Жизнь такая, какой она была. Жизнеописание, рассказы

В. Д. Вдовиченко

Кто мы? Кем были наши предки и откуда они пришли? До какого колена мы знаем свою родословную? Что знают и будут помнить о нас наши дети и внуки? Хорошо ли знают нас наши друзья? Книга состоит из воспоминаний послевоенного детства, юности и творческого периода автора. В ней более 150 коротких рассказов, написанных с лёгким юмором, из жизни автора, его родных и друзей. Они могли бы стать основой неплохого сценария для фильма о том поколении и о той социальной нише, к которым принадлежал автор.

Скупое детство и озорная юность

(1942—1962гг.)

Рождение

Я родился в 2 часа ночи 18 апреля 1942 года в городе Алма-Ате. По рассказам матери, накануне вечером была сильная гроза, и они со свекровью — моей бабушкой, под проливным дождём пешком шли до роддома примерно 2 км. Это сейчас все улицы современных городов одеты в асфальт. А тогда в нашем городе ещё и не знали этого слова вообще. Не было в нашем районе телефонов, чтобы вызвать «Скорую», не было и своего транспорта, даже простой телеги. Шла война. Женщинам идти пришлось в гору, в кромешной темноте, преодолевая при вспышках молний потоки вешних вод, скользя и оступаясь чуть ли не на каждом шагу. Позже мама сама удивлялась, как это она не разродилась по дороге. Так или иначе, родился я, хоть и под громовые раскаты, но в сухом и чистом помещении.

Первые воспоминания

Когда нас спрашивают: «Что ты помнишь из детства?» — очень трудно выстроить свои воспоминания в хронологическом порядке. Вот и мне кажется, что первое моё воспоминание относится к возрасту между двумя и тремя годами. Так как я родился в апреле 1942 года, значит, ещё шла война и всё, что происходило с нами, так или иначе, связывалось с этим событием. Скорее всего, это был канун Нового 1945 года или 23 февраля — день Красной Армии. Я в младшей садиковой группе хороводил с детьми, разучивая какую-то песню. В руках у меня была маленькая жестяная баночка, граммов на сто, не больше, вся разрисованная, и с чем-то очень вкусным вроде печёночного паштета (возможно американская). Кто-то, идущий за мной, наступил мне на пятку, и я упал, вытянув вперёд руки, прямо лбом на эту банку. Рана оказалась довольно глубокой. Шрам сохранился на всю жизнь. Мне наложили три шва, перевязали, но кровь всё равно просочилась сквозь бинты. А на следующий день был детский утренник, на который пригласили и родителей. И я, стоя на табуретке, рассказывал стихотворение о раненом танкисте. Аплодировали всем выступающим детям, в том числе и мне. Но когда я услышал от кого-то из родителей: «Надо же, даже кровь нарисовали на бинтах», — я закричал:

— Это моя кровь, моя! — и расплакался.

Я и моя первая «невеста» Сонечка Хайрулина

Второе событие, которое мне запомнилось, произошло летом, спустя примерно полгода. Дети играли во дворе частного дома, в котором наша мама снимала комнату для себя и нас с братом. Во дворе была колонка, из которой тоненькой струйкой всегда текла вода. Дети, что постарше, натягивали красные резиновые соски и заполняли их водой. Иногда эти соски под давлением растягивались до внушительных размеров. На конце сосок прокалывались маленькие дырочки, и дети бегали с ними по двору, обливая друг друга. Я возился на земле около колонки, пытаясь сделать «залипахи» — это что-то вроде беляшей, только из мокрой глины. Когда её переворачивали отверстием вниз и со словами «Вот тебе, фашист» резко ударяли об землю, она с громким хлопком разрывалась, что доставляло нам большое удовольствие.

Внезапно моё внимание привлекла красивая крупная оса с жёлтым туловищем и большим чёрным брюшком, прилетевшая, видимо, на водопой. Она низко кружила вокруг маленькой лужицы, жужжала своими прозрачными крыльями, садилась на миг и вновь тут же взлетала. Не подозревая ничего о последствиях, я потянулся и накрыл осу рукой. Сколько ж было слёз и крика после того, как оскорблённая таким бесцеремонным поведением оса, ужалила меня в руку.

Бабуськин дом

Когда в середине 1945-го вернулся с восточного фронта отец, наша семья переехала жить к бабушке.

Это была низенького роста полная женщина, совершенно безграмотная и очень набожная. По двору она ходила, немного переваливаясь с боку на бок.

Как я уже упоминал, почему-то с первых же дней мы стали называть её бабуськой. Может оттого, что она с семьёй приехала из Украины. Я ещё не понимал, в какой тесноте жила наша семья.

Всё для меня казалось очень большим и, главное, доступным. Это и небольшая зелёная веранда с чуланом в конце, где, закрывшись украдкой, можно было порыться среди взрослых вещей; и просторный двор с собакой на цепи, которая вечно вычёсывала задней лапой своих блох то слева, то справа; и амбар с таинственным полумраком, разнообразной утварью и свисающими с балок остатками упряжи, сеновалом и каким-то особым букетом запахов скотины, зерна, сена и плесени… Небольшой навес с летней русской печью.

Вдовиченко (Ярошенко) Елизавета Алексеевна

Ещё один навес с туалетом, поленницами дров и погребом. Пустующее стойло для коровы. Большой куст сирени в палисаднике прямо под окном с гроздями душистых цветов. А главное, примыкающий к дому сад в небольшом логу, с протекающим посередине арыком, который делил сад на две половины. Та, что ближе к хате, была засажена яблонями и кое-где вишней и сливой. Между деревьями были грядки с картошкой, огурцами, помидорами и другой зеленью. Вдоль узкой дорожки от хаты к ручью в два ряда густыми зарослями росли петушки с оранжевыми цветами. Пробегая ранним утром босяком по этой дорожке, мы охали и ахали от обжигающей свежести росы, искрящейся всеми цветами радуги на их длинных остроконечных листьях.

Вторая, дальняя, половина сада была в основном засажена клевером, который, благодаря хорошему поливу, буйствовал, и его косили два раза в год. Были на второй половине ещё два замечательных места. Это второй большой куст сирени, под которым иногда взрослые любили отдыхать, попивая бабуськину сливянку, и большой куст терновника, из плодов которого бабуська делала эту самую сливянку.

В первые тяжёлые послевоенные годы, когда хлеб выдавали по карточкам, очередь в хлебный магазин занимали с ночи. Ещё затемно взрослые поднимали детей, вели их к магазину, там кто-то химическим карандашом писал им на ладони двух или даже трёхзначный номер и после этого полусонных детей снова вели домой досыпать, а один из взрослых оставался следить, чтобы очередь не прерывалась, и не путались номера. По весне мы со старшим братом собирали большие букеты сирени и носили продавать их за копейки на трамвайную остановку. Основными покупателями были офицеры в красивой форме с начищенными до блеска сапогами. Летом мы с братом руками рвали траву в логу, набивали её в мешок и волоком тащили квартала два к тётке Чечелевой, у которой была корова, за что получали от неё пол-литра молока. От соседей слева через забор свисали ветки большой урючины, а также красного и белого тутовника. Мы с нетерпением ждали, когда на них наконец-то созреют плоды. Мы набивали ими карманы, складывали за пазуху и носились по саду за бабочками. По соседству справа проживала одинокая тётя Нюра. Первая, верхняя, часть нашего сада отделялась от её участка глиняным дувалом примерно метровой высоты. А границей для нижней части служили просто частые колючие заросли вишняка и терновника. За этой колючей живой изгородью росла огромная груша, и мы любили тайком лазить за её плодами, сняв с себя одежду, чтобы не порвать её, обдирая при этом в кровь живот, спину и руки.

Летом, в знойный полдень окна в доме закрывались ставнями и нас с братом укладывали спать. На пол, устланный полосатой дерюгой, бросали пару старых матрацев или пальто и две огромные подушки. Узкий солнечный луч, пробивавшийся в полумрак комнаты через крохотное отверстие в ставнях, как длинная спица искрился крохотными пылинками и упирался в противоположную стену. Изредка на ней появлялось перевёрнутое изображение редкого прохожего или проезжающей по улице телеги с лошадью, вызывая каждый раз у нас с братом любопытство и детское недоумение. В комнате стоял аромат душистых трав, в основном чабреца, душицы и мяты, разбросанных бабуськой по углам. Всё замирало в эти часы, и во дворе, и в доме. Тишину нарушало только несмолкаемое жужжание большой мухи, без устали носившейся по комнате из угла в угол. Глаза слипались, и мы засыпали безмятежным детским сном.

Из всех детских развлечений и игр в основном запомнились «чижик», «асыки», «лянга». Лянгу мастерски готовил мой старший брат. Он находил какую-нибудь небольшую гайку, старую монету или брал кусочек свинца, аккуратно плющил его и гвоздём пробивал в нём дырку. Затем брал ножницы и направлялся к нашей дворовой собаке, которую звали Пальма. Та, ещё издалека заметив его, уже начинала весело скулить, крутиться и прыгать. Трудно сказать, понимала ли она, с каким намерением шёл к ней брат. Самым большим достоинством Пальмы был её хвост, вернее кончик хвоста. При полном чёрном окрасе всего тела собаки он выделялся ослепительной белизной и мелькал по двору как солнечный зайчик. Брат осторожно, чтобы не поранить хвост собаке, отрезал большой клок шерсти, продевал его сквозь отверстие в гайке или кусочке свинца, туго затягивал и обрезал остатки. А чтобы тыльная часть лянги ещё и выглядела ровной и красивой, он её слегка подпаливал спичками. Иногда, для большей крепости, он с тыльной части забивал маленький клин из спички. Лянги брата были лучшими и самыми красивыми в округе. Недаром некоторые из соседских мальчишек, например, Шилов, не раз хотели тайком обрезать хвост нашей Пальме. На лянгу брата можно было выменять с десяток асыков или даже хорошую саку — ровный крупный асык с подшливованными боками и отверстиями, залитыми свинцом. Сакой юрились и разбивали кон. От неё многое зависело в игре в асыки. Отец замечал обрезанный хвост Пальмы и сердито ворчал: «Опять собакам хвосты крутили. Лучше бы по дому помогли».

В свободное время самым любимым местом отдыха был наш сад, где не только мы с братом любили проводить время, но и вся наша семья.

Наша семья в саду: мама, папа, Полина, Геннадий, бабуська, Григорий. На переднем плане — я и мой младший двоюродный брат Володя Байбак — сын Полины.

Улица Гончарная

(Моему старшему брату Геннадию с любовью.

Воспоминание о послевоенном детстве)

Улица Гончарная: домик за углом,

Большой куст сирени прямо под окном,

Узкая веранда, бабуська на крыльце,

Добрая улыбка на её лице.

Босоногий хлопчик с видом знатока

Учит уму-разуму младшего щегла:

— Вот нарвём сирени, сделаем букет,

Продадим штук десять — купим себе хлеб.

За мешок люцерны — крынку молока,

Поровну поделим — будет нам еда.

Шилова не бойся — я ему вчера

Голову с рогатки подстрелил слегка.

К Юрке Наливайко не ходи — он плох,

Там из-за тарзанки был переполох.

Он с неё сорвался и мордой об забор,

А потом свалился на соседский двор.

Тут ему досталось, кое-как удрал,

Задницу в лохмотья пёс ему порвал.

Асыки не трогай — батька отберёт.

В лянгу поиграешь — спрячешь под порог.

Слушайся бабуську, а иначе я

Буду Дед Мороза* делать из тебя.

…Годы пролетели, словно день прошёл.

Вырос уже хлопчик, вырос и щегол.

Дети, внуки ходят, с ними за столом

Братья вспоминают родительский свой дом:

Улицу Гончарную, домик за углом,

Большой куст сирени прямо под окном,

Узкую веранду, бабуську на крыльце,

Добрую улыбку на её лице…

*Делать Деда Мороза — окунать лицом в манную кашу.

«Жестокая» порка

Однажды брат, повздорив с соседским пацаном — Валькой Шиловым, из рогатки пробил ему голову. Вечером отец Шилова пришёл разбираться с нашим отцом и стал его учить, как надо правильно воспитывать детей. Отец только что вернулся из бани, где по традиции пропустил стаканчик портвейна и был в хорошем настроении. Он успокоил отца Шилова и обещал разобраться с сыном. Пока отец Шилова продолжал во дворе обсуждать с бабуськой проблемы воспитания, наш отец заперся с моим братом в комнате, вытащил из шифоньера широкий офицерский ремень и, приказав сыну кричать во всё горло и просить пощады, стал изо всех сил «лупить» табурет. Мой брат, подыгрывая отцу, орал что есть сил: «Ой, папочка, прости. Ой, больше не буду». А в ответ ему отец, лупцуя табурет, тоже довольно громко приговаривал: «Я тебя научу, щенок, как надо вести себя на улице. Ты у меня попляшешь сейчас, чтоб я за тебя больше не краснел».

Со двора через окно виднелась поднимающаяся и опускающаяся с ремнём рука отца. Отец Шилова бросился к хате, но его остановила бабуська:

— Не вмешивайся, божий чиловик, а то потом ещё хуже будет. Сам же пришёл жаловаться. Так что иди себе с миром.

Бабуська по звукам поняла, что отец достал широкий ремень. От него проку никакого, звук, да и только. Для серьёзной порки у отца был узенький ремень от портупеи, который, со свистом рассекая воздух, действительно порой оставлял на наших задницах вспухшие красные следы.

Муми-тролли

Взрослые говорили, что я рос любознательным малым. По их рассказам моей фантазии не было предела. Бывало, заберусь на стул возле окна и, глядя на улицу, что-то бормочу, ахаю, восклицаю. Взрослые подойдут, посмотрят, ничего не увидят, покачают головой и отходят. Что я видел в окне — в памяти не сохранилось. Но один сон, который я увидел года в четыре, врезался мне в память на всю жизнь своей удивительной необычностью. Приснилось мне, что я, играя в саду, вдруг услышал за дувалом у тёти Нюры чьи-то писклявые голоса. Я осторожно подошёл к дувалу, встал на цыпочки и с любопытством выглянул. Картина, которую я увидел, просто поразила меня. Сначала каким-то посторонним взором чуть сверху и со стороны я увидел своё большое лицо, с любопытством выглядывающее из-за дувала. Затем плоскость картины сменилась, и я уже отчётливо увидел, что никакого сада за дувалом нет. Прямо передо мной простиралась, уходя вдаль, небольшая узкая улочка, с обеих сторон которой, словно шатром, смыкались пышные кроны деревьев. Вот только деревья были крошечные, не выше моего колена. И улочка крошечная, и дом крошечный, похожий на барак с тремя отдельными входами, каждый с крохотным крыльцом и крохотными оконцами. Возле дома на верёвке колыхалось от ветра развешенное крошечное бельё. Тут же толпились крохотные люди — взрослые и дети — ростом не больше указательного пальца, но не худые, а плотного телосложения. Мужчины носили шляпы. У всех людишек, даже у детей, были широкие и крупные носы, занимающие примерно пол лица. Дети, как и положено, резвились и играли. Взрослые оживлённо что-то обсуждали. Голоса были писклявые, слов не разобрать. Вдруг подъехал крошечный грузовик, похожий на хлебный фургон, и затормозил возле людей, обдав их облаком пыли. Все загалдели ещё сильнее. Водитель вышел из машины, открыл боковую дверь фургона и стал доставать ящики с бутылками молока. Люди разбирали молоко и уносили к себе домой. Я обратил внимание, что никто не предлагал водителю денег. Вскоре грузовик развернулся и уехал, оставив после себя медленно оседающее облако пыли. Улочка опустела. Все эти разворачивающиеся события я видел каким-то двойным зрением. Одно — это моими собственными глазами и второе — взглядом кого-то откуда-то чуть сверху и сбоку, так что одновременно были видны и крохотная улочка с её жителями и грузовиком, и большой, по сравнению с улочкой, глинобитный дувал с большим удивлённым лицом четырёхлетнего мальчика над этим дувалом. Когда я попытался рассказать этот сон взрослым, мне никто не поверил, считая меня большим фантазёром и выдумщиком. Потом, много лет спустя, когда по телевизору стали показывать мультфильмы про муми троллей, я понял, что именно их я ясно видел в своём удивительном детском сне. Но тогда в 1946 году, во времена керосиновых ламп и гужевого транспорта — волов, лошадей, ишаков — не было телевидения в Алма-Ате.

Для справки. Только 8 марта 1958 года диктор Нелли Омарова, очаровательная любимица того поколения, объявила о начале первой телепередачи и с ней — эпохи телевидения в Алма-Ате.

И вообще, самая первая книга «Маленькие тролли и большое наводнение» — финско-шведской писательницы и художницы Туве Марика Янссон, была впервые опубликована в 1945 году.

Туве Марика Янссон — финско-шведская писательница и художница

Все остальные книги: «Муми-тролль и комета», «Шляпа волшебника» и ещё целых двенадцать великолепных книг, снабжённых тонкими, оригинальными рисунками, вышли гораздо позже.

Даже радио в дома на окраинах Алма-Аты только-только начали проводить. Как-то днём, когда в доме были только бабуська да мы с братом, к нам пришёл молодой парень. Он протянул пару проводов от столба, завёл их в хату и повесил в красном углу комнаты прямо над иконой, прикрытой вышитым рушником, большую чёрную тарелку с двумя винтиками посередине, к которым и присоединил два провода. Уходя, предупредил:

— Это радио. Не пугайтесь, когда оно заговорит.

Мы с братом сели у стола и, глядя на эту чёрную тарелку, стали рассуждать — как это она вдруг может заговорить. Прошло примерно полчаса. Нас стало клонить ко сну. Бабуська, забыв про тарелку, хлопотала около плиты. Вдруг со стороны красного угла раздался громкий мужской голос. Мы с братом испуганно встрепенулись, а бабуська, выронив сковороду и осеняя себя крестным знамением, медленно направилась к красному углу со словами:

— Это ещё што за чёртовы бисы? — и подойдя ближе, с опаской стала заглядывать за чёрную тарелку, продолжая креститься и бормоча под нос: «Кто ж это там балакает?»

В конце декабря 1947 года отец спросил нас с братом, какой подарок мы хотели бы получить на Новый год. Мы хором ответили — коньки. До сих пор мы катались с горы на самодельных деревянных коньках с тонкими жестяными полозьями. А тут Хамит — сосед через три дома — предлагал стальные обрубыши, правда аж за 11 рублей. Отец поцокал языком, покачал головой, но согласился. До полуночи оставалось 2 часа, и мы с братом, зажав в кулаке деньги, бросились к Хамиту. Он долго не соглашался, просил прийти на следующий день, но старший брат всё же настоял на своём, и вскоре счастливые, мы вернулись домой с коньками. Каково же было наше удивление и, наверное, разочарование Хамита, когда рано утром следующего дня объявили о денежной реформе, и наши 11 рублей вчера безвозвратно превратились в 1рубль 10 копеек сегодня при сохранившихся ценах. Это была денежная реформа, которая была проведена с целью изъятия у населения избыточного количества старых денег, подвергшихся в период войны обесценению, и замены их новыми полноценными деньгами.

О том, как я хотел вырезать аппендикс у кота

С раннего детства я страдал от зубной боли. Помню, часами я прикладывал тёплую грелку к щеке и ходил по комнате, издавая стонущие звуки. И хотя наша мама сама была зубным врачом, она ничего не могла поделать со слабой, разрушающейся от плохого питания, моей зубной эмалью. Она часто брала меня с собой в поликлинику, сверлила мне зубы, накладывала очередную пломбу и отпускала гулять под присмотром медсестёр или нянечек. Меня знала вся поликлиника. Медсёстры передавали меня из рук в руки. Я ходил с ними по кабинетам и этажам, рассматривал красочные медицинские плакаты, слушал их объяснения, спускался даже в тёмный и сырой подвал, где хранилось всякое старое оборудование.

Не помню уж, как и от кого, но в шесть — семь лет я уже прекрасно понимал, что аппендикс — это орган, а аппендицит — болезнь, и чем эта болезнь грозит в случае обострения. Я знал, с какой стороны и где располагается аппендикс. Перед глазами были какие-то цветные плакаты с разрезами брюшины и с растяжкой мышц. Я знал, что такое местная анестезия и наркоз. Не могу точно назвать свой возраст в это время, но хорошо знаю, что мне ещё не исполнилось 8 лет, а в моей голове стал зреть грандиозный план — вырезать аппендикс у моего любимого кота, дабы он случайно не заболел аппендицитом и не умер. Я постепенно стал готовиться к осуществлению моего плана. Первое, что я сделал, это уложил кота на спину и, по очереди раздвигая лапы, обрисовал на доске его контур. В намеченных местах я вбил гвозди, к которым планировал привязать лапы кота на тот случай, если он будет сильно дёргаться. Постепенно в моём тайнике под большим навесом стали появляться шприц, пинцет, скальпель, фиксирующие зажимы, старый бритвенный станок отца, чтобы побрить перед операцией коту брюшко, ну и, конечно же, йод, вата и бинты. Не хватало только эфира для наркоза. Я тогда ещё не умел читать, но прекрасно уже знал в каких флаконах с притёртой пробкой, и в каких закрытых стеклянных шкафах хранится эта жидкость со столь специфическим запахом.

А время шло. Я обнимал и ласкал своего кота, уговаривая его ещё немного подождать. Не помню уж как обнаружили мой тайник, но, когда взрослые увидели его содержимое, они сразу же поняли, что это моих рук дело. Отец, крепко держа меня за шкирку, и крутя перед моим носом уже изрядно заржавевшим его бритвенным станком, предложил выбор:

— Или ты немедленно рассказываешь, зачем ты это всё собирал, или получаешь хорошую порку, а потом во всём признаешься.

Если уж всё равно признаваться, так лучше без порки. И я, глотая слёзы, стал объяснять, как сильно я люблю нашего кота, и как хотел спасти его от аппендицита, чтобы он прожил вместе с нами ещё много-много лет. Отец крепко выругался и со словами, брошенными в сторону матери, «Это всё твоё воспитание», вышел во двор, прихватив коробку со всеми моими запасами. Больше я их никогда не видел. А мать обняла меня и стала успокаивать. Она в двух словах указала мне на мою самую большую ошибку, объяснив, что у животных не бывает аппендицита, потому что их строение отличается от строения человека, по крайней мере, именно в этой части тела.

Как мы с бабуськой выводили блох у кота

Однажды в конце весны в нашем доме появился ещё один кот. Его подарила нашей маме известная артистка, вернувшись с гастролей по Сибири. Кот был огромный, пушистый и дымчато-полосатый. Но мне он не понравился, так как постоянно беспричинно жалобно мяукал и задирал моего любимца. С первого дня он вёл себя во дворе как хозяин, даже прогонял Пальму от её миски. Видимо поэтому у него и завелись от неё блохи. Смешно было на них смотреть, когда Пальма, сидя на хвосте и высунув красный язык, чешет задней лапой то один, то другой бок, искоса поглядывая на нового кота, который невдалеке также часами мог чесать себя то за одним, то за другим ухом, при этом жалобно мяукая. Видимо Пальму это раздражало, потому что она иногда вдруг с громким лаем бросалась на кота, а тот, отпрыгнув на безопасное расстояние, продолжал заниматься своим делом, теперь уже не обращая никакого внимания на крутящуюся на цепи всего в нескольких сантиметрах от него Пальму. Наконец Пальма уставала и снова садилась чесать блох рядом с котом.

К Пальме мы уже привыкли, а вот кота от блох мы решили избавить. Вопрос — кто мы? Конечно же — я и бабуська. Старый да малый. Бабуська обошла всех соседей в поисках рецепта от блох и в первую очередь, конечно, навестила тётю Нюру. К обеду план созрел. Зная, что кот норовистый, мы первым делом связали ему лапы. Затем налили в тазик керосина. Держа кота за лапы, обмакнули его всего в керосин. При этом кот орал так, что даже Пальма с испуга забилась в конуру и жалобно скулила оттуда. Затем мы плотно завернули кота в какую-то дерюгу, оставив свободными только глаза и кончик носа, и уложили греться на солнышке, чтобы он случайно не простыл. Кот успокоился и тихо пролежал примерно с час.

— О! Видишь, — сказала бабуська, — спит себе, и блохи больше не тревожат. Видимо задохлись.

Через час мы развернули кота. Он был ещё мокрый от керосина. Кот отряхнулся, подёргал лапками и направился греться дальше на солнцепёк. В тот день он вёл себя смирно, и мы вскоре забыли про него. На следующий день, когда мы с бабуськой снова остались одни, моё внимание вдруг привлекли её громкие крики:

— А ну, геть отсель, уродливая скотина. И откель ты только взялся такой.

Я выбежал во двор и первое, что увидел — это склонившуюся бабуську, пытавшуюся кого-то то ли поймать, то ли прогнать. Оббежав её, я увидел абсолютно голого и худого как ощипанный воробей, нашего кота, которого бабуська сослепу не признала. Тот жалобно мяукал. На худом, без единой шерстинки теле, кожа была серой и покрыта от холода мурашками. Видимо, керосин не только избавил кота от блох, но и в буквальном смысле раздел его догола. Наконец, бабуська признала кота и поняла, что с ним произошло.

— И шо теперь с ним делать? Трусы ему шить, што-ли? — Она в сердцах сплюнула, швырнула наземь полотенце и со словами: «Ах, ты бисова дура! Я ж тебе покажу, как блох выводить. Сама у меня голая по улицам бегать будешь», — она направилась к тёте Нюре выяснять отношения. А кот, которого в этом дворе и Пальма, и куры, и гуси считали самым красивым и важным, хоть и немного своенравным, не вынес такого позора и через два дня исчез.

«Медицинский работник»

В 1946 году, собираясь в школу, в первый класс, мой старший брат как-то сказал бабуське:

— Ох, бабуська! Скоро мы так заживём!

— Это с чего же? А? — спросила она его.

— Ну, как же. Я скоро пойду в школу и буду каждый день приносить пятёрки. Нам теперь на всё хватит, — отвечал брат.

По своей наивности он считал, что детям в школе за хорошую учёбу, так же, как и взрослым за работу, платят деньги, только в меньшем размере от 1 до 5 рублей. А если помножить на число предметов?..

Когда я пошёл в школу, моим самым заветным желанием было научиться читать и затем научить читать и писать бабуську, которая, листая газеты и тяжело вздыхая, часто приговаривала: «Эх, если бы мне грамотой овладеть…».

После окончания первого класса, научившись довольно сносно читать, я решил, что настало время для осуществления моего замысла — научить бабуську читать, тем более что впереди у нас было целое лето.

В то время мы получали две газеты: «Казахстанскую правду» и «Медицинский работник». Для своей цели я выбрал «Медицинский работник» и, щадя уже изрядно ослабевшие глаза бабуськи, стал с ней разучивать крупные буквы заголовка. Первоначально дело шло медленно. Бабуська часто отвлекалась на домашние хлопоты, возвращаясь, не помнила названия букв, но постепенно шаг за шагом она всё увереннее и увереннее называла буквы, находила правильные их сочетания в слогах и, наконец, без запинки самостоятельно прочитала первое слово — Ме-ди-цин-ский. Я был на седьмом небе, и мне стоило огромного усилия, чтобы не похвалиться своими успехами перед взрослыми. Мы начали изучать второе слово. Недели через две бабуська уверенно прочитала по слогам и его. Но за эти две недели она забыла почти все буквы первого слова. Я снова терпеливо стал разучивать с ней буквы, но теперь уже обоих слов вместе. Ещё две недели и, наконец, вот он — долгожданный успех. Бабуська уверенно ведя заскорузлым пальцем по заголовку, прочитала по слогам оба слова. Я уговорил её испечь по этому поводу скромный пирог и вечером за ужином мы с ней торжественно объявили о наших успехах. Все, во-первых, очень удивились нашей скрытности и, во-вторых, попросили продемонстрировать, что же бабуська прочтёт. Мы положили газету на стол, и бабуська в глубокой тишине прочитала по слогам: «МЕ-ДИ-ЦИН-СКИЙ РА-БОТ-НИК». Все захлопали в ладоши. Бабуська утёрла набежавшие слёзы и подала на стол пирог. Когда пирог разрезали и стали пить чай, отец достал свою газету «Казахстанская правда», расстелил её на столе и попросил: «А, ну-ка, это прочти». Я не успел предупредить, что мы ещё не все буквы выучили, как бабуська, уверенно ведя пальцем по заголовку, громко прочитала: «Ме-ди-цин-ский ра-бот-ник».

На секунду за столом воцарилась тишина. Я выскочил из-за стола и выбежал на веранду. Меня душила обида. Почти два месяца летних каникул ушли коту под хвост. Приближалась гроза. Низкие лохматые тучи освещались всполохами молний, грохотал гром. Крупные капли зашуршали по камышитовой крыше и листве деревьев. В воздухе запахло влажной пылью. Я спустился во двор и капли дождя смешались со слезами маленького мальчика, испытавшего в своей жизни первое серьёзное разочарование.

Ушёл или пашол?

Обычно на лето нам задавали разного рода задания. То завести дневник и записывать явления природы, то прочитать какие-то книги, то выучить какие-то слова, то ещё что-то. Например, я путал слова трамвай и транвай, коридор и колидор, глубоко и глыбоко. И брат находил разные способы научить меня правильно произносить те или иные слова.

Были у нас в парке культуры и отдыха два небольших озера. Одно из них мы почему-то называли «Казенок». Уж не знаю почему. На этом озере был маленький остров, на котором располагался небольшой ресторанчик. С берегом его соединял деревянный мост с перилами, с которых отважные пацаны ныряли ласточкой, а те, кто потрусливее — солдатиком. Водилась в озере и рыба — золотистый карп. У озера был длинный изогнутый залив. Вот в этом заливе — лягушатнике мы все и учились плавать. Самое узкое место залива, соединяющее его с озером и над которым проходила широкая чёрная металлическая труба, было шириной не более пяти метров, но и это для меня было очень много. И когда брат, обучая меня искусству плавания по-собачьи, строго требовал «Плыви», я жалобно канючил: «Боюсь. Там глыбоко». Тогда брат брал меня сзади за шею и, окуная головой в воду, приговаривал: «Не глыбоко, а глубоко. Всё равно я научу тебя плавать. Потом ещё спасибо мне скажешь». И надо сказать, что переныривать пролив я научился, а вот плавать — нет. Потом, будучи взрослым, я снова посвятил этой проблеме много сил и времени, но об этом позже. Кстати, для справки, рекордной дистанцией по плаванию для моего старшего брата с детства и до пожилого возраста так и остались 10 метров вперёд и с трудом 10 метров обратно.

Но больше всего из всех летних школьных заданий я запомнил одно. Я постоянно путал букву ё и о в слове ушёл, и мне дали задание написать сто раз слово ушёл. В один из летних дней отец сказал: «Хватит валять дурака. Не пойдёшь гулять, пока сто раз не напишешь правильно слово ушёл». Я добросовестно исписал несколько листов тетради и, когда задание было выполнено, с облегчение написал: «Задание выполнил. Сто раз написал слово ушёл и теперь пашол гулять». Я думаю, что вы догадываетесь, каким было следующее задание.

Суровая зима 1950

Зима 1950 года была необычайно суровой. Морозы порой достигали 40 градусов, и по радио официально разрешали детям не посещать школу. Конечно, это не останавливало нас от катания на санках, но по ночам иногда слышно было, как за окном трещали деревья. Пожалуй, это был первый год, когда я осознал, в каких жутких условиях мы жили. Хата бабуськи состояла из одной комнаты, квадратов восемнадцать, небольшой летней пристройки и подвала. Со временем отец обмазал и слегка утеплил летнюю пристройку, поставил в ней печь, а в подвале вырубил два небольших оконца, тоже поставил печь и сделал боковой вход с тамбуром со стороны сада. Доход нашей семьи, несмотря на школьные пятёрки моего старшего брата, был довольно низок и, чтобы как-то сводить концы с концами, бабуська пускала квартирантов. Иногда среди них попадались офицеры. Само собой, ясно, что ни в пристройку, ни тем более, в подвал офицер не пойдёт. Поэтому бабуська выделяла ему угол в своей «большой» комнате, а нашей семье приходилось ютиться в пристройке. Иногда квартиранты, что победнее, снимали и подвал. Жестоко ли это было по отношению к нам со стороны бабуськи и отца, которые принимали решение по этому вопросу, — трудно сейчас судить. Мы и так жили впроголодь. Часто дома не было даже куска хлеба. Мать работала на двух ставках. Зарплаты были низкие, цены высокие. Дров было мало, хватало только—только, чтобы протопить печь с вечера в надежде, что до утра тепло сохранится под ворохом одеял и пальто, которыми нас накрывали. Моя кроватка стояла возле стены, выходящей во двор. Очень хорошо помню, как перед сном, долго ворочаясь от голода, я ковырял пальцем толстую жёлтую наледь на стене рядом с кроваткой. Эта наледь шириной с ладонь и в два пальца толщиной спускалась от потолка до самого пола. Мать часто вставала по ночам, чтобы сменить нам с братом постель и хоть немного подогреть её возле медленно остывающей печи.

В суровый 1950 год мама стала поговаривать, а не вернуться ли в село, откуда она приехала. На работе её ценили как хорошего специалиста, и в один из вечеров она пришла с радостным известием:

— Нам дают квартиру, — сквозь слёзы едва выговорила она. — Конечно, это не новый дом, но у нас будет три комнаты, — и она разрыдалась.

.

.

.

.

.

О маме

(Посвящается светлой памяти

нашей мамы — Ольги Ефремовны)

Паутина морщин да седые пряди.

И глядят сыновья на мать с болью во взгляде.

Ничего не осталось от былой красоты,

Старость тихо подкралась, отпечатав следы.

Знают, горько досталось ей в ушедших годах —

Только боль и усталость в потускневших глазах.

Вспоминается детство — военные дни,

Когда с матерью дети остались одни.

Небольшая пристройка, не топлена печь,

На стене у кроватки жёлтой наледи течь.

Тянут дети ручонки, просят хлебушка дать,

А им, глядя в глазёнки, мать «сурово»:

«Пора уже спать», —

А сама отвернулась, упав на кровать,

Захлестнувшие слёзы не в силах сдержать.

На двух ставках горбатясь, подряд много лет,

На детей только тратясь, их готовила в свет.

Благодарны ей дети, хоть никто не богач,

Оба выбились в люди — кто учёный, кто врач.

И невестки на диво, и внуки растут,

И её все учтиво бабулей зовут.

Но бессильны их нежность и признанья в любви,

Чтобы времени прежнего стёрлись следы.

И стоят сыновья, оба ласково гладят

Паутину морщин да седые пряди.

(Алма-Ата, 12 июля 1989 г.

Это был последний день рождения мамы.)

Мама сорок с лишним лет проработала зубным врачом, из них более тридцати в больнице Совета Министров 4 Главного управления Минздрава. Через её руки, в буквальном смысле, прошли и известные писатели, и министры, и генералы, и первые секретари ЦК Компартии Казахстана, включая Шаяхметова, Слажнева, Брежнева, Кунаева. Известный политрук Клочков: «Велика Россия, а отступать некуда! За нами Москва!» — за два часа до отправки эшелона на фронт пришёл к нашей маме со словами: «Ольга Ефремовна! Нас отправляют на фронт, а у меня зуб разболелся. Сделайте что-нибудь, что бы он не болел до самой Победы!»

Поэтому, наши семьи с огромной благодарностью вспоминают, какую роль, со слов нашей мамы, в самые ответственные моменты её жизни сыграли супруги первых секретарей ЦК Компартии Казахстана Жумабая Шаяхметова и Динмухамеда Ахмедовича Кунаева. А также мы с любовью и благодарностью вспоминаем семью министра связи Александра Алексеевича Носкова, с супругой которого — Лидией Леонтьевной — мама проработала в одном кабинете бок о бок много лет.

Дом мясника

Вскоре мы переехали в «новый» дом. Это был большой двухэтажный дом бывшего мясника. Нижний полуподвальный этаж был вполне обустроен для отдельного проживания трёх семей. Но нам выделили три светлых комнаты на верхнем этаже. Две из них были смежными, а третью, которую мы уже планировали сделать кухней, отделял от первых двух небольшой общий коридор. К верхней части дома примыкала огромная деревянная веранда, на которой бывший хозяин вялил колбасы и мясо. Правда, не успели мы ещё въехать, как маму очень деликатно попросили уступить эту самую отдельную комнату такому же, как и она, врачу — одинокой женщине — Узбековой Бедии Рахимовне, оказавшейся в таком же безвыходном положении, как и наша семья. Мама, конечно же, согласилась. Впоследствии они стали очень близкими подругами.

Итак, нам достались две комнаты наверху, одну из которых отец за лето разделил на кухню и детскую. Круглую чёрную голландскую печь отец разобрал и на её месте поставил обычную печь с двухкомфорочной плитой и духовкой. Долгими зимними вечерами, вдоволь накатавшись на коньках и санках, мы с моим старшим братом любили сидеть около печи, грея ноги в духовке, и заворожено любуясь игрой алых и жарких, с фиолетовыми прожилками, языков пламени сквозь приоткрытую дверцу печи. Топили печь в основном саксаулом, и мы с братом должны были следить, чтобы к вечеру была готова целая охапка дров. Кололи саксаул в основном об большой камень в углу двора. Иногда попадались крепкие, как железо, зелёные стволы, которые не поддавались даже топору, а при ударе о камень отскакивали и больно «сушили» руки. Тогда мы клали эти стволы между двумя камнями, брали в руки третий камень, насколько только могли поднять, поднимались с ним на веранду и оттуда с высоты бросали на крепкую саксаулину. После двух—трёх ударов она раскалывалась, и мы принимались за следующую саксаулину. За водой ходили с двумя 10-ти литровыми вёдрами к колонке за два квартала от дома. Уже в 15 лет я мог пронести два полных ведра до самого дома без отдыха, правда, ещё пока сгибаясь в три погибели.

По соседству с нами жила большая казахская семья, в которой росли шестеро детей погодков. Старшая, Раушан, была чуть младше меня. За ней шла шестилетняя Райхан, затем пятилетний Максат, четырёхлетняя Розия и ещё двое совсем маленьких детей, имена которых я уже не помню. Их бабушка, очень добрая и приветливая старушка, которую мы все звали просто апа, иногда в правом углу застеклённой части веранды готовила в казане на примусе баурсаки. Мы любили эти румяные и пышные пампушки. Наши семьи жили дружно, делясь иногда последним куском хлеба, щепоткой соли или горсткой муки.

Фаршированный заяц

Рядом с нашим домом стоял длинный деревянный барак. У него было шесть отдельных входов, каждый с отдельным крыльцом и двумя самостоятельными квартирами слева и справа.

Я быстро познакомился с ребятами из барака. Один из них, хоть и был на два года младше меня, но ростом был чуть выше, и мы очень быстро сдружились. Звали его Алик. Наша дружба была настолько крепкой, что мы часто по очереди оставались ночевать друг у друга. Наступило время, когда наши родители решили также познакомиться поближе. Приближался Новый 1952 год — прекрасный повод для этого мероприятия. Решили Новый год отмечать у нас. Мама накрыла стол, конечно, не очень богатый. Из всех блюд на столе я запомнил только отварную картошку, селёдку под луком, солёные помидоры, квашеную капусту и на маленькой кухоньке большой тазик с винегретом. За два часа до Нового года пришли родители Алика. Они тоже что-то принесли к столу, но самый главный сюрприз, который они обещали принести к 12 часам, был фаршированный заяц. Как потом выяснилось, на самом деле это был никакой не заяц, а вылепленный по его форме паштетный рулет. Голову его на месте ушей украшали половинки варёного яйца, разрезанного вдоль, вместе с желтком, а вместо хвоста красовалось целое варёное яйцо. Всё это нам красочно рассказала мама Алика потом, потому что никакого зайца нам не досталось. За полчаса до Нового года отец Алика послал сына домой, чтобы тот принёс этого самого зайца. Мы все с нетерпение ждали, что вот-вот на пороге появится долгожданный сюрприз. Но время шло. Часы пробили полночь, все с шумом поздравили друг друга с наступившим Новым годом. Спустя 10 минут отец Алика вышел узнать, куда же запропастился сын с зайцем. Вскоре они вернулись вдвоём с пустым блюдом.

— Ну, рассказывай всем, куда убежал заяц, — не очень сердито и, пряча улыбку, спросил отец Алика у сына.

Тот, утирая слёзы и часто всхлипывая, наконец, выдавил из себя: «Я только хотел чуть-чуть попробовать его. А он оказался такой вкусный, что я не заметил, как всего его и съел. А потом побоялся идти к вам».

Пришлось маме Алика, извиняясь за сына, рассказать, как выглядел этот самый заяц и как его надо готовить. А нам всем, соответственно — доедать винегрет.

Дружба наших семей длилась много лет. И сегодня, в 2016 году, спустя 64 года и разъехавшись по разным городам, мы продолжаем поддерживать тёплые отношения с семьёй Алика, ставшего Олегом Митяевым, пилотом ИЛ18, его младшими братьями, Валерой и Юрием, которые также всю жизнь проработали в Гражданской авиации. А ведь в детстве все мы мечтали стать машинистами, как их отец — Павел Васильевич Митяев, который уделял большое внимание не только своим сыновьям, но и нам с братом, беря нас иногда к себе на работу в паровозное депо, ночные походы в горы или охоту на перепелов. Мама их — Мария Ивановна, проработавшая всю жизнь простой медсестрой, всегда относилась ко мне как к родному сыну, поговаривая иногда: «А ведь у меня четверо сыновей».

Школа

Школы в нашем городе в 40-50-х годах делились строго на мужские и женские. Мальчиков стригли наголо, и только в 10-м классе разрешали отращивать волосы. Школа №16, в которой я проучился с 1-го по 10-й класс, славилась своими хулиганами на весь район. В логах нашей окрестности часто слышны были стрельба и взрывы с печальными иногда исходами. Я неоднократно был свидетелем, когда после уроков за углом школы собиралась толпа подростков. По какой-то договорённости в круг выходили двое ребят, третий им объяснял правила и они, достав из карманов перочинные ножи, начинали махаться ими до первой крови. А толпа из 15—20 пацанов, подбадривая своих фаворитов, строго следила за соблюдением правил «дуэли». За эти «подвиги» директоров у нас меняли по два, а то и по три раза за год. Однажды в 6-ом классе, желая выразить свой протест против учителя, который часто избивал нас длинной деревянной линейкой, мы на большой перемене заперлись в классе и подожгли несколько дымовух. Увидев густые клубы дыма из-под нашей двери, дежурная подняла тревогу, и старшеклассникам пришлось буквально выламывать дверь, чтобы затем насильно вытаскивать нас из класса на улицу. С девчонками нас объединили только в 8-м классе. Я бы не сказал, что для критического возраста подростков это был разумный шаг. С этого же момента в течение двух лет нас заставляли носить гимназическую форму ужасного покроя, больше похожую на солдатскую, из дешёвого фланелевого материала, в которой мы были похожи на лысое пугало. Мы стеснялись девчонок. Многие из нас стали замкнутыми и старались держаться особняком. Другие стали дерзкими и нахальными, пытаясь самоутвердиться. Поэтому взаимоотношения в классе были сложными. Моим кумиром был Юрка Демидов — чуть выше среднего роста подросток крепкого телосложения, с очень правильными жизненными принципами. Когда однажды один из долговязых учеников пренебрежительно (или оскорбительно) высказался в адрес одной нашей отличницы, Юрка не раздумывая, вскочил на парту и, оказавшись теперь сам на пол головы выше парня, крепко врезал тому по скуле.

Кавалерийская шашка и папаша Хабло

Из школьной жизни запомнились ещё два эпизода. В одном классе с моим старшим братом учился Эдик Романов. Однажды мы с братом оказались у них в квартире, и я увидел на стене настоящую кавалерийскую шашку. Я попросил Эдика дать подержать в руках эту шашку.

— Вообще-то отец запрещает мне снимать её со стены, но так уж и быть.

Он бережно снял шашку со стены и как-то торжественно протянул её мне. Я взял шашку в руки и сразу же ощутил её необычную тяжесть. Затем я медленно стал вынимать шашку из ножен. При этом меня удивило, с какой лёгкостью она скользила внутри них. Шашка была широкая, блестящая и очень острая. Когда шашка обнажилась полностью, моя правая рука не смогла удержать её в горизонтальном положении, и она, крутнувшись в руке, упёрлась острым концом в пол рядом с моей ногой. Именно тогда я понял, какой же сноровкой и силой должны были обладать кавалеристы, чтобы махать ею в бою в течение нескольких часов.

Был у них в классе ещё один невысокий, лопоухий озорной парень с феноменальной памятью и со странной фамилией Хабло. Он мог с завязанными глазами играть с учителем в шахматы и непременно выигрывал. Однажды за какое-то озорство директор школы отнял у него портфель, выгнал из класса и строго наказал — без родителей не приходить. Погуляв примерно с час, парень позвонил из телефона-автомата в кабинет директора и, нарочито добавив немного баса, произнёс:

— Это вас беспокоит папаша Хабло. Что там мой сорванец опять натворил?

Директор в подробностях рассказал о проказах школьника. Терпеливо выслушав его до конца, парень произнёс басом:

— Извините, я очень занят на работе, но вечером я с сыном серьёзно поговорю. А вы уж верните, пожалуйста, ему портфель и разрешите присутствовать на уроках.

Через полчаса парень с понурой головой и потупившимся взором появился в кабинете директора школы

— Вам звонил мой отец?

Ничего не заподозрив, директор ещё раз сделал выговор ученику, отдал ему портфель и отправил в класс.

Первые оладьи

Я во всём стремился подражать моему старшему брату. Учитывая, что наша мама большую часть времени проводила на работе, он рано научился готовить супы, борщ, варить каши, жарить картошку. Но самую большую зависть у меня вызывало то, что он умел печь прекрасные пышные оладьи. Я просто мечтал как-нибудь проверить себя на этом поприще. И вот однажды летом представился такой случай. Родители ушли в театр и должны были вернуться поздно. Старшего брата тоже не было дома. Мне оставили для присмотра моего двоюродного брата, который был младше меня на 9 лет. И конечно, я как старший по отношению к нему, решил побаловать его оладьями, так же, как мой брат иногда баловал меня. Развести муку и приготовить жидкое тесто для оладий — было не сложно. Все пропорции я примерно знал, так как брат при мне смешивал всё на глазок. В последний момент я вспомнил, что для пышности он добавлял в тесто немного соды. Дома я соды не нашёл и пошёл за ней к соседям. Те спросили меня, сколько же соды мне нужно. Я, подумав, решил, если кашу маслом не испортить, то, наверное, и оладьи получатся тем пышнее, чем больше соды будет в тесте. Я взял у них полную столовую ложку соды, высыпал в тесто, не забыв при этом и про сахар, чтоб оладьи были сладкими. Через полчаса со сковородки как с конвейера на стол стали поступать румяные и пышные оладьи. Я был просто вне себя от счастья. Брат стал канючить, чтобы дать ему попробовать, но я строго, подражая моему старшему брату, велел подождать, пока не испекутся все оладьи. Через час на столе стояли две тарелки с румяными, пышными оладьями — одна для нас с братом, другая для родителей.

«Вот удивятся», — думал я. — Наверное, скажут: «Вот дождались, и младший сын стал самостоятельным».

С такими мыслями я согрел чай и посадил младшего брата за стол. Но, попробовав один оладушек, он отказался больше есть, сказав, что они слишком приторные. Я тоже попробовал и согласился с ним, решив, что чуть-чуть переборщил с сахаром. Попив чай с хлебом и вареньем, мы пошли спать на веранду. На веранде под ногами крутился трёхмесячный щенок Джульбарс. На вид он был из породистых овчарок, сам крупный, с толстыми лапами. Я дал ему один оладушек — он с жадностью проглотил его, затем другой, третий и так всю тарелку. «Наконец-то, хоть кто-то по-настоящему оценил моё кулинарное искусство», — подумал я, укладываясь на кровать. Родители вернулись, когда мы уже спали крепким сном. Мать, увидев на столе тарелку с румяными оладьями, удивилась: «Смотри», — сказала она отцу, — «уже и младший научился печь оладьи».

Она попробовала один и, сплюнув, кинулась на веранду проверять, живы ли мы. Мама сразу же поняла, что в тесте было слишком много соды. Но, прислушавшись к нашему ровному дыханию, она успокоилась. Рано утром нас бесцеремонно разбудил отец.

— А ну-ка, кулинары, вставайте живей и убирайте веранду, пока соседи не проснулись.

Я, ничего не понимая, вскочил и стал оглядывать веранду. От моих оладий Джульбарса капитально пронесло, и он, переходя с места на место, всю ночь освобождался от них, не оставив на веранде практически свободного места.

Хочу маслины

Однажды, вернувшись со дня рождения сотрудницы, мама долго и красочно рассказывала, как их угощали разными деликатесами. Особенно мне запомнилось описание каких-то солёных ягод со странным названием — маслины. Уж я-то перепробовал всякой ягоды, но что бы солёной!? Даже у тёти Нюры, и у Шиловых, и у Наливайко ничего подобного не росло. Никто из пацанов тоже не слыхал про такое чудо-юдо. С тех пор мечта попробовать маслины крепко засела мне в голову. Прошёл примерно год. Как-то раз мы с мамой шли по Никольскому базару, и я вдруг услышал: «Маслины, маслины. Покупайте маслины…» Вообще-то я не был капризным и избалованным, но тут, когда цель чуть ли не всей моей жизни оказалась так близко, я стал канючить: «Мам, купи маслины. Ну, купи маслины». И до того я расхныкался, что мама не выдержала и мы подошли к молодой женщине, торгующей маслинами, и мама поторговавшись (а стоили тогда маслины не дёшево), купила мне маленький пакетик, в котором всего то было ягод десять. Мне страшно захотелось попробовать их тут же, и я стал умолять маму дать мне хотя бы одну ягодку.

— Да что с тобой сегодня? — сказала мама, передавая мне маленький газетный кулёк.

Я развернул кулёк, достал мокрую и скользкую чёрную ягоду и осторожно положил её в рот. Секунд через пять я сплюнул ягоду опять в кулёк, тщательно завернул его, размахнулся и кинул его через торговые ряды. Мокрый газетный кулёк порвался, и маслины веером разлетелись по сторонам.

— Зря ты их выкинул. Мог бы брату отдать. Он ведь тоже не пробовал маслины, — толи с упрёком, толи с усмешкой сказала мама.

Я понуро шёл за ней, сгорая от стыда за свой каприз. А вслед нам неслось: «Маслины, маслины. Покупайте маслины…»

Бут цвейкас или цвейкатос скирус?

Моя старшая тётушка — Прасковья Ивановна — вместе со своим мужем дядей Пашей и нашим двоюродным братом Виктором Малковым прожила несколько послевоенных лет в Прибалтике. Тётя Пана довольно быстро овладела литовским языком, что позволило ей работать в то время в системе здравоохранения. Дядя Паша литовского языка не знал и поэтому работал простым водителем. Ему было вполне достаточно, если ему показывали пальцем — «Поверни сюда. Останови здесь».

В канун одного из очередных праздников, у тёти Паны в отделе собрался весь коллектив сотрудников вместе с их мужьями и жёнами. Все принесли, кто что мог. Накрыли стол. Не бедно, не богато. Стали произносить тосты. Понятно, первые за Родину, за Сталина. Говорили то на русском, то на литовском языке. Шутили, смеялись. Внезапно решили дать слово дяде Паше. Он встал, подумал немного, глядя в окно, затем повернулся ко всем с улыбкой на лице, поднял бокал и громко произнёс по-литовски: «Цвейкатос скирус!»

По-видимому, ему надоело выглядеть за столом белой вороной, которая ничего не понимает, и он решил сразить всех своими запасами из литовского языка. Встретив недоумение на лицах окружающих, он ещё раз поднял бокал и снова громко произнёс по-литовски: «Цвейкатос скирус!»

После третьего раза тётя Пана спросила его: «Паша, скажи по-русски, что ты хотел сказать?»

— Я хотел сказать: «Будем здоровы!», — смутился дядя Паша.

— Тогда тебе надо было сказать: «Бут цвейкас!» — под общий хохот сказала тётя Пана, — а «Цвейкатос скирус» на литовском — означает «Отдел здравоохранения». Это вывеска на двери нашего отдела.

Для справки:

Будьте здоровы = būtų sveikas.

Отдел Здравоохранения = sveikatos skyrius.

Узелок с яйцами

В Алма-Ате дядя Паша работал водителем «скорой помощи». Тогда в 50-х это был большой оборудованный фургон белого цвета с большим красным крестом на боку. Но иногда, когда надо было подвезти какие-либо вещи или оборудование, он пересаживался на грузовой автомобиль, который мы все попросту называли «полуторка». Полуторка была с низкими деревянными бортами и вообще-то не была предназначена для перевозки людей.

Однако иногда, по воскресеньям, дядя Паша вместе с их завхозом бросали в кузов старый матрац, и приглашали нас, пацанов, на рыбалку за город.

— Лежать и не подниматься пока не выедем из города, — строго говорил он нам, проверяя, как мы устроились, и нет ли в кузове тяжёлых и колющих предметов. Гаишников и постов ГАИ в то время было немного, и через полчаса мы уже мчались по трассе в сторону Первомайских озёр.

Однажды, свернув с трассы на просёлочную дорогу, мы догнали мужика, возвращающегося домой с базара, в посёлок, до которого было ещё километров пять. Добрая душа дяди Паши никак не могла проехать мимо, не предложив подбросить мужика до дома. Мужик был среднего роста, лет сорока — сорока пяти. Одет был в серые мятые брюки, заправленные в кирзовые сапоги, клетчатую рубаху и старый пиджак с потёртыми локтями. В руках он бережно держал большой пёстрый узелок с тремя десятками яиц. Дядя Паша лихо притормозил, подняв облако пыли и, высунувшись из кабины, весело прокричал:

— Давай, сидай, подвезу. Чего сапоги зря топтать.

Мужик, отмахиваясь свободной рукой от пыли, произнёс:

— Та ни, езжайте, я так доберусь, уже близко, благодарствую.

Но дядя Паша не отставал:

— Так ведь задаром. Подвезу к самой хате, посигналю, выйдет жинка, а ты ей с машины: «Вот, мол, я» — Представляешь, как ты её удивишь.

Мужик помялся: «Ну, если задаром да к самой хате, то, пожалуй, можно».

Он попросил нас подержать узелок с яйцами и ни на миг не выпускал его из виду, пока забирался в кузов, чтоб мы, не дай Бог, не задели им за что-нибудь. Уже трогаясь с места, дядя Паша прокричал:

— Ты только перед своим домом два раза стукни по кабине, чтобы мы не проехали мимо.

Мужик согласно кивнул головой. Он встал у кабины, и прямо-таки впился левой рукой за край борта, а в полусогнутой правой руке бережно держал на весу узелок с яйцами. Дорога была ухабистая, и дядя Паша ехал осторожно, объезжая колдобины. Уже у самого посёлка дорога стала значительно ровнее, и мы прибавили скорость. Где-то между третьим и четвёртым домом дорогу пересекала большая лужа. Никто и представить себе не мог, что она скрывает под собой широкий поливной арык. Машина на полном ходу, разбрызгивая по бокам фонтаны воды, въехала в лужу.

Во время переезда через арык сначала передними, а затем задними колёсами, машину дважды резко подбросило вверх. Мужик, цепко державшийся левой рукой за борт, дважды подпрыгнул сантиметров на тридцать вверх и дважды со всего размаху ударил сверху по кабине узелком с яйцами в правой руке.

Услышав условный сигнал, дядя Паша резко притормозил. По инерции мужика с силой прижало к переднему борту. На мгновение нам показалось, что он будто прилип к нему. Медленно отстраняясь от борта, мужик долго высвобождал правую руку с узелком, застрявшую между ним и бортом где-то чуть ниже пояса. Узелок стал абсолютно плоским. По нему и по брюкам мужика текла серо-жёлтая жидкость. Когда раздался обещанный для жинки длинный гудок, мужик вздрогнул, выходя из оцепенения, и его лицо стало медленно багроветь.

— Ну, вот, приехали, — высовываясь из кабины, весело произнёс дядя Паша. — А что, жинка не слышит, что ли? — и он дал ещё два протяжных сигнала.

Мужик в это время перелез через борт с противоположной стороны, спрыгнул на землю, оглядел себя, потом узелок, и с размаху швырнул его прямо в лужу. Чертыхаясь, он направился прочь.

Дядя Паша, не ведая, что произошло, удивлённо произнёс:

— Вот народ пошёл. Ни тебе спасибо, ни до-свидания.

Он хмыкнул, завёл машину, и мы поехали дальше. Отъезжая, мы видели, как мужик подошёл к краю лужи и стал застирывать штаны. Да, впереди у него было нелёгкое объяснение с женой. Пожалуй, тут уж ей будет не до удивления.

Котлеты из конины

Однажды, когда с мясом в магазинах было совсем плохо, приходилось покупать и «тощак», и просто кости, и говяжьи головы. Кстати, из последних можно было сделать прекрасный мясной рулет. Проблема была только в том, чтобы разделать их в домашних условиях так, чтобы поместить в кастрюлю. Однажды мама достала где-то хороший кусок конины. Перемололи его на мясорубке, добавили немного хлеба, лука, чуть-чуть молока и сделали котлеты с картофельным пюре на гарнир.

Дело было летом, готовили на веранде на примусе и понятно, что запахи пошли по всему двору.

Соседка Фая вышла вывешивать бельё и, почувствовав дурманящие запахи, окликнула маму:

— Оля, ты что там такое вкусное готовишь? Аж просто завидно стало.

— Да вот достала кусок мяса, решила сделать своим воскресный обед из котлет с картофельным пюре, — ответила мама и добавила, — заходи, попробуешь.

Фая не отказалась и уже через минуту ела котлеты и нахваливала, какие они сочные да вкусные.

Через неделю мы услышали громкие крики во дворе — ругались наша соседка Бибигуль и Фая. В основном слышно было Фаю:

— Что бы я конину стала есть? — громко возмущалась она. — Да ни за что на свете. Я лучше с голоду умру, а к конине не притронусь. Я её запах за версту чую. Меня просто тошнит от неё.

Она так яростно возмущалась, чертыхалась и ругалась, что мама решила её немного остудить:

— Ну, что ты, Фая, такое говоришь. Мясо как мясо и совсем не вонючее. Просто его надо правильно приготовить. Да ты и сама неделю назад ела у меня котлеты из конины и нахваливала их.

— Что-о-о? Ты кормила меня кони-и-и-ной?

Фая вся побледнела, глаза готовы были вылезти из орбит, и она аж присела, то ли собираясь упасть, то ли броситься с кулаками на маму. Мама поняла, что сказала немного лишнего, и решила исправить ситуацию:

— Да ладно, Фая. Что ты так близко всё к сердцу принимаешь? Неужели с тобой уже и пошутить нельзя?

Фая сглотнула слюну. Бледность постепенно сошла. Теперь лицо её покраснело от гнева, что с ней так пошутили, и она с новой силой стала ругать конину, уверяя, что никто и никогда её не обманет и не заставит есть это «вонючее» мясо. Мама с Бибигуль махнули на неё рукой и принялись за свои дела. А Фая ещё долго возмущалась, и голос её то стихал, когда она заходила к себе в квартиру, то раздавался с новой силой, когда она выходила во двор. Но мне кажется, что подозрение о том, будто её могли накормить кониной, всё же закралось ей в душу, потому что после этой истории она очень долго избегала встреч и разговоров с нашей мамой.

Келес

Рядом с нашим домом стоял ещё один большой дом, в котором проживала казахская семья с двумя подростками. Один из них был значительно старше нас, и мы его редко видели. Второй — Келес — был где-то ровесник моему брату. Дом был огорожен и наполовину скрыт от любопытных взоров высоким забором с массивными деревянными воротами и калиткой с тяжёлым железным кольцом. Дом охранялся злой цепной собакой с натруженным хриплым лаем. Каждое утро к дому подъезжал тарантас, запряжённый красивым гнедым конём с красивой упряжью и большими кожаными шорами по бокам головы на уровне глаз. Мы собирались стайкой около тарантаса, разглядывали и обсуждали его огромные колёса и изогнутые упругие рессоры. Невозмутимый кучер не обращал на нас никакого внимания. Но вот в доме хлопала входная дверь, раздавались тяжёлые шаги на ступеньках, радостно приветствуя хозяина, скулила собака, погромыхивая цепью, со скрипом отворялась массивная калитка, и на улицу выходил грузный мужчина в белом кителе и с чёрной папкой подмышкой. Он небрежно махал рукой, отгоняя нас от тарантаса, тяжело дыша, взгромождался на заднее сидение, клал рядом с собой папку, доставал папиросы, закуривал и, только выпустив первые клубы дыма, давал команду трогаться. Плавно покачиваясь на небольших ухабах, тарантас вёз директора первого хлебозавода на работу, а мы, поднимая пыль босыми ногами, ещё долго бежали вслед за ним, соревнуясь с гнедым в скорости.

Келес был заносчив и не дружил с нами. Напротив, при каждом удобном случае он со своими дружками задирался к нам, что нередко перерастало в простую уличную потасовку. Разбитые носы и синяки под глазами как с той, так и с другой стороны были нередким явлением. Но взрослые не вмешивались в наши отношения, предоставляя нам самим решать все спорные вопросы. И мы их решали различными доступными способами. Однажды, у нашей бабуськи гусыня рано снялась с насиженных яиц, и около шести — восьми яиц протухли, став болтунами. Бабуська хотела уже выбросить их, но мой брат забрал их себе и аккуратно сложив в мешочек, унёс домой. Спрятав их в укромном месте на крыше сарая, он дал им отлежаться на солнцепёке ещё дней пять, после чего позвал меня и сказал:

— Сегодня мы отомстим Келесу и всей его шайке. Надолго запомнят нас. Погуляй во дворе и смотри, как только они соберутся все вместе, дай мне знать.

Примерно через час Келес и его дружки стали подтягиваться к их излюбленному месту напротив нашего дома. Когда их собралось уже человек шесть, я сообщил брату и тот, внимательно рассмотрев их через щель в заборе, довольно потирая руки, сказал мне:

— Выйди на улицу и сядь вон на тот камень. Делай что хочешь. Можешь даже подразнить их. Главное, ничего не бойся. Я рядом.

Я взял привычные свои атрибуты — прутья для ловли бабочек, и вышел на улицу. Келес и его дружки оживились и стали обзывать меня конопатым и, посмеиваясь, бросать в меня маленькими камушками. Я невозмутимо сел на большой камень и сделал вид, что они мне совершенно безразличны. Это разозлило их и, поднявшись по команде Келеса: «А ну-ка пойдём и надерём ему уши», они направились в мою сторону. Внутри у меня всё напряглось от страха, но я целиком доверял моему старшему брату. Когда они перешли через улицу и оказались метрах в десяти от меня, на улицу неожиданно для них выскочил мой брат.

— Ах вы, гады, — закричал он. — Опять к мальцу пристаёте. Так вот вам, получайте…

И он меткими бросками закидал Келеса и его дружков тухлыми гусиными яйцами. Досталось всем. Вонь стояла такая, что ни у кого даже не мелькнула мысль дать отпор моему брату. Размазывая по телу вонючую липкую жидкость, подростки весь гнев обрушили на Келеса, из-за которого оказались в таком положении, и поспешили разойтись по домам. Дня три их не было видно на улице. Но на четвёртый день, возвращаясь из магазина с булкой хлеба, я снова увидел всю компанию на их привычном месте. На это раз они предпочли не покидать его. Дружки о чём-то перешёптывались, а Келес, выкрикивая обидные слова, грозился поймать меня и отомстить. Достав рогатку, он несколько раз выстрелил в мою сторону. Один из камней попал мне в щиколотку, прямо по косточке и я, прихрамывая, со слезами на глазах, под общий хохот обидчиков забежал в свой двор. Увидев меня, брат спросил: «Что, опять Келес? Ну, я ему сейчас дам». В руках у него был старый отцовский сапожный нож, которым он что-то строгал. В одних трусах он выскочил на улицу и, размахивая стальным обрубком, с криком «Убью гада» кинулся на обидчиков. Все бросились врассыпную. Келес, подпрыгнув чуть ли не на метр, кинулся бежать вдоль улицы в противоположную сторону от своего дома. Мой брат — за ним. Вскоре они оба скрылись за поворотом. Оббежав целый квартал, они снова появились из-за угла. Келес, добежав до своих ворот, попытался скрыться во дворе, но не сумел быстро открыть калитку и продолжил бег в том же направлении. Мой брат с криками «Убью, покромсаю, зарежу» продолжал преследовать его. То ли Келес с перепуга бежал очень быстро, то ли мой брат не так уж и стремился его догнать (ведь тогда надо было бы резать, кромсать), но расстояние между ними не сокращалось. Так они совершили ещё один виток вокруг квартала. На этот раз Келесу повезло, и он с первого раза прямо-таки влетел во двор, с шумом захлопнув за собой калитку. А брат, нанося по ней удары стальным обрубком, всё ещё продолжал кричать: «Всё равно поймаю и зарежу».

Через три дня Келес прислал нам своего парламентёра, предлагая мирной борьбой на поясах решить все наши разногласия. От нашей стороны мы делегировали Женю Шишкина — невысокого, но хорошо сложенного парнишку, которого Келес презрительно называл «жирный». В назначенное время обе группы подростков собрались в условленном месте, и минут десять обговаривали условия борьбы. Оба борца разделись до пояса. Келес, подпоясанный широким офицерским ремнём, важно похаживал, презрительно разглядывая Женину экипировку. Шаровары Жени Шишкина были подвязаны тонкой бельевой верёвкой. Келес ещё раз презрительно оглядел своего противника, усмехнулся, сплюнул в сторону сквозь зубы и, встав в угрожающую позу, произнёс, обращаясь к моему брату: «Командуй».

После условного сигнала подростки кинулись друг на друга, пытаясь покрепче ухватиться за пояс противника. Схватка длилась не более чем полминуты. Келес с силой рванул Женьку за пояс, пытаясь его приподнять и бросить через себя. Тонкая бельевая верёвка не выдержала и оборвалась. Широкие шаровары Женьки Шишкина под общий хохот сползли вниз и стали путаться между ног. Но это не смутило подростка. От резкого рывка руки Келеса с обрывками верёвки поднялись высоко вверх. Это позволило Женьке поудобнее перехватить пояс противника и резким рывком перебросить его через себя. Келес упал в широкий поливной арык, долго барахтался в его скользкой грязи, наконец, вылез из него и со словами: «Это нечестно», понуро поплёлся домой.

После этого эпизода нас навсегда оставили в покое. И Келес, и его дружки делали вид, что вообще не замечают нас. Много позже я узнал, что из Келеса вырос нормальный парень. Он закончил сельхоз институт, рано женился и по распределению уехал работать в другой город в Северо-Казахстанскую область.

Чеченский синдром

В 1950-х годах в Алма-Ате появилось много чеченских семей. Селились они в основном на северной окраине города и в пригородных посёлках. Они осваивали не пригодные для пахоты участки земли и строили дома. Дома строили из самана — блоки примерно 40х20х10 см, сделанные из смеси глины с соломой, высушенных на солнце. Строили дома, как сейчас принято говорить, под чёрный ключ, т.е. стены перекрытие, крыша, оконные и дверные проёмы. Затем продавали их. Цены просили по тем временам небольшие, и покупателей было достаточно. Женщины и дети тогда в городе почти не появлялись. Мужчины, одетые в национальные одежды, с папахою на голове даже в летнее время, кружились в основном в районе базаров. Их гордый и, возможно слегка высокомерный и независимы вид, внушали горожанам опасения и даже страх. По городу поползли нехорошие слухи о жестоких разбойных нападениях и всё это пытались связать именно с чеченцами. Нам, тогда ещё пацанам 10—15 лет, запретили ходить на Веригину гору (ныне Кок-Тюбе) — наше любимое место сбора цветов и ягод.

В 20-ти км на запад от города (для нас тогда почти на краю света) расположен посёлок Каскелен. В нём располагался вещевой рынок, названный с чьей-то лёгкой руки «Барахолкой». Что это за рынок, я думаю объяснять не надо. На нём можно было найти и купить буквально всё. Мой старший брат Геннадий — 15 лет, вместе с двоюродным братом Виктором — 13 лет решили на велосипедах съездить на «Барахолку» за запчастями к велосипедам. Дело было в начале апреля. День с утра выдался ясный и уже по-летнему тёплый. Выехали они с утра в лёгких футболках, захватив с собой в дорогу небольшие бутерброды, которые положили в небольшой рюкзак Геннадию. Туда же тайком он положил и дедовский кинжал — нашу семейную реликвию, на всякий случай, а вдруг…

В Каскелен они приехали часам к 12. Чтобы обойти весь рынок, нужно было потратить не менее 4 часов. Внезапно небо потемнело. Резко похолодало. Подул сильный порывистый ветер. С запада стремительно надвигалась огромная чёрная туча с белёсыми рваными краями — предвестник града или снегопада. Рынок начал быстро сворачиваться, а люди расходиться. Не прошло и получаса, как пошёл дождь, переходящий в мокрый снег. Братья, легко одетые, тут же промокли насквозь. А в впереди ещё 20 км до города и 5 до дома. И они выбрали вроде бы правильное решение — попроситься к кому-нибудь в дом, чтобы переждать непогоду. В Каскелене тогда были в основном частные дома. Снег с порывами ветра уже начинал слепить глаза, нос, рот. Они обошли около 10 домов. Выходили и мужчины, и женщины и все прогоняли их со словами: «Шляется тут всякая шантрапа». Начинало темнеть. Наконец из одного дома вышла женщина чеченка, и, увидя мокрых, озябших ребят, что-то залопотала по-своему, накинула на голову платок, подбежала к калитке и потащила детей в дом. Велосипеды остались у крыльца. В доме было тепло. На полу лежали какие-то одеяла и на них валялись четверо детей погодков. Братья в нерешительности остановились на пороге. Женщина что-то говорила и говорила на непонятном языке, затем повела ребят в дальний угол комнаты. Там она заставила их раздеться до трусов, каждому дала по полотенцу и по тёплой клетчатой байковой рубахе. Пока ребята обтирались и переодевались, она накрыла на стол. Братья огляделись. Кроме женщины и детей в доме никого не было. От еды и тепла ребят стало клонить ко сну. Женщина что-то крикнула своим детям, те вскочили с одеял. Она постелила братьям прямо на полу и жестами предложила лечь. Братья поблагодарили за еду и стали укладываться спать. Геннадий украдкой шепнул Виктору: «Держи ухо востро. Если что — буди меня сразу». Он тайком достал кинжал из рюкзака и положил его себе под подушку. Так, сжимая рукоять кинжала, он и заснул. Проснулись они утром. В окно светило яркое солнце. Все кроме них уже встали. По комнате ходил крупный мужчина с чёрной бородой. В полголоса он переговаривался с женщиной, которая хлопотала у печи. Геннадий сунул руку под подушку — кинжала там не было. Он вскочил и стал разбрасывать подушки и одеяла, но кинжала нигде не было.

— Ты, случайно, не это ищешь? — услышал он густой чуть с хрипотцой мужской голос.

Геннадий волчонком кинулся к мужчине, который был на голову выше его.

— Отдай. Это моё.

— Конечно, конечно. На, возьми, — усмехаясь в усы, сказал мужчина. — Ты ночью сильно метался во сне, и я взял его, чтобы ты случайно не поранился. Хороший кинжал, — сказал он, вкладывая кинжал в ножны и возвращая его Геннадию. — Чей он, отцовский?

— Нет, дедовский. Он был кавалеристом.

— Наверное, он был хорошим джигитом, если у него такой внук растёт. Только вот тебе мой совет. Рано тебе ещё его носить. Спрячь подальше, пока кто-нибудь не отнял его у тебя.

Он повернулся к женщине, что-то строго сказал ей, кивнув в сторону братьев, надел папаху и вышел из дома. Женщина поставила на стол нехитрую еду, пригласила братьев к столу и позвала своих детишек. Выйдя во двор, братья прищурились от яркого солнца. Было очень свежо, но снега не было, только большие лужи. Женщина проводила братьев на улицу. Когда они стали снимать рубашки, она категорически замотала головой и замахала руками. Братья поблагодарили её, сели на велосипеды и тронулись в обратный путь. На секунду они остановились и оглянулись. На крыльце стояли четверо смуглых черноволосых ребятишек, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели им в след. Братья помахали им рукой, но те не ответили. Братья налегли на педали и, рассекая лужи, помчались в обратный путь домой, где их ждала хорошая порка ремнём.

Райхан

У моих друзей Митяевых был высокий, изготовленный из толстых труб, и потому очень тяжёлый для нас велосипед. Иногда, когда родители были на работе, мы украдкой по очереди катались на нём. Росточка я был небольшого, с сиденья до педалей не доставал и мог кататься на велосипеде только из-под рамы, сильно кособочась и вихляя по улице из стороны в сторону. При этом иногда умудрялся даже катать соседских детишек на багажнике. Как это мне удавалось, сейчас уже и сам не понимаю. Асфальта в городе тогда ещё не было; так, кое-где, лежала брусчатка, и мы летом гоняли по пыльным улицам с утра до вечера, и возвращались домой чумазые и измождённые. Однажды в один из таких дней Максат упросил меня покатать его. Сделав довольно большой круг, мы уже возвращались назад. Небо внезапно потемнело, послышались раскаты грома. Приближалась гроза. Ещё издалека я увидел, что возле дома на пустыре, где играла Райхан, кружится пылевой вихрь. Тогда мы ещё ничего не слышали о торнадо, и небольшие такие вихри старшие ребята называли смерчем. Они уверяли, что если попасть ножичком (а тогда все пацаны носили их в своих карманах) в середину вихря, то в том месте, где воткнётся нож, на земле появится кровь дьявола. Те, что помладше, верили этому и ещё верили, что если прыгнуть в середину такого вихря, то он может поднять тебя на довольно большую высоту и даже унести далеко — далеко. Не думая о последствиях, мы все при случае, так или иначе, пытались проверить это. Но вихри-то у нас обычно были очень слабые. Так, высотой три-четыре метра. Однако этот вихрь был гораздо сильнее всех виденных мною раньше. Шириной он был метра полтора, а его верхняя часть поднялась намного выше крыши соседнего дома, и в нём кружился обычный уличный мусор и ветки деревьев. Вихрь быстро приближался к Райхан. Она стояла как заворожённая с приоткрытым ртом, глядя на вихрь вытаращенными глазами. Мне стало страшно за неё. Я изо всех сил нажал на педали и стал кричать: «Уходи, уходи», но она не слышала меня. Вихрь опередил нас всего на пару секунд. Я видел, как он приподнял Райхан почти на метр, задрав её платье выше головы, перевернул её и бросил на землю. В этот момент подоспели и мы. Но я не сумел вовремя затормозить, и мы на всей скорости переехали Райхан. Велосипед подбросило, Максат свалился на Райхан. Сверху посыпались ветки и уличный мусор из внезапно ослабевшего вихря. Я по инерции проехал ещё метров десять и упал вместе с велосипедом в высокие заросли полыни. Позади себя я услышал громкие вопли Райхан и её младшего брата. На их крики прибежали их родители и все соседи. Но на вопросы, что случилось, слышалось только одно: «Шайтан, шайтан», и громкий детский плачь. От вихря не осталось и следа. Я трусливо лежал, притаившись в кустах. Райхан так и не поняла до конца, что же с ней случилось на самом деле в этот летний день.

Спустя лет пятнадцать, когда я уже вернулся из армии, однажды на улице меня окликнула молодая и очень красивая девушка. Я остановился и удивлённо спросил:

— Мы разве знакомы?

Девушка мило улыбнулась, подошла поближе и почти шёпотом, чтобы случайные прохожие её не услышали, сказала:

— Я та, которую ты когда-то в детстве переехал на велосипеде.

— Райхан? Ты? — Я не верил своим глазам. — Как же ты повзрослела. И такая красивая стала. Но от кого ты узнала? Я ведь никому не рассказывал об этом.

— Когда Максат подрос, он рассказал обо всём за столом на одном из моих дней рождения. Все хохотали, а я убежала к себе в комнату и долго ревела. А когда все разошлись, я успокоилась и вдруг настолько живо представила всю эту картину, и сама так расхохоталась, что родители пришли меня успокаивать во второй раз.

Через полчаса мы сидели в их квартире. Ещё живая и довольно бодрая, апа снова угощала нас баурсаками, приготовленными всё также в казане, но теперь уже на газе, и мы наслаждались ими, предаваясь весёлым воспоминаниям детства.

— А помнишь, как Максат однажды попросил тебя поймать ему воробышка, а ты его спросил, что он с ним делать будет. Максат тогда ответил, что он будет кормить его пушеном, и мы все громко рассмеялись. Мы ещё с Раушан его обозвали дураком и поправили: «Не пушеном надо кормить, дурак, а пушеницей». А ты смеялся громче всех. Мы с сестрой и не подозревали тогда, что ты уже смеёшься над нами.

— А помнишь?..

— А помнишь?..

Как пройти сквозь стену

В детстве мы часто играли в войнушки: в фашистов и разведчиков, в королевских рыцарей и Робин Гуда, в шведов и Александра Невского и другие. Мы разбирали в округе ограды из штакетника, делали из них мечи и учились фехтовать. В один из таких уроков фехтования мой старший брат, парируя мой удар, нечаянно ткнул мечом мне в лицо, оставив здоровую ссадину прямо под глазом. Осмотрев рану и убедившись, что ничего страшного с глазом не произошло, он стал учить меня, что я должен отвечать отцу, если тот начнёт расспрашивать. Вечером, когда вся семья собралась за столом, отец, помешивая ложкой горячий борщ в тарелке, спросил меня:

— Ну, давай, рассказывай, где заработал синяк?

— Дак, это, мы бегали в догонялки, я на сук и напоролся, — соврал я.

Отец повернулся к старшему брату:

— А ты куда смотрел?

— Да что ж я за каждым шагом его следить должен, что ли?

Не успел он договорить, как отец врезал ему стальной ложкой по лбу, да так, что у брата на лбу, прямо на наших глазах, вздулась огромная шишка. Мать заголосила, но отец, оттолкнув её, вышел из-за стола, достал ремень и всыпал нам с братом по первое число, приговаривая:

— Хватит врать мне. Я же из окна всё видел, как ты ему своей палкой в глаз ткнул.

Но чаще всего мы играли в «Казаки — Разбойники». «Разбойники» прятались в потайных местах, расставляя указательные стрелки для подсказки, «Казаки» — искали. Иногда «Разбойники», чтобы запутать «Казаков», разбивались на несколько групп. Обнаружив одну из групп «Разбойников», «Казаки» начинали «пытать» их крапивой. Считалось делом чести вытерпеть эту порку и не сдать места нахождения своих друзей, хотя довольно часто мы и не знали, где они прячутся.

В один из таких дней, поздно вечером, притаившись в подвале одного из кирпичных домов, мы с другом стали невольными свидетелями того, как старшие соседские ребята таскали в один из сараев подвала какие-то ящики. Сложив их аккуратной стопкой, накрыв мешками и выключив свет, они удалились. А мы с другом, выждав несколько минут, проникли в этот сарай, в полной темноте нащупали ящики и стали рассовывать по карманам их содержимое, стараясь взять из каждого ящика не более одной-двух вещей, чтобы их отсутствие не бросалось в глаза.

На улице при свете фонарей мы стали рассматривать свою добычу и к своему удивлению увидели, что это были дорогие пряники, о которых мы только мечтали, под названием шакер-чурек и трёхслойный мармелад. Выходило так, что старшие пацаны украли где-то редкие сладости, а мы украли у них. Мы стали следить за этим сараем и потихоньку таскать из него дорогие лакомства. По-видимому, старшие ребята что-то заподозрили, и, уходя в один из вечеров из подвала, они навесили на входную дверь огромный замок, и мы с другом оказались в западне. Шуметь и кричать не имело смысла. Нас либо побили бы старшие ребята, либо взрослые обвинили бы нас в воровстве имущества из их сараев. С другой стороны, и ждать целые сутки мы не могли, так как наши родители подняли бы тревогу. Мы с другом стали осматривать сначала входную дверь подвала — она была довольно массивная и плотно сидела в косяке. Затем перешли к осмотру внешних стен. В одной из них мы обнаружили отдушину — отверстие для вентиляции, шириной примерно в пару кирпичей. Отверстие было слишком мало даже для меня. Найдя в одном из сараев небольшой топорик и ломик, мы стали осторожно расширять отверстие. Сначала мы отбили штукатурку, чтобы обнажить кирпичи, затем стали потихоньку крошить их в местах соединения. Мы старались, чтобы мусор не попадал наружу и не привлекал внимание случайных прохожих. После трёх часов кропотливой работы и нескольких примерок, мы расширили отверстие до размера, достаточного чтобы в него мог пролезть мой друг, который был крупнее меня. Но друг не собирался уходить с пустыми руками. Мы нашли какой-то мешок, запихали в него почти весь шакер-чурек и мармелад и решили, что пора уходить. Почему-то мы решили сначала высунуть мешок. Когда он полностью оказался снаружи, мы вдруг услышали приближающиеся голоса. Мы замерли. К нашей дыре подбежала собачонка, типа шпица. Она наполовину залезла в дыру, почти закрыв её своим телом, и стала громко лаять прямо в лицо моему другу. Тот совершенно рефлекторно ударил её кулаком по носу. В ответ собачонка отпрянула и разразилась ещё более громким лаем.

— Гектор, Гектор, — раздался женский голос, — ну что ты там нашёл?

Женщина наклонилась, взяла собачонку на руки и стала её успокаивать. Наконец собачка притихла. Минут пять две женщины стояли и обсуждали свои проблемы и как надо воспитывать собак, чтобы они не обращали внимание на всякий мусор типа грязного мешка, валявшегося на тротуаре. Затем женщины опустили собачонку на землю и двинулись дальше. А Гектор ещё раз подбежал к нашей дыре, поднял заднюю ногу, изрядно пометил её, затем повернулся к нам задом, несколько раз швырнул нам в лицо землю задними ногами, и с лаем бросился догонять хозяйку.

— Вот гад, — выругался мой друг и стал с трудом протискиваться через дыру наружу.

Через десять минут грязные и чумазые мы были уже далеко от злополучного подвала, и решали куда спрятать мешок со сладостями, и как объяснять родителям своё долгое отсутствие.

Бой во сне

В 1956 году мой старший брат, поступив в мединститут, стал посещать секцию бокса. Дома появились боксёрские перчатки и целыми вечерами брат молотил кулаками толстый деревянный столб большой веранды так, что вся она гудела от его ударов. Иногда на импровизированные уроки бокса в нашем дворе собирались местные ребята. После нескольких спаррингов со своими ровесниками и даже чуть постарше за братом закрепилось некое лидерство, которым, впрочем, он никогда не пользовался. Просто местная шпана перестала задираться не только к нему, но и ко мне, и к моим друзьям. А тут ещё в 1958 году к нам из деревни Бурлин — родины нашей мамы, приехал наш сводный брат Анатолий, отслуживший уже армию. Отношения с ним у нас сложились прекрасные и вскоре на местном Бродвее, в районе Оперного театра, где по вечерам тусовалась молодёжь, появились ещё двое стиляг: Гай — сокращённое имя моего старшего брата Геннадий, и Боб — наш сводный брат, выбравший это имя просто так, лишь потому, что оно ему нравилось.

Кто такие были стиляги? Это прослойка молодёжи, в основном из парней, которые, наверное, впервые ввели в наш обиход слово МОДА. Вместо просторных широких брюк с отвисшими местами в районе задницы, появились узкие облегающие тело брюки, с укороченными штанинами, так чтобы обязательно из-под них выглядывали носки, чаще всего белого цвета. Пиджаки были с широкими плечами и зауженные книзу. Яркие галстуки с пальмами и попугаями. Высокие причёски, называемые коками (никакого отношения к морским поварам!). И обязательный атрибут — аккуратно сложенный платочек, выглядывающий из нагрудного кармана пиджака или из заднего кармана брюк. Но главное, в противовес расхожему мнению, они, во-первых, не были тунеядцы, а, во-вторых, это была очень эрудированная молодёжь в основном из числа студентов, пытавшихся пробить брешь в железном занавесе между нашей страной и Западом, как это в своё время сделал Пётр Первый.

Конфронтация между стилягами и широкоштанниками порой доходила до жестоких схваток и здесь уже кулаки моих братьев порой их здорово выручали.

В летнее время братья ночевали во дворе в беседке, густо заросшей хмелем, или на просторной веранде, расстелив прямо на полу матрацы и делясь пережитыми впечатлениями, под шум грозы и шуршание дождя по железной крыше.

В холодное время старшие братья делили одну кровать на двоих в нашей тесной квартире.

Однажды осенью мы все проснулись от сильного шума и громких криков. Когда включили свет, то увидели сброшенного на пол с кровати Анатолия и моего старшего брата, с криками бегающего по комнате и размахивающего окровавленными руками. Оказалось, что во сне он продолжил драку с широкоштанниками и нанёс кулаками серию коротких и резких ударов в стену, разбив в кровь косточки пальцев. Поднимаясь с пола, Анатолий, покачивая головой, произнёс:

— Хорошо, что я спал с краю, а не возле стенки.

Личный парикмахер

И хотя я не принимал участия в похождениях моих старших братьев, всё же некоторую роль в их образе жизни в то время я сыграл. Дело в том, что ни в одной парикмахерской города в то время нельзя было сделать стильную причёску, и старший брат решил обучить меня — восьмиклассника этому ремеслу.

Как-то после обеда, вернувшись с занятий, он объявил мне:

— Сегодня будешь стричь меня.

— Но я не умею, — попробовал я ему возразить.

— Я научу, — коротко бросил брат.

Мы вышли на веранду, брат уселся на табурет, держа в руках два зеркала, чтобы видеть себя и спереди и с затылка и стал давать мне длинные наставления. Внимательно выслушав их, я приступил к стрижке. Для начала я должен был подстричь его с боков. Это была первая и очень большая ошибка. Дело в том, что у брата волосы ниже висков не росли, и, чтобы хоть как-то прикрыть слегка оттопыренные уши, он пытался создать что-то вроде бакенбардов, отращивая длинные локоны на висках. Вот с них-то я и начал его стричь. Одним махом я срезал локон у левого уха, обнажив его лопоухость во всей красе. Брат вскочил со стула, обзывая меня криворуким недотёпой. Однако до кулаков дело не дошло. Он наклонился, аккуратно поднял локон, послюнявил его и стал пытаться приклеить его на место. Локон, как и следовало ожидать, рассыпался в его руках. После долгих разглядываний в зеркало, он разрешил мне ещё пару раз щёлкнуть ножницами, после чего остановил и сказал:

— Ладно, скажу, что ходил в парикмахерскую.

На следующий день брат пригласил Байгушева Юрку из соседнего барака и на нём стал учить меня искусству парикмахерского дела. Он стриг парня с одной стороны, а я, повторяя его движения, стриг парня с другой. Не удовлетворившись моим качеством стрижки, он пошёл в соседний двор и стал агитировать пацанов на бесплатную стрижку. Довод был довольно веский. Он предлагал им попросить у родителей деньги на стрижку. Мы их стрижом бесплатно, а деньги они могут потратить либо на кино, либо на мороженное, либо на газировку. В конце концов, таких ребят набралось человек пять-шесть, и мы всю субботу потратили на их стрижку. В итоге я научился стричь довольно сносно.

— А теперь будешь стричь меня, и смотри мне, — с этими словами брат угрожающе поднёс кулак к моему лицу. Я стриг его около трёх часов, приподнимая волосы расчёской и спрашивая: «Так?», а брат, глядя в зеркало, либо соглашался, либо поправлял меня: «Чуть ниже», «Левее», «Правее», «Выше». Я стал стричь и своих одноклассников. Важным было то, что я внимательно выслушивал ребят, какие причёски они хотят, и изо всех сил старался угодить им. В итоге я научился быстро водить расчёской и щёлкать ножницами. Причёска у брата становилась с каждым разом всё лучше и лучше. Он достал где-то старую женскую плойку, мы грели её на плитке или на примусе и лихо крутили кудри, укладывая даже самые непокорные волосы в аккуратные причёски с возвышающимися спереди коками и небрежно спадающим на лоб одиноким курчавым локоном.

Однажды брат привёл человек пять своих сокурсников, желающих сделать такие же, как у него стильные причёски. Они очень удивились, когда он вынес на веранду два стула и два набора расчёсок и ножниц.

— Ты что, будешь проводить сеанс одновременной стрижки? — спросил один из его друзей.

— Зачем? Мы будем стричь вдвоём с братом, и он кивнул на меня — маленького щуплого пацана.

— Ну, уж нет, — почти хором ответили друзья.

— А вы как думаете, кто меня стрижёт? Вы можете назвать хоть одну парикмахерскую в городе, где бы вам сделали такую причёску?

Мы лихо управились со своей работой и через два часа все ребята были до неузнаваемости преображены. Они с удовольствием разглядывали себя со всех сторон, поцокивая языком. Правда, с одним из них нам с братом пришлось повозиться дольше, чем с другими. Волосы у него были длинные, зачёсанные назад с пробором посередине. Так как он собирался на встречу с родителями невесты, мы решили подстричь его первым. И мы уж постарались сделать из «Сергея Есенина» кудрявого «Александра Пушкина», повязав ему вдобавок яркий галстук с пальмами и попугаями. Правда в спешке прижгли плойкой пару раз кожу головы и одно ухо.

Через полчаса после того как ребята разошлись, новоиспечённый «Пушкин» примчался обратно и стал умалять меня вернуть ему прежний облик, ссылаясь на то, что невеста категорически отказалась идти с ним в таком виде к родителям. За пять минут я вымыл и высушил ему голову, зачесал волосы назад с пробором посередине, чуть-чуть подправил плойкой упрямые пряди, снял с него яркий галстук и подвёл к зеркалу.

— Шик, — сказал он, довольно разглядывая себя в зеркало. — У тебя явно талант перевоплощать людей, — и он снова убежал к своей невесте.

Тётя Мотя и первый советский спутник

Примерно с шестого класса я увлёкся чтением книг в основном исторического и приключенческого жанра, научной фантастики, научно-популярной литературы. Я полюбил химию и физику за возможность проводить интересные, а иногда и довольно опасные опыты. Один из случаев послужил мне большим уроком в жизни и научил думать заранее на пять секунд вперёд о возможных последствиях. Все мальчишки в наше время баловались карбидом. Однажды и мы с братом и нашим другом, Женей Шишкиным, налили в бутылку из-под шампанского воды, бросили в неё карбид и, плотно закрыв её деревянной пробкой, поставили на крыльцо дома и стали наблюдать за тем, что происходит внутри неё, ожидая момента, когда пробка с громким хлопком вылетит из бутылки. Мы даже поспорили между собой, на какую высоту она взлетит. Секунд через пять у нас хватило ума встать за тонкую дощатую дверь в сенцах дома и наблюдать за происходящим через щели. Ещё через пять секунд раздался оглушительный взрыв, и толстая стеклянная бутылка разлетелась вдребезги. Когда мы перепуганные вышли на крыльцо, то обнаружили с внешней стороны двери с десяток крупных стеклянных осколков, которые вонзились в дерево примерно на 1 см. Если бы мы не спрятались за дверь — не читали бы и вы сейчас эти рассказы.

Я научился делать самовозгорающуюся смесь, бикфордов шнур, пороховую смесь, которая не взрывалась, а медленно горела с выделение большого количества газов (не буду раскрывать секреты). Я стал конструировать из подручных средств ракеты. Прочитав книгу А. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина», загорелся желанием создать такой же. Научился делать зеркала, путём осаждения серебра из ляписа (азотнокислое серебро — медпрепарат, который можно было достать в аптеках). Научился делать подзорные трубы и телескопы. Для них отец даже выделил мне свою раздвижную деревянную треногу. По вечерам в нашем дворе собирались детвора и взрослые, чтобы посмотреть на лунные кратеры. А тут запуск первого советского спутника и ежедневные сообщения: над каким городом и в какое время он будет пролетать. Я наивно полагал, что смогу без проблем разглядеть спутник в свой телескоп, и ожидал подходящего момента. И вот момент настал. Сообщили, что над Алма-Атой спутник будет пролетать в 3 часа 45 мин ночи. Никто из моих родных, друзей и соседей не захотел ради этого вставать среди ночи, кроме одного человека. Это была малообразованная, грузная, под сто двадцать кг тётя Мотя, жившая в нашем доме в полуподвальном этаже. Она попросила меня разбудить её за полчаса до наблюдения, постучав ей в окно. В 3ч-30мин мы с ней уже метались по двору в поисках самого открытого участка местности с широким углом обзора. Наконец решили, что удобнее всего будет наблюдать спутник с крыши дровяного сарая. Я быстро взобрался на крышу, тётя Мотя подала мне телескоп с треногой и, пока я устанавливал его, она пыталась подняться на крышу по примыкающим к сараю широким дощатым воротам. Я изо всех своих детских сил пытался помочь ей в этом. Часов у нас с собой не было и трудно сказать, сколько на это ушло времени. Наконец тётя Мотя, кряхтя, взобралась на крышу. Выпрямляясь и тяжело дыша, она произнесла: «Ну, и где ж твой спутник?»

Я осматривал небо. Оно было совершенно ясное. Звёзды были знакомые, но спутника я не видел.

— Может он уже пролетел? — спросила тётя Мотя.

После таких трудов я не хотел её разочаровывать и сказал:

— Вряд ли, скорее всего он опаздывает. Давайте подождём.

Мы простояли на крыше около получаса, перебрасываясь редкими фразами и не сводя глаз с усыпанного звёздами неба. Наконец тётя Мотя произнесла:

— Всё, пора домой и спать, завтра, вернее уже сегодня, рано вставать на работу.

Она сделала шаг в сторону ворот. Раздался треск, крыша провалилась, и мы с тётей Мотей рухнули внутрь сарая. Нам повезло, что сарай был почти доверху забит саксаулом и углём. Мы просто скатились вниз, получив небольшие ушибы и ссадины. Лёгкая дощатая дверь сарая не выдержала напора тела тёти Моти и распахнулась настежь. С трудом вставая и отряхивая угольную пыль, тётя Мотя сказала.

— Ну, и хорошо. Хоть по воротам не пришлось спускаться.

Мы единодушно решили скрыть свою причастность к данному происшествию. Уже расставаясь, тётя Мотя произнесла:

— Всё-таки, я думаю, что мы его прозевали. В следующий раз буди меня пораньше.

Вспоминая этот эпизод, я до сих пор удивляюсь равнодушию моих близких и друзей и восхищаюсь интересом, который проявила эта грузная, пожилая и малограмотная женщина.

Шальная пуля

На выпускном вечере, когда нам вручали аттестаты, я обнаружил две заниженные на один бал оценки. На моё недоумение по этому вопросу я получил простой ответ от завуча, который вёл у нас литературу: «Главное не то, что на бумаге, а то, что у тебя в голове. А что касается тебя, то может быть, грамотно писать ты ещё когда-нибудь научишься, но излагать свои мысли красиво ты не сумеешь уже никогда». Обиду на эти слова я пронёс через всю жизнь. Но может быть, с его стороны это был просто умелый тактический ход? В этот день наши родители и старшие братья организовали дежурство в школе, чтобы не допустить местную шпану на наш торжественный вечер. По чистой случайности шальная пуля, просвистев возле самого уха, чуть не зацепила моего брата, охранявшего вместе с друзьями входную дверь школы. Не удивительно, что некоторые мои знакомые сверстники после школы попали в колонию.

Кем быть?

Перед окончанием школы передо мной серьёзно встал вопрос — «Кем быть?»

В первую очередь мне хотелось быть путешественником как Пржевальский. Но я прекрасно понимал, что на путешественников нигде не учат. В детстве я начитался книг о приключениях капитана Головина и его ординарца Тишки, о приключениях героев Фенимора Купера и Жюль Верна. Хотелось быть капитаном дальнего плавания. Но опять же, свободным от всяких обязательств, с той же целью — просто повидать весь мир. Просмотр трофейного фильма про капитана Блада вызвал в душе смятение и сожаление, что времена корсаров, пиратов и флибустьеров прошли — ушёл бы наверняка. Хотя вряд ли — не вышел ростом и телосложением. Да и кишка тонка. Находясь постоянно под опекой моего старшего брата, я рос робким и нерешительным подростком. Хотел стать хирургом, но не рутинным — переломы, нарывы и т.д., а экспериментальным по пересадке органов. Таких факультетов тоже не было, да и потом я уже видел у брата медицинские атласы, сплошь испещрённые латынью — отпало всякое желание. Любил химию, даже научился делать зеркальное покрытие для своего гиперболоида, но не любил и не понимал сложные химические формулы. Оставалась только физика, тем более, что нужно было оправдывать школьное прозвище «профессор» и «академик» за изобретение вечного двигателя, принцип работы которого никто не мог опровергнуть, включая и учителя по физике. И я решил поступать на физфак КазГу.

Из пяти вступительных экзаменов четыре я сдал на отлично и один на четвёрку — в результате с 24-ю балами из 25 не прошёл по конкурсу. Мамина подруга из Риги, узнав мои оценки, стала приглашать меня в Рижское военное радиотехническое училище. Я подумал: «А чем чёрт не шутит? Вдруг стану генералом». Но случайно узнаю, что в этом году (1959) открывается вечернее отделение физфака, на которое я и подал заявление. Однако появилось серьёзное препятствие — необходимо было срочно представить справку с места работы. Выбежав на улицу, я лихорадочно стал соображать — куда можно устроиться на работу? Рядом был только Главпочтамт. Сунувшись в отдел кадров, я объяснил ситуацию и попросил дать мне справку о том, что я у них работаю. Молодая секретарша быстро села за печатающую машинку и застрочила:

— Так, фамилия, имя, отчество.

Я назвал. Пальчики секретарши быстро застучали по клавишам.

— Кем работаешь? В каком отделе?

— Да напишите кем-нибудь и где-нибудь, — радостно потирая руки, сказал я.

Рука секретарши застыла в воздухе. Она посмотрела на меня и удивлённо спросила:

— Так ты что, у нас не работаешь?

Я отрицательно покачал головой.

— Что ж ты мне голову здесь морочишь? — стала громко возмущаться она. — А ну проваливай отсюда.

На шум из соседней комнаты вышел высокий пожилой мужчина. Оказалось, это был начальник отдела кадров. Выяснив в чём дело, он спросил меня:

— Будешь работать доставщиком телеграмм?

Я согласился.

— Не обманешь? А ну посмотри мне в глаза.

Тогда я ещё не умел нагло врать и держал своё слово, поэтому твёрдо ответил:

— Не обману.

Мужчина, глядя мне в глаза, как-то по-отечески положил свою руку мне на плечо и сказал:

— Верю, сынок, — затем повернулся к секретарше и сказал:

— Выпиши ему справку, что он работает у нас доставщиком телеграмм. Пойдём, — обращаясь ко мне, произнёс он, — я покажу тебе твоё рабочее место.

Мы прошли по длинному коридору и вошли в большую комнату, где за многочисленными столами сидело не менее чем сорок женщин всех возрастов. Многие из них, не поднимая головы, что-то печатали на машинках. Другие принимали ленты с телеграфных аппаратов. Некоторые с любопытством разглядывали нас, вернее меня — подростка. Кто-то наводил макияж, а кто-то, не стесняясь нас, поправлял чулки или демонстрировал подругам кружевной лифчик. В дальнем углу, за высоким барьером сидели ещё семь женщин. Это и был отдел доставки срочной корреспонденции, в котором я проработал два года. Чего только я не насмотрелся и не наслушался за это время, оставаясь иногда по субботам и воскресеньям работать в ночную смену, подменяя пожилых женщин-доставщиков. На меня, несовершеннолетнего низкорослого подростка, часто просто не обращали внимания, будто меня не было вообще. Зато город я изучил от и до, особенно его центральную часть.

Моя зарплата в 70 рублей в то время была хорошей добавкой к нашему семейному бюджету.

Вспоминаются интересные моменты этого периода жизни.

Однажды в поисках дома, указанного в адресе телеграммы, я шёл по улице Пушкина чуть ниже Шевченко и с удивлением увидел чудом уцелевший небольшой частный дом, до середины окон вросший в землю — последствия грандиозного селя, затопившего полгорода 9 июля 1921 года. Вплотную к южной стороне дома примыкал огромный валун, верхняя часть которого примерно на метр возвышалась над домом. Несмотря на то, что валун также был наполовину вросшим в землю, его размеры меня просто поразили. В валуне в разных местах уже были просверлены с десяток отверстий, диаметром примерно 4—5 см, но взрывать его никак не решались, боясь повредить дом, чудом уцелевший под напором стихии. Старожилы говорили, что: «9 июля 1921 года город Верный был почти стёрт с лица земли селем. В ночь с 8 на 9 июля того года на Алма-Ату обрушился сель, вызванный ливневыми дождями. Бурные горные потоки заполнили все реки Заилийского Алатау. Наиболее мощные продвигались по Большой и Малой Алма-атинке, Талгару и Иссыку со скоростью курьерского поезда. Высота вала при этом достигала 5 метров и более. Взбесившийся поток за шесть часов вынес с гор около 7 миллионов кубических метров воды и 3 250 000 кубических метров камня, песка и глины, превратив значительную часть города в руины».

В одном из частных домов, кнопка электрического звонка была вынесена на улицу. Нажав её, я ощутил мощный, до резкой судороги в локтевом суставе, болевой удар электрического тока. Оправившись, я приоткрыл калитку. Неподалёку была будка со злой сторожевой собакой типа овчарки. Услышав скрип калитки и увидев меня, собака рванулась ко мне. Но короткая цепь не позволила ей достать даже до тропинки, ведущей к дому. По инструкции, в случае отсутствия адресата, я должен был оставить извещение о телеграмме. Не сводя глаз с рвущейся на цепи собаки, я стал медленно продвигаться по тропинке к дому, в надежде достучаться до хозяев или, в крайнем случае, оставить им извещение. Уже взойдя на крыльцо, я увидел, как из-за угла дома вышла вторая, такая же огромная, как и первая, рыжая овчарка, но только без цепи. Увидев меня, она с лаем бросилась в мою сторону. За секунду я проиграл в сознании несколько вариантов поведения, включая и побег. Как в замедленном кино я увидел себя недалеко от калитки между двух разъярённых собак. Наверное, я принял единственное в той ситуации верное решение. Я поднялся на верхнюю ступеньку крыльца и встретил прыжок второй овчарки согнутой в локте левой рукой. Собака, стоя на задних лапах и опираясь передними на мою согнутую руку, лаяла прямо мне в лицо. Глаза наши встретились на одном уровне друг против друга.

— Стоять, — громко крикнул я. — А, ну, на место. Место, — повторил я. Собака замолкла. Разглядывая меня, она дважды наклонила голову с боку на бок, опустилась на землю и медленно пошла за угол дома. Я на слабеющих ногах стал задом пятиться к калитке, не упуская из вида угол дома, откуда в любой момент могла снова появиться вторая овчарка. Попасть между двух злых собак это означало быть растерзанным ими. Медленно пройдя мимо рвавшейся с цепи первой собаки, я вышел на улицу, закрыл калитку, отошёл метров десять и сел на камень. Ноги тряслись, во рту пересохло. Лишь спустя минут десять я продолжил свой путь к следующему клиенту, где меня ожидал новый сюрприз.

Адресат проживал в пятиэтажном доме на последнем этаже. На ватных ногах я поднялся на пятый этаж и с осторожностью нажал на кнопку звонка. За дверью звучала музыка, и женский голос напевал какую-то песню. Через пару секунд дверь распахнулась настежь и передо мной оказалась симпатичная молодая женщина в лёгком прозрачном пеньюаре, накинутом на совершенно голое тело. Я просто остолбенел от увиденного. Я стоял с открытым ртом, одновременно смущаясь и любуясь увиденным первый раз в жизни красивым обнажённым женским телом.

Видимо, наслаждаясь моим смущением, молодая женщина опёрлась одной рукой о косяк двери и подбоченившись другой рукой, отчего её фигура, чуть изогнувшись в талии, стала ещё изящней, спросила:

— Тебе чего мальчик?

Не смея поднять глаза, я тихо промямлил:

— Вам, вам, вам телеграмма. Получите и распишитесь, пожалуйста.

Женщина прочла телеграмму, расписалась и протянула мне расписку. Я взял расписку, но не торопился уходить.

— Что ещё? — почти смеясь, спросила она.

— Дату поставьте, пожалуйста.

Она снова взяла расписку, отошла к небольшому столику в коридоре и через секунду вернулась назад.

— Что-нибудь ещё? — издеваясь надо мной, спросила она.

— Да, время тоже надо проставить, — промямлил я, не отрывая глаз от её тела.

Она прислонила расписку к косяку, проставила время и, возвращая расписку, спросила:

— Надеюсь, теперь всё?

— Да, всё.

Дверь захлопнулась. Я вытер выступивший на лбу пот, и медленно стал спускаться по лестнице, потрясённый увиденным.

* * *

Вскоре в университете от нас потребовали, чтобы мы искали работу по профилю, и я устроился работать лаборантом в ИЯФ — Институт Ядерной Физики. Именно здесь я впервые окунулся в атмосферу жизни научного коллектива и научился некоторым тонкостям проведения физического эксперимента, особенно по изготовлению коллоидных плёнок для счётчиков Гейгера, да и самих счётчиков. Однажды мне поручили протереть бязью со спиртом демонтированную для профилактики выходную трубу спектрометра диаметром где-то 0.5 м. и длиной около 1.5 метров. При этом предупредили, что каждый раз я должен, продвигаясь сантиметр за сантиметром вдоль трубы, делать только одно движение по часовой стрелке кусочком белой бязи, смоченной спиртом, после чего кусочек материи я должен был выбросить в особую урну. После десяти протираний я решил посмотреть на результат своей работы, и засунул голову в трубу. Глупец! Что я надеялся тогда увидеть на внутренней полированной поверхности трубы? — сегодня я не могу сказать. Но когда я засунул в неё голову по самые плечи, дыхание перехватило от паров спирта и, пытаясь скорее вылезти из трубы, я раз пять ударился головой о её стенки, издавая громкие гулкие звуки, на которые сбежались все сотрудники. Я благодарен Ковригину Оресту Дмитриевичу — руководителю лаборатории, Лысикову Юре, Андрееву А., Карташову В., которые терпеливо посвящали меня в тонкости физического эксперимента. Через год оттуда меня и забрали в армию.