Быстрь
Монологическая драма
Предисловие
Эта поэма была написана мною на перегибе 1913–1914 годов. По многим причинам, главной из которых является война, я не выпускал в свет это произведение.
Ныне, издавая его, я еще яснее, чем прежде, вижу, что мне нечего объяснять в нем. Все вопросы, касающиеся формы моих стихов, я выяснил в предисловии к «Автомобильей поступи» и в своей теоретической «Зеленой улице»; у меня нет ни времени, ни охоты повторять все снова. Других же вопросов и сомнений не должно возникнуть, а если и возникнут, то вне моей компетенции разрешать их.
Заранее, во избежание нареканий, заявляю, что речи и монологи не могут быть приписываемы кому-нибудь из ныне здравствующих лиц: я далек от мысли быть портретистом.
Слова лирика, вероятно, говорю я сам, но не я, Вадим Шершеневич, проживающий………… и т. д., а «я».
Говорят:
Лирик.
Сторож.
Женщина.
Мужчина.
Другой.
Третий.
Грузовик Чичкина.
Трамвай.
Старики.
Девочка.
Невеста.
Газетчик.
Юноши.
Поэт-академик.
Влюбленный.
Разносчик.
Из I-го этажа.
Из II-го этажа.
Равнодушная.
Биплан.
Голос.
Из бельэтажа.
Любимый поэт.
Голоса из толпы.
Другой.
Художник.
Крики из толпы.
Критик.
Мотор.
Приват-доцент.
Действуют:
Сандвичи, газетчики, толпа, пожары, шум, гул, звуки, пожарные автоматы, дома, наряд Армии безопасности, голова Лирика, думы Лирика, мотор, кусающий Лирика, предметы, аэропланы, моторы, небоскребы, комоды, кровати, динамомашины, вывески, крыши, Аэро, жандармские аэропланы, рекламы, дом с незакрытой стеной, улица, площадь, пожарная автомобилья, тэф-тэф похоронного бюро, гроб, труп, башенные часы, стрелки часов, мотор, ворвавшийся в небо, обрушившийся дом, мотоциклы, вопли, огни кинематографа.
Действие первое
Площадь. Вечер. Волны шума и валы гула, из которых выбиваются брызги звуков. Площадь иногда повертывается кругом, авансцена оказывается позади. Иногда свет на площади гаснет и действие ведется на вдруг загоревшихся улицах. Ходят сандвичи и кричат газетчики. Толпы народа. Трамвайное движение. Шмыганье моторов. Часто вспыхивают пожары, и грохот пожарных автоматов почти заглушает разговор.
Лирик:
Эй, прохожие в котелках, в цилиндрах и в панама́!
Вы думаете: это трамвай огромной электрической акулой
Скачет по рельсам, расчесывая дома
Массивной гребенкой широкого гула?!
Тащите на площади сердца спать!
Смотрите: как блохи
В шерсти дворняжки, в мостовой не устали скакать
Мотоциклов протертые вздохи.
А у электролампы кровью налились глаза,
И из небоскребного подъезда, приоткрытого немножко,
Вытекла женщина, как слеза,
Как слюна; женщина, одетая в весеннюю окрошку.
Клубится,
Дымится
Перезвон,
Смуглеет шум и вспых увертливого крика.
Я вчера слышал, как мотор потерял стон,
Который вдруг съежился дико.
У меня вчера по щеке проходил полк солдат,
А сегодня я его доедаю, как закуску,
И пляшут дома вперед-назад,
Одетые в вывесочную блузку.
Подбегает сторож. На нем кокарда Социалистического Государства. Через плечо сумка.
Сторож:
Эй! Ты потерял
Кусок своего сердца — вон там, на углу,
Где трамвай сошел с рельс от этого.
Лирик:
Столько сердец я уже покупал!
И в каждом находил иглу
И маленькую юродивую мглу.
Женщина:
(спрыгивая с крыши)
А сердце рябое, словно намазанное икрою ке́товою.
Неужели ты каждый день рождаешь стишки?
Каждый день ты беременеешь от событий,
А к ночи бумага протягивает жест акушерской руки,
Чтоб вытащить звучные прыти
Твоих стихов, — и тебе не надоест?
Смотри, как разбухла… твоей души!
Она раскрыта, как до одиннадцати подъезд,
А в твоем мозгу рифмы ползают, как вши,
Живот твоего сердца от напряжения высох,
Под глазами провалы, как от колес. Неужели
Напрягаются снова мускулы мятежа?
Врывается Грузовик Чичкина.
Грузовик:
Трррррр! Близок!
Мятеж ощетинился иглами ежа.
Мои дымовые хвосты обтрепались и поредели.
Трррррр! Я сморщился, как лягушачий скелет.
Трррррр! Мои ноги от водянки распухли.
Вы все прокисли, вы все обрюхли,
Каждый из вас глупее, чем этот поэт,
Который все пишет, пьет, пишет и пьет ирруа,
Обвивает вокруг себя водосточные трубы,
И думает, что это боа —
Констриктор, и целует у небоскребов оконные губы.
Взрывается.
Лирик:
Так ведь меня же разобрали трамваи до конца,
Вдоль, и поперек, и навзрыд. Лают авто.
У меня полысела радость лица,
А небо запахнуло от холода пальто.
У пальто отлетела одна пуговица от борта
И виснет на огненной нитке,
А люди глупые вопят: «Метеор-то!»
Я дроблюсь в неистовой пытке.
С противоположного тротуара спрыгивает дом и пробирается сквозь гущу движения послушать Лирика. Какой-то трамвай в бешенстве стал на дыбы.
Посмотрите, близорукцы! Я наступил
Бипланом на юбку вальсирующих облаков!
У моих стихов
Нет больше рявкающих сил,
А вместо них выросла сотня слоновьих клыков.
И моя пытка длинна, как хобот слоновий,
Мне кажется, что я и сам слон —
Такой я большой и добрый, и столько из меня течет крови,
А город вбивает мне в уши перезвон,
Перезвон влез в мой слух, стал жутким и рослым,
Сдавил щипцами идей мою розовую похоть.
Меня город мотором сделал, и я сюда послан,
Чтобы вас научить быстреть и не охать.
Женщина:
Ты никогда не видал, как море зелено-железные завитки
Прибоя вплетает в косы прибрежий?!
Лирик:
Зато у меня миллион и еще четыре руки,
А искренность все реже.
Только это ничего. Можно водку
Пить и без салата густого;
Я вчера утром завязил в асфальте мою походку,
Зато выиграл в лотерее-аллегри корову.
Женщина:
Ты растратил мысли, как спички.
Купи новую коробку — это стоит пустяки;
А то смешно: у тебя кружевные лифчики,
А на глазах продранные чулки.
Ты косишь правым сердцем!
Сторож:
А левое
Трамвай расплющил!
Трамвай:
Мммммммпушшш!
Лирик:
Эй, здравый смысл — тубо! Куш!
Я — голенький! Но меня зовут королевою,
Потому что только на меня время льет холодный душ,
Ведрами дней меня окачивает впопыхах.
Ко мне набережные протягивают виадуки,
Хватают меня за шею, копышатся в моих глазах
Эти стопудовые, литые руки.
Только мне кивают железобетонье,
Только для меня сквозь ресницы портьер бле —
стят зрачки люстр, как головки на вербе,
А век сквозь слезы мне предлагает многотронье.
А я удивленно, как ставший отцом апаш,
Обещанье кидаю в мозг ваш.
Электричеством вытку
Вашу походку и улыбку,
Вверну в ваши слова лампы в тысячу свеч,
А в глазах пусть заплещется золотая рыбка,
И рекламы скользнут с индевеющих плеч.
А город в зимнем белом трико захохочет
И бросит вам в спину куски ресторанных меню,
И во рту закопошатся куски нерастраченной мощи,
И я мухой по вашим губам просеменю.
А вы, накрутив витрины на тонкие пальцы,
Скользящих трамваев огненные звонки
Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся
Бешеные минуты в огромные зрачки.
Я, обезумев, начну прижиматься
К вспыхнувшим бюстам особняков,
И ситцевое время с глазом китайца
Обведет физиономию стрелкой часов.
Так уложите, спеленав, сердца в гардеробы,
Пронафталиньте ваш стон,
Это я вам бросаю с крыши небоскреба
Ваши привычки, как пару дохлых ворон.
Старики:
От твоих слов теплеют наши беззубья и плеши,
Ты, наверное, вешний!
У тебя такая майющая голова,
Мы, как молочко, пьем твои слова!
Лирик:
Вы думаете, я с вами шамкать рад!
Ведь вы только объедки,
Вам каждому под пятьдесят;
Двадцать лет назад
Вы уже были марионетки!
А теперь вы развалились по всем
Частям, и к вам льнет черной мастью взлохмаченная лопатой могила,
От вас пахнет загробьем, вы не надушились совсем
Жизненной брыкающейся силой.
Юноши:
Но мы не успели постареть, и хоть
Нам ты вывороти своей души карман со словами!
Лирик:
А зачем
Вы унесли свою плоть
И сами
Заложили ее в ломбарде?!
Я не кий, чтобы вами,
Как шарами,
Играть на огромном городском биллиарде.
Смотрите,
Вот вы стоите
Огромной толпой,
Толпой огромною очень,
А я вас бью, и никто с кошачьей головой
Не бросит ответно мне сто пощечин.
Смотрите,
Вот вы стоите,
А воздух нищий,
Как зеркало, и в нем отображено
Каркающее, летящее кладбище, —
Разве не похоже на вас оно?
Растет.
Разбивайте скрижали и кусками скрижалей
Выкладывайте в уборных на площади полы!
Смотрите: вас заботы щипцами зажали,
И вы дымитесь, клубясь, как сигара средь мглы.
Из ваших поцелуев и из ласк протертых
Я сошью себе прочный резиновый плащ
И пойду кипятить в семиэтажных ретортах
Перекиси страсти и цианистый плач.
Чу! Город захохочет из каменного стула,
Бросит плевки газовых фонарей,
Из подъездов заструятся на рельсы гула
Женщины и писки детей.
А вдруг это не писки, а мои мысли, задрав рубашонки,
Шмыгают судорожно трамваев меж.
Они привыкли играть с черепахой конной конки,
А вместо матраца подкладывать мятеж
Огненный, как небоплешь.
Еще растет. Показывается наряд Армии безопасности, окружающий Лирика. У Лирика трескается голова, и думы выползают, как сок из котлеты. Лирик ловит у себя на ноге мотор, который кусал его. Предметы собираются и слушают его. Аэропланы птичьей стаей кружатся около его головы; некоторые, более доверчивые, садятся на его голову. Толпа моторов собирается у ног. Из небоскребов выползают комоды, кровати, динамомашины. Несколько вывесок и крыш аплодируют говорящему. Юноши недовольно слушают. Лирик нагибается и прикуривает сигару о фонарь.
Вы думаете, я пророк и стану вас учить,
Как жить
И любить,
Как быть
К силе ближе?!
Да из вас можно только плети ссучить
И бить
Плетьми вас самих же.
Вы все глупые, как критики, вы умеете только
Выставляться картинами на вернисаже,
Чтоб приходили женщины с мужьями, садились за столик
И вас покупали на распродаже;
И даже
Повешенные в спальне, боитесь вылезть из рамы,
И у вас хватает
Трусости смотреть,
Как около вас выползают
Из юбок грудастые дамы,
Перед тем как ночную рубашку надеть!
А вы висите смирно
Вместо того, чтоб вскочить и напасть
На лежачую
И прямо
В лицо ее жирное
Швырнуть, как милость, беззрячую
И колючую страсть.
Измять, изнасиловать, проглотить ее,
— Торопливую служанку прихоти! —
Ну, чего вы развесили глупцо свое,
Точно манекены из резины
При выходе
Из магазина?!
Опирается на каланчу.
Это мне было скучно, и потому
Я с вами
Болтал строками
Веселыми,
А теперь я пойду ворошить шатучую тьму,
В небоскребные окна швыряться глазами
Голыми.
Это я притворялся, чтоб мои пустяки
Жонглировали перед вами, а вы думаете, что это откровенья!
Посмотрите, у меня уже только четыре руки,
Но зато солидные, как мои мученья.
А эта женщина боится пойти со мной,
У нее такое хилое тело, с головы до пяток,
Ей кажется, что она влезет в меня с головой,
А я проглочу женщин еще десяток.
Поэт-академик:
(торжественно, пророчески и задушевно)
Благословляю разрушителя!
Ты — пуля, молния, стрела!
Но за меня, за охранителя
Святынь людских, — и тьма, и мгла.
Пусть на́ душу твою покатую,
Как крыша, каплет солнца дождь.
С тобой сражусь, клянусь Гекатою,
Я, книг и манускриптов вождь.
Ты — с дикой силой авиации
Меня разишь, свиреп и дик,
Но тайной чарой стилизации
Я трижды изменяю лик.
Ты — резкой дланью электричества
Проникнешь ли в глухой альков,
Где панцирь моего владычества —
Святая пыль святых веков;
Где, как вассал пред королевою,
Склоняюсь я в венке из звезд,
Где сатане творю я левою,
А правою — могучий крест,
Где кудри русые иль черные
На седину переменив,
Найду в листах мечтой упорною
Я пушкинский иероглиф.
Дано судьбою мне печаль нести
И песнь с востока на закат.
Над башнею оригинальности
Мое лицо, как циферблат.
И ты, кто родствен с бурей, с птицами,
Следи зрачками вещих глаз,
Как на часах в ночи ресницами
Я укажу мой смертный час.
Лирик:
Бросайтесь в Ниагару потому, что это обыкновенно,
Потому, что ступенится площадь домами.
Вы слышите: из-за угла воет надменно
Огромный аэро с кометистыми хвостами.
Громоздится вскрик у руля высоты,
Спрыгивает похоть в экстазе,
У нее моторы прыгают в каждой фразе,
Она оплевывает романтику и цветы.
И в ее громоздкий живот запрячусь я на́ ночь,
Чтоб уррра с новой мощью поутру кричать.
А вас каждого зовут Иван Иваныч,
И у каждого на глазу бельмится мать.
Вы умеете только говорить по телефону,
А никто не попробует по телефону ездить.
Обмотайтесь, как шарфом, моим гаерским стоном,
Вы, умеющие любовниц только напоказ созвездить!
Члены Армии спасения приближаются и пробуют задержать Лирика, но он — такой большой, колоссальный — легко расшвыривает их. Аэро, о котором говорил Лирик, близко. Оно огромное, под стать Лирику. Вырвавшись от назойливцев, Лирик вскакивает в аэро и поднимается. Немедленно целые отряды жандармских аэро нападают на Лирика, но он крошит врагов, и получается дождь падающих аэропланов.
Ведь если меня хотят схватить городовые,
Так это пустяки. До свиданья. Тра-та-та-ту! Тра-та-та-ту!
Носите на душах мои пощечины огневые
До нового плевка на Кузнецком мосту.
Улетает.
Действие второе
Улица. Быстрая смена дневных реклам. Ближний дом с незакрытой передней стеной: все квартиры видны. Улица все время дрожит, точно на нее смотрят в бинокль, перевертывая его: она то страшно увеличивается, то ребячески уменьшается.
Влюбленный:
Снова одинок… Снова в толпе с ней…
Снова полосую воздух широкобокими криками, как плетью.
Над танцем экипажей прыгают с песней,
Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.
Равнодушная:
Загоревшие от холода дома и лысина небесная…
Вывесочная татуировка на небоскребной щеке…
Месяц огненной саламандрой взлез, но я
Свой обугленный зов крепко зажала в руке.
Проходят. Над [улицей] кружится планирующий спуск биплана, с которого кричит
Лирик:
Но-но! Моя лошадка! Я поглажу твою шею,
Взмыленную холодом. Не вертись! Здесь нет вокруг далеко луж!
Эй, не балуй! Правее, правее, правее, правее!
Не задень, конь мой,
Голубой
Небесный околыш!
Ты помнишь: я кричал дуракам: «Бросьте ком
Мин тупых и гладких, как плеши!»
Ну, что ты вертишь хвостиком,
Словно пишешь письмо вон этой пешей!
Спускается. Спрыгивает с биплана.
Она такая же глупая, как и все. Она каждый день
Кладет на одну чашку тело,
А на другую душу.
И радуется смело,
Если душа перетянула. Ей не лень
Поутру считать: сколько будет — океаны плюс суша.
У нее на грудях холодные объедки поцелуев мужа.
А она ими голодного любовника потчует.
Смешная! Она не понимает, что в луже
Она
Отражена
С тремя грудями, как и прочие!
Смотри: какую огромную каменную люльку
Город для людей у времени купил,
А я сейчас возьму каланчу и, как в свистульку,
Буду дудеть в нее из последних сил.
Биплан:
Тррррр-та-ту-ту-та-книзззззу-от-трррра-та-ззззенита
Зззззевают-зззззрачки-тррррр-зззззеленых-ззззиг-зззагов…
Лирик:
Эй, девушка, с глазами черней антрацита!
Я у солнца выбил сегодня шпагу,
Которую оно собиралось
Вонзить в пухлые щеки Крита.
Если бы ты знала, как оно перепугалось,
Покраснело
От испуга, пожелтело,
Как канарейки;
Покупало у меня жалость,
Пока на веки его не легли облака, словно трехкопейки.
Женщина:
Сегодня в город прибежала ужасно перепуганная судьба,
Что-то кричала вроде
Того, что умирает возле афишного столба,
Обещалась быть подобной погоде,
Переменчивой и нужной. «Только спасите!» — кричит,
Трясет бутафорией оккультных книг,
Хлопает домами, трещит,
Пищит,
А из ридикюля выпрыгивает за мигом миг.
Лирик:
Чего же вы все закисли, как сосиски,
Выжеванные, тощие, как брошюрки стихов?!
Возьмите пальцы судьбы, как зубочистки,
И ковыряйте ими между гнилых веков.
Если мир развалился уютно в каменном стуле
И хрюкает хлюпаньем хлябких калош,
Так это потому, что секунды-пули
Оставили следы, которых не сотрешь;
Потому что старая, дряхлая истина докурена,
А кому охота курить окурки, если есть папиросы.
Жгите Голубиную книгу! В обложке лазури она!
Человечество при смерти от книжного поноса!
Голос:
Если б построить башню…
Другой:
Да, да! Башню громадную
И вскарабкаться на небо! Там, вероятно, тепло.
Там уютно, там зала такая необъятная,
Где ангелы поют светло.
Лирик:
Да неужели вы не знаете, что все…… охрипли,
Что у них пополневшие голоса!
Они и петь-то отвыкли
С тех пор,
Как в проходной двор
Обратились……
У……. пропали бицепсы и сердечные мускулы,
Они стали похожи на мопсов толстых;
Только и делают, что поднимают воронки ветра узкие,
Как фужеры, и рычат тосты.
Шейте из облаков сорочки бессвязно,
На аршины продается лунная бахрома.
Художник:
Он все врет! Сверху косматый город кажется только грязной
Скатертью, на которой крошками набросаны дома.
И наше счастье, что любовь не спустили мы
С камнем на шее в муть его лирических валов.
Лирик:
О да! Я знаю: весь мир — это длинная, нервущаяся кинемофильма
Окровавленных, прыгающих женских языков.
Художник:
Как на крыльях мельницы, в водовороте событий
Ты, желающий жить, успел истлеть!
Лирик:
Неправда! Посмотрите,
Да научитесь смотреть!
Снимите
С душ запыленный монокль тысячелетий,
Он врезался в душу и заставляет ее хрипеть,
А ведь у вас есть розовенькие дети!
Женщина:
Мы боимся города, когда он начинает скакать
С одной
Крыши на другую,
Как каменная обезьяна,
Поутру и
Порой
Вечеровой
Нас тысячью голосов пугать,
Вылезая, как из медальона, из тумана.
Мужчина:
У города нечищеные, желтые челюсти фонарей!
Другой:
Каждый день рушатся достраивающиеся скелеты!
Третий:
Трамвай слопал у меня пять детей!
Девочка:
Я не могу есть дома́, как конфеты.
Лирик:
Вырожденцы! Занавесьте суетою
Свой разговор!
Смотрите: день ночеет! В воздухе смуглеют почки!
Город взмахнул трубою
Завода, как дирижер,
И вставил огни витрин в вырез фрачной сорочки!
Смычок трамвая заскользил по лопающимся проводам,
Барабаном загудели авто по мостовой,
Все пляшет здесь и там,
Трам-бум-бам!
Научитесь каждый быть самим собой!
Художник:
Послушайте…
Лирик:
Я и сам знаю, что электрической пылью
Взыскриваются ваши глаза, но ведь это потому,
Что вы плагиатируете фонари автомобильи,
Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму.
Художник:
Послушайте…
Лирик:
Вы скажете, что ваше сердце ужасно
Стучит, но ведь это же совсем пустяки;
Вы, значит, не слыхали входной двери: всякий раз она
Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки.
Художник:
Нет, кроме шуток…
Лирик:
Вы уверяете, что корью
Захворало ваше сердце — но ведь это необходимо хоть раз!
Художник:
Вы в этом убеждены?
Лирик:
Хотите — с доктором поспорю!
У каждого бывает покрытый сыпною болезнью час!
Сутолока увеличивается. Проносится пожарная автомобилья. Факелы вместо фонарей. Она налетает на тэф-тэф похоронного бюро, перевертывает гроб и волочит труп по земле.
А вот, когда вы выйдете в разорванный полдень
На главную улицу, где пляшет хо́лодень,
Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг,
Как будто раки в пакете шуршат, —
Вы увидите, как огромный день, с животом,
Раздутым невероятно от проглоченных людишек,
На тротуар выхаркивает, с трудом
И пища́, пищи излишек.
А около вскрикивает монументальная женщина скорбно
И пронзительно. Ее душит горбатый грешок.
Всплескивается и хватается за его горб она,
А он оседает, пыхтя и превращаясь в порошок.
Художник:
Послушайте! Это, в конце концов, невыносимо:
Каждый день машины, моторы и водосточный контрабас.
Невеста:
Это так оглушительно!
Лирик:
Но это необходимо,
Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.
Газетчик:
Вечерняя почта! Не угодно ль купить!
Разносчик:
Идеальные подтяжки! Прочнейшая нить!
Газетчик:
Синтез целого дня! Кровавое сражение!
Лирик:
Перепутайте все имена нежданно!
Надо именить
Лидией — Анну
И Еленой — Евгению.
Пространство и время умерли вчера!
Любовь умирает, как голубь под крышей!
А ваше настроение —
Это биржевая игра:
Я закричу — и оно, как акции, поднимается выше.
Из I-го этажа:
Какой огромный человек!
Разносчик:
Чудодейственный лак!
Из II-го этажа:
Он расклеивает свои интонации на сердца, как на столбы!
Из бельэтажа:
Почему народ вокруг него изнемог, и измяк,
И перестал держаться за нижнюю юбку судьбы.
Издалека раздается голос Любимого поэта. Он приближается и входит.
Любимый поэт:
Я хотел вам прочесть отрывок величавый
Из новой поэмы «Серенада в восемь».
Голоса:
Браво, браво!
Просим! Просим!
Любимый поэт:
Я нервно шляпу коверкаю
И слушаю звуки голоса…
Вы стоите пред этажеркою,
Заплетая волосы.
О милая! Как жалко,
Что Вы далеко там.
Влажный запах фиалки
Меж телом и Вашим капотом.
Озираюсь на вечер душный,
Улыбаюсь с тоскою.
Вам шлю поцелуй воздушный
Тонкой рукою.
Ваши черные косы, как рамы,
Овал лица обрамляют…
Неужели не жалко Вам, Дама,
Что мой поцелуй пропадает?..
Крики:
Браво, браво! Чудесно!
Критик:
Ваше имя и так нам известно;
Вы слывете утонченнейшим стилистом
И поэтом влюбленным.
Мы любим внимать вашим истовым,
Горделивым звонам,
Вы улыбаетесь в стихах благородно, хотя фривольно!
Прочтите еще нам!
Мотор:
Довольно!
Лирик:
Слушайте, кретины…
Голоса:
Так с нами не говорит никто!
Нас обычно величают: «Милостивые государыни и государи!»
Лирик:
Так ведь в моей душе сотни карманов, как в пальто.
У моего мозга почтительные лица и свиные хари!
Я выну из правого кармана: «Слушайте, братья!»,
А из левого лезет: «Слушай, кретин!»
Все равно! Я швыряю стоглавые объятья,
Незапачканные в помойке привычек и рутин.
Ведь если даже церковь привстала на цыпочки
И склонила внимательно свой купол ко мне,
Так это потому, что я новою правдою выпачкан,
А мои удары не канифоль на струне,
Не канифоль, которую можно стряхнуть.
Даже мостовые встают на дыбы мне навстречу,
Целуются рябым лицом, мне падают на грудь.
Я дымами, домами и громадами искалечен,
Вы не видали…
Мужчина:
Мы ничего не видали!
Лирик:
Вы не видали, как вчера, привязанного к трамваю,
Грохоты проволокли отдых в гранитном канале.
Мужчина:
Я все вижу — и забываю.
Лирик:
У отдыха было измученное лицо, как у дня,
Он хотел спрятать голову под крыло моего биплана,
Но биплан рванулся, над отдыхом, тр…
Биплан:
рррр…
Лирик:
уня,
И завор…
Биплан:
рррр…
Лирик:
чал, зар…
Биплан:
ррррр…
Лирик:
ычал тигр…
Биплан:
ррррр…
Лирик:
ом из тумана.
Я вчера встретил — верьте мне —
В переулке тишину
И закрутил ее на вертеле,
Как цыпленка.
А теперь смотрите: я этаж восьмой
К мостовой
Пригну,
Чтоб были игрушки
У вашего ребенка,
Оттопырившего губки и ушки,
А он, как мышь, вползет в библиотеки,
Как мышь, будет грызть книги чужие и мои,
Сделает из Данта воздушного змея! Накройте-ка
Стальной чешуей город, чтоб рай не лил слезы свои!
Приват-доцент:
Он грозит указательным пальцем культуре,
Он не понимает, что культура, как таковая,
Есть вещь в себе, что тридцать первый сонет к Лауре
Значительнее лая
Трамвая.
Лирик:
Так ведь трамвай родился со мною;
Я помню, как он впервые бросил молоко
Лошадей, закусил женщиной нагою
И поскакал по дроби площадей далеко.
Пролетая пассажи,
Гаражи
И темноту матовую,
Блестя электроногтями, перевертывая все нельзя,
Он расколол прямой пробор улицы надвое,
По стальным знакам равенства скользя.
Приват-доцент:
Если сгорят библиотеки, сгорят и мои диссертации
«Об эстетике в древней Америке у инков и омков»,
И с ними сгорят овации,
Которые мне пролили бы ладоши потомков.
Сгорят мои примечания к опискам Пушкина!
Дайте мне насладиться ими хоть!
Лирик:
Исчерпалось лунное пиво в небесной кружке;
Завтра на аэро трясет свою бурую иноходь.
Приват-доцент:
Этот человек сумасшедший! Клянусь великим поэтом,
Он не понимает того, что говорит.
Лирик:
А он, как чернильная клякса, высох над кабинетом,
Он величавым
Октавам
И перепетым
Сонетам
И триолетам
Такую же протухшую будущность сулит.
Он только считает опечатки в сто двадцать третьем издании Конта,
Пережевывает недомыслие Руссо и других.
Да взгляните: под юбкой синего горизонта
Копошатся руки аэропланов тугих.
Художник:
Но декольтированная улица спокойна в снежном балете…
Лирик:
Забеременели огнями животы витрин,
У тебя из ушей вылезают дети,
С крыш свисают ноги сосулек-балерин.
Вот смотрите: стою я, зрячий и вещий,
Презирая ваш гнусный, бумажный суд.
Я зову к восстанью предметы и вещи,
Им велю сказать, что они живут.
И огромной ордою с криком «Свобода!»
Ринутся в ваш кабинет и будуар
Крыши и зданья, столы и комоды,
Вывески, и машины, и даже писсуар.
И там, где флюгера встали на страже,
Чтоб возвестить о полчищах новых ветров,
Уже падают в битве, испачканные сажей,
Полки́ домов.
И на вашу культуру с криком и воем,
На ваш мир святынь и книжных мощей,
Огромным разливом бессменным прибоем
Обрушится новая культура вещей.
Как флаги, заблещут красные светы
Электротеатров, и вскрикнет вождь-граммофон,
Нам порохом будет сок из котлеты,
И все сольется в зловещем «Вон!»
Шум взвизгивает. Все сильнее. Нельзя ничего разобрать. Предметы окружают Лирика. Башенные часы сорвались с места, и стрелки крутятся по воздуху. С полного хода срывается мотор и врывается в небо. Один дом обрушивается на Лирика, и он стоит среди груды обломков, размахивая дымовою трубой. Мотоциклы кашляют без перерыва. Крики, вопли. Суетится Армия спасения. Над всем хаосом щупальцами тянутся красные огни кинемо. И грозно трубою басит Лирик.
Машина пронизала каждую секунду отточенным визгом,
Машина заструит мои брыкающие слова по телефону.
В телеграфном стуке всем наглым и близким
Я кидаю пощечину колоссального звона,
Я не настолько слаб, чтоб стать вашим божком,
Спокойным идолом на стуле,
Я дни струбливаю моим рожком,
А мои ляжки омылись в стогрудом гуле.
Через Атлантический изгибными мостами мои руки
Тяну, я всю рыдальческую землю обниму.
Из II-го этажа:
Это мы уже слыхали, это старые штуки,
Он бьется в камере слов, как попавший в тюрьму.
Лирик:
Я пришпорю быстроту и в тьме суматохи
Перепутаю все имена, страну на страну наложу,
Ваши вопли, жалобы, вздохи
На земную ось нанижу,
Если я сел на сегодня, как на гоночную машину,
Если сквозь резину
Моих слов рвется на свободу,
Как воздух сквозь моторную шину,
Все — вскрики и вспенье верфей и заводов,
Животов вокзалов, локомотивов, подобно приват-доценту,
В беге потерявших дымовых волос взбитые букли
Ревущих пароходов,
Рявкающих моментов,
Небоскребов, у которых, как нарывы, балконы набухли…
Девочка:
Как он много говорит… Он хорошенький.
Лирик:
И если вы не понимаете ровнешенько
Ничего,
Так это потому, что, побивая рекорды,
Обогнали в состязании ноги мозга моего
Глупых дней запыхавшуюся морду,
Но мое сердце не устало
И дальше побежит;
Оно набирало
Бензину, говоря с вами,
Очистились его легкие, биплан дрожит,
А время спешит
Стовековыми шагами.
Оно к вам через вечность и два часа прибежит,
А я
Буду далеко, перешагивая могилы и гроба!
Смотрите, как топокопытит, как роет крылом землю лошадь моя,
Как передо мной отплясывает восторг фабричная труба!
Уррррра!
На биплане.
Биплан:
Тра-та-та-ту-ту-ту-ту-ты-ты-ты!
Тррррррррррррррр!
Лирик:
Уррррррррра!
За мной горрррррода — на ветррррррррровые мосты!
Взгррррррромоздились горрррры!
Биплан:
Трррррррррр!
Лирик летит, и воздух пенится около аэро. На поднятые лица изумленных попадает солнце — и они делаются похожими на большие ромашки, у которых удивление обрывает ресницы… И шум пропеллера сливается со скрипом несмазанной земной оси.
