чернью княгини, и там, этажом или двумя ниже жил некий мсье де Казот, — не знаю прямой ли потомок, но уж, наверное, родственник предсказателя Казота, фигурирующего у Радзинского. Шестнадцатый округ Парижа, где я и посейчас живу, хранит много аристократических воспоминаний.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 7 сентября 2002 г., № 2713–2714, с. 5.

В. Токарева. «О любви и о нас с вами» (Москва, 2010)

Согласно анонсу, Виктория Токарева есть «создатель современной отечественной “женской прозы”».

Во всяком случае, у рассказов и повестей, объединенных в данном сборнике, как правило, есть сюжет, в отличие от бледных очерков, которые сейчас часто заполняют постсоветские толстые журналы.

И у автора есть мысли во многих случаях интересные и значительные. Так, например, в рассказе «Антон, надень ботинки!», где описывается постановка фильма из жизни декабристов, один из персонажей размышляет: «Зачем были декабристы? Чтобы скинуть царя? Чтобы в результате было то, что стояло 70 лет? И то, что теперь…»

И там же, как отступление от имени самой писательницы:

«Съемка происходила в доме, где действительно сто лет назад проживала семья декабриста… Царь не хотел унизить ссыльного. Он хотел его отодвинуть с глаз долой. Ленин в Шушенском тоже жил неплохо, питался бараниной. Наденька и ее мамаша создавали семейный уют, условия для умственной работы, Николай II поступал так же, как его дед. А то, что придумали последующие правители, — Ленин, Сталин и Гитлер, — могло родиться только в криминальных мозгах».

В повести «Лиловый костюм» подсоветская скрипачка заграницей, во Франции, попадает в среду лесбиянок, к которым относится без осуждения, но с отчуждением, прикрывающим внутреннее отвращение.

В другой повести, «Сентиментальное путешествие», описывается групповая поездка художников в Италию в брежневскую эпоху. Один из них пользуется возможностью, чтобы сбежать. И за этим следует великолепная картина всеобщего подозрения и взаимного недоверия: «Кто мог знать о его намерении?», «Кто ему содействовал?»

Лишь годы спустя рассеивается атмосфера страха и сомнений среди участников экскурсии; да и то — не вполне…

«Наша страна», рубрика «Библиография», 5 марта 2011 г., № 2912, с. 2.

Людмила Улицкая. «Люди нашего царя» (Москва, 2005)

Л. Улицкая сама представляется читателям в следующих словах: «Я по культуре — русская, по крови — еврейка, по вероисповеданию — христианка».

Поэтому она считает себя «лицом непрезентабельным». Полно, так ли? В нынешней России все так перемешано, — и религии, и национальности, и мнения, — что она, пожалуй что, и не такое уж исключение из правил.

В чем скорее ее своеобразие это в том, что она — талантливый писатель, щедро наделенный даром рассказчика. Даже когда речь идет о пустяках или о вещах нам довольно-таки чуждых, — все равно, ее читаешь с увлечением. Говорит она о разном: о советском быте (который в ее описании выглядит куда как безрадостно: пьянство, грубость, тупость, чудовищные жизненные условия), о путешествиях по всему миру, в России и за границей (на все она бросает скептический и пресыщенный взгляд, будь то Франция, Япония или Египет), о вопросах религии и миросозерцания.

Сделаем по поводу всего этого несколько отрывочных замечаний.

С кошками писательнице не везет: нечистоплотные между ними суть ведь редчайшие исключения! В огромном большинстве данный вид животных как раз отличается чрезвычайной опрятностью.

Она удивляется, отчего японцы увлекаются Достоевским? Можно бы сказать, что это свидетельствует об их хорошем литературном вкусе. А, с другой стороны, — ведь если уж вообще интересоваться Россией, то вполне разумно обращаться к ее самому большому писателю, к тому, который всегда говорил о самом главном и на самой большой глубине.

Насчет же того, что содомия всегда представляла для нее нечто жуткое и отвратительное, — тут мы с ней целиком и полностью солидарны. Всегда чувствовали то же самое.

Вот касательно языка и стиля, здесь сделаем некоторые возражения.

Например, коробит слово пазл. Мы, уж если бы было необходимо, скорее бы написали puzzle, но в Эрефии печать испытывает почему-то аллергию к латинскому шрифту. Хотя напротив склонна им злоупотреблять в области вывесок, заглавий журналов или статей и тому подобном.

Еще неприятней режут нам глаз сочетания вроде церковная староста, пожилая врач. Такое согласование в роде имен существительных и прилагательных определенно идет вразрез с духом нашего языка.

Тоже вот и с падежами. Мы бы сказали не билет до Погрязново, а билет до Погрязнова. Между прочим, большинство хороших писателей в России неизменно такие формы не употребляет.

Еще вот жаль, что у Улицкой налицо склонность (по каким-то причинам необычайно распространенная в нынешней России!) слишком много и с неприятными деталями рассказывать о всяческих болезнях и физических страданиях равно людей и животных. Что до бесед в поезде, наводящих, похоже, на Улицкую ужас, мы бы их склонны принимать скорее с юмором и во всяком случае спокойно.

Они в таком роде: «Я за Россию для русских! Это тебе не Америка. Не для чернокожих. Значит, так. С силами соберемся — и всех порежем! Ох, весело будет!» И тем более: «А вы, коммунисты, что настроили? Только все распродали, да разворовали!»

В сей последней сентенции, как не подойди, а определенно есть кусочек правды! А что до намерения кого-то резать, — тут от слов до дела, полагаем, очень далеко.

В общем же они выражают не лишенное отнюдь основания чувство, что русский народ сейчас ущемлен, и что ему навязывают сверху некие чужеземные и чуждые ему стандарты поведения и существования.

Даже высказанные спьяна и в ультравульгарном слоге, мысли эти вытекают из реального положения вещей, о коем мы все принуждены постоянно думать.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 24 сентября 2005 г., № 2780, с. 3.

Н. Медведева. «В стране чудес» (Тель-Авив, 1992)

Нечто омерзительное! Читать перед обедом — не советуем. Впрочем, ни в какое иное время суток, — тоже.

Процитируем самое начало: «По темному коридору, помимо тараканов, ползли окурки “Беломорканала”, головы сухих рыбин, все еще пучащие глаза, выползала из кусков газеты их чешуя, позвякивали осколки неиспользованных тарелок».

Все это двигалось как мы узнаем: «от пристанища зловония, что в лагерях называют парашей, в начало темного коридора по направлению к комнате, обещанной двоим, идущим следом за ползущим дерьмом, оставленным людь… двуногими».

Перелистнем несколько страниц: «Француженка побежала вглубь коридора, по тараканам, к туалету. Русские тараканы были ленивее и рыжее парижских. Как и их французские братья, они любили сырость — поэтому и населяли туалет, ванную. Туалет был похож на римский уличный писуар. Француженка блевала, ностальгически зажмурив глаза. Так видимо поступали и все остальные — рыжая блевотина, ржавчина и дерьмо сливались в одно, оставаясь неслитым».

Испытываешь позыв последовать примеру француженки.

Если книжка написана с целью служить вместо рвотного средства, то — цель достигнута.

Ни с какой другой точки зрения похвалить ее нельзя. Она есть антихудожественная мазня, во всех отношениях отвратительная.

Кому и зачем такие гадости в печатной форме нужны? На кого рассчитаны? Не представляем себе…

На всякий случай добавим, что есть места еще гораздо и противнее. Не говоря уж о том, что мы не приводим здесь похабных слов, которые в тексте густо навалены — и на х, и на с, и на е.

Со стороны так сказать идеологической, заметна отчетливо русофобия автора: русские представлены дикарями, полуживотными, неспособными членораздельно выражаться. Впрочем, передадим слово Н. Медведевой: «Русский народ всегда был злобным, завистливым и недалеким».

Героиня, она же рассказчица, приезжает после 13 лет отсутствия в Ленинград, в 1989 году. Почему-то она оказывается в обществе воров, последних подонков (или в городе на Неве ничего другого нету? никакого другого круга общества не имеется?). С ними она кочует из одного притона в другой, из одной пивной в другую, совокупляясь то с одним, то с другим в ватерклозетах, различными противоестественными способами. Ни счастья, ни радости, ни малейшего проблеска человеческих чувств… Подлинно, не люди, а некие двуногие машины для блуда!

Все, к чему писательница прикасается, сразу становится грязным и пошлым. Не внешняя обстановка плоха и сера (она сама ее выбирает): смердит и разлагается у нас на глазах душа этого живого трупа. Для сей несчастной твари нет ничего святого. Мать она с ненавистью называет «эта женщина». Не более тепло отзывается и о брате. А ему, между прочим, принадлежат единственные разумные слова, какие мы находим в разбираемом произведении: «Есть вещи, о которых писать нельзя».

Ну, для мадам Медведевой — совет явно неприемлемый.

В наиболее удачных местах ее повествования она отдаленно напоминает разухабистый и циничный стиль Аллы Кторовой.

Только у той был талант (и, соответственно, некоторое чувство меры), а у этой — и в помине нету.

Ну, что она мажет дегтем Россию, — это, скорее всего, по заданию определенных западных кругов. Но надо сказать, она и с Францией не церемонится:

«А что, во Франции полиция добрая? — Да уж! Одно неточное движение, подозрительный жест и стреляют. А если ты какой-нибудь темнокожий — так вообще. Полицейского в девяти случаях из десяти оправдывают. Так что они на всякий случай всегда почти стреляют. Для профилактики».

Странная какая-то Франция! Не видали мы подобной… Вернее — страна описана с точки зрения milieu, уголовного мира. Бандитам и апашам, находящимся в войне с нормальным обществом, — тем вещи вполне могут представляться именно в таком свете.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 19 декабря 1992 г., № 2211, с. 2.

Б. Акунин. «Алмазная колесница» (Москва, 2003)

Новая книга Б. Акунина, по своей увлекательности и по мастерству изложения — драгоценный подарок для читателей; тем более, что она из фандоринского цикла, особенно удающегося обычно автору.

Б. Акунин — один из немногих больших и несомненно талантливых писателей из числа проявивших себя уже в подсоветской России и поныне здравствующих. Он, притом, смело избрал себе поле, — детективный жанр, на который тупоумная интеллигенция прошлого века наложила табу, как на несерьезный и заслуживающий презрения. Сколь не удивительно, а сей предрассудок и посейчас живет, и пользуется в РФ немалою силою!

На деле-то в данном роде литературы тоже бывают произведения блестящие и глубокие. Но чтобы такие создавать, нужно иметь великую или по меньшей мере значительную идею. Как их имели, например, Достоевский и Честертон.

А есть ли таковая у Акунина?

Боимся, что нет. Хотелось бы сказать предположительно: еще нет. Похоже (желаем надеяться, что ошибаемся!) в голове у него порядочный ералаш, в том, что касается политических взглядов и общего мировоззрения.

Но тут происходит вещь, которая только и случается с подлинно талантливыми художниками слова. Персонажи говорят и действуют сами по себе — и говорят правду. Порою — совсем отличную от намерений автора.

Вот пара примеров. В «Алмазной колеснице» министр Окубо¹⁶⁰, в условиях реформирующейся Японии конца прошлого столетия, стоит за абсолютную монархию и, между прочим, за дружбу с Россией. Против него борются (и его убивают руками безумных ультраправых фанатиков) сторонники введения парламентарного режима и ориентации на Западную Европу. Мы знаем теперь, что их линия, — безудержной внешней агрессии, — привела в конце концов Страну Восходящего Солнца к небывало страшному краху. Да и лично два главных вдохновителя этой кампании предстают перед нами как подлые и бессовестные карьеристы и интриганы.

Между тем Фандорин, — он в это время занимает пост российского вице-консула в Иокогаме — отражая, вроде бы мысли автора, или, в данном случае просто рассуждающий как типичный русский интеллигент своего времени — твердит, что, мол, России нужна конституция.

Мы знаем, к чему конституция в России привела, когда была дарована: к чудовищно нелепой Государственной Думе, сделавшей все, что могла (и увы! с успехом…) для развала государства.

Отметим, однако, что прежде Фандорин был умнее; в книге «Турецкий гамбит», где действие происходит на несколько лет ранее, чем в «Алмазной колеснице», он говорит следующее: «Я вообще противник демократии. Один человек изначально не равен другому, и тут уж ничего не поделаешь. Демократический принцип ущемляет в правах тех, кто умнее, талантливее, работоспособнее, ставит их в зависимость от тупой воли глупых, бездарных и ленивых, потому что таковых в обществе всегда больше».

Вообще же, на протяжении всего посвященного ему цикла, Фандорин сознает, что революция несет гибель нашей родине и с нею мужественно борется. (Хотя все время стремится к соблюдению строгой законности и высшей гуманности… А мы-то теперь понимаем, что с бесами его эпохи, предтечами большевиков, надо было бороться беспощадно, и что царский режим грешил как раз чрезмерной мягкостью, от чего и погиб).

Эти вот думы неизбежно приходят в голову читателю, имеющему наш, современный опыт!

Фандорин все время встречает в своей работе препятствия со стороны бюрократов и интриганов, вплоть до представителей самых высших сфер. Об этом не совсем приятно читать. Но что же? Могло быть и такое (в не столь резком виде). Так ведь и в «демократиях» не лучше! Франция испытала «панаму» и «дело Ставиского»; США то и дело потешают мир всякими уотергейтами. Фандорин-то разумно следует правилу: «Выполняй свой долг, а там — будь что будет!»

Согласен ли с ним Акунин? Не уверены…

В другом цикле романов, где в центре повествования стоит монахиня Пелагия, мы встречаем чарующую фигуру епископа Митрофания. Может быть даже слишком идеализированную, но, во всяком случае, истинно христианскую, и через чьи уста мы слышим голос православной Церкви. С ним ли автор? Не будем стараться разгадать.

В детективных романах Акунин — мастер высшей марки. Думаем, что успех им на европейском рынке обеспечен (не за идеологию, а за остроту сюжетов). Хотя недостатки в них и есть. В первую очередь — чрезмерная усложненность, чрезмерное число драматических поворотов действия, от коих устаешь.

Но когда он выходит из своей сферы, то, увы, нередко нарывается на фиаско. Например, пародия на Шекспира, «Гамлет», слаба во всех отношениях. Шекспир все же гений, и на него писать пародии трудно. Да, по-видимому, именно к этому жанру у Акунина способностей нету.

Серьезнее другое. В «Алтын-толобасе» он близок к кощунству. Рассказывает о будто бы существующем «Евангелии от Иуды», порочащем Христа (да так, что даже убежденных христиан способно вводить в искушение!). Но и о нем бравый капитан фон Дорн, предок Эраста Фандорина, совершенно правильно говорит еретику Вальзеру, желающему обнародовать сию рукопись, хранившуюся в московских подземельях, что Иуда был лжец, и его хула на Спасителя достойна презрения, а распространение ее было бы величайшим вредом для человечества.

Хуже в «Пелагии и красном петухе». И недаром в этом романе и детективная интрига не на высоте и являет множество противоречий и непоследовательностей.

Переделать на свой лад Евангелие — задача человеку непосильная. На этом потерпел крах Толстой, еще более Булгаков. Не стоило бы и Акунину браться за подобные предприятия!

Впрочем, как знать… Богоборчество не всегда ведет к неминуемой гибели. Известно, что многие выдающиеся люди сперва им грешили, — а потом приходили к вере. Тогда как теплохладные агностики или тупые от природы атеисты Богу не нужны никак. Хотелось бы надеяться, что таким путем пойдет и Акунин.

«Алмазная колесница» делится на две части. В первой действие в 1905 году в России, во второй — в 1878-ом в Японии.

В первом томе мы неожиданно наталкиваемся на купринского штабс-капитана Рыбникова, японского шпиона, притворяющегося русским офицером. Справедливость требует признать, что у Куприна он реалистичнее и правдоподобнее. Зато у Акунина его похождения полны поистине захватывающего интереса.

Второй том не только повествует о приключениях в области политики, любви и философии, включая восточную мудрость, Эраста Петровича Фандорина, но и дает бесспорно интересную картину трансформирующейся Японии, переходящей прямо от феодализма к европейским структурам XX века.

Оба тома, во всяком случае, таковы, что скуки не навеют.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 24 апреля 2004 г., № 2746, c. 4.

Б. Акунин. «Внеклассное чтение». (Москва, 2002)

С некоторым огорчением следим за эволюцией творчества Б. Акунина. Его новый роман проявляет ряд прежних недостатков и, к сожалению, новых, еще худших. Хотя и содержит проблески немалого таланта, ему присущего.

Книга распадается на две части, слабо между собою связанные: в одной действие происходит в современной Москве, в другой — в царствование Екатерины Великой в разных местах России.

Вторая линия гораздо интереснее: настоящий авантюрный роман с напряженным действием. Но увы! Построенный на грубой, тенденциозной лжи, — как только мы попробуем на него взглянуть с точки зрения реальной российской истории.

Екатерина Великая представлена целиком в согласии с наихудшими канонами раннего большевизма. Легко рассказывать о великой императрице похабные анекдоты: но просто нелепо представлять ее глупой!

Нет уж, глупой она никак не была.

С другой стороны, куда как неубедительно изображать ее двор как какое-то собрание клинических монстров и ничтожных интриганов. Вот в романах Алданова (который, однако, тоже относился к Екатерине враждебно) те же нравы, тот же быт представлены несравненно правдивее.

Довольно сравнить Россию, какою Великая Жена (по выражению Пушкина) ее приняла — и какою оставила: расширение ее границ, развитие ее культуры и ее вес на международной арене весьма заметно изменились! Не за это ли ее и не любят?

А люди ее времени тоже были титанами: Суворов, Ушаков, несправедливо оклеветанный Потемкин, — и сколько других!

Говорить же всерьез о жестокостях тогдашней «секретной экспедиции», — нам ли, Боже мой! Мы знаем принцип Фелицы¹⁶¹: лучше простить 10 виновных, чем наказать одного неповинного. Что бы сказали о нем товарищи Ежов и Берия? И что бы она сказала, увидев гулаги советских лет, пыточные допросы чекистов?

Центральный персонаж повествования мальчик-вундеркинд, начитавшийся французской энциклопедии, наставляет царицу, с беспокойством следящую за успехами якобинцев, что, мол, свободные солдаты всегда побеждают подневольных.

Ой, так ли? Суворовские солдаты выкинули французов из Италии; кутузовские разбили Наполеона.

Судьба России XVIII века, в версии Акунина, находилась в руках масонов, а в их рамках боролись добродетельные вольные каменщики и другие, ответвившиеся от оных, которые от идеи прямой борьбы с Сатаною переключились постепенно на служение ему.

Впрочем, о сути масонства у автора — через уста одного из героев, Данилы Фандорина, — вырываются весьма меткие слова: «Стоит добрым, честным, бескорыстным людям объединиться и начать войну во имя хорошего дела, как вскоре главнокомандующим у них непременно оказывается наихудший из злодеев».

Верно, конечно. И не только о масонах. Но все же: при каком изначальном направлении подобные вещи легче всего случаются?

Перейдем ко другой линии, к России наших дней.

Тут мы видим нагромождение непомерных ужасов (не всегда и правдоподобных) дикого капитализма. В обрисовке коих автору решительно изменяет чувство меры и хорошего вкуса.

Отметим, что в числе действующих лиц (и отнюдь не отрицательных) появляется некий андрогин, — молодой парень, половину времени мужчина, половину женщина, меняющий с одного дня в другой «половую ориентацию» вместе с платьем. Он обрисован с мягким юмором; но нам при чтении, право не смешно, а противно… и даже страшно.

К числу наиболее удачных типов отнесем кошмарную садистку Жанну Богомолову, плавающую в море акул от бизнеса, рвущих глотки друг у друга.

Но приключения действующих лиц и резкие повороты в их участи тут (как, впрочем, и в «екатерининской» линии) вполне невероятны, и читатель должен быть весьма нетребователен, чтобы принимать их с доверием.

Отметим вскользь, что некая дама Цецилия Абрамовна, именуется на страницах «Внеклассного чтения» Цыца, а потом, без особой мотивировки, уже Цаца.

И еще одну курьезную деталь: английские и немецкие слова, пестрящие в тексте (и специально в речи двуполого Вали) даются без перевода, в качестве общепонятных; французские же снабжены подстрочными разъяснениями.

В прежние времена, для культурной публики, было бы, скорее уж, наоборот.

Сомнителен прием (положим, употреблявшийся писателем и ранее) — заменять подлинные имена исторических лиц на выдуманные: графа Зубова на Зурова, Перекусихиной на Протасову.

Невольно думается: не напрасно ли автор оставил Эраста Петровича Фандорина и эпоху, когда тот действовал? Образ добросовестного слуги престола и борца с революцией был для публики оригинальным, неожиданным и, именно поэтому, притягательным. Перемещения же в современность или в более отдаленные времена получаются у Акунина не совсем удачны.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 21 сентября 2002 г., № 2715–2716, с. 5.

Борис Акунин. «Ф. М.». (Москва, 2006)

С беспокойством следим за эволюцией творчества Акунина. Его серия романов об Эрасте Фандорине была блестящей. Хотя входившие в ее романы не все были одинаково удачны, общий их уровень оставался чрезвычайно высок. Жаль, что она прервалась: мы ничего не знаем о последующих годах Фандорина, не знаем, на ком он был женат, и от кого имел законное потомство (и сколь многочисленное?).

Другая серия, о монахине Пелагии оказалась несколько слабее; и притом первые были лучше, чем более поздние. Самое же худшее, что они соскальзывают постепенно к темам, граничащим с богохульством.

Другие его романы, в которых фигурируют предки и потомки блистательного Эраста, в основном менее увлекательны, оставаясь все же всегда увлекательными, иногда и захватывающими.

Но вот — какая недобрая сила несет автора соревноваться с титанами, что ему явно не по плечу? Если бы он тягался, допустим, с Агатой Кристи или Дороти Сейерс¹⁶², — оно бы могло быть любопытно. С Конан Дойлем или Честертоном уже не стоило: это большие и своеобразные мастера в своем детективном жанре.

Но с Шекспиром и Достоевским (даже и с Чеховым) ему состязаться явно не следовало. А он пытается, — и крайне неудачно!

Пародировать Достоевского — напрасный труд! Известно, тот не был стилистом, писал небрежно, наспех; но за каждой его строчкой стоит глубина мысли, которую имитировать трудно, а вернее — невозможно.

В «Ф. М.» именно такой рискованный замысел. Впрочем, тут налицо две линии: одна современная, об открытии неизвестной рукописи Достоевского, содержащей вариант «Преступления и наказания»; другая — воспроизведение этого последнего.

Не знаем, использовал ли Акунин подлинные черновики, и в какой степени. Мы-то полагаем, что черновики писателей вообще не подобает использовать для широкой публики, коей они не были предназначены. Тут же мы имеем дело, явно, с неограниченными фантазиями на данную тему.

И все же эти попытки подражания великому писателю представляют собою наиболее интересную часть книги. Современная же часть полна неправдоподобия и, — неожиданно для Акунина! — местами (особенно во втором томе и ближе к концу) просто смертельно скучна.

Не спасают дело и не идущие к сюжету иллюстрации, и еще менее уместные разъяснения в конце второго тома.

Печально, если талантливый, безусловно, писатель будет и дальше топить свои способности на ложном пути!

Ему бы вернуться к статскому советнику Эрасту Фандорину и рассказать нам об элементах его биографии пока нам не известных, — и очень бы для нас любопытных!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 11 августа 2006 г., № 2801, с. 7.

Б. Акунин. «Сокол и ласточка» (Москва, 2009)

Книга распадается на две части.

Действие первой протекает в наше время, в 2009 году; действие второй в 1703 году. В первой центральный герой Николас Фандорин; во второй — Летиция де Дорн (она же фон Дорн) из замка Теофельс.

Первая часть вызывает у нас определенное разочарование.

Акунину не свойственно чувство юмора, и когда он хочет быть забавным, получается скорей скучно; и даже неприятно.

У этого Фандорина есть полупарализованная старая тетка-миллионерша, мягко сказать взбалмошная.

Она его пригласила на «круизный лайнер “Сокол”», на котором путешествуют дряхлые (но очень богатые!) полутрупы.

Появляются на горизонте жена Фандорина Алтын, и его отвратительная секретарша-дегенератка Валя (эта, по счастью, лишь мельком!).

В остальном, Фандорин с тетушкой занимаются расшифровкой старинного документа о кладе, спрятанном на Антильских островах (написать Карибских у меня рука не поднимается! по-русски они всегда нормально именовались Караибскими).

Во второй части повествование ведется от лица… попугая. Который интересуется жизнью людей и принимает в ней активное участие.

То есть перед нами — волшебная сказка. От коей реализма или хотя бы правдоподобия ни ждать, ни требовать нельзя.

Сказка о пиратах, с переодеванием молодой девушки в мужчину и с приключениями в жанре Стивенсона.

Оставляя в стороне явную невозможность многих ситуаций, можно читать с удовольствием, а то и с увлечением.

Но, увы: постепенно рассказ становится не только искусственным, а и явно неубедительным, не только с точки зрения фактов, но и психологических движений.

Так что, — совсем уж неожиданно, читая Акунина! — под конец начинаешь испытывать скуку.

Возврат на лайнер «Сокол» с корабля «Ласточка», и из эпохи флибустьеров и корсаров в наш век мало помогает делу.

Обозревая творчество Акунина в целом, приходишь к выводу, что лучше всего ему удаются приключения Эраста Фандорина, на фоне предреволюционного времени.

Отчасти и цикл о Первой мировой войне начинающийся двумя романами под заглавием «Смерть на брудершафт» и некоторые о других представителях рода Фандориных (но не те, где сюжет перенесен в современность).

Когда же автор пускается соревноваться с Шекспиром и Достоевским, да даже и с Чеховым — получаются сплошные неудачи.

И вообще стремление к экспериментам и погоня за оригинальностью не всегда гарантируют успех.

Жаль, что бесспорно талантливый и своеобразный писатель подобными приемами слишком часто злоупотребляет!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 6 ноября 2009 г., № 2879, с. 2.

Б. Рябухин. «Кондрат Булавин» (Москва, 1993), «Степан Разин» (Ростов-на-Дону, 1994)

Нужно немало мужества и оригинальности, чтобы в наше время предлагать публике две исторические хроники в манере Пушкина и А.К. Толстого! Обе написаны в белых стихах, почти всегда правильных, и в обеих довольно хорошо выдержан язык эпохи (хотя сомневаюсь, чтобы разинский казак мог употреблять слово паника, как тут).

Можно бы пожалеть, что автор выбрал своих героев в соответствии с большевицким каноном, из числа революционеров и, так сказать, «коммунистов до Маркса». Но, с другой стороны, Стенька Разин издавна был романтическим персонажем, не только в фольклоре, но и в русской литературе…

Да и нужно признать, что противоречивость в действиях этих бунтарей показана у Рябухина достаточно четко; они идут не только вразрез с интересами русского государства, но даже и с глубинными интересами крестьянских масс.

Вот царь Алексей в «Степане Разине» изображен определенно несправедливо; он больше похож на Иоанна Грозного, вопреки своему добродушному характеру и, во всяком случае, внешней приветливости, которые ему были свойственны.

Что до Петра Великого, писатель ему как бы отпускает все грехи, заканчивая свою «хронику» его словами:

— Господь, спаси и сохрани Россию!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 28 января 1995 г., № 2320, с. 2.

В. Бахревский. «Никон» (Москва, 1988)

Роман сделан очень неплохо; сначала вроде бы и не так интересно, но чем дальше, тем с большим увлечением следишь за развитием действия.

Подкупает объективность автора. Его сочувствие, явно, на стороне противников Никона, ревнителей старой веры. Книгу, как факт, с таким же успехом можно было бы назвать «Аввакум»: биография великого расколоучителя подробно рассказана, и его человеческий образ становится нам близок и симпатичен. Но и сам патриарх, несмотря на свои честолюбие и властолюбие и свой крутой нрав, показан в полный рост; государственные заслуги его отнюдь не умалены. Любопытны указания на его мордовское происхождение и его связь со своим родным племенем.

Еще привлекательнее их изображен царь Алексей Михайлович. Писатель широко пользуется, говоря о нем, относительной свободою, которой не имели его предшественники (вспомним, например, роман Шильдкрета¹⁶³ «Гораздо тихий государь», где царь представлен безвольным ничтожеством). Подлинно добрый человек на троне, Алексей в то же время и поистине великий монарх: его правление ознаменовывается грандиозным расширением пределов России, воссоединением с нею Белоруссии и Украины.

Эти события вызывают у Бахревского горячие слова патриотической радости, по поводу возврата временно отторгнутых у нас и завоеванных Польшей областей: «Русская земля — живое тело, — рассеченная мечом ненавистника на кровоточащие части, ныне, окропленная живою водой, вновь соединилась, и пред миром, пред светом солнца и звезд, пред надеждою угнетенных и яростью угнетающих должен был явиться богатырь отменной чистой души, ясных помыслов и великой доброй силы».

На фоне рисующих нам картин жизни русского народа той эпохи, равно бояр, духовенства и крестьян, особое место занимают описания колдовства и язычества у уцелевших среди русского моря, вкрапленных в него, остатков угро-финских народностей.

Трудно не усмотреть в повествовании некоторых аллюзий, столь любезных сердцу подсоветских литераторов; впрочем, умеренных, и употребленных со вкусом и кстати.

Стрелецкий десятник Агишев везет опального протопопа Ивана Неронова в ссылку, и дорогой всячески тиранит — а в монастыре, куда тот отправлен, его принимают с колокольным звоном как мученика за правду. Испугавшись, Агишев просит арестанта: «Прости, святой отец, и не погуби!» И Неронов ему отвечает: «Зачем мне тебя губить, сами вы себя погубите. Да уже и погубили». Слова напрашиваются на применение к чекистам нашего века.

Столь же актуальны мысли, вложенные в уста Аввакуму: «Мы и про завтра ничего сказать не умеем, а у Бога и что через год будет записано, и через 10 лет, и на каждый день, на каждый час для всякого, кто с душою рожден».

Тот же Аввакум, вернувшись из заключения, спрашивает жену, помогали ли ей его братья, а та ему за них заступается: «Не ропщи ты на братьев. Страшное нынче время. Не только за подачку, за доброе слово наказать могут». Чем не сегодняшний день?

Выпишем еще такой пассаж об образе Владимирской Богоматери: «То была воистину русская и московская святыня. Из Владимира ее перенесли в 1394 году. Святой ее силой был остановлен Тохтамыш¹⁶⁴, направлявшийся разорить Москву. Это была совершенная по красоте икона. Ни золото царственных одежд, ни божественное предначертание судьбы младенца Бога-человека не могли укротить в матери любви к своему ребенку. Русские люди шли к этой иконе, чтоб почерпнуть от ее любви. Но и ныне царь припадал к святыне своего отца и деда, и всего своего народа».

Рассказав о наставлении царя военачальникам, выступающим в поход, автор комментирует его чувство следующим образом: «Для Алексея Михайловича его заповедь не была пустословием для очистки совести. Эта заповедь происходила из глубочайшей религиозности царя и его понимания царской власти, где ответственность за действия всех людей царства была на его собственной совести».

Закончим воспроизведением сцены, где царь смотрит ночью на церковь в Вязьме:

«Тут как раз тучу снесло ветром на запад, полная луна воссияла на небе, и государь, глядя на трехглавый устремленный в небеса храм Одигитрии, ахнул:

— За такой-то красотой в тридевятое царство ходят, а у нас вот она!

Каменное белое, как серебро, кружево не стояло на земле, оно летело, и все три купола, как три стрелы, как три белые птицы, летели среди небес, и луна летела, и Алексею Михайловичу чудилось, что и сам он тоже летит».

Вот как стали писать в подъяремной России! А люди, достигшие внутренней свободы, добьются, верим и надеемся, и свободы физической. Бог им в помочь!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 27 августа 1988 г., № 1986, с. 2.

Суд над левой интеллигенцией

Если изложить суммарно содержание большого романа (780 стр.) Бориса Можаева¹⁶⁵ «Мужики и бабы», опубликованного в Москве в 1988 году, это есть рассказ об ужасах раскулачивания, коллективизации, закрытия церквей и подавления крестьянского сопротивления насилию властей. Тут много убийственной для режима правды. Жаль, что автор ее портит (искренне ли или по необходимости) ссылками на Ленина, при котором, мол, было лучше.

Выпишем, однако, оттуда некоторые мысли по вопросам русской истории в целом, вложенной в уста главному положительному герою Димитрию Успенскому (он, между прочим, сын священника; этого бы, однако, довольно оказалось в сталинские времена, чтобы книгу запретить, а автора отправить в места не столь отдаленные):

«Дело в той привычке традиции — пинать русскую государственность, в той скверной замашке, которая сидит у нас в печенках почти сотню лет. Дело в интеллигентской моде охаивать свой народ, его веру, нравы, только потому, что он живет не той жизнью, как нам того бы хотелось… Ну, а если русский человек гордится святыней национальной жизни, мы тотчас обвиняем его в шовинизме и требуем переделать среду, то есть разрушить памятники, выразившие эту национальную идею… Русская идея культурного призвания всегда была не привилегией, а сущей обязанностью, не господством, а служением. Посмотрите хотя бы на историю освоения Сибири, приобщения к русской культуре ее народностей. Вы заметите всюду необыкновенную жертвенность русских учителей, докторов, миссионеров. Конечно же, национализм, замыкающийся в своей исключительности, как в ореховой скорлупе, скуден и ограничен. Но идея национальности, понимаемая как культурная миссия, благотворна по сравнению с бесплодным космополитизмом. Люби все народы, как свой собственный!.. Я говорю про нашу радикальную, самовлюбленную, самоуверенную интеллигенцию. Она всегда стремилась вывести сознание из-под контроля нравственности. Она плевала на религию, на семейные устои, на общественную традицию… Ведь те дореволюционные интеллигенты имели такие права, которые нам теперь и не снятся. Но им мало было…»

Опираясь на В. Соловьева и на Достоевского, Успенский подробно разбирает и уничтожающе критикует Чернышевского и его теорию разумного эгоизма. Вторит ему и другой, тоже положительный, персонаж книги, Роман Юхно: «Устроить жизнь человека без Бога, без религии — давненько пытается так называемый прогрессивный материализм».

Сходно по сути, рассуждают и мужики. Один из них, Прокоп Алдонин, говорит так: «Сейчас ты ничего не увидишь. Эдак лет через 50 или 100 видно будет как сложится жизнь — по-божески или по законам Антихриста». Вот мы и увидели…

Любопытны вскользь упоминаемые писателем слухи в крестьянской среде о Лжеанастасии, порождающие надежду на возврат монархии.

Не везет советской власти с писателями-деревенщиками! Все больше, все громче поднимают они речь об ее преступлениях, все сильнее колеблют самые ее основы… Не близится ли уж для нее час расплаты?

Рецензируемая книга входит в состав серии Библиотека российского романа. Не так давно еще, подобная фразеология было бы невозможна: для большевиков существовал только советский роман, в крайнем случае — русский. Tempora mutantur¹⁶⁶…

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 10 сентября 1988 г., № 1988, с. 4.

Василий Белов. Воспитание по доктору Споку (Москва, 1978)

Мы, в эмиграции, слышим время от времени (включая из уст Солженицына) о расцвете сейчас в СССР литературы на деревенские темы; но, в общем, с ней мало знакомы, кроме превосходных рассказов и романов Солоухина.

Разбираемая книга представляет собою именно образец такой литературы, и на высоком уровне; в особенности, стоящая в ней первой (и, действительно, далеко превышающая по качеству остальные четыре новеллы) повесть «Плотницкие рассказы».

Тут описаны, безо всякого нажима, судьбы двух односельчан, родившихся в конце прошлого века, Олеши Смолина и Авинера Козонкова. Оба, каждый в своем роде, — типичные русские крестьяне; только первый вобрал в себя лучшие, а второй — самые скверные черты нашего национального характера.

Смолин от роду (таков был уже его отец и, похоже, такова же и его единственная дочка) — работяга, честный и скромный, с инстинктивной деликатностью и тактичностью, сдобренной в меру развитым чувством юмора. Козонков — бездельник, наглый горлопан и, во всех случаях жизни, бессовестный плут, к которому, как по мерке, прикладывается есенинская строчка:

«Мужик, что твой пятый туз».

При нормальных условиях (и в царской России, в частности), Смолин с семьей пошли бы в гору, а Козонков — вниз, и, верно, кончил бы в тюрьме или под забором. Революция смешала карты…

Впрочем, мы видим, в наши дни, обоих в почти равном положении, в жалкой обстановке захолустного колхоза; только на совести у Козонкова — участие во всех ужасах раскулачивания (чем он сам-то лишь гордится и даже хвастается…), а у Смолина совесть чиста, хотя тяжелых испытаний у него за спиной много осталось.

«А тут еще и меня начали прижимать, такое пошло собачество…» — сжато роняет он о событиях после того, как он отказался подписать, в качестве понятого, акт о ссылке мало-мальски зажиточного соседа.

То, что эти два столь различных человека — Смолин и Козонков, между собою еще и приятели, хотя им и случается по пьяному делу вцепиться друг другу в волосы (а выпить они оба не дураки!) — такое только и бывает в России и, вероятно, иностранцу непостижимо.

Кусок правды о страшном, безумном и преступном периоде коллективизации (а мы еще все, по инерции, ахаем про жестокости помещиков!) делает честь автору. И метко он подмечает, что старый плотник, разговорившись, потом опасливо спрашивает: «А ты не партейный?»

Герой Белова¹⁶⁷, ведущий персонаж всего сборника, инженер Константин Зорин, замявшись, отзывается:

— Как тебе сказать… Партейный, в общем-то.

Раз люди начали всерьез стыдиться принадлежности к компартии, значит, сознание и совесть в них пробудились. И это — залог лучшего будущего для нашей родины!

«Современник», рубрика «Библиография, Книжное обозрение», Торонто, 1979 г., № 43–44, с. 258–265.

В. Белов. «Все впереди» (Москва, 1987)

Короткий роман одного из самых популярных сейчас в СССР писателей читается с напряженным интересом, но оставляет странное впечатление. Сначала действие развивается стремительно, почти что — не по дням, а по часам. Потом же, между первой и второю частью, — интервал в 8 лет. А такое обычно (кроме разве у самых больших мастеров) публику сильно расхолаживает.

Мало того, — обрывается книга тоже как-то посередине: судьба героев не решена, развязка остается неизвестной.

Есть разница между двумя частями и в другом: если в первой много событий, — во второй перед нами главным образом разговоры; споры, правда, о важных принципиальных вопросах, от каких мы в подсоветской литературе отвыкли; хотя в прежней, — у Тургенева, Гончарова, Чехова, — им традиционно отводилось значительное место.

Выведенные на сцену персонажи — московская интеллигенция высокого полета. Горестное впечатление оставляет то, как часто они, и мужчины, и женщины, прибегают к бутылке. В частности, во всех как теперь принято выражаться конфликтных ситуациях, — их первая реакция напиться, и даже не раз нализаться до чертиков, а скорее запить на несколько дней. Главный герой, Медведев, усомнившись в верности жены, пьянствует столь основательно, что за служебные упущения попадает в концлагерь, теряя буквально все: работу, положение в обществе, семью…

Его друг, нарколог Иванов, даже прямо не замешанный в происходящем, а руководимый лишь сочувствием пострадавшему, тоже подпадает под власть зеленого змия, и только чудом выпутывается из серьезных неприятностей.

О других действующих лицах мало что можно сказать: жена Медведева, Люба, хотя целые главы написаны как бы от ее лица, представляется для нас загадкой. Обманывала ли она мужа? почему бросила его в беде? — эти вопросы не разбираются и не освещаются. Остальные женщины тоже обрисованы только широкими мазками; относительно ярче прочих изображена распутная алкоголичка Наталья.

Мы коснулись слабостей и отчасти достоинств произведения. Но о нем, в эмиграции и на родине, идут горячие дискуссии, — и вовсе с иной стороны. Нашлись лица, которых взбесило, что отрицательная фигура Михаила Георгиевича Бриша дана как принадлежащая к еврейскому племени.

Поистине, — руками развести! Разве все евреи должны быть симпатичными? Или о несимпатичных запрещено говорить в печати? Впрочем, в основном-то, мы бы даже не догадались, что Бриш еврей, если бы не один эпизод в конце сочинения, где он в раздражении выбалтывает Иванову свой взгляд на русских в целом.

«Вы скифы, как сказал Блок» — кричит он — «Вам вообще суждено исчезнуть! Потому что вы нация пьяниц! Вы уже исчезаете! Ваши женщины разучились рожать! Ха-ха! Не желают, и все тут!»

На что Иванов ему довольно резонно отвечает: «Пшел ты знаешь куда?»

Безусловно, реплики Бриша вызывают негодование. Будь они выдуманы, можно бы было обидеться за евреев и упрекнуть Белова в несправедливости, даже допустим, в антисемитизме. Но горе-то в том, что ведь это не вымысел и не фантазия… Именно это (и хуже гораздо еще!) тянут дружным хором, за границей и внутри Советского Союза, Горенштейн¹⁶⁸, Хазанов, Вольфсон, Эйдельман и иже с ними.

Все они охотно плачутся на антисемитизм, улавливая его и там, где его в помине не было, — а сами поносят Россию и русский народ в самых грязных, в самых злобных и подлых словах. Так уместно ли им сердиться на Белова? Пословица гласит: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива!»

Трудно понять вообще, на что рассчитывают и чего добиваются эти люди? Кроме непосредственной и верной сиюминутной выгоды: субсидии от глупых американцев они получают без промаха! Хотя вовсе не надо глубокого ума, чтобы предвидеть, что подобная пропаганда не может принести и не принесет Соединенным Штатам никакой реальной выгоды.

Отвлекаясь от красноречия Миши Бриша, отметим еще один пассаж во «Все впереди», который не исключено, взволновал известные круги критиков, inde ira¹⁶⁹: «Существует могучая, целеустремленная злая и тайная сила», — так думает один из персонажей романа. И, судя по контексту, тут речь отнюдь не об евреях… Скорее, можно предположить, о масонстве. Которое, впрочем, другой персонаж и в другом месте так по имени и называет.

А вообще, скажем еще, что книга наводит на мысль, что в ней многое вырезано, если не цензурой, то самим автором, почувствовавшим что не все можно высказать в печати, в подсоветских условиях. Что же, — будем ему благодарны и за то, что он сумел и поспел сказать!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 8 октября 1988 г., № 1992, с. 2.

В. Астафьев. «Жизнь прожить» (Москва, 1986)

Входящим в состав книги романом «Печальный детектив», В. Астафьев¹⁷⁰ снискал себе признание и любовь народа, — и ненависть группы злобных фанатиков, которые русскому народу враждебны: г-на Эйдельмана, его мюнхенского агента Б. Хазанова, и Ко. Жалкие, ничтожные люди! Их истерический визг только и будет содействовать успеху книги и славе ее автора.

Эту грустную историю отставного служащего милиции, отдавшего здоровье борьбе с преступниками, можно было бы назвать «Прозрение». Нигде не высказывается прямое отрицание советской власти или большевицкого строя (иначе бы роман в СССР и не напечатали!). Но то, что в ней говорится, — убийственно. Оно бьет беспощадно и наповал.

Например: «На месте стадиона был когда-то патриарший пруд, с карасями, кувшинками, лилиями и могучими деревами вокруг. Борясь с мракобесием сановных, исторически себя изживших церковников, деревья свалили, воду вместе с карасями засыпали шлаками и землей, вынутыми из-под фундамента новостроек». Или вот рассуждения о жизни одного из самых положительных персонажей, крестьянина Маркела Тихоновича, тестя главного героя: «Война и пустобрехи довели до того, что села наши и пашни опустели».

Горькой иронией звучат рядом голоса уже состарившихся подружек его жены, принадлежавшей в молодости к тому классу, который И. Л. Солоневич именовал «активом»: «Худа жись была. Отсталость. Темнота. Теперь што не жить? Елестричество кругом. Телевизир смотрим…»

Но еще страшнее, еще безрадостнее выглядят результаты коммунистического просвещения, отраженные в речах неплохой в сущности деревенской девушки, прошедшей курс средней школы в своем захолустье: «Мистические настроения Гоголя, навеянные ему отцами церкви с их мрачной и отсталой философией, привели и не могли не привести к духовному краху великого русского писателя». Или, о Пушкине: «Паша вдохновенно обличала высший свет и пагубную эпоху, в которых великий поэт и мученик погряз, крыла графа Бенкендорфа, саркастически сокрушала царя, критикуя его, будто пьющего бригадира на колхозном собрании, резко и беспощадно».

Но не было ли все это еще вчера, да и не остается ли и сегодня последним словом марксистской науки?

Отметим, что пушкиноведческие исследования товарища Эйдельмана тоже ведь выдержаны в том же тоне (хотя и потоньше). Как же было ему не рассердиться?

Слава Богу! Мы видим, что массы подсоветской России сию гнусную премудрость не только что не приняли, а от нее, наконец, и вслух отрекаются! Это и есть духовное возрождение; это и есть пробуждение живых и здравых национальных сил. Остальное — приложится.

Вот отчего взбеленилась та тварь, каковую мы выше и поименно обозначили. Натянутые обиды на антисемитизм (которого в романе Астафьева и в помине нету!) — дело второстепенное, грех его в том, что он посмел посягнуть на их устои, на то, без чего их, — левых образованцев — власть распадется во прах (она и распадается…).

Оттого и взвыла нечисть, и взвились на черных крыльях вампиры-нетопыри. Да поздно! Такие слова, раз произнесенные громко, — точнее выражаясь, отпечатанные солидным тиражом в томике, расхватанном публикой, — не заглушишь. Это надпись, какую, согласно пословице, и топором не вырубишь.

Притом же… Разве Астафьев одинок? То же самое, пусть и в других словах, сказали уже немало других. Стоит ли имена перечислять? Большинство писателей-деревенщиков (да и некоторые из иных писателей) внутри СССР; кое-кто и за рубежом.

Кое-что в романе, казалось бы, должно бы прийтись по нраву плюралистам и всяческим русофобам: суровое изображение пьянства, хулиганства, бессмысленного безобразия, разврата среди молодежи. Но нет! То, да не то. Проницательных недругов на мякине не проведешь. Рядом с плохим, показано и хорошее; даже у злодеев, а тем более в отношении к ним окружающих, пробивается то, что клеветникам России нужно отрицать и скрывать. В строках «Печального детектива» отчетливо бьется:

Золото, золото… Сердце народное…

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 8 августа 1987 г., № 1932, с. 2.

Писатель русской земли

1. Всяк сущий в ней язык

В сборник новых сочинений в прозе В. Солоухина¹⁷¹ «Смех за левым плечом» (Москва, 1989), помимо повести, носящей вышеприведенное заглавие, включено еще 3 раздела, все чрезвычайно интересные: «Рассказы разных лет», «Сосьвинские мотивы» и «Ненаписанные рассказы». Остановимся на среднем из них.

Автор описывает поездку в Ханты-Мансийский национальный округ, предпринятую им вместе с его другом вогульским поэтом Юваном Шесталовым, и в компании с профессором будапештского университета М. Варгой.

С первых строк мы погружаемся в атмосферу теплоты и сочувствия русского писателя к народу манси, от которого осталось теперь примерно 7000 человек (тогда как до революции было гораздо больше; по иным подсчетам до 18000 человек). Манси или вогулы, как известно, принадлежат к финно-угорской расе, и в ее рамках являются ближайшими родственниками венгров.

Политику советской власти в отношении вогулов Солоухин резюмирует следующим образом: «У нас привыкли говорить примерно так: “Отсталый некогда край сделался индустриальным”. К этой формуле мы привыкли. Но ведь если в приуральскую тайгу врубились нефтяники и газопроводчики с тяжелой современной техникой, это что же манси развивают свою индустрию? Да нет, просто это на месте их обитания действуют нефтяники и газопроводчики».

А как эти последние и вообще советская власть действуют, он рассказывает и подробнее: «Быть богатым — не значит быть расточительным. Из кладовой природы надо бы брать столько, чтобы она не скудела. А у нас на протяжении десятилетий один только лозунг был: давай, давай, давай! Черпаем пригоршнями, торопливо, как будто дорвались до чужих сокровищ и задача — как можно больше и как можно скорее нахватать. Это не только рыбы касается. А с лесом — разве не так? Руби, вали, — выполняй план. А то, что 3-я часть древесины остается невывезенной, а также в виде верхушек, пней, сучьев, а также в виде топляка в сплавных реках, это — пустяки. Много всего. Что-нибудь да останется. А нефть? Вся Западная Сибирь искорежена, изрыта, истерзана торопливыми нефтепромыслами. Тоже половина мимо кармана сыплется. Если бы так было где-нибудь… там, у них… в Африке… Наши газеты писали бы, что это хищническое отношение к природным богатствам».

И дальше, с еще большею горечью: он подытоживает: «Когда говорят, что повысилась техническая оснащенность охотничьего и рыболовного хозяйства, это вовсе не означает, что охотники и рыболовы манси имеют теперь больше соболей или нельмы, но что их руками все больше и больше добывается богатств из их лесов и рек… А сами они… Ну что же сами… Не в соболях, конечно, ходят, в стеганках и треухах из искусственного меха… А если манси, живущий на этой реке потомственно, из поколения в поколение, добудет соболя или нельму и не сдаст ее государству, то это уж будет браконьерство, и карается оно по всей строгости законов, вплоть до тюрьмы».

Спросить об этом самих вогулов? Послушаем Ю. Шесталова¹⁷²: «Один венгр» — говорит Юван, — «написал в финском журнале статью “Пропасть между поколениями приобских югров”. Там он задал риторический, каверзный вопрос: “Можно ли помочь народу, который сам этого не хочет?”» «А ему не пришло в голову» — продолжал Юван» — «что может быть народам Севера нелегко? Севера, из недр которого черпают нефть и газ, топчут землю железными сапогами машин и трубопроводов, изводят из рек рыбу, из тайги зверя, а людей сгоняют в большие селения, где вместо зверя люди принуждены охотится за бутылками…»

Не удивительно, что однажды, потеряв терпение в споре с мелким администратором, Шесталов взрывается нижеследующим монологом: «Куда вы дели всех наших лошадей?!! Куда вы дели всех наших коров?! Куда вы дели всю нашу рыбу, наших оленей, наших соболей, наших медведей, наши игрища, наши танцы, наши песни? Где наша нельма? Где наш муксун? Где наша сосьвинская селедка? Где наши осетры? Мы их не видим. Манси питаются килькой в томате! Где наши рябчики и глухари? Где наши гуси и утки? Где наши праздники, где наши ярмарки?»

Все это, дай в руки русофобам, с какою радостью они бы обратили против русского народа и употребили бы для агитации за расчленение России (хотя куда вышли бы из России вогулы и прочие маленькие народности Империи?)! Но Солоухин сам русский патриот, и он мыслит иными категориями. Выше была речь о противопоставлении вогульского народа советской власти. А вот как складывались (в передаче самих вогулов) его сношения с русским народом, — с настоящим русским народом: завезли на Сосьву раскулаченных. «Гибли они как мухи. Начали, кто оставался жив, зарываться в землю. Приходили на наши стойбища скелеты скелетами. Подкармливали их наши, особенно с детишками на руках. До весны коротали они в норах. Потом, кто выжил, стали строить домишки. С весны начали землю ковырять, каким-то непостижимым образом появилось у них земледелие. Потом, когда у нас самих начался голод, мы уже к ним за пропитанием ходили. Они подавали нам картошинку… кусочек хлебца…»

Не следует, однако, думать, будто Солоухин специально симпатизирует именно одним вогулам. Сходные слова понимания и сочувствия он находит и для других племен нашего отечества. Вот в этом же самом сборнике очерк «Главный лама Советского Союза»:

«В Бурятии было 36 древнейших и богатейших буддийских монастырей-дацанов. В них хранились старинные тибетские книги, драгоценная утварь и бесчисленные культовые произведения искусства, главным образом статуи, скульптурные изображения Будды во всем их разнообразии, других божеств, паломников. Не говоря уж о том, что много было золота, драгоценных камней. Не говоря уж о том, что сама архитектура древних дацанов представляла собой огромную ценность.

В 1936 году все 36 буддийских монастырей в Бурятии были уничтожены и стерты с лица земли. Ценность погибшего, историческую, художественную и просто материальную, невозможно вообразить. Рассказывали, что страницами древних тибетских книг были устланы целые поля».

Кроме того, приведем, например, отрывок из пользующегося заслуженною известностью открытого письма Солоухина по поводу «Мемориала» (опубликованного первоначально в журнале «Наш Современник»): «Куда, к какой географической точке привязать, если бы захотели воздвигнуть, мемориал мученикам Украины, Кубани и Поволжья, Сибири и русского Севера, скотоводам Казахстана и Киргизии, садоводам Таджикистана, труженикам-узбекам, кавказским народам, белорусам, крестьянам коренных российских губерний?»

Скажем еще, что к армянам и грузинам наш писатель питает, определенно, особую слабость; в их обычаи и традиции, вплоть до одежды и кухни, он старательно вникает в целом ряде очерков. Кавказских же поэтов, аварского Р. Гамзатова и кабардинского А. Кешокова¹⁷³, Владимир Алексеевич даже переводил в стихах.

Из тех плюралистов, которые так громко требуют сейчас из-за границы распыления России на сотню кусков, стараясь натравить на русских все остальные народности СССР, у кого есть перед данными племенами такие заслуги, как у Солоухина? Кто из них изучал всерьез быт угро-финских или палеоазиатских народов, кто переводил творения местных поэтов? Когда уж они все же говорят о лопарях, чукчах или эскимосах, то, обычно, в тоне глумливого презрения, с фыркающею насмешкой (вспомним, на сей счет, кой-какие высказывания Л. Друскина и Ю. Гальперина). Представляю читателю сделать вывод о том, у кого более человечный и справедливый подход к национальным проблемам России: у считаемого ими за реакционера Солоухина, или у самих этих псевдо-либералов.

Замечу заодно, что события-то в Советском Союзе упорно развиваются не так, как бы этим последним хотелось: когда имеют место межэтнические столкновения, то не между инородцами и русскими (как бы того хотелось плюралистам и их американским хозяевам), а совсем иначе; между армянами и азербайджанцами, между месхами и узбеками, причем русским приходится их разнимать.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 12 августа 1989 г., № 2036, с, 1.

2. Край родной долготерпенья

Владимир Алексеевич Солоухин одарен, по-видимому, от природы, талантом рассказчика. О чем бы он ни писал, — будь то о посещении им китайского ресторана в Париже или об автомобильной катастрофе, приключившейся в его родном селе Алепине, — нам всегда интересно, и мы с увлечением следим за его повествованием.

К своим произведениям он вполне имел бы право применить то, что говорит по поводу С. Аксакова: «Давайте считать занимательной такую книгу, от которой невозможно оторваться, пока не прочитаешь ее от начала до конца, а прочитав последнюю страницу, до слез сожалеешь, что книга кончилась, что нет и никогда не будет ее продолжения».

Именно такое чувство и испытываешь, закрывая главные вещи Солоухина: роман (почему-то, увы, единственный у него!) «Мать-мачеха», очерки «Владимирские проселки», «Славянскую тетрадь», «Черные доски», сборники рассказов, афоризмы, соединенные под общим заглавием «Осенние листья», да и все, что вышло из-под его пера.

Пишет Солоухин на самые разные темы, в различных жанрах. Но можно проследить в его творчестве ведущую нить, главную (или, во всяком случае, одну из главных) линию: острую скорбь о том, что большевики сделали с Россией, с русским крестьянством, с памятниками нашей старины, с национальной нашей литературой, с духом и характером русского народа.

Отметим мимоходом, что он, бесспорно, стоял у истоков создания движения, известного теперь как «Память» В сборнике его критических статей, выпущенном в 1976 году, «Слово живое и мертвое», в короткой заметке «Пожар осветил», он говорит: «Давно пора создать всесоюзное добровольное общество по охране памятников старины», и с грустью добавляет в сноске: «Теперь такое общество существует, что, впрочем, не помешало быть взорвану собору в центре Брянска».

К предмету разрушения неповторимых ценностей искусства, он возвращается раз за разом. Приведем как пример короткий рассказик «Изъятие красоты». В нем автор беседует с неким советским работником музея в Вологодской области, и тот, показывая ему на старинный монастырь, с ободранными куполами и сбитыми крестами «хвастается перед приезжим человеком»: «Видите купола, это я их так», и на недоуменный вопрос «Зачем?», разъясняет: «Не наша это была красота, чужая, чуждая». А на возражение упрямо повторяет: «Мы смотрели иначе: прошлое — значит, чуждое, подлежит ликвидации, и никаких гвоздей». Из дальнейшего же мы узнаем, что во всем городе за годы советской власти не было построено ни одного мало-мальски красивого здания…

Однако, Солоухин, — не будем забывать, что он не только прозаик, но и поэт, — еще лучше выразил все это в стихах:

В черную свалены яму

Сокровища всех времен:

И златоглавые храмы,

И колокольный звон.

Усадьбы, пруды и парки,

Аллеи в свете зари,

И триумфальные арки,

И белые монастыри.

К тому же сюжету приводит нас миниатюра «В старинном селе». Степан Ильич, первый председатель сельсовета, который некогда устанавливал в родных местах советскую власть, вспоминает, как громил церковь: «Согнали народ на площадь, образовали круг. В круг положили все, что напоминало о старом: иконы, вышитые ризы, всякие деревянные статуи, книги по пуду в каждой, в кожаных крышках… Я пучок соломы подложил… Бутыли керосину не пожалел. За полчаса прополыхало… Которые плачут, которые крестятся, которые так стоят. Но чтобы кто-нибудь что-нибудь — ни-ни. Ну, правда, у меня наган на боку. И милиционер ради такого случая».

Его же описание прежней жизни села вызывает у героя, от лица которого ведется рассказ вопрос: «Куда же все подевалось, Степан Ильич? И девять чайных, и семь лавок, и рубленая печенка, и рубец с чесноком, и чай парами, и баранки, и лещевая икра в огромных кадках, и уха, и солянка, и пасеки, и медовое сусло, да и… пиво?» — «Кто-е знает» — отзывается советский бюрократ, — «Расточилось как-то все. Было — и нет. Как приснилось».

В другом, гораздо большем по объему, рассказе «Первое поручение» советский администратор Петр Петрович Милашкин живописует свои подвиги времен раскулачивания. И когда писатель спрашивает, за что он выкинул из дома в мороз, на гибель, крестьянскую семью, тот сбивчиво пытается растолковать: «Нет, ты неправильно ставишь вопрос. Не его одного ведь. Сейчас стало известно пять или шесть миллионов семейств. Как это — за что? Тогда об этом не разговаривали. В 24 часа… Ну… За что, за что? За то, что он подошел под рубрику, “ликвидация кулачества как класса на базе сплошной коллективизации”».

В том же рассказе Солоухин цитирует воспоминания своего приятеля из большого приволжского села: «У них будто было три волны. Первая унесла двух действительно богатеев. Потом пришла разверстка раскулачить еще восемь хозяев. Стали думать, скрести в затылках. Кое-как набрали, наметили мужиков поисправнее. О злостных здесь не было и речи. Ладно, увезли и эти восемь семейств. И старики, не слезавшие уже с печи, и младенцы из люлек, и девушки на выданье, и парни, и женщины с заскорузлыми от земли и воды руками — все пошли в общие подводы, все канули в беспредельную метельную ночь. Но оказалось, на этом не кончилось. Вскоре поступила новая директива — дораскулачивать еще одиннадцать крестьянских хозяйств. Правда, село большое. Но ведь два, да еще восемь, да еще одиннадцать… Всю ночь заседали, прочесывали списки вновь и вновь, ставя против иных фамилий зловещие, отливающие железом, жирные галочки». Для жертв это означало следующее: «С собой придется взять только то, что на себе, все добро останется в доме, который теперь уж не твой, и все, что в нем теперь останется, — теперь не твое, и вся жизнь, прожитая в доме и тобой, и отцом, и дедом».

Как бы итог — и до чего же трагический и жуткий! — подводит писатель в повести «Сосьвинские мотивы»:

«Если бы существовала единица измерения человеческих страданий (на тонны, на мегатонны), то все равно не хватило бы никакой шкалы измерить человеческие страдания на территории страны в 18-е,19-е, 20-е годы, в 30-е годы, в военные годы, произошел бы новый всемирный потоп, затопило бы весь земной шар вместе с Эльбрусами, Эверестами, Килиманджарами. Тиф и гражданская война, “расказачивание” России и соловецкие лагеря, голод на Украине и в Поволжье 1933 года (более семи миллионов человек), инспирированный, кстати сказать, голод, лагеря 30-х и 40-х годов… С верхушкой затопило бы Гималаи и сам Эверест. Боже, и Ты все видишь?»

Пытаясь осмыслить судьбу раскулаченных, автор продолжает: «Но за что? Теперь, впрочем, уже мало у кого может возникнуть вопрос: “За что?” Тогда надо спрашивать, за что люди гибли в 20-е годы, за что они гибли на Соловках, а позже и в других лагерях. За что они гибли от голода в 1933 году, за что лучшая часть российской интеллигенции оказалась в изгнании, в эмиграции, за что, за что, за что? Перечнем вопросов можно исписывать целые страницы. За что, скажем, умер от истощения в 40-летнем возрасте Блок, за что был поставлен перед жестокой необходимостью смерти Сергей Есенин. Надо теперь задавать уже другой вопрос:

Ради чего?

Ведь когда энтузиасты махали шашками и трясли наганами да маузерами в начале 20-х годов, все они махали шашками (и выкрикивали перед эскадронами) “за светлое будущее!” Не может не прийти в голову, что наши дни с очередями в магазинах, с нехваткой продуктов и жилья, с алкоголизмом, с нижайшими урожаями и надоями, с нижайшей производительностью труда и некачественной продукцией, с эпидемией рок-музыки и “видиков”, с наркоманией, с абортами школьниц — это и есть ведь то самое светлое будущее, ради которого махалось шашками. Не на тысячу же лет они заглядывали вперед, да и на 70-то едва ли заглядывали. Какие там — 70! Вот кончится гражданская война — и светлое будущее. Вот вывезем “кулаков” из деревни — и светлое будущее. Вот выполним пятилетку и светлое будущее. Вот разоблачим, расстреляем “врагов народа” и — светлое будущее, вот кончится война и — светлое будущее…»

Можно ли составить более страшный, более убийственный обвинительный акт против большевизма?

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 19 августа 1989 г., № 2037, с. 1.

3. Наперекор стихиям

Наши плюралисты, по всему Зарубежью, сосредоточили ныне свой огонь на Солоухине. Это, в некотором роде, комплимент: до сих пор подобная честь оказывалась одному Солженицыну. Почему перемена прицела? Оно отчасти понятно: Александр Исаевич уже давно молчит (хотя нам всем так бы хотелось его слово услышать!) о главных проблемах сегодняшнего дня: о перестройке, о гласности, обо всем, происходящем в СССР.

Атаки, посыпавшиеся на него в эмиграции, интересны тем, что благодаря им выявляется, в известной степени, расщепление оной на два фронта: национальный и антинациональный. За Солоухина явно высказываются «Наша Страна», «Голос Зарубежья», «Русская Жизнь», «Грани» и «Континент»; против него — «Новое Русское Слово» (устами О. Максимовой) и «Круг» (устами М. Михайлова). «Русская Мысль» распространяет, в виде своего приложения, под-советский бюллетень «Гласность», где небезызвестный русофоб Г. Померанц¹⁷⁴ специально ярится и аж беснуется против Солоухина. Тогда как в «Посеве» В. Казак¹⁷⁵ его вроде бы и защищает, но так вяло и двусмысленно, что лучше бы не надо совсем.

Самому-то писателю, вероятно, заграничные нападки безразличны: он более сильные удары привык получать от властей на родине. И, можно сказать, за дело! Значительная часть его литературной работы падала на периоды культа личности и застоя; и уже тогда нельзя было не дивиться смелости его высказываний, совершенно необычной в советских условиях.

Когда-то меня поразило одно место в выпущенной в 1972 году «Славянской тетради» (описывающей путешествие по Болгарии), где изображался разговор автора с типичным совпатриотом из среды старой русской эмиграции (а уж эту публику я как хорошо знал по Парижу, в котором она была богато представлена в первые годы после войны!). Желая подольститься к советскому туристу, тот стал ему ругать царскую Россию: «Ну что же Россия… бездарные и продажные генералы… Офицеры — без чести и совести» — и почти с ужасом услышал от гостя из СССР такую отповедь: «Позвольте, неужели так уж все бездарные и продажные? К тому же без чести и совести? Не будем брать ну там Суворова, Кутузова, Нахимова, Макарова, Корнилова. Это — хрестоматия. А храбрость Багратиона, а мужество и удаль Дениса Давыдова, а Тушин в описании Льва Толстого, да и сам Лев Толстой — офицер Севастопольской кампании. Вы живете в Болгарии, наверное, вы знаете, что здесь существует парк Скобелева. Вы знаете, что, когда Скобелев вел войска на приступ, у него вражескими пулями перешибло саблю. Притом он всегда на белом коне. А морские офицеры “Варяга”… Напротив, мне казалось, да и из литературы известно, что существовали понятия о чести, может быть, слишком уж жестокие…»

В те годы это звучало совершенно необычно. И между тем, я учитывал давление цензуры. То самое, о котором писатель теперь сам рассказывает нам в очерке «Как редактировали мою статью о Тургеневе», начинающемся фразой: «Сейчас положение таково. Одну фразу, которая была бы потом опубликована без изменения, я написать не могу. Но если я напишу страницу, то неизбежно придется там при опубликовании что-то смягчать, сглаживать, округлять, а то и вовсе вычеркивать». И продолжает, излагая свой опыт: «Правка была очень хитрой. Дело отнюдь не в объеме вычеркнутого. Там фраза, там полфразы, там и абзац, там пол-абзаца. Можно отлить половину вина, однако оставшаяся половина сохранит все вкусовые качества напитка, терпкость, аромат, и т. д. Но можно как-нибудь вытянуть из него некоторые компоненты (как соль из супа) и вкус резко изменится, при том, что по объему вроде бы и не убыло».

Далее он комментирует: «Возникает вопрос, почему же авторы соглашаются с такой правкой, с коверканьем и урезанием своих вещей?.. А что же им остается делать? Ведь печататься надо, хотя бы для того, чтобы жить. Кроме того, ну вот взял бы я тогда, в 1957 году, “Владимирские проселки” и положил бы их в стол. Взял бы в 1966 году, “Письма из Русского Музея”, взял бы в 1969 году “Черные доски”, и лежало бы все это у меня в столе. Во-первых, эти вещи не работали бы все эти годы (пусть хоть и не в полную силу), не влияли бы на сознание людей, а во-вторых, и меня самого, такого, какой я сегодня в читательском сознании есть, не было бы на свете».

И отлично, что он так сделал! Зато мы имеем, и вся Россия имеет замечательного писателя, оказавшего при том огромное и благотворное воздействие на читательскую массу.

Цензура была свирепая: «Когда журнал “Москва” взялся опубликовать “Черные доски”, мы, уединившись с главным редактором, вычеркнули из рукописи 151 место. Тоже все понемножечку да понемножечку, там словечко, там два, там целую фразу. Но ведь 151 место!» Впрочем, Солоухин рассказывает: «Кто-то из редакторов мне однажды сказал: “А чего ты боишься? У тебя же сколько фраз и слов не вычеркивай, дух все равно останется. Он же разлит по всем словам и фразам”». Умный был редактор, и попал в точку.

А дух-то, подлинно русский дух, подсказывал вещи вовсе противопоказанные большевизму: защиту крестьянства и его традиций («Владимирские проселки»), апологию православия и призыв к сохранению церквей и икон («Черные доски»), к обереганию и восстановлению дворянских гнезд («Время собирать камни»), осторожное выражение симпатии к русской эмиграции. Да и еще другое, гораздо худшее с точки зрения коммунизма: Солоухин много лет носит перстень с портретом Николая Второго (сделанный из золотой монеты царского времени). Как он объясняет «Здесь не место рассказывать о побуждениях, вернее о глубине побуждений (пожалуй, это, чтобы быть понятным, потребовало бы исповеди на десятках и сотнях страниц, каковую я и написал еще в 1976, и каковая существует — не скажу где — в виде рукописи в 500 страниц)». Будем надеяться, что ее со временем прочтем!

Так прошли долгие годы противостояния режиму. Теперь же, когда гнет над словом чуть полегчал, — Солоухину выпала роль трибуна родной страны, которую с чувством полной ответственности и берет на себя заслуженный уже литератор, выражая ее в стихотворении «Настала очередь моя!»

Мы, в эмиграции, привыкли в первую голову сочувствовать и доверять тем, кто пострадал от советской власти, сидел в тюрьме и в лагере. Но не большую ли еще стойкость и твердость убеждений надо было иметь тем, кого эта власть не преследовала и даже баловала (и кому готова была дать гораздо больше еще благ, лишь бы были лояльны и послушны)? Солоухин выдержал всяческие соблазны и поистине был бы вправе применить к себе строки Гумилева:

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей.

Без большой охоты, завершим статью ноткой разочарования. При контактах с земляками за границей, у подсоветского писателя возникают досадные недоразумения. Например, он явно сочувствует Зарубежному Синоду и, в частности, канонизации новомучеников; но ошибочно думает, будто епископ Иоанн Шаховской и его преемники на посту в Сан-Франциско ему и подчинены. А это ведь — совсем иная юрисдикция.

Более того, встречаясь в Париже с С. Зерновой, он считает ее за представительницу правой и вряд ли не монархической части эмиграции. На деле же всем знавшим Софью Михайловну известно, что она была человеком «прогрессивным» левых взглядов, и ни о каком монархизме и слышать не желала. Немудрено, что, высказываясь перед нею, Солоухин ловил иногда на ее лице выражение испуга!

В этой связи весьма любопытны рассказываемые им (в очерке «Голубое колечко») факты. Умирая, Зернова завещала ему кольцо, которое он и надел на мизинец левой руки, где пришлось впору. Рука начала вскоре болеть и выходить из строя; страдания перекинулись на плечо, потом и на позвоночник. Врачи недоумевали. Так шло, покамест одна женщина из окружения Владимира Алексеевича (опытная, видать, в оккультизме) ему не посоветовала: «немедленно сними это кольцо и закопай его в землю. Я знаю, что я говорю».

К чему автор добавляет: ««Ну, закапывать колечка я не стал, пожалел, но с руки снял и убрал в ящик стола. Хотите верьте, хотите нет, но рука со временем болеть перестала».

Верим вполне. Важно в жизни уметь отличать истинных друзей от ложных…

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 26 августа 1989 г., № 2038, с. 1.

Послесловие

В моей статье о Солоухине я писал в «Нашей Стране» № 2038 о реакции на его творчество в зарубежной прессе. С тех пор прошло не так уж много времени, — но в данной реакции произошло немало перемен, которые стоит отметить.

Наиболее крутой вираж проделал «Континент» (под нажимом каких сил?). В номере 60-м помещено мерзкое письмо Г. Владимова¹⁷⁶. Приведем, к вечному его позору, отрывок из эпистолярных упражнений автора «Верного Руслана». Вот что он говорит про рассказы Солоухина!

«Нам то и дело дают почувствовать, в каких сферах обретается и вращается это литературное светило: с крупными деятелями печати, “кадрами ЦК ВЛКСМ” он пьет вино и ест воблу в Домжуре, инструктора ЦК КПСС посвящают его в свои мужские похождения, случалось ему побеспокоить звонками заместителя предсовмина РСФСР Качемасова и министра Фурцеву, а из квартиры И. Стаднюка поздравить с Крещением пенсионера Молотова; в длительных зарубежных турне общался он с советскими послами и лидерами соцстрах, по градам и весям США его сопровождает переводчик госдепартамента, с иноземными достопримечательностями знакомит ответственный сотрудник советского посольства».

Как объяснить эти злобные, истерические выклики? Одно только истолкование автоматически приходит в голову: черная зависть к несравненно более талантливому, а потому и более преуспевающему собрату по перу. Стыдиться Владимиру Алексеевичу своих достижений никак не приходится: все мы знаем, что он с самого начала своей литературной карьеры протаскивал в печать столько правды, сколько было возможно; а что советская цензура всячески силилась у него главное из текста вырвать и основные его мысли исказить, — не его совсем вина.

Изображать его как апологета большевицкой системы есть заведомая ложь (и, без сомнения, Владимов это отлично сознает); как факт его, Солоухина, отрицание советского строя — куда более радикальное и последовательное, чем у самого Владимова.

Зачем бы Солоухину нужно было замалчивать свои встречи с другими подсоветскими писателями, того или иного направления, неизбежно в профессиональном плане? Или деловые контакты с министрами, по литературным делам? А при поездках за границу, ясно, он волей-неволей общался с советскими дипломатами. Вот если бы он про эти вещи не упоминал, — можно бы было его упрекать в неискренности! Он же, в своих биографического характера очерках описывает все, как было, — и это именно есть честная и правильная линия поведения.

Углубила свою позицию и «Русская Мысль», ядовитые инсинуации которой нас не удивляют. Чего и следовало ждать от сего насквозь антинационального, антирусского органа? В напечатанной в нем статье М. Блинковой, эта последняя настойчиво науськивает кремлевское правительство на писателя, повторяя раз за разом, что он-де чужд принципам марксизма-ленинизма и заслуживает за то примерного наказания.

На ее риторический вопрос, почему же его не сажают, не высылают или не расстреливают, мы без особенного труда найдем ответ:

Солоухин стал одним из самых популярных в СССР авторов, одним из самых любимых в народной массе. Репрессии против него произведут, неотвратимо, громкий скандал; каковой совершенно не в интересах властей, особенно в настоящее время.

Чем и объясняется относительная мягкость принимаемых против него мер, как запреты выступать по радио иль выезжать за границу, которые не раз уже пускались в ход, или как разносы (достаточно свирепые!) в официальной печати. Вероятно (и даже несомненно!) номенклатура локти себе кусает: вот, мол, отогрели змею на груди своей! Да поздно…

Сперва-то, не столь уж и сложно понять, почему бдительное око партии проморгало: крестьянский сын, комсомолец, сочинитель вроде бы и аполитичных стихов, потом разъездной репортер «Огонька»… Правда, опасный огонек всегда тлел, в его творчестве, огонек патриотизма, христианской веры и стремления к правде, — но до поры до времени (отчасти и благодаря все той же цензуре, вымарывавшей у него все несозвучное принятому свыше курсу) скрыто. Могло представляться, пожалуй, и выгодным позволять ему печататься, в знак выражения некоторого либерализма. Теперь же, — и известность стала непомерно велика, да и времена переменились. При гласности расправа над пользующимся любовью публики писателя выглядела бы страх как нехорошо!

Специально отвратительна, в «Панораме», статья неумной О. Максимовой, уже и прежде атаковавшей Солоухина в «Новом Русском Слове».

На этой статье, носящей название «Особый ответ», стоит остановиться, как на образец бессовестной дезинформации. Она сплошь построена на фальшивых попытках загримировать критикуемого писателя под крайнего русского шовиниста, каковым он бесспорно на деле не является, — если таковые вообще в природе есть!

Для этой цели вырываются из контекста следующие слова: «Никто и никогда не вернет народу его уничтоженного генетического фонда, ушедшего в хлюпающие грязью поспешно вырытые рвы, куда положили десятки миллионов лучших по выбору, по генетическому именно отбору россиян». И вот Максимова принимается кричать, будто Солоухин заботится о чистоте русской крови; а Гитлер, мол, заботился о чистоте германской, и значит Солоухин фашист, и пр., и т. д. Она не замечает (вернее, делает вид, что не замечает, — а читателям отводит глаза!), что даже в выдернутой ею цитате речь идет о россиянах.

А россияне означает «народы России», «граждане Российской Империи» и, — сколь ни грустно» — по нынешним временам, «жители СССР». Автор не сказал ни великороссы, ни хотя бы русские. Его сожаление относится ко всем племенам порабощенной большевиками страны.

Недаром, немного выше, в той же работе Солоухина, «Читая Ленина», сказано (речь идет о жажде мирового коммунистического господства): «Неужели ради этого надо потрошить народы, истреблять физически лучшую часть каждого народа. Тут уж самоочевидно подразумеваете отнюдь не один русский народ. Да и в других своих вещах Солоухин постоянно повторяет, что от советской власти пострадали, наравне с русскими, и узбеки, и буряты, и вогулы.

И где, и когда он — пусть бы Максимова хоть строчку нашла! — говорит о чистоте крови, да еще таком смысле, чтобы отрицал Пушкина или Лермонтова? Он, наоборот, и Блока считает великим русским поэтом, хотя у того и фамилия иностранная. И о Мандельштаме он отзывается (вопреки тому, что он должен бы был говорить, согласно Максимовой) с полной симпатией, в своем письме о «Мемориале». Так что никакого нету дива, если он (по издевательскому выражению Максимовой) «остается поклонником Николая Второго, в котором русской крови на чайную ложку не наберется».

И когда он называет имена «Дзержинского и Свердлова, проливших реки и моря русской крови», он их называет как палачей; бессовестное занятие отсюда выжимать полонофобию или антисемитизм. Как факт, о Польше Солоухин везде пишет с симпатией, польской культурой восхищается; а иудофобии мы у него пока никогда не видали; если видела Максимова, пусть укажет, где.

Такие вот нечистоплотные переделки и подделки, явно нечестные лжеистолкования, в стиле большевицких процессов «оппозиции», составляют всю длинную статью «Особый ответ». Обмануть она может тех, кто Солоухина совсем не читал и его книг и статей под руками не имеет. Те же, кто с его творчеством знаком, только и могут сочинения г-жи Максимовой квалифицировать как мошенническую клевету.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 13 января 1990 г., № 2058, с. 2.

В. Солоухин. «Соленое озеро» (Москва, 1994)

Мы убеждены, и уже с давних пор, что Владимир Алексеевич Солоухин — лучший русский писатель наших дней.

С нами многие в России не согласятся. Но бывает, что издали и со стороны виднее.

Не согласятся же главным образом потому, что — нет пророка в своем отечестве! — он выражает мысли, которые не по нутру левому стану, да и значительной части того, что приходится условно именовать правым.

Но это, быть может, мысли, которым принадлежит будущее.

Новое его произведение (оно уже печаталось в московском журнале «Наш Современник») — в несколько необычном для него жанре документальной повести.

Однако в нем ясно проявляется присущее Солоухину чрезвычайно симпатичное — и чисто русское по духу, — свойство: сочувствие и понимание по отношению ко всем народам России. Недаром он активно способствовал ознакомлению русской публики с творчеством ряда племен нашей империи, будь то киргизы, якуты или вогулы.

В данном случае, в центре его внимания стоят хакасы, как он уточняет, обитатели Минусинской впадины в Сибири.

Их история, которую автор нам кратко излагает, может быть разделена на две эпохи; и трагическая линия, их разделяющая, падает на первую половину 20-х годов.

До того это был в целом счастливый народ, «красивый, свободолюбивый, трудолюбивый, своеобразный», живший в благодатной области «со своим благоприятнейшим микроклиматом и плодородными землями (все же это Сибирь, а растут абрикосы, и помидоры там вкуснее, чем где-либо)».

В сей благословенной стране мирно уживались и коренное население, и русские колонисты, в данном случае казаки, немало с ним породнившиеся. Благо между ними не было вероисповедных перегородок: хакасы, по старому названию минусинские татары, исповедовали православие, хотя у них и сохранялись сильные пережитки шаманизма.

Кровавый, леденящий перелом наступил тут не собственно с революцией, а позже. И связался навсегда в сознании переживших его с одною демоническою, сатанинскою фигурою: с Аркадием Голиковым. Тем самым, который нескольким поколениям подсоветских читателей известен в качестве детского писателя, носившего псевдоним Гайдар.

Писателя, впрочем, по нашему разумению, не особенно талантливого. Зато в другом он проявил если не способности, то по крайней мере решительность и непреклонную целеустремленность: в деле уничтожения врагов советской власти. А ими стали, волей неволей, все крестьяне, скотоводы, земледельцы, охотники, русские и туземцы, которых эта власть беспощадно грабила и разоряла.

На их усмирение и были двинуты Части Особого Назначения (ЧОН), одним из главных руководителей коих являлся совсем еще молодой тогда Гайдар. Он историю своей деятельности в Хакасии написал поистине слезами и кровью…

Нашелся ему и противовес, выдвинутый терзаемым народом герой: казачий хорунжий, бывший колчаковец Иван Николаевич Соловьев, возглавивший сопротивление, начальник «Горноконного партизанского отряда имени Великого Князя Михаила Александровича».

Борьбе между этими двумя людьми и посвящена львиная часть книги. Борьба окончилась гибелью Соловьева. Гайдар, впрочем, еще до того был отозван из Хакасии: творимые им жестокости даже в глазах большевиков оказались чрезмерными; вернее, чересчур явными и кричащими.

Знал ли он муки совести? Во всяком случае, он страдал потом до конца жизни психическим расстройством. Как говорится: Бог шельму метит.

Вполне понятно то чувство щемящей жалости и жгучего негодования, с каким Владимир Алексеевич, известный нам своей любовью к крестьянскому быту и к народным (любого народа!) традициям рассказывает о зверствах Гайдара со присными, разрушивших навсегда местную национальную культуру, приведших к безграничному упадку этого прежде благословенного Господом уголка России.

Читателю трудно было бы не разделять его благородные и человечные чувства.

В плане критики, заметим одну небольшую ошибку, касающуюся той части, где речь о покорении русскими Сибири.

В «Ермаке» Рылеева Кучум не назван «презренным царем Сибири». Эти слова Солоухин вполне мог слышать, как один из вариантов народной песни, в которую превратилась «Дума» декабристского поэта. Я и сам эту песню слышал не раз в различных версиях.

В подлинном тексте стоит иное:

Кучум во тьме, как тать презренный,

Прокрался тайною тропой.

Так что тут осуждение не Кучума как такового, а тактического приема нападения врасплох на спящих врагов. Осуждение, впрочем, несправедливое (хотя по человечеству и понятное): â la guerre comme â la guerre¹⁷⁷, и такие вещи запросто практикуются. Но трудно осуждать Рылеева за сочувствие Ермаку, в котором он, с полным основанием, видел русского национального героя!

Не так давно мне случилось писать статью о Вандее. И я тогда искал аналогий в России. Междоусобная война в Хакасии (о которой я не подумал) была бы самой яркой аналогией! ЧОН — чем не «адские колонны» французских революционеров? А Соловьев сильно напоминает вандейских вождей. Даже и совместные действия русских и инородцев против навязываемого им режима напрашиваются на сравнения с положением в Бретани, где основное население не было французским.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 13 апреля 1996 г., № 2383–2384, с. 3.

В. Солоухин. «Последняя ступень» (Москва, 1995)

В начале книги автор рассказывает, как завязалось его знакомство с модным фотографом К. Бурениным. Тот приветствовал его словами: «Единственный русский писатель». С этим можно бы согласиться. Как и с дополнением жены Буренина, Лизы: «В то время, когда все пишут о газопроводчиках и комбайнерах, вы единственный поднимаете голос в защиту русских церквей, русской природы, старинных парков, вообще всего русского».

Эти комплименты целиком заслужены. Не знаем, насколько справедливо то влияние, которое в дальнейшем Буренин оказал на Солоухина. Сквозь строки выясняется, что тот и сам стоял на пороге (если уже его полностью не перешагнул) тотального отрицания большевизма, переоценки ложной советской пропаганды о недостатках царского режима и о благах, принесенных якобы революцией народу.

Только этим и можно объяснить, что он так легко с Бурениным в этих пунктах согласился. Дальнейшие страницы во многом перекликаются с тем, что мы уже под пером Солоухина читали, и вызывают у нас в памяти слова Николая Первого о Пушкине: «Самый умный человек в России!»

Критика достижений советской власти, коммунистической идеологии, описание реального положения населения в России даны с непревзойденным блеском.

Увлекателен и рассказ писателя о себе. В отличие от иных антикоммунистов, он ко своим новым убеждениям пришел не в результате каких-либо своих страданий или хотя бы неприятностей. Напротив, его судьба складывалась как нельзя более благоприятно: сын крестьянина (хотя, как факт, семья его едва не попала в число подлежавших истреблению «кулаков»!), комсомолец, член партии (куда он попадал как бы само собою), преуспевающий писатель, — он мог бы от существующего строя ждать всего, чего душе угодно.

Но совесть, но разум, но проницательный взгляд на суть вещей… но знание о прошлом, все углублявшееся с приобщением его ко все высшей культуре.

Вот что положило постепенно непреодолимую грань между ним и идеологией марксизма-ленинизма.

Наблюдение за живой жизнью, за подлинным положением вещей неизбежно привели этого представителя новой, — но вполне полноценной! — интеллигенции к ряду «проклятых» вопросов: «Зачем же нужно было уничтожать такую страну и такое крестьянство?» — стал он думать, читая о прошлой России даже у таких ее принципиальных противников как Некрасов.

Так что оппозиционные речи Буренина лишь пробуждали уже таившиеся в его душе чувства и мысли: «Оказалось, что все… уже жило во мне…»

Недаром он на провокационный умышленно вопрос того о достижениях советских лет отвечает: «Что за привычка — сравнивать теперешний СССР с Россией 50-летней давности?»

Более того: «Да, дворянство не носило камней, не стояло у кузнечных мехов, но дворянство управляло государством», а «труд есть труд». «Россию собирали русские цари, проводя последовательную политику расширения пределом Российского Государства при помощи русской армии».

Отсюда уже недалеко до следующего логически вывода: «Преимущество монархического образа правления. Возрождение монархии как единственный путь возрождения России». А затем и: «В результате революции Россия была обезглавлена и ограблена». И что это позор для русского народа, что он не поднялся как один человек, узнав о злодейской казни царя.

Вполне понятно, что первое время большевики, захватив власть, не допускали слова Россия, ни даже слова родина. А пришли они ко власти путем лозунгов, обещавших «что-то радужно-светлое, невообразимое, какую-то небывалую жизнь».

Мелькает в беседах Солоухина с Бурениным и идея о некоем мировом центре зла: служат ли большевики просто окостеневшей идее, или есть некие силы, которые ими управляют? Но мимо нее они как-то слишком легко проходят…

Оглядываясь на происходящее в России, автор вновь и вновь задает себе недоуменный вопрос: «И ради этого стоило убивать и замучивать миллионы и десятки миллионов людей?»

И что принесли Советы оккупированным ими и превращенным в сателлиты странам? «Резкое понижение жизненного уровня».

До сих пор мы во всем соглашались с Солоухиным. Теперь придется кое в чем ему возразить. Хотя в какой мере ему, а в какой — Буренину? Это остается неясным в силу структуры повествования, с ее не всегда различимым диалогом…

Целиком ошибочно (и свидетельствует о недостатке осведомленности в СССР) представление, что немцы, в случае победы могли бы восстановить в России царскую власть. Все, кто видел своими глазами германскую оккупацию, знают, что гитлеровский режим терпеть не мог монархистов, а в России ощеривался при любом упоминании о династии или о возврате к прошлому.

Да и о колхозах. Они, власти, роспуска таковых не желали. Иное дело, что явочным порядком, где немцы не вмешивались, где управляли военные, а не национал-социалистическая партия, крестьяне их явочным порядком распускали.

Ну, это сравнительно мелкие детали.

А вот что нам не представляется убедительным (но оговоримся, что это воззрение скорее Буренина, и что Солоухин против него даже пытался бунтовать, что чуть не привело между ними к ссоре) так это концепция, будто большевизм был создан евреями и держался благодаря их помощи.

Конечно, печальная роль евреев, в частности пресловутых «мальчиков с наганами», бесспорна; как и то, что они в первые годы большевизма с успехом оттеснили русскую интеллигенцию.

Но ведь кончилось-то преследованиями и на них! И даже справедливость требует признать, немало из них от советского режима ничего не выиграли, и даже все потеряли; а иные с ним и боролись.

Думается порою, не наоборот ли? Может быть, не евреи использовали советскую власть, а она — евреев? В частности, выдвигая их на посты в Чека и на прочие самые зловредные должности, — не придерживала ли София Власьевна камешка за пазухой? Мол, если надо, — мы на них все свалим; все мол были эксцессы… Если народ возмутится, то… Но народ, увы, подчинялся, а протесты оказалось легко подавить и заглушить.

Мы не рискуем a priori отрицать наличие какого-то «глобального центра» зла. Но он, если есть, то скорее — интернациональный. Масонство? Может быть, скорее да. Но здесь все так хорошо спрятано, так затемнено, что слишком опасно делать предположения.

Лучше воздержимся!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 6 июля 1996 г., № 2395–2396, с. 3.

Двойная бухгалтерия

Родившись в СССР, уже после революции, я волей-неволей с детства привык к советской беллетристике, хотя она всегда и внушала мне отвращение.

Поэтому я знаю, что один из ходовых в ней мотивов, — восхищение перед искусством конспирации у коммунистов и идейно близких к ним людей, в неблагоприятных для них условиях царской России или заграничных стран, где их партия находилась под запретом.

Помню, например, рассказы и очерки, посвященные революционному герою Камо, умевшему виртуозно притворяться, смотря по обстоятельствам, то грузинским князем, то наивным аптекарским учеником. С. Мстиславский, в романе о подпольном деятеле Н. Баумане, описывает с восторгом ловкость и смелость, с которой тот нелегально въезжал в Россию, откуда сбежал, с паспортом немецкого инженера.

Помнится, у Гайдара, да и в фильме «Красные дьяволята», удалые подростки, пропитанные советским духом, проникают в тыл к белым, используя случайно попавшие в их руки документы погибших сверстников, принадлежавших к другому стану.

Еще красочнее изображено сходное положение у Б. Лавренева¹⁷⁸, в «Рассказе о простой вещи», где большевицкий шпион разыгрывает роль француза, не говорящего даже по-русски, чтобы циркулировать среди офицеров Добровольческой Армии и узнавать их секреты.

Впрочем, подобный взгляд присущ не одной советской литературе: такие же ситуации встречаются под бойкими перьями иностранных попутчиков разных национальностей, когда они трактуют, скажем, о французском Резистансе или о подвигах немецких либо итальянских антифашистов-подпольщиков.

Не странно ли, что картина резко меняется, если речь заходит о противниках большевизма?

Когда мы, новые эмигранты, оказались, после Второй Мировой войны, за рубежом, и столкнулись, — я, в частности, испытал это в Париже, — с советскими патриотами из числа первой волны, мы, рассказывая об ужасах сталинизма, постоянно слышали в ответ:

— Это вы тут так говорите! А на родине, небось, помалкивали… Почему вы там не высказывали подобные взгляды?

Без сомнения, для чекистов было бы самое удобное, кабы антикоммунисты, и вообще все, кто в чем-то расходился во мнениях с ортодоксальной партийной линией, сами являлись бы в ГПУ и исповедовались бы в своих сомнениях и заблуждениях, подробно докладывая заодно о таковых всех своих друзей, родных и знакомых!

Тогда бы, ясное дело, всякую антисоветскую крамолу представилась бы возможность убить в зародыше, и тем предотвратить, на будущее, такие явления как создание власовской армии, возникновение второй эмиграции, да и в пределах самой страны вспыхнувшие сейчас довольно-таки ярким огнем, в условиях перестройки и гласности, разоблачения зверств времен Гражданской войны, военного коммунизма и большого террора при Ягоде, Ежове, Берии и К^о. Только мы так не делали. Помогать врагам рода человеческого в выкорчевывании инакомыслящих, — нам и в голову не приходило; совершать самоубийство для их удовольствия, — и того меньше. Естественно было, в те годы, при полной невозможности активной борьбы с режимом, «молчать, скрываться и таить» свой подлинный образ мыслей, — и ждать лучшего времени.

Как бы мастерски ни была налажена машина истребления в Советском Союзе, — мы видим: сквозь сеть многие проскользнули; те, что сейчас подымают голову внутри, и те, кто как мы попали в изгнание и можем действовать вполне открыто.

Отголоском лицемерной красной пропаганды, у коей всегда и во всем есть две меры и два веса, для своих и для чужих, являются упреки Р. Медведева В. Солоухину, что он-де человек неискренний!

Бесспорно, если бы Солоухин, — проявлявший, однако, удивительную смелость, за что и имел серьезные неприятности, — написал то, что он пишет сегодня, при Сталине, его бы давно не было в живых. А он, вероятно, уже и тогда думал то же самое, что теперь. Но он, сжав зубы, проводил в печать только то, что было все-таки возможно; и тем делал большое, полезное дело.

Навряд ли и сам Медведев был, вплоть до нынешних горбачевских послаблений, вполне откровенен с властями. Еще менее правдоподобно, чтобы он был искренен в наши дни, продолжая служить интересам большевизма. Так что корить других неискренностью ему уж и совсем не пристало. Ему бы следовало оставить эти обвинения молодежи, пришедшей к сознательной жизни в момент падения культа личности; та может их бросать от души, — по незнанию или непониманию, какова была жизнь старшего, предшествовавшего ей, поколения.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 11 ноября 1989 г., № 2049, с. 3.

Примечания

104

Александр Александрович Смирнов (1883–1962) — литературовед, литературный критик, театровед, переводчик. Основоположник советской кельтологии.

105

Атанас Христов Далчев (1904–1978) — болгарский поэт, переводчик.

106

Виктор Павлович Кин (1903–1938) — писатель и журналист. Активный участник революции и Гражданской войны, коммунист, политработник. В 1937 арестован как «враг народа» и расстрелян.

107

Иван Иванович Макаров (псевд. Макар Буйный; 1900–1937) — писатель. В 1937 арестован как «враг народа» и расстрелян.

108

Дмитрий Дмитриевич Нагишкин (1909–1961) — писатель, книжный иллюстратор.

109

Николай Николаевич Каразин (1842–1908) — писатель, художник. Участник среднеазиатских походов. Военный корреспондент-иллюстратор в Сербско-турецкую и Русско-турецкую войны. Оформлял книги многих отечественных и зарубежных классиков.

110

Антонина Дмитриевна Коптяева (1909–1991) — писательница. С 1932 жила на Колыме со своим мужем, занимавшим руководящий пост, позднее расстрелянным. С 1939 по 1947 училась в Литинституте. Вышла замуж за писателя Ф. И. Панферова.

111

Hominis sapientis — человек разумный (лат.).

112

Вы говорите по-якутски? (фр.)

113

Оттон Николаевич Бетлингк (1815–1904) — ученый языковед, тайный советник. Член Императорской академии наук. Специалист по индийскому и якутскому языкам. Автор 7-томного санскритского словаря.

114

Иннокентий (в миру Иван Евсеевич Попов-Вениаминов; 1797–1879) — епископ Православной Российской церкви. Митрополит Московский и Коломенский. Первый православный епископ Камчатки, Якутии, Прамурья и Северной Америки. Один из основателей Благовещенска. Прославлен в лике святых.

115

Вера Федоровна Панова (1905–1973) — автор романов, повестей, рассказов и пьес. По ее повести «Сережа» режиссер Г. Д. Данелия снял свой первый фильм.

116

Леонид Дмитриевич Ломакин (псевд. Платов; 1906–1979) — писатель и журналист.

117

Виктор Алексеевич Гончаров — писатель-фантаст, один из пионеров советской научной фантастики.

118

Александр Романович Беляев (1884–1942) — писатель-фантаст, журналист. Один из основоположников советской научно-фантастической литературы.

119

Борис Константинович Фортунатов (псевд. Туров; 1886–1936) — политический и военный деятель, зоолог, писатель-фантаст. Эсер, участвовал в Февральской революции. В Гражданскую войну воевал в армии А. В. Колчака, затем перешел на сторону большевиков. С 1920-х гг. заведовал заповедником «Аскания-Нова». В 1934 арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности, отбывал наказание в лагере, в 1936 досрочно освобожден, но остался работать в лагере в качестве вольнонаемного и вскоре умер в лагерной больнице.

120

Владимир Евгеньевич Грушвицкий (псевд. Владимир Орловский; 1889–1942) — химик-фармацевт, писатель-фантаст. Заведующий кафедры неорганической химии Ленинградского фармацевтического института. Писал научно-фантастические романы, повести и рассказы. Умер в блокадном Ленинграде в 1942 от дистрофии.

121

Василий Григорьевич Янчевецкий (псевд. Ян; 1874–1954) — писатель, журналист. В 1918–1919 работал в походной типографии армии Колчака в Сибири. После установления советской власти жил в Средней Азии, работал экономистом, учителем, директором школы, редактором газеты. Вернувшись в Москву в 1928, стал писать исторические повести и рассказы, завоевавшие популярность.

122

Николай Павлович Задорнов (1909–1992) — писатель. Заслуженный деятель культуры Латвийской ССР, лауреат Сталинской премии. Автор популярных исторических романов об освоении Сибири и Дальнего Востока.

123

Леонид Сергеевич Соболев (1898–1971) — писатель и журналист. Председатель правления Союза Писателей РСФСР.

124

Константин Сергеевич Бадигин (1910–1984) — писатель, моряк. В 1938–1940 капитан ледокола «Георгий Седов». Герой Советского Союза (1940). Командир ледокольного отряда Беломорской флотилии в 1941–1943. Автор популярных исторических приключенческих романов и повестей.

125

Георгий Петрович Блок (1888–1962) — литературовед, писатель, переводчик. Двоюродный брат А. А. Блока. Автор исторической повести для детей «Московляне».

126

Сергей Петрович Бородин (1902–1974) — писатель. Автор популярных исторических романов, включая «Дмитрий Донской», трилогию «Звезды над Самаркандом».

127

Иван Антонович Ефремов (1908–1972) — писатель-фантаст, палеонтолог.

128

Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) — писатель, поэт, литературный критик, общественный деятель. Один из основателей русского символизма и жанра историософского романа.

129

Георг Мориц Эберс (Georg Moritz Ebers; 1837–1898) — немецкий ученый-египтолог и писатель. Совершил научные экспедиции в Египет, по результатам которых опубликовал несколько фундаментальных научных трудов. Написал 12 романов, популяризирующих историю Древнего Египта, а также романы об европейской истории XVI в.

130

Болеслав Прус (Boleslaw Prus; наст. имя Александр Гловацкий; 1847–1912) — польский писатель, журналист. Опубликовал большое количество хроник, фельетонов, рассказов. Написал несколько социально-психологических романов, из которых наиболее известен роман «Кукла», а также исторический роман «Фараон».

131

Жюль Мишле (Jules Michelet; 1798–1874) — французский историк и публицист. Автор философских и исторических работ, 6-томной истории Франции.

132

Юрий Владимирович Давыдов (1924–2002) — писатель. Секретарь Союза писателей Москвы (1991–1995).

133

Петр Лаврович Лавров (1823–1900) — философ, публицист, историк. Один из идеологов народничества. Автор так называемой «Рабочей Марсельезы» — русской революционной песни на мелодию французского гимна («Отречемся от старого мира»).

134

Сергей Геннадьевич Нечаев (1847–1882) — нигилист и революционер. Автор «Катехизиса революционера». Осужден за убийство студента А. Иванова. Умер в заключении. Послужил прототипом Петра Верховенского в романе Ф. М. Достоевского «Бесы».

135

Михаил Александрович Бакунин (1814–1876) — революционер. Один из главных теоретиков анархизма.

136

Николай Петрович Синельников (1805–1892) — военный и политический деятель. Губернатор Владимирской, Волынской, Московской и Воронежской губерний. Генерал-губернатор Восточной Сибири.

137

Мария Михайловна Дондукова-Корсакова, княжна (1827–1909) — русская благотворительница. Во время Крымской войны организовала полевые госпитали. Посещала узников Шлиссельбургской крепости и способствовала строительству церкви в крепости.

138

Евно Фишелевич Азеф (1869–1918) — революционер и провокатор, один из руководителей партии эсеров и одновременно секретный сотрудник Департамента полиции. Организовал и провел ряд терактов, в том числе убийство Великого князя Сергея Александровича, и в то же время выдал полиции многих террористов.

139

Александр Валентинович Амфитеатров (1862–1938) — писатель, публицист, журналист, драматург и театральный критик. С 1922 в эмиграции в Праге, затем в Италии.

140

Дмитрий Михайлович Балашов (1927–2000) — писатель, филолог, общественный деятель. Автор научных сборников и исторических романов. Наиболее известен цикл из 10 романов «Государи Московские» — историческая эпопея жизни Руси XIII–XV вв.

141

Владимир Федорович Тендряков (1923–1984) — писатель, журналист. Многие произведения опубликованы уже после его смерти, в конце 1980-х гг.

142

Луи Арагон (Louis Aragon; наст. имя Луи-Мари Андрие, Louis-Marie Andrieux; 1897–1982) — французский писатель, поэт. Деятель Французской коммунистической партии. Лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами».

143

Андре Мальро (Andre Malraux; 1901–1976) — французский писатель. Министр культуры в правительстве де Голля.

144

Сергей Михайлович Шпигельглас (1897–1941) — майор государственной безопасности. Служил в разведке. Принимал участие в операциях по ликвидации перебежчиков и невозвращенцев из числа сотрудников советских спецслужб. В 1938 арестован, в 1941 расстрелян.

145

Николай Владимирович Скоблин (1893–1937 или 1938) — офицер, участник Первой мировой и Гражданской войн. Советский агент в Белой эмиграции. Участник похищения председателя Русского общевоинского Союза генерала Е. К. Миллера.

146

Надежда Васильевна Плевицкая (1884–1940) — певица, исполнительница русских народных песен и романсов. Жена Н. В. Скоблина. После похищения генерала Е. К. Миллера и бегства мужа арестована и осуждена французским судом за сотрудничество с НКВД и соучастие в похищении. Умерла в заключении.

147

Игорь Миронович Губерман (род. 1936) — писатель, поэт. Принимал участие в диссидентском движении. В 1979 приговорен по сфальсифицированному обвинению к 5 годам исправительно-трудового лагеря. В 1988 эмигрировал в Израиль. Наиболее известен благодаря сатирическим четверостишиям — «гарикам».

148

О вкусах не спорят (лат.).

149

Цитата из «Горе от ума» А. С. Грибоедова: слова П. А. Фамусова.

150

Аксентий Иванович Поприщин — литературный персонаж. Главный герой повести Н. В. Гоголя «Записки сумасшедшего».

151

Георгий Петрович Фитингоф (1905–1975) — график, иллюстратор детской и приключенческой литературы.

152

Вера Ивановна Крыжановская (псевд. Рочестер; 1857–1924) — писательница. Занималась спиритизмом, оккультизмом. Утверждала, что ее романы продиктованы духом английского поэта графа Рочестера, и использовала его имя в качестве псевдонима. Отмечена Французской Академией наук за точное описание быта Древнего Египта в романе «Железный канцлер Древнего Египта», а также Российской Императорской академией наук за роман «Светочи Чехии». После революции эмигрировала в Эстонию.

153

Джозеф Шеридан Ле Фаню (Joseph Sheridan Le Fanu; 1814–1873) — ирландский писатель. Писал готические романы и повести, рассказы о привидениях.

154

Говард Филлипс Лавкрафт (Howard Phillips Lovecraft; 1890–1937) — американский писатель и журналист, работавший в жанре «фэнтези».

155

Клайв Стейплз Льюис (Clive Staples Lewis; 1898–1963) — британский ирландский писатель, поэт, преподаватель. Наиболее известные произведения — «Хроники Нарнии», «Космическая трилогия», «Письма Баламута».

156

Имеется в виду роман К. С. Льюиса «Мерзейшая мощь» — последняя часть цикла научно-фантастических романов «Космическая трилогия».

157

Ханс Аксель фон Ферзен (Hans Axel von Fersen; 1755–1810) — шведский военный и политический деятель. Участвовал в войне американских штатов за независимость. Один из ближайших соратников Людовика XVI и Марии-Антуанетты. В июне 1791 подготовил побег королевской четы из Франции, окончившийся неудачей.

158

Анатолий Корнелиевич Виноградов (1888–1946) — писатель, переводчик.

159

Жак Казот (Jacques Cazotte; 1719–1792) — французский писатель. Участвовал в деятельности секты мартинистов, однако, во время Французской революции разошелся с ними во взглядах, оставаясь приверженцем монархии. Революцию не принял, был казнен.

160

Тосимити Окубо (1830–1878) — японский политик. В разные годы министр финансов, министр внутренних дел Японии.

161

В оде «Фелица» Г. Р. Державин под именем Фелицы изобразил Екатерину II.

162

Дороти Ли Сейерс (Dorothy Leigh Sayers; 1893–1957) — английская писательница, драматург, переводчик. Одна из основателей британского Детективного клуба.

163

Константин Георгиевич Шильдкрет (1886–1965) — писатель и сценарист.

164

Тохтамыш (?-1406) — хан Золотой Орды в 1380–1395 гг.

165

Борис Андреевич Можаев (1923–1996) — писатель, поэт.

166

Времена меняются (лат.).

167

Василий Иванович Белов (1932–2012) — писатель, поэт. Один из родоначальников «деревенской прозы».

168

Фридрих Наумович Горенштейн (1932–2002) — писатель, драматург. С 1980-х в эмиграции, сначала в Вене, затем в Берлине.

169

Отсюда гнев (лат.).

170

Виктор Петрович Астафьев (1924–2001) — писатель, драматург, публицист, общественный деятель.

171

Владимир Алексеевич Солоухин (1924–1997) — писатель, поэт, публицист. Один из самых значительных представителей «деревенской прозы».

172

Юван Николаевич Шесталов (1937–2011) — первый профессиональный поэт и писатель манси (коренного населения Ханты-Мансийского автономного округа).

173

Алим Пшемахович Кешоков (1914–2001) — поэт, писатель. Народный поэт Кабардино-Балкарской АССР.

174

Григорий Соломонович Померанц (1918–2013) — писатель, публицист. Участник диссидентского движения.

175

Вольфганг Казак (Wolfgang Kasack; 1927–2003) — немецкий литературовед, переводчик, славист. Автор «Лексикона русской литературы XX века».

176

Георгий Николаевич Владимов (наст. имя Волосевич; 1931–2003) — советский писатель, журналист, литературный критик. С 1983 в эмиграции, в Германии. В 1990 восстановлен в советском гражданстве и вернулся в Россию.

177

На войне как на войне (фр.).

178

Борис Андреевич Лавренев (наст. имя Сергеев; 1891–1959) — писатель, поэт, драматург, переводчик. Участник Гражданской войны. Военный корреспондент во время Второй мировой войны.