Тихая охота

Влад Костромин

Грибы, как многим известно, бывают разные. Бывают ядовитые и съедобные, бывают галлюциногенные. Бывают легкие, бывают редкие, бывают вареные, бывают и жареные. А еще бывают смешные и страшные, зловещие и убийственные, встречаются и грибы-приключения. А бывает, что и простой поход за грибами становится тем еще приключением…

Сморчки — 2

Был опубликован в №9 за 2019 год журнала «Испытание рассказом»

Теплым субботним апрельским утром мать пекла блины. Нашла где-то старую серую муку и, подумав, решила сделать блинов, а остатки употребить на болтушку. Мой младший брат Пашка сидел за столом и пристально смотрел за готовкой, чтобы мать не добавила яда. В такие минуты он чрезвычайно напоминал аутиста. С другой стороны стола сидел большой рыжий кот Бурбулис и так же неотрывно следил за Пашкой. Мать следила за сыном и котом, чтобы не стянули блин. Кухня была просто пропитана атмосферой всеобщей подозрительности, которую подчеркивал не первый год висящий на двери плакат с Плачидо Доминго.

Я стоял в углу прихожей: был наказан матерью за то, что не смог накануне стащить у соседей мешок свеклы. Мать не верила, что не было никакой возможности утащить корнеплоды, пока она отвлекала соседку Нинку Лобаниху обсуждением «Санта-Барбары».

— Блин — всему голова, — поучала мать. — Запиши эту простую, но в то же время великую мысль.

— А хлеб? — уточнил Пашка, прилежно записывая материнские тезисы в потрепанный красный ежедневник за 1986 год.

— Хлеб тоже, но за хлеб платить надо, а блины мы сейчас совершенно бесплатно накатали. Где вашего папашу носит? На улице ветер ледяной, а его все нет. Батя то ваш с виду сущий сморчок, а злобности в ем агромадный объем. Как бы не натворил лихих дел, а то полный раскардаш могеть настать.

— По грибы пошел.

— По какие еще грибы?

— По сморчки, они же съедобные.

— Для этого должны быть основания, дармоед, — мать постучала ложкой по сковороде.

— В прошлый год ели, — насупился Пашка.

— Ели, ели, да не съели. Сморчки ваши — одно баловство. Вот белый груздь — это гриб. Белые, ядреные, как сахарные. С лучком, с маслицем, с укропчиком, — причмокнула, — так сразу хочется петь и танцевать, — закружила по кухне. — Только надо вымачивать, — шлепнула ложкой Бурбулиса, попытавшегося утащить блин, — дня два в разных водах.

— Вша я дрожащая или короед молчаливый? — в дом зашел отец. — Возвращение короеда два! — вскричал ликующе.

— Проголодался, не сотрешь. Из дурдома выпустили? — ядовито поинтересовалась мать.

— Тут птицы не поют, деревья не растут, — закивал отец и потряс дерюжным мешком.

Послышался жестяной стук.

— Радуйтесь, дети, — мать подбоченилась, — папку вашего из дурдома выпустили.

— И тебя вылечат, — расцвел улыбкой отец и левой рукой сунул матери под нос мешок. — Прибыток в доме!

Правой рукой, скрытой от бдительного взора матери мешком, он при этом ловко ухватил два блина и сунул в карман. Пашка и Бурбулис завистливо взирали на эту манипуляцию — им до такого уровня было еще очень далеко.

— Что это? — мать брезгливо оттолкнула мешок, будто он был набит дохлыми крысами. — Опять сморчки? — презрительно поморщилась. — Не то пальто.

— Лучше, — смахнув в карман с тарелки еще пару блинов, отец ухватился за мешок второй рукой и распахнул его. — Смотри!!!

— Что это? Консервы?

— Да. Рыбка плавает в томате, ей в томате хорошо. Ну а я, едрена мати, рыбок этих склад нашел.

— Ты где их взял? — подозрению в голосе матери позавидовал бы сам папаша Мюллер, шеф гестапо. — Купил?

— В лесу нашел. Просрочка.

— Просрочка?

— Ну, там немного…

— Немного?..

— Лет пять… семь…

— Их же есть нельзя!!! Как говорится, уж чего-чего!.. Ботулизма нам только не хватало, для полного счастья.

— С чего ты взяла?

— Просрочка же.

— Ты думаешь, если срок вышел, так сразу и есть нельзя?

— Ну…

— Вот, вот.

— В лесу собрал?

— Да.

— Тебе значок за это не дали?

— Какой еще значок? — удивился отец.

— Значок, что ты дурачок.

— Почему это я дурачок?

— потому. Хорош туесок, — скептически поджала губы мать, — люди добрые выкинули, а Витька наш, валенок лысый, все подбирает, что другим не гоже.

— С чего ты взяла, что негоже? Вдруг, вполне съедобно? И почему я валенок?

— Значит, насчет лысого возражений нет?

— Подумаешь… — надулся отец.

— Вот и подумай, куда мы эту кучу говна денем? Свиньям скормим? Чтобы подохли?

— Позовем в гости Моргуненка и проверим съедобность.

— Опять?! — всплеснула руками мать, не любившая лучшего Пашкиного друга Шурика Моргуненка, подозревая его в разных каверзах. — Вить, тебе все как об стену творог! Ты натуральный обчудок! Чушь — околесица — сапоги всмятку! Тебе мало сморчков? А если Моргуненок лапы надует? Он все-таки деревенский придурок, а не мальчик-купидон.

— Похервеники, не надует. Он дикобраз выносливый, пестицид ему в печенку, ему это как слону урина.

— Замах на рубль, удар на копейку, — поморщилась. — Хорошо, уговорил. Только ты это, лука поешь пока.

— Зачем?

— Лук после леса первая вещь, чтобы ни леший, ни какой крапивный гнус не привязались. Паш, а ты звони своему дружку-соплежую и зови к нам.

— А если он не придет? — спросил Пашка.

— Придет. Папе надо верить.

Родители были скупердяями еще теми. Кости из супа они перемалывали в костную муку. Плюшкин на их фоне был транжирой и мотом. Даже в аду они бы умудрились продавать чертям смолу и уголь. Пашка позвонил другу и пригласил к обеду. Моргуненок долго ломался, подозревая подвох, но пришел.

— Что он там плещется, селезень чертов?! — нервничал отец, слушая, как в ванной льется вода — гость мыл руки. — Он что там, помыться решил?

— Вить, тихо ты! — одернула мать. — Что ты метусишься? У тебя что: свекла колосится, корова просится? Спешишь куда-то?

— Есть охота.

— Потерпи. Выходит. Садись за стол, Саша, — фальшиво улыбнулась настороженно севшему на табурет Шурику.

— Баптисты, баптисты, да здравствуют баптисты, — фальшиво спел отец и схватил вилку. — Кушай, Саша.

— Что это? — Моргуненок не спешил пробовать едва помещающееся на его тарелке месиво из десятилетней гречневой каши, семилетних сардин в масле и зеленого горошка, дату изготовления которого на проржавевшей жестяной банке мы прочесть не смогли. Венчали гору голубцы двенадцатилетней давности.

Мать учла прошлогодний опыт со сморчками и не оставила гостю выбора, сгрузив все подлежащие проверке продукты на его тарелку.

— Харч, — закивал отец.

— Ты чего не кушаешь, Саша? — приторно-ласково спросила мать, отставив кружку с заваренными жареными одуванчиками, призванными заменить кофе. — Полакомись, чем бог послал.

Моргуненок затравлено посмотрел на наши тарелки, на которых сиротливо серело по одинокому блину.

— Я…

— Не голоден, что ли? — удивился отец.

— Я…

— Кушай, Саша, кушай, — мать нависла над гостем. — Невежливо в гостях не кушать. Наш вон Пашка в гости сытый ходит, а из вежливости так жрет, что за уши не оттащишь.

— Его слизнями не кормят… — возразил Моргуненок.

Это было одной из «гениальных» отцовских идей — накормить Шурика тушеными слизнями, чтобы убедиться в съедобности блюда. Просто он где-то прочел, что во Франции улиток тушат, а тут в кладовку на аромат вареных грибов сползлось большое количество слизней, пара из которых чуть ли не полуметровых, и в отце взыграла жадность. Хотя, там была и матери вина, которая перефразировав завет покойной бабушки, согласилась, что если слизня можно дважды обернуть вокруг пальца, то выбрасывать его есть грех расточительства и мотовства.

— Саша, а ты тут при чем? Ты чего крякаешь? — не поняла мать.

— Меня тогда неделю понос трепал.

— Вкусно было, вот ты и переел тогда, — лицемерно сказал отец. — Сейчас, когда вся наша Родина в едином порыве бьется за каждую килокалорию, ты, как цивилизованный буржуй, воротишь нос от этих харчей? — привстал со стула.

— Тетя Валя, а что это? — Моргуненок боязливо указал ложкой на свою тарелку.

— Да перестань ты канючить! Наложили — ешь!

— Ты нам баки не заколачивай, — поддержал отец. — Жри, если подано!

— А если я умру?

— Жри, квазимода! — начала закипать мать. — Об твой лоб поросят шестимесячных бить можно, а ты боишься голубцы скушать. Сам прошлый год про них рассказывал, когда сморчками нашими объедался, вот я и сготовила для тебя.

— Я после сморчков две недели дристал!

— Хорь тебе в жопу! Жри!!!

— Александр, — строго сказал отец, — ты тут сейчас такого нагородил, не перелезешь. Скроил из блохи голенище, — покачал головой. — Ты же пионер, будущий комсомолец.

— Жри! — мать схватила гостя за шиворот и встряхнула так, что он едва не ударился лицом об тарелку. — Или ты у меня спляшешь краковяк в присядку, раскоряка!

— Не буду! — заплакал Шурик.

— Да я тебя размажу сейчас!!! Жри, тасманийский дьявол тебя побери!!!

— Валь, погоди, — отец с трудом оторвал мать от жертвы. — Саша сейчас сам поймет и… Держите его!!!

Моргуненок ловко проскользнул меж нашими родителями и кинулся к двери. Мать подхватив Пашкину тарелку, метнула ее вслед беглецу. Уже распахнувший дверь, Шурик, пораженный ребром разлетевшейся от удара на осколки тарелки, рухнул лицом вперед на веранду.

— Вот же падла, — расстроилась мать. — Тарелку из-за него разбила! — всплеснула руками.

— Валь, — отец подошел к Шурику, пощупал лежащему шею, — он не дышит…

— Вить, что ты такое говоришь?!

— Ты его убила… — отец вернулся к столу и задумчиво посмотрел на тарелку гостя.

— Он меня вынудил! — завизжала мать. — Вы сами все видели!!! — визг матери резал уши как острое стекло.

— Да видели мы, — отмахнулся отец, — все видели. Ты не визжи, как белуга, ты лучше думай, на ком мы теперь консервы проверять будем…