Кланы в постсоветской Центральной Азии

В. Г. Егоров, 2022

Предлагаемая читателю книга посвящена одному из традиционных институтов постсоветских стран – Центральной Азии: Казахстана, Киргизии, Таджикистана, Туркменистана и Узбекистана, сохраняющему актуальность в социально-политической реальности этих стран. В отличие от своих предшественников, оценивающих клановую организацию восточных социумов исключительно в качестве рудиментов, обреченных на отмирание в ходе модернизации, осуществляемой в постсоветскую эпоху, авторы попытались показать ее конструктивный потенциал и направления позитивной эволюции. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 1

Кланы постсоветской Центральной Азии: исторические и теоретические основы осмысления

1.1.Теория и методология исследования

Определение концептуальных подходов к анализу феномена кланов, включенного в общий контекст социальной стратификации, обусловило обращение к теоретическим положениям социологии и социальной философии.

Функционалистские представления о социальной структуре вообще и стратификации в частности исходят из того, что границы структуры и страт представляют собой препятствия, ограничивающие свободу действий независимых субъектов. Границы страт детерминируются общей системной целесообразностью. Акцент в структурном функциональном анализе смещается в сторону описания отношений внутри страты, упуская или придавая меньшее значение влиянию внешних факторов, в том числе культурно-исторической опосредованности ее морфологических признаков^[26].

Теоретические посылы структурного функционализма имеют ограниченные возможности в описании феномена современных кланов вообще и постсоветской Центральной Азии в частности. В отличие от кланов традиционного общества, имевших формат, определенный кровнородственной и этнокультурной принадлежностью, «морфологический скелет» современных клановых объединений подвижен, и его «архитектура» имеет свойство адаптироваться в общем мейнстриме социальных трансформаций. Таким образом, относительно малодинамичные и устойчивые границы клановой идентичности традиционного общества обретают в современном прочтении новые свойства подвижности и прозрачности. Под последней понимается отсутствие строго определенных преград (например, родственной принадлежности) для интеграции в клановые сообщества.

Малопродуктивным представляется модель корреляции клановых скрепов с общесистемным этосом. Скорее напротив, признаки этой идентичности направлены в противоположную инкорпорации сторону и отражают некие специфические особенности инаковости. Сказанное, конечно, не означает, что современные кланы являются образованиями, автономными и вырванными из общего социального контекста. Безусловно, общие социальные процессы активно влияют не только на морфологию кланов, внутриклановые отношения, но и способны сужать или расширять их функциональное пространство. Однако смыслы, фундирующие клановую идентичность, все же не всегда направлены в сторону общесистемных основ.

Еще одной характеристикой, ограничивающей использование концептуальных положений функционализма в изучении феномена кланов, является вторичность вводимых в социологический анализ факторов внешней среды, опосредующих стратификацию.

Несмотря на актуальные черты и характеристики кланов постсоветской Центральной Азии, родовые качества остаются значимой чертой их социального качества. Причем с утратой идеологической и ценностной консолидации, сформировавшейся в советский период, патриархальный элемент кровнородственных отношений и непотизм в социальной реальности обрел новое звучание^[27].

В связи с ограниченной продуктивностью функциональной концептуализации кланов наиболее релевантным представляется современный структурационистский подход их описания. Автор оригинальной социологической теории структурации, Э. Гидденс, предложил собственное видение социальной стратификации, более релевантное в том числе в описании клановых сообществ^[28].

В основе его теории лежит не граница свободы действий субъектов, но «структурирующие свойства», благодаря которым в социальных системах обеспечивается их «связанность» и воспроизводство социальных практик. По мнению Э. Гидденса, свойства, связывающие социальные системы, «в элементарном своем значении представляют собой “генеративные” (порождающие) правила (и ресурсы)»^[29].

Глубоко укоренившиеся (в том числе в силу историко-культурных условий) структуральные свойства, фундирующие воспроизводство социальных общностей (в нашем случае кланов), названы Э. Гидденсом структуральными принципами. В свою очередь, социальные практики, имеющие большую временную протяженность, а следовательно, общепризнанный статус, социолог относит к социальным институтам. Исходя из этого положения можно говорить о кланах как социальных институтах.

Правила в теории структурации, в отличие от общепринятого понимания в качестве формализованных предписаний или установок, «в большинстве случаев не являются таковыми»^[30]. Так, бывший первый заместитель МИД Казахстана и экс-зять первого президента КР, погибший при загадочных обстоятельствах, в своей книге «Крестный тесть. Документальная повесть»^[31] описывал ритуалы и правила, принятые в качестве общепринятых в окружении Елбасы.

Правила, о которых пишет Э. Гидденс, не «касаются специфических случаев или примеров поведения», но выступают в качестве «свойств», организующих социальные сообщества. Кроме того, таковые агрегируются с ресурсами, позволяющими воспроизводить специфические социальные практики, а следовательно, являются формами «доминирования и власти»^[32].

Положение относительно правил, базирующихся на ресурсах и иерархизирующих социальные страты на основе доминирования, очень точно передают существо актуальной клановой организации. Этот методологический посыл позволяет релевантно оценить современные изменения традиционного качества центральноазиатских кланов.

Единственным ресурсом и генератором «правил» патриархальных клановых объединений являлось кровное родство и организующего центра — патера. Ресурс родства не имел количественных и качественных параметров, а являлся статичным и воспроизводил масштабы родственного коллектива. Известно, что и функционально патриархальные родовые сообщества восполняли ресурсы моногамной семьи недостаточно, в условиях низкого уровня развития производительных сил и характера хозяйства, для поддержания жизнеспособности.

В социальной организации намадов большие родственные коллективы предоставляли возможность сбережения и постоянный режим смены пастбищных угодий, а в земледельческих культурах коллективный труд родственников позволял осуществлять значительные ирригационные «проекты», без которых в засушливых районах не могло обойтись сельскохозяйственное производство.

Организация внутренней сплоченности кланов формировалась на протяжении длительного исторического периода.

«Для кочевников было привычным “держаться за вождя как за защитника интересов своего племени, хотя и деспота”. Вплоть до конца 1920-х гг. власти отмечали, что лидер рода “даже при наличии органов официальной советской власти… является до некоторой степени реальной силой, с которой приходится считаться”. Высокий авторитет родовых старейшин проявлялся в том, что если бай своего батрака называл “родственником” или “братом”, то сельский батрачный комитет не требовал заключения между ними договора, который по идее должен был гарантировать и защищать трудовые права батрака. В кочевых районах беднота часто выступала заодно со своими баями и даже иногда в защиту их»^[33].

Родовая знать (клановые лидеры) сохраняла свое влияние даже в начальный период становления советской власти. В своей монографии Ф. Л. Синицын приводит свидетельство казахского журналиста Г. С. Токшанова, писавшего в книге «О казахстанском ауле» (1928), что «аксакальский суд работает лучше наших, бан-аткамне-ры… реагируют на все явления (начиная с мелочей и кончая крупными), происходящие в ауле, гораздо быстрее и более умело, чем наши низовые партийно-советские организации»^[34].

Неся генетическую память, поддерживаемую веками, современные кланы, хотя и сохраняют некую формальную схожесть с патриархальными сообществами, все же кардинально меняют свою природу.

Системообразующим «стержнем» современных центральноазиатских клановых сообществ становится властный ресурс, который позволяет эффективно контролировать потоки ренты. В нашем понимании рента — это материальный или властный актив, конвертируемый в доход, превышающий размеры, полученные путем легальных практик.

Имея в виду такую «метаморфозу» клановой трансформации, следует заметить, что в «актуальном прочтении» клановые сообщества постсоветской Центральной Азии имеют значительно больше общего, нежели отличий, с кланами российскими или украинскими.

Упрощенное представление постсоветских азиатских кланов как исключительно в группах интересов или элитных группах, в том числе основанных на патрон-клиентских отношениях или исключительно патриархальных, «способствующих выживанию, ориентированных на родство образований из более ранних кочевых времен»^[35], препятствует адекватной оценке этого социального явления постсоветской Центральной Азии, его места и роли в актуальном политическом процессе. Исследователь из Института международной и европейской политики Католического университета Левена Жанна Хегай под центральноазиатскими кланами понимает объединение «нескольких семей, связанных друг с другом на основе родства». В свою очередь, племя «включает в себя несколько кланов, связанных друг с другом через общих предков». Такая аппроксимация клановой организации не мешает ей признать, что кланы «даже если иногда превращаются в регионально объединенные альянсы, могут существенно влиять на политические, социальные, экономические и правовые процессы в пяти странах»^[36].

Более корректно, но все же с существенно усеченным контентом трактуются кланы как «региональные элитные образования, которые… сбалансированы против многочисленных других групп интересов страны — в частности, финансово-промышленных групп/ финансово-промышленных групп или FPGS, которые имеют очень мало общего с кланами и являются чрезвычайно мощными»^[37].

Кланы как «региональные соты» характеризует С. Ф. Старр^[38]. Однако и последнее приведенное высказывание, заключающее расширенное понимание кланов, не отражает всей полноты сложности этого феномена. Сводить кланы исключительно к «региональным элитным образованиям», значит, недооценивать их традиционные основания, являющиеся обязательным инструментом достижения клановой верхушкой своих партикулярных предпочтений и, напротив, интерактивного влияния патриархальных институтов, определяющих поведенческие стратегии элиты, интегрированной в клановую иерархию. Кроме того, следует иметь в виду, что региональные элиты (или элитные образования), как показывает практика, далеко не ограничиваются защитой территориальных интересов, как это было в кочевой цивилизации^[39], а постоянно стремятся расширить круг контролируемых потоков ренты и выходят в своих притязаниях далеко за пределы своего «родового» региона. В противном случае любое проникновение представителей «неродовой» бизнес-элиты, например, в регионы, богатые полезными ископаемыми, неизбежно бы приводило к социальным конфликтам.

Вообще, капитал, и особенно крупный, проблематично идентифицировать с региональной принадлежностью. Связать же кланы только со слоем среднего и малого бизнеса, значит допустить существенное искажение реальности. Аргумент в пользу региональной принадлежности кланов, основанный на «ротации», и включение в элитные группы общенационального уровня представителей с различной родоплеменной принадлежностью свидетельствует лишь о значительной модернизации кланов и попытке современной вестернизированной верхушки использовать традиционный социальный потенциал в конкуренции за власть и контроль за ресурсами. Например, Шавкату Мирзиёеву пришлось предпринять большие усилия, в том числе в поиске опоры на авторитет представителей ислама и глав родоплеменных объединений.

Или, например, вполне региональный лидер клана Младшего жуза Аслан Мамин, став руководителем Администрации Президента Казахстана, во-первых, продолжал оставаться его главным «иерархом», а во-вторых, обрел новые возможности в продвижении клановых интересов за пределы региона. Его ставленник, новый Аким Атырауской области Б. Рыскалиев, был вынужден как «истинный хозяин области заботиться о своей популярности, отстегивая часть коррумпированных денег на нужды своих родственников (выделено нами. — Авт.) — жителей Атырау и окрестностей». После возникновения очага общественных протестов в Жанаозене 16 декабря 2021 г. «Мусиным была поставлена задача Рыскалиеву организовать с помощью криминальных групп массовые беспорядки, поджоги и акты мародерства якобы со стороны жанаозенцев» для применения силы^[40].

Описанные отношения центральной власти, патрона и клана, одной из знаковых персон, его верхушки и рядовых представителей, явно не вписываются в определение «региональное элитное сообщество».

Наличие реального существующей связи между патронами клана высшего уровня и местным сообществом стало основанием для отставки Мамина с поста председателя правительства РК после массовых беспорядков в Жанаозене в январе 2022 г.^[41]

Определение кланов как элитных образований вообще редуцирует стратегию их участников либо до «преодоления» элитарных границ (история знает много примеров, когда элитные сообщества, даже самые могущественные, обращались «в прах»), либо до инициирования их консенсуса в обеспечении социально-политической стабильности. Хотя такой консенсус является обязательным инструментом достижения баланса сил, к которому всегда стремится центральная власть. Однако консенсус в верхних «этажах» клановой иерархии поэтому и возможен и необходим центральной власти, что неизбежно проецируется на самый масштабный «нижний» слой клановой организации — рядовых общинников, степень консолидации которых составляет основной аргумент паттернов, как в конкуренции с другими, так и в давлении на власть.

Редуцирование клановых структур до элитных групп позволяет многим политологам предположить либерально-демократическую модель преодоления «рудимента» клановости, обладающей характеристиками (видимо, не учитываемыми сторонниками вестер-нистских позиций), придающими таковой особую устойчивость, требующую по крайней мере учета при определении социальной перспективы.

Более последовательно клановая организация выглядит в представлении К. Коллинз, которая утверждает, что клановая лояльность, скрепляющая ее, распространяется как горизонтально («члены связаны друг с другом через отношения родства и взаимное доверие»), так и вертикально («члены представляют разные уровни общества: элиты и не элиты»). «Элитные члены клана, предоставляя возможности или помощь участникам соответствующих сетей, взамен рассчитывают на их личную лояльность и уважение, для того чтобы поддержать свой статус»^[42].

Именно преодоление упрощенного представления клановой организации, включающей представителей не только родственных горизонтальных сообществ, но и вертикальных иерархизирован-ных по близости к источникам ренты персон, позволило, например Эдварду Шатцу, включить в клановую структуру даже фигурантов из числа нетитульной нации: «уйгуров, корейцев или русских» при наличии «критической массы людей, для которых родство обеспечивает эти первоначальные социальные отношения и первоначальную связь доверия»^[43].

Вертикально-горизонтальная структура кланов создает особенный эффект имплементации в политическом процессе центральноазиатских республик, не вписывающийся в теорию персоналистских режимов, согласно которой таковые сталкиваются с угрозами и давлением по горизонтали, исходящие изнутри режима от элитных групп, и по вертикали, исходящие от населения снизу^[44].

Политическое влияние кланов на центральную власть более адекватно описывается формулой С. Тарроу, который полагает, что автономные фрагменты социума (кланы) могут формировать коалиции, включающие (или скорее возглавляемые) «сегментами правящего класса»^[45].

Справедливость использования формулы Тарроу о коалиции клановой «общины» и соответствующих лидеров из числа правящего класса подтверждается событиями в Казахстане в январе 2022 г., в которых приняли участие представители высшего руководства страны из рода шапырашты, к которому принадлежит и Елбасы. Племянник Назарбаева генерал Самат Абиш, первый заместитель КНБ республики, вопреки распоряжению президента К. Ж. Токаева о привлечении военных к восстановлению порядка, отдал приказ прямо противоположный: армии не покидать казармы, поддержав экстремистов.

С точки зрения определения современных центральноазиатских кланов как института представляется наиболее продуктивным обращение к неоинституциональной теории.

Современная неоинституциональная теория представляет существо двух типов социального порядка: «естественного государства, ограничивающего способность индивидов формировать организации» и порядка «открытого доступа».

Социальные порядки, в представлении Д. Норта, Дж. Уоллиса, Б. Вайнгай, прежде всего определяют, «как общества создают институты, поддерживающие специфические формы человеческой организации, способ, которым общества ограничивают или открывают доступ к этим организациям…»^[46].

Важным положением неоинституционалистов с точки зрения описания клановой организации в постсоветской Центральной Азии является указание на то, что в естественных государствах организующая социальный порядок идентичность «имеет глубоко личный характер». Напротив, в порядках открытого доступа, с конкуренцией за ресурсы, формирование организаций, пользующихся поддержкой общества, доступно «для всех, кто отвечает минимальным и безличным критериям»^[47]. В порядках с открытым доступом таким безличностным механизмом, обеспечивающим организацию, является правовой режим.

Институт кланов вообще и постсоветской Центральной Азии в частности является очевидной иллюстрацией справедливости этого положения. Внутренняя иерархия клановой организации и порядок, ее поддерживающий, имеет определенный персонифицированный источник. В связи с очевидностью центрального места личностных отношений в социальной организации естественных государств возникает соблазн редуцированной трактовки клановой организации в формате концепции патрон-клиентских отношений^[48]. Однако таковые являются значительно более сложным социальным феноменом, чем устойчивые отношения субъектов, обладающих разными ресурсными возможностями и принадлежащих к разным уровням служебной иерархии^[49].

В описании клановой организации более приемлемо выглядит социальная модель партнерских организаций О. Уильямсона, на которую ссылаются Д. Норт, Д. Уоллис и Б. Вайнгай.^[50] Модель партнерской организации, вполне применимая для описания кланов постсоветской Центральной Азии, помимо наличия «стимулов соглашения» членов организации включает обязательный компонент, а именно третью сторону, держателя основных ресурсов, роль которой в нашем случае принадлежит жесткой вертикали власти. Как ниже будет сказано, вертикаль центральной власти, как и апелляция к обществу, являются необходимым условием «баланса сил» внутри клановой организации. Кроме того, именно режим, характеризующийся централизацией власти, создает «ограниченный доступ» к ресурсам, а следовательно, условия, порождающие ренту^[51], в зависимости от обладания которой выстраивается иерархия межклановой организации. Существует и обратная каузальность: внутренняя динамика «отношений между элитами в господствующей коалиции» оказывает влияние «на взаимодействие с остальным обществом». Справедливость такого представления о клановой организации достаточно подтверждается эмпирическим материалом, характеризующим политический процесс постсоветской Центральной Азии. Так, распределение министерских портфелей среди представителей ташкентского и самаркандского кланов в Узбекистане осуществлялось пропорционально близости к президентской власти, а перераспределение властного ресурса и изменение в иерархии клановых сообществ обязательно сопровождалось апелляцией к обществу и требовало обоснования общественными интересами^[52].

О стремлении центральной власти заручиться (или, по крайней мере, имитировать такое стремление) общественной поддержкой в достижении баланса с лидерами клановых сообществ хорошо иллюстрируется имплементацией в конституциях центральноазиатских республик президентских статусов: Туркменбаши, Елбасы, Лидера нации (ст. 65 Конституции Таджикистана)^[53].

Отношения организованных сообществ (в нашем случае кланов) с государством намного сложнее, чем элементарная претензия на участие в редистрибуции и стяжательстве материальных благ. От их положения во властной вертикали зависит другой приобретаемый по мере приближения к ее центру более важный ресурс, а именно «средство контроля насилия», законным правом применения которого располагает только государство, в постсоветской Центральной Азии персоницифированный его глава.

Например, убийство в Казахстане лидера оппозиции Алтынбе-ка Сарсенбаева в 2006 г. явно не обошлось без участия или одобрения представителей власти. Кроме того, цинизм, с которым было совершено преступление, говорит о том, что его исполнители явно рассчитывали на попустительство властных структур^[54].

Неоинституционалисты обращают особое внимание на избирательность возможности участия в «коалиционных организациях» и непроницаемость их границ для большинства граждан^[55].

Важным с точки зрения анализа функционала клановых структур постсоветской Центральной Азии является их указание на обратно пропорциональную зависимость уровня напряженности конкурентной борьбы за властный ресурс и потенциала присвоения ренты. По этому поводу авторы упомянутого исследования пишут: «Элиты — члены господствующей коалиции соглашаются уважать привилегии друг друга, включая права собственности и доступ к определенным видам деятельности. Ограничивая доступ к этим привилегиям только членами господствующей коалиции, элиты создают надежные стимулы сотрудничать, а не бороться друг с другом. Поскольку элиты знают, что насилие приведет к снижению их собственных рент, они имеют стимулы к тому, чтобы прекратить борьбу. Кроме того, каждая элитарная группа понимает, что другие группы сталкиваются с такими же стимулами»^[56].

Стратегии клановых сообществ в современной социально-политической реальности поддаются корректному описанию в формате «равновесия Д. Нэша», являющегося одним из основоположников теории игр. Согласно предложенному Д. Нэшем равновесия ни один из участвующих «в игре» (процессе) не может увеличить свой выигрыш за счет изменения стратегии, при том что другие участники воздерживаются от изменения своих стратегий^[57]. Одним словом, баланс (или равновесие) достигается вследствие соблюдения правил, предполагающих оптимальный выигрыш сторон, и напротив, его нарушение — попыткой любого из участников влечет за собой общий проигрыш. Именно таким образом выстраиваются в современной политической реальности отношения кланов, что, конечно, не означает наличие в таковых абсолютного и навсегда установленного равновесия, так как вся система описываемой коалиционной модели социальных организаций имеет обязательную корреспондирующуюся связь с центральной властью и обществом инициирующих ее подвижность и динамику силовых направляющих внутри и между клановых сообществ.

Однако нарушение равновесия и конкуренция кланов, нанося урон каждому из «игроков», обязательно сменяется новым балансом, без которого их функционирование и жизнеспособность ставятся под сомнение. Срыв формального или негласно сложившегося «правила» распределения контроля над потоками власти и ренты, как правило, инициирует активные действия обществ или даже поиск проигравшими дополнительной опоры в общественной лояльности. Так бывает всегда, когда одна из элитных групп, контролирующих клан, для достижения каких-либо целей, не имея на то реальных конкурентных преимуществ среди других элитных сообществ, стремится активно привлекать общественность в качестве весомого аргумента своих притязаний.

Очевидно, что выход элитных противоречий на публичный уровень чреват потерями для всех без исключения провластных групп.

С целью предотвращения конкуренции или ее минимизации коалиционные организации стремятся распределить между собой потоки ренты. Как правило, клановые сообщества относительно устойчиво «закрепляются за определенными сферами общественно-политической деятельности, гарантирующими поступление ренты (например, правоохранительные органы, финансы и т. д.)». Эта же дифференциация рентных потоков и их перераспределение являются значимым государственным механизмом управления элитными группами и «подведомственными кланами» в достижении политической стабильности.

Процесс дифференциации и распределения рентных потоков не может быть сведен исключительно к достижению успеха в конкуренции кланов, но определяется многими факторами: стремлением власти к достижению стабильности и способностью к социализации, уровнем давления общества, общественно-политическим и материальным потенциалом коалиционных организаций (кланов) и, наконец, и только в последнюю очередь, клановой конкуренцией. Причем очевидно прослеживается еще одна закономерность: чем стабильнее вертикаль власти и выше ее общественная поддержка, тем выше ее способность управления элитными сообществами. На стадии становления постсоветской государственности руководители независимых республик Центральной Азии, вынужденные порой опираться на противоборствующие коалиции, щедро раздавали преференции их представителям.

Например, для прекращения гражданской войны в Таджикистане Э. Рахмону пришлось вступить в переговоры и договариваться даже с группировками радикального ислама и полевыми командирами, поддерживаемыми афганскими талибами. Партия исламского возрождения, согласно подписанному в 1997 г. соглашению, гарантированному Россией, получила в правительстве пять министерских портфелей^[58].

После трагических событий в январе 2022 г., которые помимо материального ущерба и человеческих жертв стали определенным рубежом «нового этапа политического развития страны», по словам казахстанского эксперта Досыма Сатпаева, параллельно «в целом в Казахстане начинается этап передела собственности. Борьба с теми финансово-промышленными группами, которые пока не демонстрировали лояльность Токаеву. Те же, кто продемонстрирует лояльность, скорее всего, войдут в его команду»^[59]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

26

См.: Parsons Т. Societies: Evolutionary and Comparative Perspectives. Prentice-Hall, Englewood Cliffs, New Jersey, 1966.

27

Панниер Б., Клевцова А. Династии и непотизм в центральноазиатской политике // URL: http://rus.azattyg.org (дата обращения:14.12.2019).

28

Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М.: Академический проект, 2018. — 528 с.

29

Там же. С. 59.

30

Гидденс Э. Устроение общества. С. 60.

31

www.litmir.me (дата обращения: 20.12.2019).

32

Гидденс Э. Устроение общества. С. 60.

33

Синицын Ф. Л. Советское государство и кочевники. История, политика, население. 1917–1991 гг. М.: Центрполиграф, 2019. С. 20–21.

34

Там же. С. 22.

35

Ибодов М. 25 февраля 2019 года // Facebook; Twitter; Linkedin; Tumbir; Pinterest; Reddit; В контакте; Одноклассники; Print.

36

Хегай Ж. Роль кланов в независимом государственном строительстве Центральной Азии // Уппсальский семинар ECPR. 2004. С. 8.

37

Там же.

38

Starr F. Clans, Authoritarian Rulers, And Partiaments in Central Asia // Central Asia-Caucasus Institute and Silk Studies Program. Printed in Sweden, 2006. P. 10.

39

См.: Швецов С. П. Природа и быт Казахстана // Казахское хозяйство. Народный комиссариат земледелия Казахской Автономной Советской Социалистической Республики. 1926. С. 93–105.

40

https//www.facebook.com/Kazakhstan Presidential Candidata Rakhat Aliev/posts/547018698726956 (дата обращения: 12.11.2019).

41

Токаев возложил особую вину за протесты на правительство Казахстана // URL: http://rn.gazeta.ru. (дата обращения: 05.01.2022).

42

Коллинз К. Кланы, соглашения и политика Центральной Азии // Демократия. 2002. № 13. Март. С. 142.

43

Author Talks About Kazakhstan’s Clan Politics. August 30. 2011. 15:14 GMT. Radio Free Europe. Radiolibery.

44

Schedler A. The new institutionalism in the study of authoritarian regimes. Centro de Investigacion у Docencia Economicas (CIDE) Working Paper 215, Nov 2009 a.

45

Tarrow S. The new contentious politics in China: poor and blank or rich and complex? In: O’Brien K. (ed) Popular protest in China. Harvard University Press, Cambridge, 2008. P. 56–57.

46

Норт Д., Уоллис Дж., Вайнгай Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для истории человечества. М.: Институт Гайдара, 2011. С. 40.

47

Тамже. С. 41.

48

Патрон-клиентские отношения в истории и современности: хрестоматия. М.: РОССПЭН, 2016. — 415 с.

49

Райзберг Б. А. Современный социоэкономический словарь. М., 2012. С. 350.

50

Williamson О. О. The economic institutions of capitalism. N.Y.: Free Press, 1985.

51

Рента, согласно представлениям неоинституционалистов, — это отдача от актива, превышающая отдачу, которая может быть получена от лучшего альтернативного его использования.

52

См.: Хакназаров У. Борьба кланов в Узбекистане // URL: www. lindarevista.es (дата обращения: 27.12.2019).

53

Панфилова В. Тихие выборы президента Эмомали Рахмона // НГ-Дипкурьер. 2020. 19 октября. С. 11.

54

См. напр.: Тогузбаев К. Убийство Алтынбека Сарсенбаева: десять лет споров // URL: http: rus.azattyg.org (дата обращения: 25.12.2019).

55

Норт Д., Уоллис Дж., Вайнгай Б. Указ. соч. С. 37.

56

Там же. С. 78.

57

Васин А. А., Морозов В. В. Теория игр и модели математической экономики. М.: МГУ, 2005. — 272 с.

58

Прекращение войны в Таджикистане (июнь 1997) // URL: http//ozlib. com (дата обращения: 12.12.2019).

59

Панфилова В. В Казахстане начинается передел собственности // Независимая газета. 2022. № 3 (8342). 12 января. С. 5.