Главный фигурант

Вячеслав Денисов, 2005

Девушке было всего шестнадцать, и она собиралась жить долго. Но какой-то озверелый маньяк убил ее, перед этим изнасиловав. И еще пять юных москвичек остались лежать в лесопарках на окраине столицы. Усилиями милиции маньяка поймали, и он признался во всем. Но когда это дело передали в руки следователю по особо важным делам Генпрокуратуры Ивану Кряжину, стало понятно, что доказательств вины подозреваемого явно не хватает. Значит, возможно, что маньяк – совсем другой человек. Так кто же он, главный фигурант по этому делу?

Глава пятая

Оперативнику МУРа Сидельникову, капитану одной из самых, как принято считать, талантливых сыскных организаций страны (чтобы не сказать — мира), прибыть по звонку Кряжина сразу возможным не представилось. После их совместной работы в составе следственно-оперативной группы по делу об убийстве губернатора Мининской области между советником и сыщиком зародилось нечто большее, чем просто служебные отношения. Стать друзьями они не могли априори — старая привычка Кряжина не заводить друзей, дабы те потом не смогли предать, не позволила отношениям перерасти в настоящую мужскую дружбу, но уже одно то, что Кряжин называл Сидельникова Игорем, а тот именовал советника Дмитриевичем, для окружающих говорило о многом. На Большой Дмитровке и Петровке, где люди относятся друг к другу с подозрением, все больше необоснованным, где фамилия Кряжин известна более, чем фамилии других «важняков», знали: если известные им люди входят в ту стадию отношений с советником, когда разговоры заходят не только о служебном долге, но и о футболе и вяленой рыбе, значит, этим известным людям теперь нужно обдумывать каждый свой шаг. Подружиться с Кряжиным очень трудно. Потерять доверие, проколовшись на пустяке, — пара минут.

А потому Сидельников, остановленный дежурным на самом выходе из здания на Петровке, тут же вынул из кармана трубку и набрал номер Кряжина. Он объяснил советнику ситуацию и сообщил, что приедет не сейчас, а через минут сорок. Максимум — через час. Можно было и не звонить, ибо Кряжин не дурак, и ему хорошо известно, что если опер опаздывает, то это по причине занятости, а не наплевательского к нему отношения, тем паче — дело носит приватный характер и звонок следователя выглядел не как распоряжение, а как просьба.

— Да что случилось-то? — с досадой буркнул капитан, следуя за дежурным в помещение.

— Сейчас увидишь, — пообещал майор, и по голосу его следовало догадаться, что он через минуту покажет не то списки членов Аль-Каиды, не то план мероприятий всех ОПГ Москвы на завтрашний день. — Полюбуйся!

И майор-дежурный ткнул пальцем на крошечного, ростом не более ста пятидесяти сантиметров, толстяка в очках, смущенно сжимающего в руках норковую шапку. На носу толстяка, точнее, на самом его кончике висели очки, из-под распахнутых отворотов пуховика виднелся серый свитер с какими-то кельтскими узорами на воротнике, жидкие рыжеватые волосы были всклокочены и торчали во все стороны света. Но самым примечательным были его глаза, блистающие над свисающими очками. Огромные, голубые, узко посаженные, с горящими посреди них черными угольками больших зрачков, они были похожи на кошачьи. Толстяк смотрел вправо, влево, на Сидельникова, на дежурного. Так обычно смотрит кошка, не понимая, что ей ждать от окружающих — хорошего пинка под хвост или пригоршню «вискас» в миску. Хотя сам человечек Сидельникову был незнаком, видок его был столь впечатлителен, что он даже расслабился и чуть улыбнулся.

— И теперь посмотри, что у этой киски было в портфеле, — довольный легким потрясением капитана, злорадно произнес майор. — Патруль совершенно случайно задержал его у «Театральной».

Портфель перевернулся (в десятый, наверное, раз) над столом дежурного, и на покрытую стеклом столешницу разноцветным листопадом посыпались фотографии.

— Вы меня не так поняли, — стараясь успеть вперед, чем Сидельников возьмет первую из них в руки, произнес (в десятый, наверное, раз) толстячок. — Это не то, что вы думаете. И вы знаете, я ужасно спешу.

Когда он говорил, капитан машинально отметил про себя, что, должно быть, этот человек не выговаривает «р», просто ему еще ни разу не удалось это продемонстрировать. Желая проверить свою догадку, Сидельников чуть подумал и спросил:

— Как ваше имя?

— Меня зовут Шустиным Степаном Матвеевичем, — немного жалобно произнес толстячок, не давая муровцу никаких шансов провести оперативный эксперимент.

— А проживаете где? Зарегистрированы где?

— Моховая, пять, — ответил тот на первый вопрос и не задержался с ответом на второй: — Чечулина, двенадцать.

Сидельников почувствовал легкий дискомфорт.

— Чечулина, двенадцать… Весь дом ваш? — прямо наталкивая задержанного произнести слово «кваРтиРа», поинтересовался сыщик.

— А! — толстяк ударил себя ладонью в лоб так, что Сидельникову на мгновение захотелось поискать на полу то, что из нее вылетело. — В одиннадцатой! Извините.

— Посмотри сюда, — настоял майор, пытаясь подтянуть Сидельникова к столу за рукав.

— Подожди! — отмахнулся тот. — Вы что, Шустин, извиняетесь? Не можете сказать просто: «Простите»?

— А «извините» — это не синоним этого слова?

Сидельникова перестало интересовать все вокруг, кроме одного: произнесет ли толстяк букву «р». Не могло того быть, чтобы он разговаривал на русском языке без ее употребления.

— Вы кто по профессии, Шустин? — закурив, Сидельников сел на стол и пустил в потолок облачко дыма.

— Я готовлю статьи для выступления по телевидению, — развел руками тот, как бы объясняя факт нахождения у него такого количества подозрительных фотографий.

Сидельников подумал.

— Репортер, что ли?

— Да.

И капитан окончательно потерял покой. Теперь получалось, что, когда толстяку нужно было произносить нежелательные для него буквы, он заставлял это делать окружающих. Сыщик вытянул из горки одно фото и перевернул лицом к себе. В принципе, он уже понял, что криминал место имеет — с тех, что сыпались, легко снималась зрительная информация: снег, кровь, женские тела, заляпанные бордовым крапом одежды…

Кадр, остановленный на том фото, что держал в руке Сидельников, свидетельствовал: убита красивая девушка лет девятнадцати на вид. Капитан быстро отнял от девятнадцати два-три, и получилось, что на самом деле жертве шестнадцать-семнадцать лет. Привычка определять возраст трупа, выработанная годами. Ошибиться капитан не мог. На снимке изображена одна из шести девушек, убитых московским потрошителем Разбоевым в прошлом году. Сидельников принимал участие в раскрытии четырех из шести убийств, однако в конце прошлого года был снят с дела и направлен на розыск банды, организующей разбойные нападения на дальнобойщиков на трассе А101. Информацией по делу потрошителя он владел полностью, точно так же, как и информацией о том, что тот задержан и находится в «Красной Пресне» за Генеральной прокуратурой.

Суд над Разбоевым еще не состоялся, а потому толстяк с портфелем, набитым любительскими фотографиями, не вызвать у капитана интереса не мог.

— Откуда это у вас?

— Видите ли, — сжимая перед собой шапку, начал сначала задержанный, — я занимаюсь этим делом московского маньяка с минувшего года, поскольку именно на меня седьмым каналом телевидения, где я состою на службе, возложена обязанность осуществить независимое следствие…

— Может быть — расследование? — окончательно потерял покой Сидельников.

— Пусть так, — согласился толстячок. — Хотя мне более по душе слово «следствие».

— Быть может — по нраву?

— А это не одно и то же? — удивился толстяк.

— А почему вы не спросите — «какая разница»? — вынув из кармана платок, Сидельников промокнул лоб.

— Вас что больше занимает: моя лексика или мотив нахождения у меня снимков? — невозмутимо справился толстяк.

Муровец заставил себя успокоиться и сказал, что… конечно, и то, и другое.

— Игорь, может, я сам разберусь, — сочувственно обратился к нему майор-дежурный, — а уж после тебя кликну?

— Ничего, все в порядке, — пробормотал Сидельников. — Продолжайте, пожалуйста…

— Так вот, — снова настроился на откровения репортер седьмого канала. — То, что содеявший эти жуткие деяния человек находится в заключении, вызывает у публики двоякое к нему отношение. С одного боку получается, что он виновен и должен ответить за свои злодеяния, с (о, как Сидельников ждал этого слова — «другого»!) иного видится некая тень, не позволяющая судить об этих явлениях однозначно. Нам доподлинно известно, что никаких доказательств у следствия, как то: свидетели, показания выскользнувших из цепких лап убийцы девушек и иных фактов — нет. Оно понятно. Высшим деятелям не хочется, чтобы следствие затянулось на долгие годы. И, как положено в таких случаях намекать, обществу необходимо видеть лицо, готовое взять на себя всю ответственность за содеянное. И у нас на седьмом канале бытует мнение о том, что вина находящегося в СИЗО человека доказана неполностью. Между тем близится суд, а для общественности еще не освещены доказательства того, что именно он осуществил столь чудовищные, непонятные уму человеческому поступки. И боссами нашего канала на меня возложена обязанность найти доказательства, позволяющие… — Он подумал и продолжал: — Позволяющие убежденно заявить о виновности обвиняемого. Что же касается фото, я сделал их в тот день, когда была убита пятая по счету девушка. В этой куче есть снимки тела и шестой юной особы. И все они были сделаны незаметно для следователя в тот момент, когда он изучал местность и беседовал с жителями соседних домов.

Сидельников, когда дежурный спросил репортера: «И как долго вы ведете свое следствие?», окончательно впал в ступор. И он просто рассвирепел, когда услышал ответ: «С того момента, когда была убита пятая по счету девушка».

— Послушайте, вы!.. — последним усилием воли заставив себя преградить путь надвигающемуся цунами, он соскочил со стола и отвернулся, чтобы не видеть этих огромных, откровенных кошачьих глаз. Уперши обе руки в край стола дежурного, на котором возвышалась горка снимков, он просчитал до десяти и развернулся к майору. — Удостоверить на телекомпании личность, отобрать объяснение, изъять снимки и вытолкать в шею. Сегодня я сообщу об этом начальнику, а тот напишет в Генеральную прокуратуру письмо с просьбой внести на седьмой канал представление за вмешательство в расследование по уголовному делу.

— А никакого вмешательства не было, — добродушно возмутился Шустин. — Не существует закона, не позволяющего никому, помимо следователя, делать съемку местности и лежащих на ней тел жителей Москвы.

И тут капитана осенило.

— Значит так, Лаврушин. Этого карьериста — в камеру. К обеду я составлю на него административный материал за мелкое хулиганство, и к вечеру он уже будет сгребать снег во внутреннем дворе изолятора временного содержания.

— Не имеете пг’ава! — вскричал толстячок. — Я буду жаловаться в пг’окуг’атуг’у!

— Ага! — восхищенно воскликнул Сидельников и выбросил указательный палец в сторону Шустина. — Он картавит.

— Как вам не стыдно! — обиженно вскричал репортер и еще сильнее стиснул шапку. — Да, я имею дефект г’ечи, однако это не повод насмехаться надо мною! Вы пг’осто не пг’едставляете, сколько лет я учился г’азговаг’ивать без этой буквы пег’ед камег’ой!..

Поняв, что выглядит сейчас в глазах всех присутствующих не самым лучшим образом, а объяснять истинную причину случившегося казуса нет времени, Сидельников почувствовал себя неуютно и, сославшись на дела, миролюбиво похлопал толстячка по плечу.

Сидельников, вырвавшись на улицу, заторопился на Большую Дмитровку, а Шустин, возмущенный разоблачением и чувствующий себя оскорбленным, претерпел все выходки помощника, выпотрошившего его портфель, словно рыбу, дал скудные показания и вышел на Петровку спустя час после ухода капитана.

Сел в трехдверную «Тойоту», именуемую его сослуживцами «стиральной машиной», и двинулся обратно. Куда обратно и откуда он ехал, легко объяснялось последними событиями. В четырнадцать часов Шустин должен был встречаться с человеком, назначившим ему встречу у пустыря за Измайловским жилмассивом. И этот человек, знакомый репортеру лишь по телефонному звонку, состоявшемуся в десять часов утра, должен был передать Шустину доказательства того, что именно Разбоев, а не кто иной, повинен в смерти шести девушек.

Шустин, как и любой другой журналист, мечтал о «своем» деле. У каждого из пишущей братии есть сокровенное желание найти свой репортаж, после которого его станут узнавать на улице, здороваться и, улыбаясь, показывать на него пальцем своей девушке. Свою журналистскую деятельность Степан Максимович начал весьма прозаично в прямом и переносном смысле слова. Закончив после школы Киевский институт гражданской авиации и получив специальность, совершенно не относящуюся к летному делу, — журналист, Шустин перепробовал себя во всех жанрах, так или иначе имеющих отношение к получению, переработке и выдаче информации слушателю и читателю. Будучи распределенным после окончания вуза в Ташкент, он понял, что делать карьеру в этом районе земного шара бессмысленно. Узбекистан не то место, где люди делают из прочитанного выводы. Более того, это не то место, где люди вообще читают. Они все больше смотрят телевизор и все больше тот канал, где играют на местной балалайке — палке с двумя струнами, при звучании которой все население Ташкента впадает в экстаз с тем же упоением, с коим на Западе ликуют, услышав «Битлз». Устроившись на местный телеканал, он испробовал все возможные пути обретения славы и однажды целый месяц работал специальным корреспондентом Первого общесоюзного канала в Узбекистане. Все закончилось, как уже было сказано, через месяц, после выхода в эфир репортажа Шустина, где он на лоне узбекской природы беседовал с бригадиром передовиков-хлопкоробов.

Когда наконец заглушили комбайн и Шустин выбрал удобный ракурс перед камерой, расположившись рядом с бригадиром, он, уже освоив разговор без дефекта, начал так:

— Поля Узбекистана славятся своим хлопком и людьми, его пожинающими. И сегодня я беседую с начальником коллектива, занимающегося жатвой…

В принципе, хлопкоробы имели право набить ему морду уже сразу, после употребления выражения «жатва». Говоря о своей работе, они с уважением говорят: «Мы собираем».

Но по причине дебюта Шустина и без того понесло так, что лучше бы ему в самом начале просто набили морду.

— Это начальник пидог’овиков-хлопког’обов Джимулды Зайгиннулин… Извините, с бг’игадиг’ом пег’едовиков-хлопкое… Извините, с начальником пидог’овиков… Я беседую с Джимулдой Джимулдаевичем Зайгиннулиным. В смысле — стахановец. Скажите, Джимулда Джимунгашевич, тг’удно быть стахановцем?

— Да, — отвечал тот, щурясь в камеру. — Мы всей бригадой занимаемся этим каждый день.

— Он немногословен, — объяснял Шустин, поднося микрофон к себе, — потому что научен делать свое дело, а не болтать языком. Вот он хочет еще что-то добавить…

— Мы и ночью это делаем, — склонившись к поролоновому кругляшу микрофона, добавил бригадир.

— Я могу быть тому свидетелем. Я был здесь этой ночью. Они жали. Эти люди способны сутками не есть, не пить и, делая свое дело, не выходить из кабин своих комбайнов. Хлопок будет. Степан Шустин, прогг’амма «Вг’емя», Узбекистан.

После выхода этого интервью в прямой эфир Шустина не четвертовали только потому, что, пока он выступал, четвертовали руководителя группы спецкоров в Ташкенте.

Убыв из Страны Белого Хлопка, Шустин перебрался в Ленинград и обрел себя в журналистике. И даже был ведущим редактором спортивной полосы. Но через две недели, употребив в одной из статей о выступлении сборной страны выражение «в жестокой схватке наши с трудом, но вырвали очко у соперника — сборной ГДР», был направлен в Москву в захудалую газетенку под названием «Зеркало». Демократия уже была в силе, и теперь уже нечего было бояться того, как пишешь и чего пишешь. И Шустин, став к тому времени уже Степаном Максимовичем, заместителем главного редактора издания, чей тираж превышал две тысячи экземпляров — на большее у редакции не хватало средств, — пошел в гору. Он писал о распоясавшихся криминальных авторитетах, коррумпированности милицейских чиновников, звероподобности врачей. Дабы оттачивать свое мастерство на критике власти, он стал пописывать вирши в газете «Огни Арбата», известной в списках Министерства юстиции как очередной кандидат на отзыв лиценции и разгон штатов. Получалось у него неплохо, «Огни» в последнее время перед тем самым разгоном стали покупать только для того, чтобы почитать новые стихи Шустина, и это доставляло Степану Максимовичу ни с чем не сравнимое удовольствие. Тематика «поэтических вечеров» на последней странице газеты ничем не отличалась от прозаических статей в «Зеркале», фамилий при этом поэт упоминал много, а фактов, за отсутствием информированности, мало, но, видимо, все-таки отличалась, поскольку показать весь талант поэта Шустину не позволили. То ли писал он в рифме ярче, то ли бил по самым почкам, чего не мог сделать в прозе, но вот сразу после его последнего, родившегося в бессонную ночь стихотворения, где он честно сообщил то, о чем думали многие:

Конец ознакомительного фрагмента.