На шаткой плахе

Владимир Шаркунов

Герой повествования попав в места не столь отдалённые, сталкивается с жесточайшей несправедливостью. И прежде, чем он обретёт свободу, ему предстоит пройти через такие испытания, которые под силу не каждому человеку. Книга, как считает автор, написана увлекательно и интересно, не смотря на многообразие литературы о заключённых.

1

Кто прошёл сквозь горно лагерей и тюрем и, при этом, не позволил убить в себе человека, всем вам, бродяги, посвящаю.

За многолетнее терпение, мое признание и низкий поклон самому близкому, самому верному другу на земле — Н. Г. Мухиной

Он являлся как наяву, с той же физиономией. Надменная улыбка, обнажающая упакованные в золото зубы, худое лицо с прямым носом, высокий лоб, тон-

кие короткие губы, брови и волосы — цвета соломы, а вот глаза, глаза почему-то красные. В его манере поведения, разговоре угадывалась поступь всемогущего, этакого царька. И еще он чем-то напоминал «истинного арийца», лощеного офицера СД. На нем была черная мантия. В руках, на уровне груди, он держал большую раскрытую книгу, но в нее не смотрел. Взгляд его окалиной прожигал каждую клетку моего тела. Говорил он раскатистым, похожим на Левитана, голосом:

— «Радуйся, поддонок, что тебя судят! Будь у меня полномочия, тебя бы казнили на центральной площади города, где под одобрительные крики толпы, палач с радостью отрубил бы твою поганую голову. Затем ее одели бы на кол, и представили на всеобщее обозрение — дабы другим неповадно было. Молись, мерзавец, что тебе на некоторое время будет дарована жизнь! Еще не один, преступивший закон, не ушел от возмездия! И ты не исключение! За свои деяния ты будешь жить мучительной жизнью в том мире, куда я тебя отправлю. И даже там, никто не подаст тебе руки. Загибаясь от боли, ты по частям станешь выплевывать свои внутренности. Ослепнешь от неминуемого голода. О тебе никто не вспомнит, тебя просто вычеркнут из памяти. А вскоре, тебе все это опротивит, и ты сам сведешь счеты с жизнью».

Я молил его о пощаде, но он как будто не слышал.

— «Такие как ты не должны жить среди людей. Ты как кость в горле, как бочка дегтя, вылитая в чистый пруд! Ни мать, ни отец не станут сожалеть о таком ублюдке. Ты подохнешь как чумная собака! Подохнешь… подохнешь!»

Просыпался я, а точнее сказать, вырывался из сна в холодном поту. Сердце учащенно и больно било в грудь. Этот чудовищный сон нередко преследовал меня с тех самых пор, когда судья, после четырехдневного разбирательства моего дела, огласил приговор:… признать Медведева Владимира Геннадьевича виновным, определить ему меру наказания в виде лишения свободы сроком на шесть лет, с содержанием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима…

Протяжно заскрипели тормоза, состав едва ощутимо дернулся и сделав

последний инерционный толчок, остановился. На несколько секунд в «Столыпине» воцарилась тишина, после чего послышался тяжелый, надсадный кашель, ленивые любопытные голоса:

— Что за станция?

— Березай. Кто приехал — вылезай!

— Да Тулун это. Или как еще говорят на местном наречии «кожаный мешок». По слухам, крытка здесь, очень схожа с пятизвездочным отелем. — Высказался какой-то умник.

Сведущие уркаганы рассмеялись.

— А ну не базлать! — прикрикнул один из солдат.

В коридоре столыпина несли свою бдительную службу двое солдат охраны, вооруженные пистолетами «Макаров». Каждый вел наблюдение за отведенной ему половиной купе-боксов, отгороженных от коридора металлической решеткой с кругообразной ячеей, что позволяло хорошо видеть уголовников и то, чем они занимаются. Однако не один солдат (были исключения) не хотел выполнять свои обязанности добросовестно. Почему? Да, видимо, потому, что болтаться два часа как маятнику от середины вагона до дверей, ведущих в тамбур, и обратно, надоедало. По этому, встретившись посреди коридора, солдаты подолгу, вполголоса разговаривали между собой, и при этом умудрялись курить, что на посту им строго запрещено. И лишь появление прапорщика или сержанта, заставляло их блюсти устав. Зеки же, пока охрана травит байки, не теряли времени даром. Кто успевал заварить чифирку, вскипятив в алюминиевой кружке воду, сжигая имеющуюся в наличии бумагу; кто мучил «стос», по-турецки устроившись на верхних нарах, которые были сплошными и имели только люк для лаза; кто-то подстукивал соседям, в надежде, встретить земляка, а то и просто поболтать с теми, кто совсем недавно устроился «исправляться». Одним словом, жизнь обитателей «Столыпина», мало по малу бурлила. Как в муравейнике — шуму почти никакого, но все в движении.

И все же каждый зэка, хоть он и занят делом, каким только можно в вагон-заке, несет свой нелегкий крест с тайной надеждой в сердце, что наступит тот день, когда он обретет свободу и, быть может, счастливо построит свою жизнь, навсегда позабыв о страшном прошлом.

Правда, находились и исключения. Уркаганы, с которыми я оказался в одном купе-боксе, не подавали никаких признаков стремления к свободе. У каждого из троих не по одной судимости за плечами. Они до мелочей знали как лагерную, так и тюремную жизнь. Все трое сидели с малолетства и оттрубили по двадцать и более лет, имея лишь мизерный перерыв между отсидками, который исчислялся месяцами, и даже днями свободы. Да и вообще, плевать им хотелось на волюшку. Здесь, в этом гнилушнике, они чувствовали себя как нельзя лучше.

— К чему мне эта воля? — говорил, пожалуй, самый старший, низкого роста особняк, по прозвищу Гном. — Там у меня кто? Да никого. Ни отца, ни матери. Кому я нужен? Ну, выйду…. и куда? Пахать что ли? Поздно, не приучен я. А вот какому-нибудь фраеру не в карман, так в рожу залезу! Это уж как с куста. Не могу я видеть откормленных, да гладеньких… Так и хочется мракобеса на шампур одеть! — Переведя дыхание, он продолжал. — Глоток свободы, конечно в жилу. Все в розовых тонах. Биксы молодые гуляют, юбочки по самое хочу. Только не для меня все это. Выходит на роду мне написано разлагаться в этом вонючнике, да петушками, по мере возможности баловаться. Вот и получается — кому тюрьма, а мне родней не надо. Я здесь как рыба в воде.

Тут я подал Гному кружку с только что заваренным чифиром, и он на время замолчал, наслаждаясь ароматным вкусом «индюшки». Затем Гном передал кружак Феде, худому, как сама арестантская жизнь, строгачу, с кирзовой рожей и десятком оставшихся, прочифиренных зубов. Чаек Федя пил своеобразно. Отшвыркнет глоточек, после, глубоко затянется махорочкой (сигареты и папиросы считал баловством) и блаженствует, прикрыв глаза. Когда очередь дошла до Васико, на первый взгляд, тихого, усатого грузина (усы лицам кавказкой национальности разрешалось носить, видимо, как неотъемлемый атрибут горцев), он отказался от чая и передал кружку мне.

— Чифирни, земльяк, — и Васико просто объяснил свой отказ. — Я еще на зона этот блягородный напэток пакушаю. Что тэбья крытый шашлык из барана ждьет? Может кровный пайка нэ увыдыщь, нэ толко чай. — За кровняк… из глотки вырву! — осердился я.

— А..а..й, что ты абижайся, — Васико взмахнул руками. — Сколко я критый был? Залатауст, Верхнеуральск, Таболск. Вот опят с Таболска качу. Ну, Таболск еще жит можна — сэтка вьяжешь там… ячик калетышь, кармьешка. А сэмдэсат пэрвый год Залатауст, вэришь, да, от голеда умьирали. Баландьер, пидарюга, прывьяжет к черпак мьяса, думаэшь пакушаю, а вазмьешь шлюмка — голий вода. Будэшь вазмучаться, такий влемьят — три дэн лэжишь, все косты балеют. Сам к кармушка не прыдьешь — пайка нэ увьидышь. Даходыл, щто прогулочный дворьик травка чипал по углам, как козьел… Адын сокамерник вскрыл себье вэны, выдать уже не мог терпет такой….

Мы давай двер стучат. Через пят менут набэжала целый атара этых тварэй. Толко адын кановал — баба. Тот уже как баран в крови, а она наступила каблюком ему на рука и гаварыт: «Пулс нармалный, такой бугай виживет». Нэ вижил, умьер, слова нэ гаварил. Труп толко утро забиралы. Твари!

— Васико, ну что ты разошелся? — вмешался Гном. — Тормознись, внатуре. Парняга первый раз в крытую катит, а ты…

— А-а-й, как разошелся! — Васико протер марочкой вспотевшую лысину. — Я жизн гаварью….

— Да разберется он в этой жизни и без нас. — как-бы подводя разговор к завершению, сказал Гном. — Сам понимаешь, в крытую за здорово живешь не сбагрят. Стало быть он знал на что шел. Раз выбрал эту дорогу — попутного ветра. Такое вот мое будет мнение.

В рассказе Васико сомневаться не приходилось, поскольку на зоне, где я до недавнего времени пребывал, были двое очевидцев, побывавшие в тех самых крытках и по истечении тюремног срока, пришедшие возвратом в свою зону для дальнейшего отбытия наказания. Вечерами в секции, где кучковались отрядная братва, за кружкой чифира, я слушал скупые рассказы этих двух скелетов, обтянутых кожей, об их, можно сказать, трагической судьбе. Картина складывалась удручающая. По хлеще драконовских условия, создаваемые администрацией тюрьмы оставляли крытнику единственный шанс-путевку на «могилевскую губернию». Если здесь, в крытой, не здохнешь от голода, ТБЦ, зверских побоев и издевательств, и не попадешь в «пресс хату», обольщаться не стоит. Черная с косой, настигнет тебя через пять, максимум десять лет. По любому, ты уже, не жилец. И понимаешь, что отпущенное тебе время, не что иное, как моральная подготовка в мир иной.

Мне не хотелось верить в эту галиматью, но я видел перед собой двух живых, говорящих мертвецов и, словно промакашка, впитывал каждое сказанное ими слово. Я понимал, что должен расти не только в глазах старших братьев по ордену, но и, обязательно, в глазах тех, кто недавно пришел на зону и был противником методов администрации лагеря. Того требовала жизнь. Попал в калашный ряд — назад хода нет… Так мне казалось тогда… давно.

…Гном и Васико продолжали дискуссию на тему крытых — мрытых. Я сделал еще пару глотков чифира и, передав кружку Феде, закурил «Урицкого», которым неплохо подогрели поселенцы на Красноярской пересылке. Федя, как и я, не впрягался в базар своих корешей. Он пыхтел махрой и «шелушил стос». И вообще, Федя предпочитал больше молчать, чем попусту напрягать язык. От самого Тайшета, я не слышал из его уст ни единого предложения, за исключением коротких фраз.

— Скорей бы на зону, — вдруг ни с того ни с чего прошептал Федя, выпуская тугую струю дыма.

По — человечески, я не понимал этих пассажиров. Оставаться до конца жизни босяками, быть преданными идеалам уголовного мира — вот их смысл существования. Я бы еще понял, если б они были молодыми, сбитыми с толку, закоренелыми, прожжоными урками, но ведь им самим уже под сраку лет. Вон, даже и меня, как слепого, пытаются за руку водить, хотя соображают, что я не лыком шит и являюсь жуликом по — чище их. А того они не замечают, и видимо уже никогда не заметят, что есть люди совершенно с иным складом ума. Им и в голову не может прийти, что основная масса здешнего контингента не собирается посвящать себя уголовному миру, что есть на земле нечто такое, которое во стократ чище, лучше, ближе, понятней, добрее и пусть не на много, но справедливей. А у них одно мнение, как и у ментов — если попал сюда, то это навечно.

С другой стороны мне было жаль их. Неунывающие, действительно, вечные каторжане, с лихвой хапнувшие горя, они, тем не менее, продолжали оставаться приверженцами лагерной жизни.

Дескать, там, на свободе все говно, а здесь у нас живут только по понятиям.

Однако, по их лицам было видно, что они с нетерпеньем ждут той минуты, когда войдут в зону и увидят над головой небо, а их легкие наполнятся чистым, вкусным, осенним воздухом.

…..Через минуту, другую мне предстояло покинуть эту жиганскую компанию. Прикурив, потухшую беломорину, я подтянул свои сидора поближе к выходу. Мысли о той, знакомой лишь понаслышке, тюремной жизни, одолевали меня одна за другой. Перекрутив в голове, как кинопленку, множество вариантов встречи с крытой и ее обитателями, я пришел к выводу, что все будет так, как угодно зэковской фортуне, и прекратил это порожняковое занятие. «Ну ничего, — размышлял я про себя — Дубачье меня не возьмет. Нет. Ломали уже на зоне, много кровушки моей выпили. Да видать, кость не по зубам, вот и сбагрили в крытую. Спасибо отцу с матерью, что таким слепили….. Как хоть они там. Эх, взглянуть бы со стороны хоть одним глазком… Волчья жизнь. Торчишь, как хрен в горчице. Когда все кончится, да и кончится ли? В такой обстановке, да с моим характером, таких дров наломать можно, что и неизвестно, через сколько лет эта мясорубка меня выплюнет. Буду как эти трое — рядом с волей прокатали-просидели и хоть бы что, довольны. О жизни рассуждают, будто одну уже прожили на воле, как все нормальные люди, а другую решили посвятить уголовному миру. Неужели и в правду не сожалеют? Не верю! Быть того не может! Не помню, чтобы засыпая, я не вернулся домой, к родителям, в свое детство. Иной раз аж до слез… проснешься, подушка мокрая, и такая злость возьмет. За что, за какие грехи эта спираль испытаний в адском котле. что изваял человек для человека? Природа на такое не способна… А эти — к чему воля?… Не дай бог, мне до такого докатиться. Нет…

Слышно было, как в тамбуре бряцнули двери, мимо купе-бокса прошли двое встречающих. Обычно, старшой конвоя — прапорщик, а эти двое — один рядовой, другой старшина. Нескладуха, какая-то, получалась. И еще я заметил, что лица у обоих румяные. Не от мороза, понятное дело, на дворе-то начало сентября. Мне, конечно, чхать какой конвой меня встречает. Я уже просто радовался, что наконец-то добрался до места назначения, точнее сказать — доставили. Позади остались пересылочные клоповники, разборки в отстойниках, бесконечные шмоны и прочие никчемные передряги. Теперь одно, — думал я. — Как встретит крытая? А конвой, он и на луне конвой, доставят в лучшем виде. Работенка у них такая.

— Э, паровоз! — сказал мне солдат охраны, — завязывай курить. — И он не упустил момента подначить меня. — Собирайся давай. Тулунская тюрьма распростерла пред тобой свои объятия.

— Да уже до боли в почках знакомы мне ваши объятия, — спокойно, чтобы солдат не приставал, ответил я.

И мне вдруг вспомнились события месячной давности, когда конвой Тюменского СИЗО, на глазах у людей ожидающих поезда, демонстрировал свое физическое мастерство на одном горе-зэке, попытавшемуся вырваться на волю. По какой причине? Черт его знает. Может, ему уже нечего было терять? А может он был слаб духом или, попросту не выдержал гнета в советских застенках.