Искушение

Владимир Уланов

Роман Владимира Уланова «Искушение» является художественным произведением об исторических событиях начала 17 века. Это время утраты законной власти, бунтов доведенного до отчаяния российского народа, открытой интервенции Польши. Автор описывает яростную борьбу простого народа под предводительством Ивана Исаевича Болотникова, к которому присоединились дворяне и даже воеводы. Болотников и его народная армия сражались за лучшую долю, за хорошего царя. У богатого же сословия, что шло с восставшими, были свои цели, прежде всего – нежелание служить «самовыдвиженцу», царю Василию Шуйскому. В романе большое количество исторических личностей, художественных персонажей. Драматизм повествованию придает описание масштабных батальных сцен под городами: Кромы, Москвой и Тулой. Любовь и предательство, коварство, обман и искушение властью сопровождают героев романа, что, в конечном итоге, приводит к поражению восстания. Борьба за престол самозванцев: Лжедмитриев, Василия Шуйского, Марины Мнишек – привела их в никуда, к личной драме. В итоге, борьба за власть не изменила хода российской истории, а лишь привела к великим жертвам. Только избрание на престол Михаила Федоровича Романова положило конец разорению России и неоправданным жертвам. Произведение воссоздает атмосферу того времени, где наряду с великими событиями описывается простая жизнь русского народа, его быт, культура.

Часть первая

Начало

1

В мае дни стояли солнечные, тёплые. Деревья зазеленели свежей изумрудной листвой. Молодые берёзки во дворе Кремля опушились, стояли нарядные. Вершины их тянулись к без — донному голубому небу, а ветви, как девичьи косы, опускались почти до земли. Еще клейкие листочки трепетали на легком ветерке.

Григорий Отрепьев стоял у раскрытого окна, задумчиво разглядывая деревья: белоствольные, стройные, своей красотой, свежестью и трепетом напоминали они ему невест. Он улыбнулся, подумал: «Будто моя Марина. Так же красивы и величавы».

Настал день, которого он очень долго ждал. Завтра Марина Мнишек станет его женой. Больше года уже прошло после их обручения, и даже тогда, когда он бросил к её ногам целое царство, она не торопилась за него замуж. Вела себя очень капризно, постоянно требовала от него подарков; даже получение в удел Псковских и Новгородских земель, вместе с думными людьми, дворянами, духовенством, с пригородами и сёлами, не устраивало ее.

Но и это было ещё не всё. За год Григорий должен был перевести всю православную Россию в католическую веру. Если же он нарушит свое обещание, Марина вправе будет развестись с ним и вновь выйти замуж. При этом земли, пожалованные им, и доходы с них сохраняются за ней. Совершенно потеряв голову из-за любви к этой женщине, он, надеясь неизвестно на что, обещал повысить в чинах родственников своей невесты. В прошлом Григорий Отрепьев, а ныне царь всея Руси Дмитрий Иванович — самодержец Российский, уже просто озолотил всех родственников Марины, а они всё требовали и требовали от него подарков, должностей и земельных угодий. Юрий Мнишек, отец Марины, и вся шляхта вели себя дерзко не только на улицах Москвы, но даже с ним, с самодержцем, постоянно напоминая ему, что царём он стал с благословения польского короля Сигизмунда, от него он получил деньги на осуществление своего дерзкого плана. Вся эта нищая шляхта уже не на шутку надоела Григорию, в основном это были обнищавшие шляхтичи: много спеси — пустые карманы. Они с самой Польши сопровождали его и доставляли немало беспокойства своей неудержимой разгульной жизнью, но от них некуда было деться, они были нужны ему. Нужна была опора, сила, которая бы помогла ему удержать власть. Василий Шуйский со своими сторонниками был ему не опора. Он понимал, что эти люди выжидают, когда покачнётся его власть, они хотят овладеть ею сами. Наблюдая исподтишка за боярами, особенно за Шуйскими, он видел, что те только притворяются покладистыми, замечал, как они переглядываются да шепчутся, кося на него недобрые взгляды. Всё он понимал, но сделать ничего не мог, и это беспокоило его, вгоняло в смятение и вселяло неуверенность. Ему не на кого было опереться, даже посоветоваться не с кем. Один — при всей своей власти. Надеялся, что, женившись на Марине Мнишек, он приобретёт не только жену, но, прежде всего, помощника и человека, который его поймёт, поможет приобрести уверенность.

В опочивальню, где находился государь, поскреблись. Дверь приоткрылась, показалась голова спальничего Алексея. Это был уже немолодой придворный, с густой копной рыжих вьющихся волос, со смышленым взглядом бегающих зелёных глаз. Он вопросительно смотрел на Отрепьева. Григорий повернулся. С виду он был неказист: малорослый, но широк в плечах, с сильными руками разной длины. На круглом лице самозванца не росли ни усы, ни борода. Прямые светлые рыжеватые волосы, нос башмаком, на лице бородавки. Но за довольно отталки — вающей неказистой внешностью скрывалась страстная, власто — любивая натура.

Оторвавшись от своих размышлений, Отрепьев спросил:

— Что случилось?

— Да уж случилось, государь! Ваша невеста гневается, дочь Годунова, Ксению, потребовала к себе. Видно, тайна ваша раскрыта. Хочет знать, действительно ли вы, государь, сошлись с Ксенией и собираетесь якобы на ней жениться.

Григорий побледнел: «Наверно, сволочи бояре донесли Марине про тайную любовь с Ксенией! Не хватало мне ещё скандала до свадьбы!»

Отрепьев заметался по спальне, не зная, что предпринять; наконец, остановился как вкопанный, уставившись в раскрытое окно, присел на обитую парчой лавку, сказал:

— Позови-ка, Алексей, ко мне моего чернокнижника Михаила Алексеевича Молчанова.

— Слушаюсь, государь, — и спальничий исчез за дверью.

Григорий Отрепьев в досаде стукнул по столу кулаком, выругался:

— Вот сволочи эти Шуйские! Везде свой нос суют! Ну, погодите! Я ещё до вас доберусь!

Наконец, государь успокоился, задумался. Стал размышлять о Ксении Годуновой. После того как он захватил русский престол, Молчанов и Шаховской советовали ему сразу же отправить Ксению в монастырь, в Белозерово, к игуменье Матрене, но самозванец ту затею отверг и для себя решил, что эта девушка ему ещё сгодится по двум причинам. Прежде всего, он положил на неё глаз как на женщину. Ксения, действительно, была хороша. Белое холёное лицо, высокая грудь, глубокие голубые глаза, чёрные волнистые волосы, яркие чувственные губы возбуждали у самозванца страстное желание овладеть ею. Кроме того, в случае отказа Марины от замужества с ним это для него мог быть неплохой выбор. Всё зависело от обстоятельств. Поэтому Ксению он распорядился поселить у себя в палатах, велел установить за ней подобающий принцессе уход и неу — сыпный присмотр.

Пока Марина Мнишек ставила перед ним всякие условия, собираясь приехать с соответствующим императрице блеском в Россию, расстрига времени не терял. Однажды, в одну из весенних бессонных ночей, когда его терзали всякие мысли, что и как будет в его царствование на русском престоле, им овладела щемящая тоска, захотелось женского тепла, ласк. Тут-то он и вспомнил о Ксении. Расстрига встал, накинул на себя персидский халат с плеча Годунова и направился в спаленку Ксении. Стражнику, стоящему у дверей её спальни, он велел убраться и помалкивать. Не спеша, по-хозяйски, вошёл к девушке в опочивальню, где посередине стояла широкая кровать. На резном столике, помигивая, слабо горела восковая свеча. Девушка, раскинув руки, спала крепким сном. Из-под откинутого одеяла виднелись стройные обнажённые ножки молодой красавицы. Отрепьев потихоньку присел на кровать, не отрывая взгляда от ее ног, так волнующих его. Похотливая натура самозванца давала о себе знать. Всё тело его содрогнулось от волнения. В лицо прилила кровь, рука непроизвольно потянулась к обнажённой ноге. Он легонько и ласково погладил ее. Ресницы у девушки задрожали, она открыла глаза, резко подобрала под одеяло ноги. Отрепьев закрыл ей ладонью рот, не давая с испугу закричать.

— Молчи! — прошептал он дрожащим от волнения голосом и, не давая опомниться бедной девушке, сбросив с себя халат, юркнул к ней под одеяло. От неожиданности и с перепугу Ксения даже не сопротивлялась. Григорий молча стал насиловать девушку, наслаждаясь упругим телом, кусал полную грудь, обслюнявил ей всё лицо страстными поцелуями. Ксения вначале пыталась освободиться от жарких объятий самозванца, но сильные руки распутника сдавили её тело так, что она чуть не задохнулась. Девушка заплакала навзрыд, потом утихла, лишь изредка всхлипывала, повинуясь всем его извращённым желаниям. Григорий долго и страстно наслаждался безответной любовью и уже к утру, изрядно утомившись, тяжело дыша, отвалился от жертвы. Девушка лежала почти без чувств, боясь пошевелиться. Наконец, отлежавшись, самозванец молвил:

— Чтобы об этом не узнала ни одна душа, иначе упеку в монастырь или отдам шляхтичам на потеху.

Услышав эти слова, бедная девушка заплакала навзрыд, уткнувшись лицом в подушку. Плечи её сотрясались от рыданий. Самозванец жалостливо посмотрел на Ксению, погладил по воло — сам сильной рукой, зашептал:

— Не реви, милая! Никто тебя не обидит, если будешь умницей. — Потом, хохотнув, добавил: — Может, ещё и замуж тебя возьму, уж больно ты хороша девка, и сильно мне понравилась!

Ксения перестала плакать, удивленно посмотрела на своего нового поклонника, с сомнением произнесла:

— А как же Марина? Её-то, государь, куда денешь?

Григорий почесал затылок, загадочно улыбнувшись, ответил:

— Будешь всегда при мне, а там видно будет.

Он наклонился и нежно поцеловал Ксению в губы. Запах её кожи, волос — всё возбуждало в нём страсть, и ему вновь и вновь хотелось обладать девушкой.

С той памятной ночи встречи в спальне у Ксении стали постоянными и наполненными пылкой страстью к молодой любовнице, которая смирилась, понимая, что для нее выбора нет. Казалось, она заслонила Марину Мнишек. Но полячка была особая женщина, хотя и очень уступала перед красотой Ксении. Худая, низкорослая, даже не красавица: крупный нос, тонкие губы, высокий лоб, негустые чёрные волосы спускались косою до самых колен. Но в этой небольшой по росту полячке было что-то такое, чего не имели многие московские красавицы. Она прекрасно ездила верхом, стреляла из лука. Это была страстная, увлекающаяся личность, от которой он, бабник, почти каждую ночь менявший женщин, был без ума. Он просто терял голову от нее. Марина была ему под стать — та же авантюрная натура, которую она унаследовала от отца своего.

Мнишеки всеми силами стремились породниться с ним. И хотя он, Григорий Отрепьев, озолотил их семейство, безмерно тратя царскую казну, для достижения своей цели они готовы были уничтожить любую преграду. Поэтому Ксению надо было спасать.

В государство Московское Марина въезжала торжественно. Везли её на двенадцати белых конях, в карете, украшенной серебряным орлом, возницы были в парчовых одеждах, в чёрных лисьих шапках. В каждом селении жители встречали невесту хлебом-солью. В городах преподносили дорогие дары.

А в Москву Марину привезли в богатой колеснице, запряженной десятью пегими лошадьми, впереди шли триста гайдуков. Колесница остановилась в Кремле, у Девичьего монастыря. Невесту приняла мать царевича Дмитрия, признавшая в Отрепьеве своего сына. Марина осталась в монастыре, якобы учиться православному закону, поститься, но, вместо этого, Отрепьевым в монастырь были направлены польские повара и скоморохи. Марина брезговала русскими кушаньями, и ей хотелось веселиться.

Наконец, вчера ночью невеста вышла из монастыря и при свете двухсот факелов в колеснице переехала во дворец.

Теперь-то Григорий понимал, почему она это сделала, почему вдруг Марина решила так спешно переехать в Кремль. Сейчас ему надо было готовиться к свадьбе, предстояло много хлопот, и вот теперь необходимо было что-то делать с Ксенией. Ох, как не хотелось с ней расставаться, её он хотел оставить при себе для тайных утех. Но Марина была не та женщина, чтобы ещё с кем-то делиться, она сама мечтала сесть на русский престол, и это было одним из условий Отрепьеву. И царствовать они должны будут вместе. Это не нравилось самозванцу, но делать нечего, он вынужден был согласиться.

Из размышлений его вывел приход Молчанова. Это был мужчина средних лет, темноволосый, с крупными чертами лица. Высокий лоб его и умные карие глаза говорили о незаурядных способностях этого человека. Сей муж был прекрасно образован, говорил по-польски, по латыни, разбирался в астрологии. У Григория во дворце он занимал должность астролога-чернокнижника. Активный сторонник Отрепьева, один из убийц Бориса Годунова, он был глазами, ушами и предсказателем самозванца.

Михаил Молчанов энергичной походкой вошел в спальню царя, поклонился, с улыбкой спросил:

— Что изволите, государь?

— Только что спальничий Алексей поведал мне, что Марина требует к себе на разговор Ксению Годунову, и я боюсь большого скандала. Сам знаешь горячность моей невесты, может произойти всякое, вплоть до умерщвления бедной девушки. Что посо — етуешь, Михаил Алексеевич? — заглядывая в глаза чернокни — жнику, спросил самозванец.

Михаил на какое-то время задумался, затем походил по опочивальне царя, осматривая её блуждающим взглядом, присел на лавку рядом с самозванцем, молвил:

— Надобно немедленно отправить её в монастырь к игуменье Матрёне и постричь в монахини, как можно быстрее!

2

В ночь перед свадьбой царя-самозванца и Марины Мнишек заговорщики тайно собрались на московском подворье придворного интригана Василия Ивановича Шуйского, по прозвищу Шубник. Над Москвой опустилась глухая ночь. По небу ходили тёмные тучи, гонимые ветром с дождём. Крупные капли дождя барабанили по крыше и деревянным настилам. От порывов ветра гнулись и качались молодые берёзки, тревожно шелестели листвой. Вдруг в кромешной ночи жалобно завыла собака, её поддержали другие дворовые псы. Протяжный собачий вой тоскливо разносился в ночи по московским подворьям.

Собравшиеся переглянулись, некоторые набожно перекрести — лись.

— Плохое знамение, — медленно, с особой старательностью крестясь, шепотом произнёс князь-воевода Иван Михайлович Воротынский, обращаясь к архиепископу Арсению, одетому в черную рясу с поблескивающим на груди большим золотым крестом, чинно восседавшему в креслице.

Арсений, сузив глаза, строго оглядел всех, погладил свою, почти до пояса, бороду, осенил присутствующих крестом, сказал:

— Господь даёт нам милость в низвержении антихриста и его помощников, нечестивцев-шляхтичей! Это плохое знамение самозванцу с его антихристкой нечестивицей Мариной. Что удумала сатаница! Вместо того чтобы поститься и Богу молиться, затеяла в Новодевичьем монастыре пляски скоморохов да дьявольские польские песни, а вместо поста ели жаренную на вертелах баранину. За эти деяния Господь их накажет!

Арсений снова перекрестился, шепча себе под нос: «Свят! Свят! Свят!»

— Это ещё что! Вчерась иезуит Каспар Савицкий со свитой шляхты верхом на коне въехали в церковь во время моления. Люди так возмутились, что чуть не порешили поляков. Стащили их с коней и повели топить в Москве-реке. Благодаря князю-воеводе Ивану Ивановичу Курлятову, который оказался поблизости со стрельцами, освободили антихристов, — сообщил князь Скопин-Шуйский.

— Зачем же ты их освободил? — обратился архиепископ Арсений к князю Курлятову, находящемуся здесь же, дородному боярину с крупными чертами лица, с густыми рыжими бровями, окладистой седеющей бородой, с серыми, навыкат, глазами. Тот повернулся всем телом в сторону архиепископа, развёл руками, с сожалением сообщил:

— А что мне оставалось делать? Все меня там видели, и соглядатаи наверняка сообщили об этом царю. Если бы я не помог шляхтичам, то меня самого поволокли бы в приказную палату и сейчас бы уже пытали на дыбе.

— Это верно. Молчанов не упустил бы такой возможности. Он запытал бы тебя до смерти. Давно грозится. Затаил на тебя злобу за то, что в смуту не пошел с ним убивать Бориса Годунова, — согласился с его доводами старец.

Тут вошел Василий Шуйский, степенно приблизился к архиепископу Арсению, поклонился ему в пояс, поцеловал сухую руку старца, попросил:

— Благослови нас, отец, на святое дело!

Арсений троекратно осенил крестом князя, торжественно сказал:

— Благословляю вас, сыны мои, на святой подвиг! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Василий ещё раз приложился к руке архиепископа, затем, оглядев всех присутствующих, пригласил их, показывая в сторону палаты, где были накрыты столы и суетились слуги.

— Проходите, милостивые государи, откушайте снеди, попейте ядрёных медов, они у меня нынче удались на славу.

Гости, разговаривая вполголоса о чём-то меж собой, видимо, обсуждая последние события в Москве, вошли в розовую палату, украшенную и расписанную орнаментами из цветов и картинами со сценами охоты. Столы ломились от закусок, яств, вин и шипучих медов.

Во главе стола Шуйский посадил архиепископа Арсения, по правую руку старца сел сам. Рядом уселись его молодой племянник Скопин-Шуйский, Иван Иванович Шуйский, Иван Никитович Романов, Иван Михайлович Воротынский. По левую руку восседали: Алексей Гаврилович Долгорукий, Иван Иванович Голицын, Иван Михайлович Пушкин.

Когда все чинно уселись за столом, архиепископ Арсений произнёс:

— Вы знаете, зачем мы здесь собрались; надобно, мужи, решать, как нам жить дальше! Сколько мы будем терпеть на троне государя нашего антихриста? Свят! Свят! — Старец вновь перекрестился. — И эта антихристка полячка норовит тоже на трон рядом с самозванцем сесть, править хочет! А знаете ли вы, что поляки от самозванца требуют? Чтобы через год всё Российское государство, и мы с вами, стали католиками, чтобы все православные церкви закрыть или обратить в католические! Допустим ли мы уничтожение православия на Руси? Дальше, государи мои, терпеть нельзя, надо убирать польского ставленника! — призвал всех архиепископ, заканчивая свою речь.

Присутствующие заговорили, завозмущались, выкрикивая проклятия в адрес новоявленной царской четы. Когда все немного угомонились, заговорил Василий Шуйский:

— Вот что, бояре, надо нам вместе взяться за это дело. Сейчас, после свадьбы, все шляхтичи загуляют, ближние самозванца Дмитрия будут проводить время в увеселениях и, конечно, потеряют бдительность. Надобно нам пошибче мутить чернь. Говорить, что шляхтичи — антихристы и скоро всех русских заставят молиться антихристу, что награбили они много богатств и нужно бы погромить поляков и всех их приспешников. Мол, пусть поделятся с православными, а кто не захочет делиться, тот антихрист, их надобно топить в Москве-реке. Повсеместно народу говорить, что на троне сидят самозванец с самозванкой-полячкой, что они приспешники сатаны. И, обратившись к архиепископу Арсению, молвил:

— Церкви нужно тоже порадеть за правое дело. Во всех церквях читать анафему польским самозванцам, царю и царице!

Старец, стукнув посохом об пол, твёрдо сказал:

— Будут прокляты самозванцы и всё их воинство!

Затем встал и торжественно произнёс:

— Как только самозванца уничтожим, предлагаю собирать народ на Соборной площади Кремля и выкрикнуть Василия Ивановича Шуйского царём нашего государства Российского. Ибо государство не может существовать без управления, и я думаю, что он управится с таким делом! Старец встал, медленно подошёл к Шуйскому, троекратно его расцеловал, осенив крестом:

— Благословляю тебя, боярин, на подвиг и тяжкий труд в такое смутное для России время! Тяжёлый крест тебе, Василий, предстоит нести, но мы все тебе будем помощниками.

Арсений, расчувствовавшись, смахнул слезу, отошёл в сторону, затем присел на своё место. Князья стали подходить к новоявленному царю, троекратно целовать его, говорить ободряющие слова и пожелания, а Иван Иванович Голицын воскликнул:

— Ох, большую ношу берёшь на себя, Василий! Управишься ли?

— Управлюсь, если помогать будете, — уверенно парировал Шуйский.

— Будем тебе верными помощниками! За веру нашу и государство Российское не пожалеем живота своего! — выкрикивали бояре вразнобой.

* * *

Свадьба состоялась на восьмое мая под пятницу. День выдался пасмурный, моросил мелкий холодный дождь. Серые облака низко проплывали над Кремлём. Улицы были пустынны. Дороги все развезло, стояли огромные лужи, перемешанные с грязью и конским помётом. Чёрные вороны, нахохлившись, огромной стаей сидели почти на всех деревьях Кремлёвского двора. Бояре, князья и воеводы, приглашённые на свадьбу, увидев такую картину, набожно крестились, переговариваясь меж собой:

— Ох, не к добру всё это! Ох, не к добру! Плохое знамение!

Молодых провели в столовую палату Кремля, и придворный священник в присутствии всей русской и польской знати торжественно начал венчание.

Русские бояре, стоящие особняком от шляхтичей, возмущённо перешептывались между собой.

— Даже свадьбу и ту по-человечески провести не могут, — сказал князь Романов на ухо боярину Воротынскому.

— Всегда на Руси венчание проходит в церкви, а о царях и говорить нечего! Все наши православные каноны нарушили, — ответил князь Иван Михайлович.

Марина Мнишек была в русском красном бархатном платье с широкими рукавами и в сафьяновых сапогах, на голове ее сиял драгоценный венец. И как только венчание закончилось, Марина бесцеремонно удалилась в опочивальню, потребовала к себе слуг, скинула русское платье со словами:

— Снимите с меня это тряпье и уберите его с глаз долой!

Быстро переоделась в польские наряды и явилась в Грановитую палату, чем еще больше вызвала пересуды у русской знати.

Удивлению и изумлению бояр не было конца; они возмущённо перешептывались, крестясь, тихо восклицали:

— Вот антихристы дык антихристы! Хряста на них нет!

А когда перешли в Грановитую палату, тут и вовсе возмутились, когда увидели два престола: один для Марины, а другой для самозванца. Василий Шуйский, торжественно взяв за руку новоявленную царицу, ехидно улыбаясь в бороду, с наигранным пафосом произнёс:

— Наияснейшая великая государыня! Цесаревна Мария Юрьевна! Волею Божьей и непобедимого самодержца, цесаря и Великого князя всея Руси ты избрана быть его супругою. Вступи же на сей царский трон и властвуй вместе с государем и нами!

Марина, сделав надменное лицо, торжественно села на царский трон. В толпе русской знати прошёл возмущённый гул голосов, и кто-то из бояр громко сказал:

— Невиданное дело, чтобы баба рядом с царём на троне сидела! Тьфу ты! Одно слово — греховодники! Будь они прокляты!

Марина с вызовом посмотрела в сторону раздавшегося голоса, но так и не определила, кто это высказался, так как бородатые бояре, одетые в шубы и бобровые шапки, все были для неё на одно лицо.

К невесте подошёл патриарх, украсил Марину цепью Мономаховой и с молитвою возложил на неё животворящий крест, барму, диадему и корону Мономахову, помазал царицу и причастил, чем несказанно возбудил у русской знати неприязнь и ненависть к самозванцам. Среди бояр прошёл ропот. Иван Иванович Голицын с возмущением забубнил, обращаясь к рядом стоящим князьям:

— Да где это видано, чтобы чужеземка, ещё не жена царя, а уже стала помазанной на царствие государыней!

Дмитрий Шуйский угрожающе зашептал Голицыну:

— Да замолчи ты, Иван Иванович, а то нам всё дело загубишь! Помолчи маленько! Иди вон на целование к руке царицы.

Бояре молча, по очереди, целовали ручку Марины. Иван Михайлович Пушкин после целования долго сплёвывал на пол и вытирал губы платком.

После церемонии князь Василий Шуйский повёл Марину и самозванца под венец.

* * *

После венчания Григория и Марины начался настоящий царский пир, со всем его весельем, плясками и удалью. Пили, кто от радости, кто от горя, кто просто хотел веселиться. Загуляла вся Москва. На улицы по приказу самозванца выкатили бочки с вином и медами для черни. Несмотря на то что шёл дождь, охотников напиться задарма было великое множество.

Григорий Елизаров, мастеровой, кузнец крепкого телосложения, сажень в плечах, с чёрной окладистой бородой, с весёлыми голубыми глазами, балагур и шутник, с ватагой своих подмастерьев пришёл на улицы Москвы повеселиться и выпить на дармовщинку. Мастеровые подошли к одной из бочек с вином, взяли ковш у мужиков, по очереди выпили по черпаку. Вино оказалось на удивление крепким, и после выпитого мужики развеселились, стали шутить, бойко заговорили. Евсей, рыжий, с крючковатым носом, здоровенный детина, опрокидывая очередной ковшичек вина, крякнув, молвил:

— Ох, и хорошащее винцо самозванец выкатил народу! Закусывать не надо!

— А почём знаешь, что царь — самозванец? Может, и взаправдышный, говорят же, что мать признала его своим сыном, — возразил Карпушка, длинный жилистый мужик с насме — шливыми глазами и реденькой узкой бородёнкой.

— Да у самозваного-то царя и борода даже не растёт; сразу видно, что мужик-то не нашенский, а поляк, они, вон, все безбородые, а у русского человека вся сила и мудрость в бороде.

— Это ты верно сказал, Евсей, сразу видно — не наш это мужик, да и с поляками все вожжается, вот и жену полячку взял. Настоящий-то русский царь, наверняка, при бороде был бы, дела имел бы только с боярами и в царицы бы взял русскую девку, — поддержал Евсея Григорий Елизаров.

За разговорами мастеровые хватанули ещё по черпаку и завеселели так, что Евсей заприплясывал, а потом запел:

Ах, по мосту, мосточку по калиновому,

Ай-люли, по калиновому,

По второму-то мосточку по малиновому,

Ай-люли, ай-люли по малиновому…

Не успел мастеровой допеть песенку, как из переулка прямо на весёлую компанию верхом на лошадях выехали шляхтичи — группа всадников из пяти человек. Они тоже были навеселе и, видимо, разгорячённые вином, искали приключений. Кое-кто уже плохо держался в седле. Поляки вплотную подъехали к бочке. Один из шляхтичей, выдернув из ножен кривую саблю, крикнул:

— Эй, русские свиньи, пошли отсюда вон! Скоро мы из вас католиков сделаем, а ваши поганые церкви закроем! Теперь наша царица вами править будет, — и замахнулся саблей на Григория Елизарова. Тот, изловчившись, подставил под удар оловянный ковшик, ловко перехватил руку поляка, сдёрнул его с лошади, треснул шляхтича ковшиком по голове, да, видимо, спьяну перестарался, так что нападающий сразу же отдал Богу душу.

Вся ватага мастеровых, не давая опомниться полякам, набросилась на всадников. Сдёрнули их с коней, отобрали оружие, взяли под уздцы лошадей. Вскоре на подмогу полякам из переулка выскочило ещё несколько верховых всадников. Завязалась ожесточённая потасовка. И вот уже к мастеровым присоединились другие московские жители. В ход шли колья и булыжники.

— Я вам покажу католиков! — кричал Евсей. — Ишь чего выду — мали, антихристы, — с остервенением работая колом по польским спинам, приговаривал Карпушка.

Наконец, всех поляков уложили. Те, постанывая, валялись в грязи. Вокруг собралась большая толпа людей. У многих в руках уже были колья и даже вилы. Разгорячённая толпа всё росла и росла. Григорий Елизаров, вытирая со лба кровь, перемешанную с потом, крикнул:

— Идём громить антихристов, шляхтичей и их приспешников. Идём на Кремль и узнаем, кто там сидит: самозванец или настоящий царь!

Толпа одобрительно зашумела, и все направились к Кремлю.

3

Григорий Отрепьев лежал в брачной постели с Мариной Мнишек. Он спал с женщиной, о которой мечтал вот уже почти год. А теперь к её ногам он бросил целое царство, но радости от достигнутого не было, на душе постоянно лежал тяжёлый камень. Не было покоя и удовлетворения, где-то рядом жила тревога. Он, Гришка, монах-расстрига, ныне царь всея Руси Дмитрий. Казалось, что бы ещё человеку надо? О чём ещё можно мечтать? Но от мысли, что царь он не настоящий, а обманным путём добившийся престола, что любой простой москвич может крикнуть ему вслед «самозванец», в сердце у Григория жил страх, который крепко держал его.

Отрепьев широко раскрыл глаза, вглядываясь в темноту опочивальни, в которой когда-то спал Борис Годунов — убийца сына Ивана Грозного. Григорию казалось, что из всех углов комнаты на него смотрит царевич Дмитрий, виделось хмурое лицо Ивана Грозного, вплотную приблизившееся к нему.

Григорий в страхе прижался к горячему телу жены, обнял её, положив руку на грудь, другой закрыл глаза и прошептал: «Свят! Свят!» Марина открыла глаза и, пристально вглядевшись в лицо своего мужа, шепотом спросила:

— Что не спишь?

Григорий долго молчал, затем ответил тоже шёпотом:

— Страшно мне!

— Почему же тебе страшно? — с удивлением спросила Марина и властно добавила: — Ты же царь! У тебя слуги, войско русское и польское, да и бояре тебя поддерживают.

— Это ты правду говоришь, жёнушка, — ещё крепче обнимая ее, ответил царь, — но чувствует моё сердце, что где-то на Москве зреет смута!

— Какая ещё смута? — с удивлением спросила женщина.

— Народ недоволен, особенно поляками. Загуляли шляхтичи после нашей свадьбы. И нет им уёму. Обижают простых людей, бесчинствуют в церквях и на площадях, а это очень опасно с московитами. Вчера, когда мы ехали по городу в карете к князю Курлятову, я видел подозрительные толпы народа. Не дай бог, если народ московский подымется против нас. Надобно бы сказать шляхтичам, чтобы прекратили бесчинства. Утром надо поговорить с польскими послами, Олесницким и Гожевским. Пусть предупредят всех шляхтичей.

Марина резко откинула лебяжье одеяло, потянулась до хруста в костях, лукаво поглядев на мужа, сказала:

— Что-то я тебя, Дмитрий, не пойму. Зачем тебе шляхту притеснять, что ты так испугался бунта? Ты же истинный царь, и тебе никакая опасность не угрожает. Пошумят московиты, побьют бояр, дворян да воевод, а тебе-то что, народ не тронет царя.

— В том-то и дело! Царя они не тронули бы, а меня может постигнуть страшная участь.

— Это почему же? — с удивлением спросила Марина и с неприязнью посмотрела на Григория.

Отрепьев долго не отвечал, видимо, в нем шла внутренняя борьба, он для себя ещё не решил, что ответить жене. Но душевные муки самозванца требовали излияния, ему было просто необходимо перед кем-то высказаться, он искал сочувствия, может, даже участия, которое ему очень хотелось получить, прежде всего, от Марины. Наконец, решившись, Отрепьев приподнялся на локте, мучительно выдавил из себя:

— Я давно хотел сказать, Марина… — и надолго замолчал, уставившись в одну точку.

— Ну! Говори! — почувствовав что-то неладное, заторопила жена.

— Я ведь не царь Дмитрий.

— Как это не царь? — почти выкрикнула Марина, дико уставившись на своего мужа. — А кто же ты таков? — опять воскликнула женщина.

— Я Григорий Отрепьев, монах-расстрига, — выпалил Григорий.

— Ты — самозванец! — прошептала Марина, округлив глаза, затем поднялась с постели, подошла вплотную к лежащему мужу, крикнула ему в лицо:

— Обманщик! Ты обманул меня! Ты обманул моего отца, на — шего короля и шляхтичей!

Григорий сел, свесив босые ноги с кровати, захихикал.

Марина ещё больше поразилась поведению мужа, в нере — шительности застыла в полусогнутой позе, дико вращая своими большими карими глазами.

— Ты думаешь, они не знают? Всё они знают! — почти крикнул в лицо жене Отрепьев. — Да им всё равно: будь на русском престоле хоть сам дьявол, лишь бы их волю выполнял. Одна ты только думаешь, что вышла замуж за настоящего царя и теперь царица. Вот тебе! — и Отрепьев, показав фигу жене, крикнул: — Царицей она захотела стать!

Из груди Марины вырвался истерический крик:

— Обманщик! Самозванец! — И она медленно опустилась на край кровати, зарыдала, причитая: — Обманул! Обманул! Само — званец!

Григорий некоторое время безучастно смотрел на Марину, не говоря ни слова в свою защиту. Но постепенно истерика жены захватила и Отрепьева. Он передёрнулся всем телом, обхватил голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно сполз с кровати, обхватив руками ноги жены, зарыдал:

— Прости меня, Маринушка, что не сказал тебе сразу, боялся, что не пойдёшь за меня замуж. Но ведь ты же всё равно царица, все богатства России у твоих ног. Тебе прислуживают знатные бояре, дворяне, князья и шляхтичи. Что ещё тебе надо, что ты ещё хочешь?

Мнишек рукавом вытерла слёзы, прислушалась к словам самозванца, тяжело вздохнула, оттолкнула от себя Григория. Тот умоляюще посмотрел в глаза Марины, прошептал:

— Это я всё делал ради тебя. Я положил к твоим ногам цар — ство!

— Положить-то ты положил, да царство не настоящее, — с презрением ответила Мнишек.

Григорий попытался снова обнять ноги своей жены, но та его отстранила, прислушалась. С улицы был слышен гул толпы, по окнам ходили сполохи пожара. Женщина почувствовала недо — брое, второпях накинула на себя одежду, молча удалилась в одну из дверей спальни.

После ухода Марины вдруг ударили в набат на колокольне Ивана Великого. Колокольный звон тревожно плыл над Москвой, призывая людей к Кремлю. В окнах опочивальни ещё сильнее засветилось зарево пожара, сполохи огня освещали всё кругом багровым цветом.

Отрепьев подбежал к окну, лицо его побелело, перекосилось от страха; самозванец прошептал:

— Началось! — набожно перекрестился, бормоча: — Спаси и сохрани меня, Господи!

Григорий метался по спальне, ища одежду.

Во дворе Кремля уже слышался рёв толпы, раздавались кри — ки:

— Долой самозванца, польского царя! Давайте сюда царя-обманщика!

Слышались глухие удары чем-то тяжёлым в ворота кремлё — вского двора.

— Марина! Марина! — стал звать Григорий жену. Но ответа не было.

Вдруг раскрылась дверь и в спальню почти вбежали Михаил Молчанов и Григорий Шаховской. Они были переодеты в про — стую стрелецкую одежду, наперебой кричали:

— Беда, царь! Беда! Народ московский восстал! Твоей выдачи, батюшка, требуют!

Отрепьев опять заметался по покоям, не зная, что пред — принять, затем крикнул:

— Где охрана Кремля? Где стрельцы?

— Они с восставшими, — ответил Молчанов, — только шляхтичи ещё сдерживают взбунтовавшуюся толпу и не пускают в твои покои, но их очень мало.

— Бежать надо! Поспешай, царь Дмитрий! — усмехнувшись, заторопил Шаховской и, бросив на кровать одежду простого стрельца, сказал: — Одевайся, государь, быстрее!

Самозванец долго не мог натянуть маловатый кафтан, руки у него тряслись, лицо позеленело от страха.

Шаховской, поглядев на него, подумал: «Крепко самозванец перетрусил, вот-вот чувств лишится».

— А где же Марина? — спросил хриплым голосом Отрепьев.

— Царица Марина уже выехала со двора Кремля с иезуитом Каспаром Савицким и польскими послами, — слукавил Григорий Шаховской.

— Поспешай, государь, к выходу через кухню, на задний двор, а мы там поглядим, не остался ли ещё кто в покоях, — заторопил Молчанов.

— Илья! — крикнул Шаховской.

Из темноты выступил молодой стрелец.

— Проводи государя, — попросил Шаховской и заспешил за Молчановым по дворцовому коридору.

Отрепьев, озираясь, шёл в темноте за стрельцом, порой слыша лишь лёгкие шаги служивого да его дыхание.

Григорий лихорадочно, обрывками мыслей перескакивая от одного к другому, раздумывал: «Вот они, слуги государевы, в самый тяжёлый час испытаний бросили меня! Даже жена, почуяв опасность, молча, не попрощавшись, сбежала с иезуитом! Бросили на произвол судьбы! Зато как они все любили принимать от меня подарки и милости! Если я только выкручусь из этой истории, — думал Отрепьев, — прогоню всю эту польскую шляхту! Ненадёжные люди! Только бы им обирать Россию! Неужели так несчастен русский престол? Уже немало государей было обречено на гибель, и до меня, видно, добираются! — От этих мыслей у самозванца похолодело в груди: — Неужели это всё?! Неужели это конец? Эх, зря я дал полякам волю, а русские бояре и дворяне побоялись толпы, не заступились за меня, попрятались в своих домах. Кто же натравил московитов на меня?» Григорий стал лихорадочно перебирать в памяти князей, бояр, воевод. Но почему-то перед глазами всё время вставало слащавое лицо Василия Шуйского с хитрыми смеющимися голубыми глазками, с ехидной полуулыбкой в бороду. «Неужели все-таки эту смуту заварили братья Шуйские и их сторонники?» — И теперь уже Отрепьев явственно вспомнил, как на приёмах, пирах и на его свадьбе князья, бояре Шуйские, Воротынские, Голицыны, Долгорукие, Романовы перешептывались между собой, посмеи — вались, перемигивались, часто отделяясь от других, оглядываясь по сторонам, о чём-то говорили. А он, Гришка, как дурачок, верил им, думал, что они обсуждают государственные дела, думают, как лучше помочь ему в управлении разоренным вконец войнами, опричниной Грозного, последними неурожаями и голодом русским государством. Не он ли, Григорий, наделял этих же бояр, князей, дворян и воевод землями, наградами, всячески обласкивая их. Так они его отблагодарили. Он всё делал для них, забыв про простой народ, тот народ, при помощи которого сел он на престол! Людям надо было делать добро, простым стрельцам, а он их боялся, думал, что надёжная защита и опора его — приближённые князья, бояре и шляхтичи. И вот, в час испытаний, он остался один. Одни его предали, другие бежали! «С народом надо было мне быть, им угождать, — с раскаянием думал Отрепьев. — Теперь, в лихой час, некому защитить меня, некому подать руку помощи! Неужели меня постигнет участь Бориса Годунова и его сына Фёдора, и быть мне убиенным Дмитрием?!» От этой мысли Григория заколотило мелкой дрожью, он хотел метнуться назад, чтобы забиться в какой-нибудь тёмный угол дворцовых покоев и переждать смуту. Но было уже поздно, стрелец, открыв дверь чёрного хода, сказал вполголоса:

— Сюда, государь.

Они прошли на задний двор Кремля, который был заполнен народом: простолюдинами, стрельцами, мастеровыми. Люди стояли небольшими кучками, спорили, кричали, другие дей — ствовали, ломились в двери, били окна, лезли на высокое крыльцо, где ещё отчаянно саблями отбивались шляхтичи.

Стрелец и Григорий незаметно проскользнули в толпу и стали уже выбираться за ворота Кремля, как вдруг нос к носу столкнулись с князем Василием Шуйским. Увидев царя, князь Василий на какой-то момент потерял дар речи, с удивлением глядя на самозванца. Затем, усмехнувшись в бороду, молвил:

— Государь! На кого ты нас покидаешь? Наверно, в Польшу собрался бежать?

Вокруг Шуйского и Отрепьева сразу же образовалась толпа. Люди какое-то время прислушивались к разговору, присма — тривались. И вот уже кто-то из стрельцов крикнул:

— Ребята! Да это же самозванец! Хватайте его!

На Григория вмиг набросились люди, сбили его с ног, подмяли. Последнее, что почувствовал самозванец, — это страш — ный удар по голове, и он вмиг провалился в тёмную бездну. Больше он ничего не чувствовал. А толпа ещё долго бесновалась. Люди в удары по самозванцу вкладывали всю ненависть к надоевшим полякам, к своим угнетателям за слёзы, за голод, за унижение.

Вскоре во дворе Кремля вспыхнул большой костёр. Самозванца схватили за ноги, поволокли к костру. Несколько стрельцов, взяв самозванца за руки, за ноги, раскачали и бросили в костёр, не желая оставлять даже тело ненавистного царя. В небо взлетели тысячи искр. Затем вверх поднялся столб тёмного дыма. Кто-то крикнул:

— Глядите, ребята, душа самозванца тело покинула! Видно, с дьяволом знался! — И множество рук потянулось ко лбу. Люди набожно перекрестились.

* * *

Во дворце стояла гнетущая тишина. Охрана и придворные разбежались или попрятались. Кругом как будто всё вымерло. С улицы раздавался шум людской толпы, глухие удары в двери дворца, крики и гул голосов разъярённых горожан. По стенам и окнам дворцовых палат гулял багровый свет пожаров, выхватывая из глухой тьмы высокие колонны и своды потолков.

Шаховской и Молчанов, освещая себе путь толстой восковой свечой, осторожно, с оглядкой, пробрались в Престольную палату. Огонёк свечи дрожал, а иногда начинал сильно трепетать, готовый погаснуть. Шаховской прикрывал ладонью язычок жёлтого пламени от воздушного потока, не давая ему погаснуть. В царский кабинет они вошли, не сговариваясь, прекрасно понимая, чего хотят. Вот и резная дверь палаты. Молчанов тихо приоткрыл ее, заглянул вовнутрь царского кабинета. Там было темно и тихо. Он проскользнул в помещение, за ним вошёл Шаховской. Григорий приподнял над головой свечу, чтобы осветить кабинет царя. По стенам заходили причудливые тени. Слабое пламя свечи осветило помещение, где в беспорядке были разбросаны вещи. Стол завален бумагами вперемешку с одеждой; поверх всего этого лежал кафтан с позументами, а на него небрежно брошены царская корона и скипетр, которые привораживали холодным блеском драгоценного металла и дорогих камней. Михаил Молчанов так и впился глазами в царские атрибуты. Его сухие жилистые руки непроизвольно потянулись к короне. Михаил жадно схватил ее, поднёс прямо к лицу, вгляделся в сверкающие каменья и блеск холодного драгоценного металла. Отложив корону, Молчанов потянулся за скипетром и царской печатью, загрёб всё цепкой жилистой рукой. Лицо его сделалось властным, в глазах заходили дьявольские огоньки.

4

Уже наступило лето, когда Иван Исаевич Болотников привел свой десятитысячный отряд в Речь Посполитую. Казаки раскинули свой лагерь недалеко от Кракова на берегу небольшой речушки. Местность была холмистая, с перелесками и глубокими оврагами. Свой стан атаман велел огородить частоколом, сделать бойницы. Шатер ему казаки поставили на возвышенном месте, откуда хорошо просматривалась вся местность. После длитель — ного похода из Венгрии через Германию люди устали. Да и в Венгрии казаки, как говорится, не вели праздную жизнь. Там они помогали венграм бить турок. Были победы и поражения, но отряд от этого только становился организованней и искуснее в военных действиях. Запорожцы со своим атаманом прошли нелегкий путь беспрепятственно.

Теперь казаки отдыхали, наслаждаясь временным покоем, чинили одежду, оружие, залечивали раны, приобретенные в боях за свободу венгерского народа.

Иван Исаевич сегодня пировал со своими ближними сподвижниками у себя в шатре. Был накрыт широкий стол. Посредине стола стояли витиевато украшенные резьбой два бочонка с добрым венгерским вином, красовались блюда с жареным мясом, рыбой, с медами и квасом.

Атаман сидел во главе стола, широко улыбался, радуясь небольшой передышке. Это был закаленный в боях воин, с открытым энергичным лицом, серыми умными глазами. Высокий лоб с глубокой складкой в переносье, широкие скулы, муже — ственное загорелое лицо — все это выдавало в нем незаурядного человека. Волнистые русые волосы были аккуратно зачесаны, борода и усы с проседью коротко подстрижены. Атаман был крепкого телосложения, среднего роста, подвижен, а когда улыбался, обнажал ряд крепких белых зубов, располагая к себе собеседника своим обаянием. Его красивый раскатистый бас покорял людей: когда он говорил, то полностью заражал всех своей уверенностью, и народ готов был идти за ним в огонь и в воду.

За столом сидели его ближние друзья и сподвижники: Иван Аничкин, Митя Беззубцев, Алексей Нагиба, Федор Берсень и другие сотники и полусотники его казацкого войска.

Болотников, подняв кубок с вином, сказал:

— Пьем, казаки, за начало! За начало службы нашему истинному и справедливому государю Дмитрию! Он дарует простому народу волю! Чтобы мы, казаки, жили, как хотели!

— Любо! — дружно крикнули сподвижники, поднимая кубки. Испив вина, казаки стали закусывать, оживленно заговорили.

— Я вот какую байку слыхал про нового царя Дмитрия, — вытирая усы после испитой чарки, громко заявил Беззубцев Митька. 3а столом все притихли, с недоумением посмотрели на сообщившего известие.

— Говори, что за байку ты слыхал, — с нетерпением спросил Федор Берсень, прожевывая кусок мяса. Это был плечистый казак, с темной шевелюрой вьющихся волос, с зелеными дерзкими глазами, горбоносый, лицом рябоватый, с тонкими насмешливыми губами. Человек, язвительный на язык, как гово — рят, «ради красного словца не пожалеет и отца».

— А поговаривают в народе, казаки, будто опять царь Дмитрий не настоящий, а самозванец, сбежавший от боярина служилый человек, — ответил Митька.

— Откуда ты это взял! — крикнул уже захмелевший сотник Нагиба, казак могучего телосложения, лихой рубака в бою и заводила всяких споров и драк. Он мог спорить с кем угодно и сколько угодно, доказывая свою правоту, а если это не удавалось, и хорошую трепку мог задать своему противнику, поэтому многие казаки старались с ним не связываться, чтобы не иметь помятого лица или других неприятностей.

Все с интересом стали наблюдать: что же произойдет дальше? Нагиба привстал из-за стола и хотел пробраться к Митьке поближе, но тут вмешался Болотников; обращаясь к Алексею, жестко сказал:

— Сядь! — и уже спокойно заговорил: — Я эти речи, казаки, тоже слышал, но всяким слухам не очень-то верю, потому что враги царя могут говорить всякое, но все возможно, хотя мать Дмитрия его признала. А кто может лучше знать своего дитя, чем мать? Значит, царь настоящий.

— Признать-то она его признала, а может, и заставили признать. Кто его знает? — ответил Митяй, придвинув к себе по — ближе блюдо с рыбой.

Болотников разгладил усы, обдумывая сказанное Беззубцевым, затем поднял кубок, обратился к казакам:

— Давайте, братья, выпьем за то, чтобы государь российский, Дмитрий Иванович, был настоящий, и за то, чтобы польский король Сигизмунд помог ему сесть на престол, по праву ему принадлежащий. Будем ему благодарны! — Иван Исаевич мед — ленно выпил вино.

— Любо! Пьем за настоящего царя Дмитрия и друга нашего польского короля Сигизмунда! — вразнобой кричали запорожцы, поднимая чарки с вином.

Заиграли сопели, ударили бубны, и пошло неудержимое веселье. Федор Берсень, лихо заломив казацкую папаху с красным верхом, запел:

По лугу, лугу вода со льдом,

По зеленому золота струя струит.

Струйка за струйкой — сама лебедь плывет,

Белая лебедушка — девушка,

Белая лебедушка девушка — ясный сокол молодец.

Где его не вижу — по нем сердце болит.

Где его увижу — сердце возрадуется,

Кровь в лицо разыграется….

Это была любимая песня Ивана Исаевича, но он сейчас был далеко от этого пира. Картины прошлой жизни полностью завладели его сознанием. Вот он еще подросток, плачущий и испуганный, забился в угол, а в доме и во дворе усадьбы бесчинствовали опричники. Собирали пожитки — шубы, домашнюю утварь, ковры — выносили во двор и складывали в телеги. Отца тут же заковали в цепи и увезли. Вскоре весь дом и двор вымели подчистую опричники Ивана Грозного во главе с князем Телятевским, забрали все, что можно было забрать. Плачущую мать, его самого, всю дворню усадили на телеги и отправили в поместье князя. С тех пор они стали холопами боярина Телятевского. После всех этих событий мать стала таять как восковая свеча. Не могла выдержать такого унижения дворянка, волей судьбы превратившаяся в холопку. От тоски и уныния она стала болеть и вскоре умерла.

Иван рос смышленым крепким мальчиком и через некоторое время стал статным красивым юношей. Князь Андрей Алексеевич Телятевский Ивана не обижал, старался его обласкать, научил грамоте, военному делу. Вскоре Болотников стал сотником на московском подворье боярина. Он был вхож в семью своего хозяина. Военная служба у князя давала сытую жизнь и даже развлечения вместе с хозяином, так как тот любил охоту и увеселения. Нередко боярин устраивал набеги на неугодных государю знатных людей, что приносило ему немалую прибыль. Молодой воин, участвуя в закабалении и разорении дворян, бояр и подчас простых людей, с жалостью относился к этим несчастным, а порой отпускал их на все четыре стороны. Переживший сам такую трагедию, он в душе ненавидел эти набеги и хозяина, который с рвением служил царю Ивану Грозному, но изменить ничего не мог. Иван был всего лишь подневольным холопом. Иногда ему в голову приходили мысли о побеге на Дон, к казакам, но не мог он этого сделать: удерживала любовь к дочке князя, Марии.

Это была настоящая красавица: стройная, белолицая, с голубыми, как незабудки, глазами, тугая золотистая коса — почти до пят, смешливая, веселая, со звонким голоском, заразительным смехом, который постоянно звучал в княжеском доме. Когда она встречалась с Иваном, замолкала, краснела, боясь взглянуть ему в глаза. Но это было только поначалу. Постепенно они сблизились, стали вместе проводить много времени. Князь не обращал на это никакого внимания, так как Иван был вхож в дом, и он надеялся, что преданный ему холоп просто развлекает его дочь. Но любовь их крепла с каждым днем. Вскоре эти взаимоотношения от легких прикосновений переросли в поцелуи и жаркие объятия, они уже не могли и дня прожить друг без друга.

Однажды, когда боярин отлучился в свою вотчину, Иван тайком, с помощью Марии, переодевшись в служанку, проник к ней в опочивальню, где они впервые познали все прелести близости, бурную страсть.

Это была ночь их любви, первая и последняя. Утомленные страстной любовью, Мария и Иван заснули крепким сном. Но в доме князя были свои глаза и уши. Как только рано поутру Телятевский неожиданно вернулся из вотчины, дворецкий Ефим сразу же ему обо всем доложил. И, что называется, влюбленных взяли еще тепленькими. Неожиданно в опочивальню княжны ворвались дюжие слуги и повязали Ивана, заломили за спину руки, поволокли по приказу хозяина на конюшню. Мария рыдала, закрыв от стыда лицо руками, затем кинулась в ноги к отцу, прося пощадить любимого, виня и кляня во всем себя, но князь был неумолим, и, наверно, Болотникова забили бы батогами до смерти. Но провинившемуся сотнику неожиданно повезло. В этот же день царь Иван Грозный затребовал боярина к себе во дворец по каким-то важным делам. Хозяин отсутствовал дома несколько дней. Ночью Мария уговорила конюха Алексея помочь бежать возлюбленному с княжеского двора.

Прощание несчастных влюбленных было коротким. Мария неутешно плакала, обнимая любимого, он же обещал ей вернуться, хотя они сами в это плохо верили, зная наверняка, что видятся последний раз.

Так он оказался у донских казаков, где принимал участие в походах против крымских татар. В одной из таких стычек их казацкий отряд попал в засаду, завязалась жестокая схватка. Многие из его товарищей полегли тогда, и мало кто ушел от преследователей, а Болотников, раненный татарской стрелой, попал в плен, а там был переправлен в Турцию на невольничий рынок.

Вскоре его приковали цепями гребцом на галеру. Вот здесь-то и начались его испытания адом. Целыми днями под палящим солнцем приходилось ему вместе с остальными невольниками грести веслами. Хозяин не баловал своих рабов сытной едой: за целый день давали одну лепешку да немного пресной, уже вонючей, испортившейся воды и плетей вволю, если надсмотрщик видел, что гребец плохо работал. Порой жизнь казалась Ивану невыносимой, думал, что все это никогда не кончится. Но, видно, Господу было угодно, чтобы однажды мучения рабов прекратились. Напали на турок немецкие военные корабли, завязалась жестокая схватка. Турки попытались уйти от преследователей в море, но, как жестоко надсмотрщик ни избивал невольников, они перестали грести, понимая, что единственный путь к спасению — если немцы победят их мучителей. После победы над турками всех рабов на галерах освободили, а затем доставили в Венецию. Бывшие невольники разбрелись кто куда, а Болотников вместе с Беззубцевым находились некоторое время в Венеции, где и познакомились с запорожскими казаками. Вскоре новые знакомые уговорили их отправиться в Венгрию, помогать венграм бороться с турками за свою свободу. Память о рабстве была у Ивана и его товарища еще свежа, и им хотелось отомстить туркам за свои обиды. Так у него и Беззубцева началась беспокойная, полная опасностей, военная жизнь.

Иван Болотников заметно выделялся среди казаков как опытный и искусный воин и вскоре возглавил отряд запорожских казаков численностью в 10000 сабель. Здесь же, в Венгрии, он узнает о больших изменениях в России, о том, что на царский престол при помощи польского короля Сигизмунда посажен настоящий государь — Дмитрий Иванович, который чудом уцелел и спасался до поры до времени в Речи Посполитой.

Заинтересовавшись этими событиями в России, Болотников отправляет послов во главе с Алексеем Нагибой к польскому королю с челобитной, в которой запорожцы изъявляли желание послужить настоящему русскому царю Дмитрию Ивановичу.

Польский король ласково встретил казаков и выразил надежду, что запорожцы будут служить московскому государю верой и правдой, и пригласил отряд Болотникова стать под Краковом. И вот теперь он ждал послов от Сигизмунда, короля польского, но что-то от него не было никаких известий, хотя казаки стояли лагерем под Краковом вторую неделю. Иван Исаевич не знал, что и подумать, ему не терпелось двинуться в Россию.

Из задумчивости атамана вывел Беззубцев, который подсел к нему рядом и спросил:

— Что это ты, Иван Исаевич, загрустил, вина не пьешь, один, задумавшись, сидишь?

— Дни прошлой жизни вспомнились, наше с тобой рабство у турок, — улыбаясь, ответил Болотников.

— Да уж, натерпелись и повидали мы с тобой, Иван Исаевич. Не знаю, как тебе, а мне частенько по ночам снится наше рабство. Чем такая жизнь, лучше уж смерть!

— Вот и я хочу помочь государю нашему освободить народ России от рабства, чтобы люди сами могли выбирать, как им жить: хоть землю пахать, хоть ремеслом заниматься, хоть в казаки идти, как мы.

— Ой, не знаю! — покачав головой, воскликнул Митяй. — Плохо мне верится, чтобы бояре, князья, дворяне да помещики согласились народ освободить! Кто же тогда на них работать будет? Не свычны они, Иван, трудиться.

— Сами будут работать. Государству служить будут, а тех, кто не захочет, заставим. Сейчас государь Дмитрий Иванович многое делает для народа, говорят, что все подати землепашцам отменил. Да, видно, мало у него сторонников, надобно нам ему немного подмогнуть, глядишь, всем миром правду и справедливость в государстве установим. Наверно, бояре да воеводы большое сопротивление оказывают, не дают ему сразу помочь бедным людям, окружили его лестью да угодничеством, скрывают от него всю правду, как простой народ живет плохо, как мучают бедный люд, как издеваются над ним богатые кровососы. Вот мы и должны ему, государю, открыть глаза, рассказать обо всем, что творят богатенькие.

— Правое дело ты задумал, Иван Исаевич, да только осуществить его будет трудно, — покачав головой, с сомнением сказал Беззубцев.

В это время в шатер быстро вошел казак Федор Болдырь и направился к атаману. Так как было очень шумно от говора подгулявших казаков, Федор, наклонившись к уху Болотникова, сказал:

— От польского короля Сигизмунда к нам пожаловал посол Ян Веливицкий со свитой, желает с тобой разговаривать.

— Наконец-то! — воскликнул Иван Исаевич и, радостно улыбаясь, произнес: — Закончилось наше безделье, и ждут нас важные дела! Скоро пойдем в Москву, на службу к нашему государю!

5

Испуганная шумом толпы и отсветом пожарищ, полуодетая, Марина в сопровождении слуги Каспара Савицкого, в беспамя — тстве, пробралась в покои своей служанки гормейстерины. Маленькая, хрупкая, она юркнула ей под юбки.

Возбужденная толпа московитов, сметая все на своем пути, прорвалась в опочивальню служанки. Слышались выкрики:

— Ищите самозванцев! Где этот безбородый антихрист! Ищите польского самозванца! Убивать их будем! Ишь, чего захотели, антихристы, веру нашу уничтожить! Да мы его! — кричал народ, напирая на верного слугу Каспара, который встретил заговорщиков со шпагой в руке, сдерживая натиск толпы.

Изловчившись, Григорий Елизаров ударил иезуита колом по голове; тот зашатался и упал, обливаясь кровью. Толпа с ревом ворвалась в покои служанки. Грязные и убогие ярыжки, полупьяные московские людишки стали шарить по углам, заглядывать в шкафы, хватать и растаскивать меж собой дорогие платья, ткани и украшения. Стали подбираться к служанке, чтобы содрать с нее одежду.

— Эй, толстуха, а ну, скидывай с себя юбки! — стал приставать к служанке Евсей, пытаясь сдернуть с женщины наряды. Но в это время в покои гормейстерины пробились Иван Иванович Шуйский, Иван Михайлович Воротынский, Григорий Петрович Шаховской в сопровождении отряда стрельцов. Всех взбун — товавшихся людей выгнали из спальни, приставили стражей у дверей около десятка стрельцов, чтобы никто не ворвался к женщинам вновь. Из-под юбок служанки извлекли позеле — невшую, трясущуюся от страха Марину.

Погромив неугодных бояр и шляхтичей, бунтари, удовле — творив желания Василия Шуйского и свои страсти, угомонились. Вскоре во дворе Кремля был наведен порядок.

Марину Мнишек со служанкой отправили к ее отцу под усиленной охраной стрельцов.

* * *

Утром следующего дня на Соборной площади Кремля собралось великое множество народа. Огромная толпа гудела и волновалась. Эта неугомонная людская сила в любую минуту могла забурлить и взорваться, разнести все ради хорошего царя. Чернь московская готова была менять царей хоть каждую неделю; убивать, грабить было куда легче, чем работать в поте лица на своих хозяев.

На красном крыльце стояли бояре, воеводы и духовенство, в черных рясах, поблескивая серебряными крестами.

Тяжело ступая, опираясь на посох, вперед вышел архи — епископ Арсений. Бояре расступились, давая проход старцу. Старик устало оглядел возбужденную толпу, огладил седую бороду, сильным голосом произнес:

— Люди православные, настал час испытаний, час укрепления православной веры нашей! Господь все видит, и Он нам помогает! Он помог нам освободиться от антихристов, поса — женных поляками на государев престол! Сегодня Он дарует нам право назвать царем достойных среди нас, — и, кивнув в сторону бояр, продолжил: — знатных и уважаемых людей! Господь дарует нам это право, ибо государство наше Российское не может жить без царя, без вожака, который будет справедливо управлять нами по чести и совести!

Архиепископ еще не закончил речь, а из толпы уже слы — шались выкрики наемников, специально посланных Шуйским.

— Хотим государем Василия Ивановича Шуйского! Шуйского хотим! — заревела толпа, подхватив выкрики наемников.

— Ивана Никитовича Романова хотим государем! — где-то в толпе крикнул одинокий голос, заглушаемый ревом множества голосов:

— Шуйского хотим! Хотим Шуйского царем!

Архиепископ поднял над головой золотой крест. Толпа зати — хла, старец сказал:

— Коли вы этого хотите, тому и быть!

На крыльцо вышел Василий Шуйский, встал рядом с Арсением, поклонился на три стороны, молвил:

— Спасибо, люди, за честь! Служить буду вам и государству нашему, не жалея живота своего!

Арсений троекратно осенил Шуйского крестом, крикнул в толпу:

— Благословляю сего мужа на царствование в Российском государстве!

Толпа взревела, задвигалась, выражая согласие. Старец поднял опять крест, торжественно сказал:

— А сейчас всем целовать крест и присягать новому нашему государю всея Руси, Василию Ивановичу Шуйскому!

Уже на следующий день, не дожидаясь избирательного Земского собора, Василий Шуйский с ближними боярами восседал в царском кабинете Престольной палаты. А решать ему и его думным боярам и воеводам было что: казна была разорена самозванцем до предела, нечем было даже платить стрельцам и дьякам, в городах бунтовала чернь.

Прежде всего, царь планировал убрать воевод, ставленников самозванца, и вновь всех привести к присяге, к крестному целованию на верность ему — новому государю. А это было не просто, особенно на юго-западе России и, самое главное, в городе Путивле: ведь там был центр смуты.

Василий Шуйский, читавший грамоты из различных мест России, которые ворохом лежали у него на столе, наконец, отодвинув их в сторону, обратился к думным боярам:

— Что будем делать с оставшейся шляхтой и прежде всего с самозваной царицей Мариной Мнишек и ее отцом?

— Надобно отправить их, а заодно и других шляхтичей в Польшу, чтобы они тут воду не мутили, — с раздражением в голосе заявил Голицын, дородный боярин с голубыми глазами, с аккуратно подстриженной, лопатой, бородой.

— А может, посадить их в приказ тайных дел да допросить с пристрастием, — предложил Иван Михайлович Воротынский, грузный мужчина с одутловатым красным лицом, опирающийся двумя руками на посох.

— А что у них пытать-то? Мы про них и так все знаем. Отправить их всех надобно в Польшу — и дело с концом! — заявил Иван Михайлович Пушкин, худощавый боярин с серыми живыми глазами, мясистым носом, окладистой темно-русой бородой.

— Не будем, бояре, грех на душу брать, мутить зря народ, а отправим их побыстрее в Речь Посполитую, чтобы не было больше у московской черни желания царей менять. А то ярыжки и всякие бездельники, которые не хотят работать, горазды бегать по Москве, красного петуха пускать да грабить подворья богатеньких да неугодных! — наставительно молвил патриарх, присутствующий тоже на совете бояр. Старец перекрестился и продолжил: — Гнать нечестивцев надобно с Руси и восста — навливать порядок в государстве, чтобы никому не было повадно больше лезть на наш престол!

* * *

Закрытый простенький возок, и даже не карета, запряженный в пару пегоньких лошаденок, дожидался Юрия Мнишека и Марину. Граф складывал в сундук кое-какие вещи, а дочь, сидя в кресле, давала указания служанке, как уложить свои, совсем скудные наряды. Все ее прекрасные платья и драгоценности, которым она не знала счета, были разграблены московской чернью. Гордая и высокомерная, как подобает ясновельможной пани, она не плакала, не рыдала о своих утратах, а стойко выносила все удары судьбы.

Граф Мнишек сел напротив Марины, загадочно улыбнулся и сказал:

— У меня, царица моя, есть для тебя очень хорошие новости. Вчера явился ко мне человек, и вот что он мне поведал. В Москве прошел слух, что мужа твоего, оказывается, не убили, а загубили совсем другого человека, похожего на него, а царь Дмитрий Иванович спасся и сейчас хоронится с верными людьми в укромном месте, что будто скоро даст знать, куда тебе к нему прибыть.

Марина удивленно подняла брови, не проявив особой радости, и неожиданно для отца произнесла:

— Это хорошо, что мой суженый жив. Может, снова вернемся в Москву на царствование. Тогда уж я всех этих бояр Шуйских на Спасских воротах заставлю перевешать! Что это, отец, ты моего суженого Дмитрием Ивановичем навеличиваешь, ты же ведь знал, что это Григорий Отрепьев? Что он самозванец!

— Откуда это ты, царица моя, взяла? — с деланным удивлением спросил граф и изучающе посмотрел на дочь, подумав, кто это мог ей доложить, неужели все те же Шуйские?

Марина, грустно улыбнувшись, ответила:

— Накануне смуты он сам мне все рассказал, прощения просил за обман свой, плакал.

— Ну и что теперь? Ты решила отказаться от царствования?

— Не дождутся, чтобы я отказалась от царствования! Я помазанница Божья, и престол будет только мой! Теперь самое главное — в Москву вернуться!

Марина на минуту задумалась, в ее глазах заходили злые огоньки, по лицу пробежала тень. Ее тонкие губы скривились в злой усмешке.

В это время вошел стрелецкий сотник и заторопил:

— По указу царя Василия Ивановича вы немедля должны отправиться в путь до Литвы, а там обязаны вернуться в королевство Польское. Таков был договор с их королем. Если указ царя будет нарушен и вы измените свой путь следования, то будете схвачены и отправлены в Приказ тайных дел для допроса с пристрастием. Сопровождать вас будут десять конных шляхтичей и сотня верховых стрельцов.

Вскоре отец и дочь уселись в возок. Шляхтичи погрузили несколько сундуков с вещами, и изгнанники тронулись в путь. Граф печально посмотрел на все свое богатство, которое у них осталось с дочерью, и подумал: «А ведь так все хорошо складывалось, когда завладели русским престолом. Богатство так и валилось в руки, все было, что только душа пожелает. Все шляхтичи завидовали мне».

И вот такой печальный конец. Ради своего успеха он пожертвовал всем: и честью дочери, и ее желаниями. Заставил жить с этим уродом и бабником Гришкой. Еще бы с годик посидел на престоле самозванец, тогда бы они убрали этого недоумка и царствовала бы его дочь. Теперь опять появилась надежда. Может быть, еще не все потеряно: «Главное, Гришка остался жив; все-таки он, как-никак, помазанник Божий и как бы теперь настоящий царь. Опять народишко подсоберем, король польский поможет, глядишь, и вновь вернемся в Москву».

Наконец граф очнулся от своих мыслей, взглянул на дочь, ободряюще ей улыбнулся и сказал:

— Не горюй, царица моя, кажется, скоро все у нас наладится, и ты заживешь прежней жизнью, и думные бояре будут ползать у твоего трона на коленях, заискивать и просить пощады.

Марина заулыбалась, а потом, звонко засмеявшись, сказала:

— Не смогут они ползать в моих ногах и пощады просить! Я всех думных бояр распоряжусь повесить на стенах Кремля, чтоб впредь другим неповадно было смуту наводить в государстве! После этих слов и вселенной отцом надежды о возвращении на царствование Марина развеселилась, запела:

Соловей мой, соловей,

Молоденький легонький,

Голосочек тоненький!

Не пой, не пой, соловей,

Громким голосом своим…

Отец Марины с удивлением прислушался к пению дочери, спросил:

Конец ознакомительного фрагмента.