Копье Судьбы

В. И. Иванов, 2022

Перед вами роман-артефакт. Оцифрованное в слове Копье Судьбы. Теперь каждый может его скачать. Затем Копье нужно активировать. Ритуал активации описан в романе. Герою романа для этого понабилось принести человеческую жертву. Вам будет достаточно прочитать роман. После чего судьба ваша осуществится. Первая книга «Копья Судьбы» была опубликована в Интернете 8 августа 2013 г. Черный археолог находит в горах Крыма партизанский тайник, а в нём – величайший артефакт истории – Копье Судьбы. Случайно активировав его, простой русский парень становится первым РУССКИМ Владыкой Копья. Он арестован и отправлен в СИЗО г. Киева. Автор думал, что пишет боевик с элементами мистики. Но оказалось, что он напрямую влияет на реальность! Спустя всего три месяца после публикации в Киеве разразился евромайдан, началась гражданская война на Украине, а Крым, где согласно сюжету Копье было обретено, вернулся в Россию! Так, мгновенно, артефакт осуществил судьбы миллионов людей. Второй удар Копья состоялся в 2020 г. – после публикации второй книги вспыхнула пандемия коронавируса. Третий удар Копья состоялся на Украине 24 февраля 2022 г. Вот уже девять лет над планетой сияет артефакт Страшного суда. Вспыхивают войны, эпидемии, бунты и революции. Государства ломаются как ледовые поля. Толпы беженцев текут по континентам. В боевых действиях массово гибнут пассионарии и обычные люди. Так же стремительно осуществляются судьбы читателей. Приготовьтесь к огромным переменам, к осуществлению предначертанного. Внимание! Это не розыгрыш и не мистификация! Это текст, меняющий жизни.

Книга вторая

«Многомер»

Посвящается моему сыну Роману Иванову

КАМЕРА № 547

Киев. Лукьяновское СИЗО

10 часов 22 минуты. Температура воздуха 30 градусов

Киевское СИЗО № 13 «Лукьяновское» берет свое начало от «тюремного замка», построенного в 1862 г. Впоследствии к замку достраивались новые корпуса и здания, пока не образовался целый «город в городе». Наиболее известны корпуса «Столыпин», «Тройник», «Катька», «Второй женский блок» и «Блок для неполнолетних».

Ты попадаешь в «Столыпин».

В приемном блоке новичков раздевают догола и заставляют приседать. В следующем помещении сидящий за столом фельдшер торопливо заводит медицинские карты. «Фамилия, имя, отчество, год, место рождения, адрес проживания, вменяемая статья». В третьей комнате принимает очередь голых мужчин врач-венеролог: «Сифилисом, гонореей, желтухой, туберкулезом болел? ВИЧ-инфицирован? Жалобы есть?»

Если есть жалобы, к карточке крепится талончик на повторный осмотр в корпусе.

Затем тебя ведут в душевую, где машинкой стригут наголо, после чего гонят на склад, где выдают казенку — белье, матрас, миску, ложку, полотенце и кружку.

Штольни коридоров выкрашены синей эмалью, сводчатые потолки побелены. Слышен стук кованых каблуков и команды конвоира. «Стой. Направо. Налево. Лицом стене».

Подняв щиток над смотровой щелью и убедившись, что в камере все спокойно, надзиратель открывает двери: «Господа преступники, принимайте нового сидельца».

Нагнув голову под низкой притолокой, ты входишь в бетонный бункер и отшатываешься от ударившего в лицо горячего смрада, испарений толчка, табачного дыма, пота и клопомора.

Дверь захлопывается, задвигается засов, клацают замки.

Все, выхода нет.

СИЗО переполнено, «шестерка» забита двойной нормой заключенных. Трехъярусные шконки полны полуголыми зеками. Кому не досталось места, сидят на полу на корточках. Никто не обращает внимания на новичка, ты стоишь, не зная, к кому обратиться.

Подходит плечистый парень с лицом гопника.

— Как звать?

— Скворцов. Сергей.

— Кто тебе рожу расписал?

Ты независимо усмехаешься.

— Люди хорошие…

Ответ настораживает.

— Люди? За что тебя «люди» били?

Ты не знаешь, что «упорол» свой первый «косяк» в «крытой», «людьми» здесь называются заключенные воровской масти. И если «люди» кого-то бьют, это может означать, что в хату пришел изгой, отщепенец.

— Ты какой масти? — спрашивает абориген.

— Каурой, — с вызовом отвечаешь ты, еще помня свои геройские подвиги в боях с егерями и погранцами.

Абориген дает тебе затрещину. Подавляет волю, понимаешь ты, унижает, проверяет на вшивость. Второй удар ты перехватываешь, примирительно улыбнувшись.

— Ты до меня дотронулся? — не верит своим глазам блатной. — Ты че лыбишься?! Смешно тебе?

Булыжник кулака врезается в живот, ты роняешь матрас, сгибаешься с утробным стоном, не в силах… вз… вз…вздохнуть, огненные круги бегут перед глазами…

Ты ждешь, что адреналин вот-вот хлынет в кровь, ты вскочишь уже каратистом и черным поясом и отбуцкаешь обидчика. Ничего подобного не происходит. В душе — страх, срань и импотенция. С момента утери Копья и поступления в СИЗО ни «Чан», ни «Гуськов», ни другие духи не подают больше признаков жизни. И от этого становится по-настоящему страшно, потому что вокруг не киношная, не придуманная, не приснившаяся, а самая настоящая ТЮРЯГА с ее волчьими законами.

Абориген словно слышит твои мысли.

— Я тебе маньку-то отобью! («Манька» — на фене «мания величия»). Запомни, дядя-сарай, когда люди спрашивают, надо отвечать! Ты какой масти, не петушиной, случаем?

«Хата» молча следит за «пропиской» первохода.

— Нет, — натужно выдавливаешь ты, — я мужик.

ХАТА «ПЯТЬ-ЧЕТЫРЕ-СЕМЬ»

Киев. Лукьяновское СИЗО

11 часов 33 минуты. Температура воздуха 31 градус

Ржавая железная раковина с медным антикварным краном прикреплена к стене слева от входа, за нею помещается толчок, занавешенный тряпкой на высоте чуть выше метра. В центре камеры стоит стол из черного металла с железными, забетонированными в пол лавками. За ним играет в домино блаткомитет хаты.

Сразу видно, кто тут главный. На теле «заиндевелого» (седого) вора нет живого места: жилистые руки, плечи, грудь покрыты татуировками: «ИРА» и «ЗЛО» наколоты на плечах, под ключицами зияют бездонным взглядом два огромных, пристально смотрящих глаза. Лицо пахана выдолблено долотом в морщинистой древесной коре, неандертальские надбровные дуги измазаны рыжеватой шерстью, в глубоких норах прячутся маленькие цепкие глазки, бульба ноздрей отделена от спинки носа шрамом, рондолевые фиксы жуют зажженную сигарету.

— Я смотрящий по хате, — сипит он простуженным голосом. — У меня хата правильная. Прописку ты себе сам нафоршмачил. Качан получил с тебя за борзоту. Ты понял? (Сергей кивает). Пока твое место вон там, возле тряпки. Садись на свой тюфяк и рассказывай, за что тебя закрыли. Имей в виду, фуфло здесь прогонять бесполезно, мы все про тебя узнаем по тюремной почте, так что давай чисто «сердечное» признание, а дальше будем смотреть, куда тебя определить.

Смотрящий кладет сигарету на «пепельницу» из крышки от «Нескафе», делает два глотка чифира и передает парящий чифирбак соседу справа. Лицо этого циклопа было когда-то разрублено ударом топора, да так и срослось, завернувшись по лбу и переносице вовнутрь. Из уродливой расселины торчат ноздри, да моргает единственный глаз, не понятно — правый или левый. Это рецидивист «Рубленый», правая рука пахана. Он делает два глотка и передает кружку смуглому татарину с татуированным лбом. Это Зира, криминальный мурза. Блаткомитет чифирит не спеша, торопиться некуда, времени в тюрьме много.

«Молчи, — сказал Сергею на сборке пожилой зек, — не давай никаких показаний, пусть сами доказывают, ни в чем не признавайся. Из всех моих знакомых уцелели только те, кто ничего про себя не говорил ни следаку, ни в хате. Все против тебя обернут, от гандона до батона, молчи и все».

Но как тут промолчишь, если на тебя угрожающе смотрят криминальные хари?

Сергей просит воды. Напившись, садится на скатку и кратко отчитывается.

— В Крыму в горах промышлял черной археологией. В заповеднике надыбал немецкое захоронение, медальоны и кости. Их можно хорошо продать бундесам. На беду там оказался заповедник ДУСи, принадлежащий управлению делами Президента. Егеря засекли стоянку с вертолета по дыму костра, погнали по горам, как зверя. От случайной искры загорелась лесная подстилка, жара страшная этим летом, заполыхал десяток гектаров. Говорят, кто-то из егерей в дыму задохся. Меня обвинили в поджоге, непреднамеренном убийстве, ну, и загребли…

Качан подозрительно щурится.

— Почему тебя не в Крыму закрыли, а сюда пригнали, в Лукьяновку?

Пахан делает очередные два глотка чифира, акулий плавник кадыка дважды вздымает зернистую кожу на горле.

— Чем ответишь? — глядит он исподлобья медвежьими глазками. Это взгляд хищника, такой порешит, не задумываясь, люди для него овцы.

Сергей потеет от жары и напряжения. Это тебе не экзамен в школе, тут не отделаешься неудом или пересдачей.

— Отвечу, что решил уйти в Россию, — утирает он лоб рукавом. — Поэтому взяли меня не в Крыму, а уже в поезде, при досмотре на границе. Таможня нарыла медальоны вермахта, ну, я и решил «сделать ноги», оказал сопротивление, вот меня менты с погранцами и отделали под орех. Вменяют контрабанду, поджигательство и статью 119 «Убийство по неосторожности».

— Лютует украинская таможня, а, Мытник? — пахан кидает взгляд на черноусого парубка, сидящего на втором этаже нар.

— Так що ж тэпер? — арестованный за получение взятки офицер таможни с погонялом «Мытник» смотрит по-птичьи, круглыми немигающими глазами. Такие глаза бывают у ограниченных людей, зацикленных на какой-нибудь сверхценной идее. — Правыльно його повъязалы. Контрабанда. Шо ще з ным робыты?

Железные зубы пахана отливают тусклым никелем.

— Да ты у нас тяжелостатейник, Скворец, — усмехается он. — Спать будешь в очередь с Менялой (кивок на зека, цитировавшего УК). А теперь запомни первую заповедь. Порядочный зек должен уделить внимание в общак. Что у тебя в сидоре?

Сергей расшнуровывает рюкзак. Дистрофичный пацан спрыгивает с решки и запускает в рюкзак руки, густо исколотые по «дорожкам» (по венам). «Че смотришь, говорит он Скворцову, мне руки птицы поклевали». И лыбится презрительно, копаясь в чужом добре. Вытаскивает свитер.

— Свитер это хорошо, — говорит пахан, — Кухарь, распустишь его на нитки. Новую «дорогу» будем строить заместь старой. Пошамать, небось, хочешь? (Сергей сглатывает слюну) Меняла, выдай Скворцу из общака жратвы.

Так Сергей получил погоняло и плацкартное место в Столыпинском вагоне, едущем в никуда.

НОЧНОЕ БДЕНИЕ

Киев. Лукьяновское СИЗО

22 часа 13 минут. Температура воздуха 30 градусов

Камера, в которую попал Скворцов, оказалась котловой, в ней собирался корпусной общак, находящийся под присмотром «положенца» Гуся. Кроме хавчика новичку выдали из общака зубную щетку и пасту в целлофановом пакете. Оказывается, передавать пасту в тюбиках в тюрьму почему-то нельзя.

— Ложись, поспи, устал, наверно, с дороги, — предложил Меняла свое место.

Скворцов прилег и провалился в сон. Он был вымотан до предела. Даже где-то в глубине души порадовался, засыпая, что его арестовали и теперь он сможет выспаться вволю. Как бы не так, выспаться не получилось, через несколько часов его растолкали.

— Вставай, вторая смена.

Комкастая подушка промокла от пота, в камере стоит удушающая духота. Стены СИЗО вобрали за день весь жар, так щедро источаемый августовским солнцем, и теперь отдают тепло вовнутрь. Ни сквозняка, ни ветерка. Зеки истекают потом. Воду на ночь отключили. Воду вообще включают в тюрьме по часам, а то и по личному усмотрению ДПНК.

Сергей сворачивает тюфяк, сползает на продол.

— С тебя полпачки чая, — шепотом говорит Меняла, разворачивая свою скатку на освободившейся шконке.

— За что?

— Я же тебе очередь спать уступил? Уступил. А ты как думал? Тут все свою цену имеет.

— Нет у меня чая.

— Отдашь, когда будет. Ты вот что… Завтра Качан начнет тебя разводить, типа «не обижайся, братан», «ты че, в натуре, обиделся?» Так ты не ведись. Я его прихваты знаю. Обиженниками здесь «петухов» зовут, понял?

Меняла укладывается на нару, с кряхтеньем вытягивает длинные ноги.

— За совет с тебя еще две замутки чая. Итого, с тебя пачка черного, байхового краснодарского.

— Да где я тебе возьму? — Сергей ошарашен деловой хваткой своего сменщика.

— Отдашь, когда будет, я же не наезжаю, — зевает Меняла. — В тюрьме долг — дело святое, учти. И еще. Погоняло тебе надо сменить.

— Почему?

— Стремное.

— Да почему?

— Отвечу за пачку сигарет.

— Да иди ты! Не хата, а страна советов.

— Ты че, обиделся?

— Сам говорил — обижаться нельзя.

— А ты умный. Короче. Если бабок нету, кроме чая и сигарет, есть и другая валюта.

— Какая?

Меняла приподнимается на локте.

— Ответ на твой вопрос тоже является консалтинговой услугой, которая стоит пачку сигарет с фильтром.

Да-а, недаром парня Менялой прозвали.

Сергей не знает, куда приткнуться, садится на скатку в продоле, между свисающих для просушки трусов и маек.

— Эй, Скворец, давай к нам, чифирнем, — зовет дистрофический пацан, который забрал у него свитер. Это «Кухарь», наркоман со стажем — «централки» у него на руках все в «дорожках» (вены проколоты на всю длину).

За столом потеснились, дали место.

По маленькому телевизору идет на ток-шоу Савика Шустера с криками и руганью.

С верхних нар слышится хриплый кашель. Так звучит даже не застарелый бронхит, а кое-что похуже. У Мишани, молодого понурого парня, совершившего убийство жены в состоянии аффекта (застукал с любовником и зарубил топором), в тюрьме открылось кровохаркание.

«Он же нас всех тут заразит, думает Скворцов. Почему его не кладут в больницу, почему не посадят в отдельную палату?»

Когда он осторожно высказывает эти мысли, сидящий справа от него пожилой еврей с седым пухом вокруг лысины экспансивно восклицает: «Кто ж его отсюда переселит, шо вы такое говорите! Вы знаете, сколько тут стоит хорошая камерка? Она Мишане не по карману. У него из родственников только отец-инвалид. Вы лучше взгляните на эти стены! Ви знаете, шо это за грибок? Это “Аспериллиус черный”, самый опасный преступник, сидящий в Лукьяновском СИЗО. Серийный убийца. С таким грибком скоро нам всем тут слабают Шопена. Даже после короткой отсидки можно выйти отсюда импотентом-туберкулезником, с астмой, раком легких, менингитом и энцефалитом. Как вас по имени-отчеству?»

— Сергей Геннадьевич. Можно просто Сергей.

— Иловайский Юрий Соломонович, будьте ви мне здоровы, — сокамерник протягивает через стол руку, Сергей ее пожимает. — Тюрьма — хороший гешефт, вы знаете? Тут все зарабатывают на заключенных. Начальник тюрьмы распоряжается номерным фондом, надзиратели устраивают заключенным свидания, проносят запрещенные вещи, водку и даже наркотики, женщин проводят, передают с воли мобильные телефоны, перед шмоном забирают телефоны себе, потом возвращают — все за деньги. И я их понимаю. Скажите мне, кто будет за копеечную зарплату работать в нечеловеческих условиях с опасным контингентом?

В хате есть своя «кухонька», на выступе стены рядом с оплавленной розеткой. Вместо плитки используется изогнутая пружина, к которой присоединен шнур от кипятильника. Благодаря высокому сопротивлению пружина нагревается до багрового свечения. Кухарь варит на ней овощной супчик, а до ареста он варил ханку из маковой соломки, на чем и погорел.

Аромат мивины расползается по прокуренной хате. У Сергея сосет в желудке. Ему вспоминается лес и то, как они с Дашей запаривали мивину на костре. Горечь ее предательства отравляет душу.

Кухарь будит Качана, Рубленного, Зиру и Гуся.

Все встают, когда за «общаком» едят четверо «хлебников». Кухарь при блатных работает шнырем, готовит для них еду и обслуживает за столом. Он также отвечает за варку тюремного самогона — зимбуры, которую разливает по кружкам из стеклянного трехлитрового бутыля. Жидкость имеет мутный, красноватый цвет и пахнет денатуратом.

Зеки чокаются, выпивают и приступают к трапезе.

Как впоследствии узнал Скворец, рецепт зимбуры прост: в миску натирают яблоки, образовавшееся пюре вместе с кожурой вываливают в кастрюлю, где плавает бутылка с кипятком, она греет брагу, чтобы та забродила, там изюм, хлебные дрожжи и сахар, чем больше яблок, тем выше градус. Перебродившую брагу процеживают и перегоняют, водка получается красного цвета и достигает 70 градусов крепости.

— Че ты тут задвигал насчет грибка, Соломон, — Качан шумно сербает горячий суп, — все знают, что туберкулез любой нации — это евреи.

— Шо ви такое говогите, уважаемый Качан! — гримасничает и нарочито грассирует Юрий Соломонович. — Чуть шо, так во всем сгазу виноваты бедные евгеи.

— Новый анекдот — бедный еврей. Тебе «кабан» вчера пришел, ты даже не поделился.

А ну, тащи сюда свою дачку!

У Соломоновича черный пух на лысине завивается в самумы. Он лезет под нары, вытаскивает картонный ящичек, ставит его перед блатными, которых он боится, как огня. «Это маца, уважаемые, это горькие травы марор, это крутое яйцо — бейца. Попробуйте зроа, обжаренный кусочек мяса на косточке. Закусите сладким харосет, смесью перетертых фруктов и орехов. Они долго не пропадают, могут простоять в тепле хоть целый год».

Гусь, Зира и Рубленый выбирают деликатесы, доедают и уходят спать. Качан же, насытившись, любит поразглагольствовать.

— Соломон, вот вы же сало не жрете, почему ты сало — мои?

— Я Соло-мон.

— А, ты соло выступаешь, в одиночку дрочишь? Херовая у вас, жидов, хавка. То ли дело наш русский супчик. Знаешь, Мытник, как москали называют борщ? (Качан блеет) Пе-е-е-рвое! Или — жи-и-идкое. У вас вся еда ЖИДкая, а, Соломон?

Видя, что еврей не ведется на его приколы, Качан начинает задирать Мытника. Спор у них застарелый — можно ли считать таможенника мусором?

— Я нэ мусор, — твердит Мытник. — Я охвицер мытныци.

— Что мусарня, что таможня, все одно! Псы вы сторожевые сучьего государства. Скажешь, взятки не брал на своей таможне?

— Хабарив не брав! Я виконував закон, стежив, щоб заповнявся бюджет держави.

— Ну, и дурак! Иди, в тряпки ложись, не корчи из себя умного. Или может ты тоже обрезанец? Вумный? Как вутка?

— Краще нэ замай мэнэ!

— А то что будет, хохляцкая рожа? Кончился ваш Майдан, Донбасс рулит на Украине!

— Даунбас… — под нос бурчит Мытник. Коренастый и крепкий, он не боится наглого блатаря.

— Ты че там вякнул, сволота? — Качан привстает. — А ну, повтори, что ты про Донбасс сказал! Че молчишь? Ненавижу хохлов! Нэнька ваша Западная Украина — блядь ссученная, любому пиндосу жопу лижет, на братство славянское положила с прибором!

— Яке братство? — взрывается Мытник. — 3 кым? С кацапами? От вам! — он бьет себя в сгиб руки, показывая поднятый кверху кулак. — Слава Украине! Слава героям!

Качан хватает со стола миску.

— Ну все, ты доп…зделся! Ща сделаем хохлу обрезание. Будет у нас жид и хохол в одном флаконе.

Мытник принимает боевую стойку. Качан кружит вокруг него.

В критический момент в ссору вмешивается Юрий Соломонович.

— Ой, вы таки правы насчет обрезания, уважаемый Качан, и сейчас я вам расскажу за случай, шо заставил меня сильно усомниться в правильности этой древней процедуры. Ви послушайте старого еврея. Была у в Одессе девушка. Ну, как, девушка? Путана. Вера Ротенберг. Клиенты звали ее «Вротенберг», учитывая специфику ее профессии. (упоминание о путане заинтересовало Качана, дальнейшее повествование он слушал с полуоткрытым ртом). Ее еще звали «Итальянка», потому что начинала она переводчицей в «Интуристе», спуталась там с каким-то макаронником и даже сходила за него замуж, но шой-то у них не сложилось на Аппенинах, и она повернулася к своей маме Софье Францевне в Одессу. Так вот, менты замели Веру при облаве в притоне Кепельмана на Большом Фонтане и привезли на Еврейскую, 6, в кабинет № 35 к Семену Лифшицу, оперуполномоченному по проституткам. Этот Сема был такая сволочь, шо терпеть его могла только родная мама Изя Яковлевна, царство ей небесное. А жена Семена не любила и поэтому часто уезжала к маме в Винницу. Оголодавший Семен как раз искал, кого бы потрахать, кроме своей постоянной любовницы Дуньки Кулаковой. И тут к нему в кабинет заводят Верку Итальянку. Во такие груди, во такие бедра. И это чудо красоты сидит в дешевом кабинете с пластилиновой печатью на хлипких дверях, где из мебели есть только стол, шкаф, сейф и дуболом Лифшиц. И разит от «Итальянки» духами «Мадам Роша» по триста баксов за флакон, а «сумашеччую» прическу ей сделал прилетевший по случаю в Одессу московский стилист Лисовец. Прикинута дама в бутиках Гуччи, Пуччи и Сваровски, маникюр и макияж у ей по высшему пилотажу, бо она регулярно посещает всякие там финтесы и спа-салоны. Словом, менту было не по карману трахать такую роскошную женщину, один час которой обходился особо похотливым поцам в 500 долларов США. Но в тот день Семену таки подфартило, Вере корячилось СИЗО и штраф на сумму стоимости ее услуг, и Сеня решил использовать закон в своих корыстных интересах. И как часто бывает, в его сейфе в нужную минуту не нашлось презерватива, а нашлась только полупустая бутылка молдавского коньяка «Черный аист». «Вера, у вас есть презерватив?» — спросил Сеня. У Веры в тот вечер не нашлось в сумочке презерватива, Сеню ждал совсем иной гармидер, бо Сеня был шлимазл. Вы спросите мине, кто такой шлимазл, так я вам отвечу словами Ибн-Эзры: «Если шлимазл начнет заниматься изготовлением гробов, то люди перестанут умирать ныне, и присно, и во веки веков». Но похотливый Сеня придумал-таки выход. Он решил обезопасить себя от трихомонад и бледных трепонем особым способом любви. Он сказал: «Вера, я имею трахнуть вас в “терку”, шоб я так жил, и тогда вам выйдет от меня послабление». Вера покашляла для приличия и без лишних слов сняла со своего бюста лифчик фирмы «Милавица». В конце концов, от ее сисек не сильно убудет, если между ними поерзает «колбаска по-ментовски». Описать Вериных грудей не хватает слов даже у меня, профессионального чтеца-декламатора… короче! Оперуполномоченный Сеня Лифшиц достает своего обрезанца, вставляет его даме в «терку» и начинает делать бедрами возвратно-поступательные движения. Но не прошло и полминуты, как этот поц выдергивает свое «хозяйство» из Вериных персей и начинает орать, как мартовский кот. Он не узнает свой «пегчик». Он вкладывал вполне себе приличный половой пенис, обрезанный на заре его младенчества шойхетом синагоги с улицы Ольгиевской, той, шо недавно сгорела, а винул какой-то перец чили — красный и глянцевый, как журнал «Бурда» в целлофане. И пекло этот перец так, как может печь только настоящий чили, если съесть его утром натощак. С той разницей, шо у Семы горело не у роте, а у в половом органе.

На верхней шконке будят сокамерников. «Вставайте, Соломонович байки травит..»

«Ты шо со мной сделала, падла», закричал Семен и начал бегать вприсядку по кабинету. На ту беду мимо его кабинета проходил по коридору начальник отдела майор Курков. Он слышит этих звуков, похожих на тех, шо издает подследственный, когда ему заправляют в анус бутылку с-под шампанского, и стучит кулаком в дверь. Там наступает молчание. Тогда майор взывает зычным басом, отчего Сеня чуть не наделал в штаны, и спасло его только то, шо на нем их не было. Этот шлимазл не придумал ничего лучшего, как затаиться под столом. При этом стонать он не переставал, потому шо ему было «невтрепеж». Менты, конечно, переполошились за своего коллегу и по приказу майора Куркова выломали двери. И шо ж они там увидели? Они увидели картину маслом художника Ренуара, который любил писать женщин в жанре «ну?». На стуле сидела модель порножурнала с грудями пятого размера в обох жменях, а по кабинету гусиным шагом ходил оперуполномоченный Лифшиц с этим своим писимизмом, зажатым между ног. При этом глаза у Сени вылезли на лоб и начали потихоньку перебираться на затылок.

«Сеня, Сеня, за шо ты держишься? — загомонили мусора. — Шо ты там прячешь? Неужели эта прошмандовка стукнула тебя по бейцам?»

— У мене горит пиписка, — стонет Сеня. — Эта сука меня чем-то заразила.

— И давно она начала тебя заражать, Семен? — спрашивает майор Курков.

— Тока шо, — отвечает Сеня.

— Мадам, шо это за болезнь, которая передается за «тока шо»? — спрашивает майор у путаны. — Может, у вас особо скорая нигерийская чесотка?

— Зачем вы такое говорите, — обижается Вера, — я девушка чистая, вот справка.

— Семен, — говорит майор, — а ну покажи, шо там тебе обожгли.

Семен разжимает руки, и отделение видит, шо его пиписка алеет цветом закатного неба, когда завтра будет ветер.

«Шо вы сделали с нашим товарищем, грозно спрашивает майор Курков путану».

«Вы меня вынуждаете говорить правду, отвечает Вера. Ваш товарищ принудил меня к извращенной форме любви, по-английски “титифак”, а по-русски “в терку”. В случае отказа он угрожал поместить меня в СИЗО, а я уже была один раз в вашем СИЗЕ, и мне туда больше не надо. Поэтому я согласилась, чтобы ваш товарищ на мне немного поерзал, и теперь он стонет от удовольствия оргазма».

— Какой-то странный оргазм… — чешет в затылке Курков.

— Это особый, пролонгированный оргазм с отложенным концом, — поясняет ему Вера.

— То-то, я и вижу, шо он отложил свой конец куда-то на сторону, — замечает майор. — А ну-ка, мадам, покажите, шо у вас в «терке».

— Да шо тут у мене может быть, кроме ассигнаций, — Вера разводит в стороны свои животрепещущие перси, увенчанные сосками цвета того коньяка, шо стоял у Сени в сейфе. При этом майор Курков замечает воспаленные пятна на ее беломраморной коже.

— И шо это у вас такое? — спрашивает он, видя, что межгрудная пятнистость Веры не уступает окрасу собак далматинской породы.

Тогда честная путана переходит в наступление.

— Вы спросите за это у своего подчиненного, это же не человек, а конь! Он растер мне всю грудь своим огромным cazzo! И это еще хорошо, что он не нашел презерватива, шобы использовать меня по прямому назначению, бо он разорвал бы меня напополам. Сочувствую его жене, так ей и передайте! Нет, лучше я сама лично передам ей свое сочувствие!

Тут Вера начинает ругаться по-итальянски, плакать по-еврейски и сморкаться по-русски. Она угрожает написать заявление прокурору и требует снять отпечатки Сениного cazzo с ее измусоленных грудей. Как будто на залупе есть дактилоскопические линии! Если б их там было, ментам пришлось бы прокатывать не «пальчики», а «перчики», шоб им при этом икалось от смеха!

Обитатели хаты «5-4-7» смеются, свесившись со шконок. Даже Гусь выглянул из-за занавески своей «каюты» и с интересом прислушивается.

Меж тем весть о воспламенении ментовской ментулы (по латыни это мужской половой орган, если кто не знает) от трения об грудных желез прокатился по всему областному Управлению МВД. А то ж были одесские мусора, которых хлебом не корми, дай только постебаться над товарищем. Вскоре возле кабинета № 35 образовался целая мусорская свалка. Менты норовили заглянуть вовнутрь, шоб поглазеть на сиськи Верки Итальянки и на пылающий от страсти хер оперуполномоченного Лифшица. И двери закрыть было никак нельзя, потому шо их как бы уже выломали до того.

— Он він дэ, мій жезл, — сказал капитан ГАИ Колесниченко, пробившись сквозь толпу, — його, виявляється, Лифшиц запозичив для плотських втіх.

— Нет, Георгий, ты ошибся, — отвечал ему старлей убойного отдела Леша Кузьмин, тот, которого пырнул мессаром на Привозе Витя «Чебурек», — то не гаишный жезл. То елда лейтенанта Лифшица.

— Бути того не може, — не поверил своим глазам Колесниченко, — цэ мiй жезл, бо він в темряві світиться! (он светится в темноте)

— Тащи огнетушитель, Прокопенко, — сквозь душащий его смех скомандовал Кузьмин. — Надо затушить Семену елду, пока она не истлела окончательно.

— Хорош издеваться, — воет Сеня, — вызывайте «скорую», у мене все опухло и пылает, как огненная гиена.

— И шо я скажу «Скорой»? — спрашивает его Курков. — Шо у моего сотрудника во время допроса задержанной воспалился детородный орган? Завтра за это будет трепаться вся Одесса. Ты нас опозоришь, Сэмэн. Терпи! Давайте лучше позовем Погосяна.

Судмедэксперт Погосян осмотрел очаг поражения и сказал.

— Товарищ майор, нужно срочно провести следственный эксперимент, пока не стерлись следы.

— Согласен, — говорит Курков.

И вот Погосян приносит фотоаппарат со вспышкой и вспыхивает им Сене в пах, а затем делает то же самое с бюстом Верки Итальянки в разных ракурсах. Он ей сделал настоящее портфолио, этот Погосян.

— Что это у вас за покраснение? — спрашивает он у Веры.

Вера смотрит на свою грудь, принюхивается и краснеет.

— Ой, я таки вспомнила. Я вчера простудилась бронхитом и, чтобы согреться, натерла себе грудь финалгоном.

— Теперь мне все понятно, — говорит Погосян. — Семен, ты же обрезанный, как и положено еврею, финалгон попал тебе на залупу, к тому же ты его глубоко втер страстными фрикциями. Это все равно, что намазать гланды казацкой горчицей, которая по силе жжения не уступает напалму. Беги в туалет и срочно мой свое хозяйство хозяйственным мылом.

А надо вам сказать, что коридор Управления МВД по Одесской области весь такой продолговатый и состоит из десятков дверей, и вот эти двери пооткрывалися и оттуда «повисунулися» менты. Они торчали, как головы двенадцатиголового Змея Горыныча из каждого кабинета, и все эти головы ржали. В тот исторический момент по радио передавали оперу любимого мусорского композитора Мусоргского «Хованщина», как бы намекая, шобы Сеня кое-шо сховал. И под эту торжественную ораторию одесские мусора проводили в последний путь своего боевого товарища, со слезами невыносимого смеха глядя, как поц Сеня с дымящимся наперевес телепуцкается до туалета. И хрен бы с ним, с Сеней, — под общий хохот хаты «5-4-7» закончил свою байку Юрий Соломонович, — но больше всего пострадала моя психика правоверного «евгея», потому шо после этой истории в меня закрались смутные сомнения насчет полезности обрезания. Азохем вей!

— Да ты шо-о-о… — стонет красный от хохота Мытник, — о так и було? та нэ вирю…

Смеются все, даже угрюмый Гусь, даже отупевший от горя женоубивец Миша — и тот слабо улыбается.

— Укатайка!

— Молоток, Соломонович, повеселил…

— Хазанов!

— Ты правильный еврей, Соломонович! — рокочет Рубленный. — Когда в Одессе будет погром, приезжай ко мне в Харцызск, я тебя спрячу в подвале, ха-ха…

— Классно девка мусорка спалила…

— Попал ментяра в просак.

— А не суй елду, куда не след.

— Скажи, приврал, Соломонович? — спрашивает Качан, когда смех в камере стихает.

— Если Соломонович чего и приврал, то совсем же чуть-чуть, для пущего веселья.

— Чем закончилась делюга с ментом?

— Поца Сеню уволили по статье за злоупотребление служебным положением. А кто б из нас не злоупотребил ту Веру во с такими грудями и бедрами? Но за Сеней таки осталось погоняло, угадайте, какое!

— Финалгон!

— Какой ви догадостный, Качанчик. Ви просто Вольф Мессинг!

ОЧНАЯ СТАВКА

Киев. Лукьяновское СИЗО

Спутница жары — дизентерия. Заболели все тринадцать сидельцев. Позывы следовали каждые 15–20 минут, у толчка выстраивалась очередь, кто-то не успевал дождаться спасительной «посадки», и плавно перестраивался в очередь к раковине на постирушку. Туалетная бумага закончились, камера перешла на вату из матрасов, затем стали рвать обвинительные заключения. Запах в камере стоял соответствующий.

С потом и поносом уходили остатки жировых запасов. «Скворец» похудел, брюки спадали, он поддерживал их руками, потому что ремень у него отобрали еще в КПЗ. Поэтому первыми словами Даши, когда их свели в комнате для допросов на очной ставке, были.

— Ой, как ты похудел, Сережа!

— Дарья Денисовна, — следователь Фоминых открывает ее дело, — сообщаю вам, что суд продлил ваше пребывание под стражей еще на три месяца. Скажите спасибо вашему подельнику. Он утверждает, что именно вы ударили Дмитрия Капранова лопатой по голове и положили лицом в горящие угли.

— Сережа, ты вправду так говорил? — не верит своим ушам Даша.

— Я повторил ее слова, гражданин следователь. — Скворцов изучает пол под ногами, на предательницу смотреть брезгует. — Сам я этого не видел, был без сознания…

— Зачем вы бросили Капранова лицом в костер, Жукова? — повышает голос следак. — Вам фотографию его показать? Вот, смотрите, он остался фактически без лица.

— Фу, уберите это! Говорю вам: я его в костер лицом не дожила!!!

— Тогда кто? Скворцов?

— Как я мог его тащить? — возмущается подследственный. — Я был без сознания! Следователь стукает кулаком по столу.

— Хватит мне лапшу на уши вешать! Как мог человек в оглушенном состоянии пройти восемь метров и упасть лицом точно в мангал?!

— А ведь верно! — осеняет Сергея, и он впервые за встречу смотрит Даше в глаза. — Там же никого не осталось в живых и при памяти, кроме тебя. Получается, что это ты его туда оттащила.

Даша в СИЗО пообтесалась, стала жесткой и решительной.

— Ты че несешь, Скворцов? — грубо, как тюремная урла, фыркает она. — Думай, что говоришь!

Следователь направляет раструб настольной лампы ей в лицо, но оно не освещается, а наоборот — смуглеет, как тогда, при прохождении через Горелый лог, когда поднималась гарь с земли и липла к потному телу. Мягкий носик становится точеным, губы окрашиваются «драконьей кровью», глаза очерчиваются по контуру сурьмой из смеси бараньего жира, уемы, басмы и сажи.

— Узнал меня? — брызжут лучами межзубные стыки, — да, это я, жрица Хазва!

Ликующий лик моавитянской колдуньи проступает сквозь облик московской девчонки. Она запрокидывает голову, хохоча, ибо радость великая для жрицы Ваала Фегоры узреть заклятого врага, ввергнутого хитросплетением интриг ее и чар в унижение и узилище.

— Так это ты все делала, с самого начала! — Скворцов потрясен открывшейся ему картиной. — Заманила меня в лес, прикинулась слабой и беззащитной, заставила защищать себя и убивать, а после, в поезде, спрятала копье и сдала меня ментам! Тысячи лет назад я убил тебя, и ты до сих пор мне мстишь?

— Кого вы там убили, Скворцов? — настораживается следователь.

— Да он опять «психа» включил, гражданин следователь! — Хазва подло подставляет вместо себя ничего не понимающую Дашу. — Я же вас предупреждала, он неадекват. Кем он только не воображал себя в лесу — то партизаном-людоедом, то «черным поясом» карате, то собакой, то егерем.

— Даша, умоляю, поверь, тобой владеет дух злой колдуньи! Когда ты била и тащила Капранова, тобой руководила Хазва, но ты этого не помнишь, потому что она отключает твою память!

— Да ты что несешь, быдло симферопольское? Посадить меня хочешь?!

— Жукова, сядьте!

— Да он же все на меня решил повесить! Меня девки в камере предупреждали. Ну, тогда и я расскажу все, как было! Записывайте, гражданин следователь. Лопатой — он ударил. А потом взял парня за ноги, оттащил к костру и положил лицом на угли! Еще и ногой на затылок наступил, чтоб лицо поглубже погрузилось в угли. И засмеялся: «Так будет со всеми, кто станет на моем пути!»

Так хрипят псы в последний момент перед схваткой, когда шерсть уже дыбом и клыки оскалены до десен.

— Сидеть, Скворцов! — следователь бросается поверх стола, но не успевает — арестант вцепляется подельнице в горло.

— Будь проклята, ведьма! Умри!

Сигнал экстренного вызова охраны проблесковым маячком мигает над дверью комнаты для допросов. Гудит зуммер тревоги.

«Зу-у-у-у-у!!!»

«Зу-у-у-у-у-!!!»

«Зу-у-у-у-у!!!»

Дожевывая перекус, в комнату врывается долговязый рыжий надзиратель, скручивает буяна, тащит в коридор.

— В «стакан» его закройте, урода! — вслед ему кричит следователь. — На сутки!

В «СТАКАНЕ»

«Стакан» — каменная ниша в стене для изоляции буйных заключенных, отделенная от коридора железной дверью.

Ты бурно дышишь после борьбы с охранником, пот высыхает липкой упаковочной пленкой на теле. В темноте ощупываешь колючие стены в цементной «шубе», сзади — приступочка, на которую можно присесть. Но нет, это очередное издевательство ментов — приступочка тоже колюча, через минуту зад начинает печь, колени не согнуть, так как они упираются в дверь.

Приходится стоять. Ноги затекают. Поневоле опираешься о «шубу» то бедрами, то плечами — в этих местах начинает жечь кожу до мяса.

Счет времени теряется, сколько прошло — час-два-три? Сокамерники говорили, что больше трех часов в «стакане» держать запрещено. Но следак крикнул легавым запереть на сутки… блин, неужели сутки стоять в темноте?

Тебе абсолютно нечего делать. Не отвлекают никакие раздражители — зрение и слух отключены, работают только осязание и обоняние, но они почти не подают новых сигналов, кроме усиливающейся с каждой минутой боли в местах прилегания к «шубе».

«Господи, голос Твой слышал я в лесу, пошел и сражался за женщину! Так за что Ты наказываешь меня? Разве я был не прав в бою против насильников?»

В ответ слышится картавый мужской голос.

— Это же он вам молится, Валентин Григорьевич, ваш голос он слышал в лесу. Римма, он хоть как-то реагирует?

Женский голос отвечает:

— Сейчас посмотрим зрачковый рефлекс.

Кто разговаривает? Может, охранники в коридоре?

Ты нащупываешь на двери «штифт», приникаешь к нему, и вдруг в зрачок втыкается «шило» яркого света, ты отшатываешься, ослепленный. В коридоре кто-то включил фонарик и подшутил так над заключенным.

— Эй, старшой! — ты стучишь в дверь, — открой, ссать хочу!

Молчание в ответ. Глазок гаснет.

ЗАПИСКИ ТЮРЕМНОГО ПСИХИАТРА «МНОГОМЕР»

Доктор Самуэльсон о феномене Скворцова

По роду своей деятельности, (а я работал психиатром в Киевском следственном изоляторе № 13, известном, как Лукьяновское СИЗО), мне приходилось встречаться с самыми разными преступниками, в том числе и с очень известными. В частности, я работал с Сергеем Скворцовым. Этика моей профессии не позволяет раскрывать многих деталей пребывания заключенных в СИЗО, поэтому я хранил молчание вплоть до своего увольнения со службы по причине достижения пенсионного возраста. Об этом случае я решился написать также еще и потому, что он представляет собой существенный научный интерес, хотя при первой встрече он не произвел на меня особого впечатления.

— Снимите с него наручники, — сказал я.

— Он «СНА», — напомнил мне сержант. Аббревиатура «СНА» означает «склонен к нападению на администрацию». Таким полагается удвоенный конвой, вывод из камеры в наручниках, пристегивание при допросе к особым ушкам на табурете.

Я настоял, чтобы наручники с него сняли.

Скворцов сел, потирая надавленные кисти. Волосы у него были темно-русые, лицо округлое, лоб высокий с залысинами, между бровей вертикальная морщина, глаза карие с зеленоватым отливом, нос с прямой спинкой и пористыми крыльями, верхняя губа чуть выступает над нижней, подбородок небольшой. В общем, ничем не выделяющийся парень. С одной только разницей. Этому «парню» инкриминировалось более тридцати трупов. После «Украинского зверя» Оноприенко, убившего из обреза 52 человека, Скворцов занимал «почетное» второе место в списке серийных убийц Украины.

— Курите? — спросил я, протягивая пачку сигарет и внимательно изучая пациента.

Внешний осмотр может многое сказать опытному психиатру. Двигательно-волевые и моторные навыки были у него в норме, кататонического возбуждения не наблюдалось.

Скворцов предложенную сигарету взял, но не закурил, спрятал в карман куртки.

— На что жалуетесь? — спросил я. — Голова не болит? Как спите?

Я задавал обычные вопросы, он коротко отвечал, и я словно бы невзначай спросил.

— Скажите, вот эти ужасы, что про вас рассказывают, неужели это правда? Словом «неужели» я как бы давал понять, что не верю в его виновность.

— Женщин и детей не убивал! — заявил он. — Следак хочет повесить на меня чужие грехи. Я вообще, если вдуматься, никого не убивал. Эх, да вы все равно мне не поверите.

— Даже если не поверю, я вас выслушаю.

— И доложите, кому следует?

— Я дал клятву Гиппократа. Из этих стен ничего не выйдет.

Он усмехнулся.

— Ладно. Вот скажите мне, доктор, можно считать убийством, если человек держит в руке острую палку, а кто-то поскользнулся и случайно на нее напоролся?

— Это может быть квалифицировано как убийство по неосторожности…

— Убийство — это когда человек замыслил, напал, ударил, я же просто ДЕРЖАЛ копье!

— Выходит, все ваши жертвы падали на копье случайно?

Он хмыкнул, поглядывая насмешливо, словно раздумывал, довериться мне или нет.

— Первым был Чан, кореец, — заговорил он медленно, как бы припоминая. — Он гнался за мной по лесу. Не я за ним, а он за мной, понимаете? Знаете, зачем?

— Зачем?

— Чтобы умереть от копья. В прошлой жизни он убил меня штыком немецкого шмайсера, он был карателем в этих лесах. Догнал, прыгнул и напоролся на копье, а я только держал древко. Хотите, он сам вам все подтвердит?

— Кто?

— Чан.

— Но он же умер, как он может что-либо подтвердить?

— Ничего он не умер. Он в меня переселился.

Крепко пахнуло шизофренией.

— В вас переселился? — спросил я. — Каким, простите, образом?

— Через копье. Не верите?

Я подыграл ему.

— К вашему сведению, я немного занимался изучением Каббалы. Каббала допускает «гилгуль» — переселение душ.

Скворцов посмотрел на меня с уважением.

— А вы продвинутый «Гиппократ», — сказал он. — Ну, тогда вам будет интересно увидеть «гилгуль» в действии. Скажите, чтобы меня пристегнули наручниками. Чан — парень резкий, я не хочу, чтобы он причинил вам вред.

Я вызвал сержанта и попросил пристегнуть Скворцова наручниками к специальным креплениям на привинченном к полу стуле. Когда надзиратель вышел, Скворцов закрыл глаза и на какое-то время затих. Затем послышалось: «Выходи, ты же покурить хотел…»

Лицо его начало меняться, на губах проступила презрительная улыбочка. Открыв глаза на ширину лезвия ножа, он подергал рукой, пристегнутой к стулу.

— Предусмотрительный «псих», — сказал он блатным говорком. — Зачем меня видеть хотел, докторишка?

Его актерские старания вызвали у меня только улыбку, которую я постарался скрыть.

— Сергей, из вас мог бы выйти неплохой актер, но…

— Какой я тебе Сергей, — грубо перебил он. — Меня Андреем зовут. Фамилия Чан. Кстати, ты закурить предлагал, так я не откажусь.

— Я же дал вам сигарету.

— То ты Сереге дал, теперь дай мне,

Я взял пачку и протянул через стол. Он подергал пристегнутыми руками. Я вставил сигарету ему в рот, дал прикурить. Он молча курил, глубоко затягиваясь.

— Так вы что же, — прервал я молчание, — действительно, Андрей Чан?

— Ты чо, лепила, — сказал он, — держишь меня за фуфлыжника? Я могу и предъявить.

— Извините, Андрей, если, конечно, это вы. Вот Скворцов утверждает, что вы сами прыгнули и нанизались на копье.

«Чан», или кто это был, пожал плечами.

— Черт его знает. Я черный пояс, а Серый — полный ноль в единоборствах. Как он мог меня подловить? Судьба, однако…

Я вызвал выводного и отправил Скворцова в камеру.

В его учетной карточке, в верхнем левом углу рядом с диагнозом «СНА» я проставил диагноз — «СС», что означает «склонен к симулированию».

ПУТЬ САМОУБИЙЦЫ

Когда открыли дверь «стакана», Скворцов выпал оттуда стоймя.

Конвой не дал ему отлеживаться, пинками погнал в камеру.

Сергей все уже решил — ночью он порвет простыню и вздернется на решке.

Зачем жить на земле, где жируют мажоры, депутаты, менты и следаки-садисты, а женщины — лживые предательницы-колдуньи?

Хата была пуста, сокамерников увели на прогулку.

Нет, оставался один человек.

Под окном в конце продола, свернув голову набок, висел с подогнутыми коленями Миша-женоубивец. Из-за уха его, туго опеленав шею, тянулась к решетке веревка, свитая из порванной простыни.

Вообще-то, в тюрьмах существует железное правило — одного в камере не оставляют. Мишу и не оставили. Под нарами у параши ютился чухан, который на попытку суицида никак не среагировал. А, может, спал и не видел.

Надзиратель подбежал, растянул петлю на горле самоубийцы. Припал ухом к груди.

— Иди сюда! — крикнул Скворцову. — Дыши в него!

— У него тубик…

— Дыши, я сказал! — надзир замахнулся дубинкой. — Делай ему искусственное дыхание!

— Я заражусь.

Удар палкой по бедру.

— Дыши!

— У него тубик. Он и так уже не жилец, а я заражусь.

— Заболеть боишься, а на человека тебе наплевать? Дыши!

Из-под нар вылезает тюремный чухан Шмонька. Грива всклокоченных волос спадает на костлявые плечи и сливается с косматым веником бороды. Одет чухан в одну рваную тельняшку, вислые муди колеблются меж искривленных ног.

— Дыши ему в рот! — крикнул чухану надзир.

— Низ-зя мне, — прошамкал Шмонька, — я его законтачу.

— Его черти на том свете контачат! Дыши, никто никому не скажет. Ты — дыши, а ты делай ему массаж сердца!

Сергей стал нажимать ладонями на грудь самоубийце. Шмонька задышал в туберкулезный рот. Наконец Мишаня всхлипнул и захрипел.

Надзиратель утер лоб обшлагом мундира.

— Фу, напугал, сволочь! Сидите тут тихо, сейчас его заберем.

Смерти в тюрьме администрация боится, как черт ладана, — статистика влияет на статус страны в мире, показывает уровень демократии и состояние прав человека, погоны могут полететь в один момент.

Шмоня сказал, вставая: «Придурь, кто ж на простынях вешается? Тюремное рядно ветхое! Свитер бы распустил, да сплел жгуток покрепче, эх!»

«Ты видел, как он вешается? — спросил его Скворцов. — Почему не остановил?».

Шмонька безразлично махнул рукой.

Сергей побрел к раковине.

Воды не было.

Высохший язык прилип к небу, губы приклеились к деснам, нутро полыхало.

— Ты откудова, Скворец? — чухан подковылял сзади на рогатине широко расставленных ног, похожий на шимпанзе в тельняшке из фильма «Полосатый рейс».

— В «стакане»… сутки… простоял…

Чухан имел вместо ступней «копыта», вместо ладоней — культи без пальцев.

— Что глядишь так брезгливо? — спросил он, приседая рядом со Скворцовым. — Думаешь, ты лучше от меня? Ты в пролежнях весь, из тебя говно пальцами выдавливают…

— Ты че несешь?

— И бородою почище меня оброс, и дышишь через трубку, как водолаз.

— Дао чем ты, дурак?

— Хоть дурак, а воду имею. Питочки небось хочется?

— Дай…

— А примешь? Из моих-то рук?

— Давай.

Шмонька заполз к себе под нару, вернулся, неся питье.

Присыпанная мусором вода подрагивала вровень с краями миски, зажатой грязными культями. Меняла предупреждал — любой контакт с «чуханом» автоматически переводит в разряд опущенных. Но и пить хотелось невыносимо.

— Пей, чего уж, — сказал чухан, — никто не углядит, да и все равно тебе уж…

Мишаня на продоле хрипел и кашлял, глядя в потолок бессмысленными глазами. Этот сейчас ничего не поймет, никому не расскажет.

В критические минуты голос тела сильнее «понятий».

«Скворец» припал к щербатой кромке.

Тепловатая влага потекла по иссохшему пищеводу.

Блаженство утоления жажды… простое счастье…

Испив воды до половины, Скворец блаженно перевел дух.

— Почему… мне… уже… все равно? — на выдохах переспросил он.

— А тебе вскорости ко мне переезжать… — сообщил чухан.

— Куда к тебе?

— Под нары, куда же еще.

В сердце вонзилась заноза. «Блин, я реально законтачился и теперь завишу от этого грязного бомжары».

— Ты меня заложить хочешь?

— Я-то? Нет, ты по воле Божьей под нары залезешь.

— Тогда я спокоен. Богу до меня дела нет.

— Богу до всех дело есть. Не смиряешься ты, упорствуешь. Загонит Он тебя под нары, ох, загонит.

— Не каркай. Кому скажешь, что я твою воду пил, убью.

— Куда тебе, ты и встать-то не сможешь.

Сергей встал. Шатаясь, похвастался.

— Я сутки в «стакане» простоял.

Шмоньку это сообщение не впечатлило.

— Всего-то? — хмыкнул он в седую, пегую вокруг рта бороду. — Симеон Столпник тридцать лет простоял на столпе, стяжав дар исцеления и прозорливости, а ты — су-у-утки. Дворяне почему столбовыми назывались? Они испытание проходили на крепость духа, на столбах стояли годами. Кто проходил испытание, тем власть давали, а злые, жадные да трусливые на столбе и суток не простоят, им с самими собой страшно, из душ их беси лезут, вот как из тебя…

— Нет во мне бесов, ушли они.

— Тут они, никуда не делись. Когда устоишь на столбе, тогда уйдут из тебя беси, не смогут жить в душе твоей, аки в пещере огненной…

Скворцов с удивлением вглядывался в пожамканное лицо бомжа.

— Я думал, ты чухан зачумленный, а ты — рассуждаешь…

— А я не чухан.

— А кто?

В седых зарослях протаяли иконописные глаза. Шмонька даже ростом выше стал, когда объявил свистящим шепотом, от которого мурашки побежали по спине.

— Я есмь бич Божий!

Секунду длилось наваждение, потемневшая икона древнего святителя грозно глянула из серебряного оклада и тут же сгинула.

— Бич я, — жалобно забормотал Шмонька, — бичую в Бозе, ибо сказано, «последние станут первыми». А кто хуже тюремного-то чухана?

— Так вот ты кто… — прошептал Сергей, — ты юродивый…

— Ты попей еще.

Скворцов отпил треть оставшейся в миске воды.

— Теперь как себя чувствуешь? — спросил чухан.

Головокружение отступило, в глазах прояснилось, стихло жжение в «пролежнях» на спине и ягодицах, в местах прилегания к телу колючей «шубы» «стакана».

— Теперь лучше, — сказал Сергей.

— Из тюремки-то хочется выйти?

— Кто ж не хочет…

— Сказать тебе, как из тюрьмы выйти?

— Говори.

— А ты попроси. Я тебе великий секрет открою.

Сергей поколебался, ай, чем черт не шутит.

— Открой секрет, Шмонька, пожалуйста.

— Ты не меня, ты Господа проси. На колени стань, да поклонись Ему до земли. Тогда только на свободу выйдешь.

В тюрьме рад любой подсказке, любому объяснению происходящего с тобой ужаса. Поэтому Сергей не отметает с порога Шмонькины требования, какими бы безумными они ни казались, а чухан торопит-подгоняет.

— Идут уже, ставай на колени, глупый! Глупый ты от гордости. Из-за гордыни сидишь тут. Перебори гордыню, попроси юрода, авось, через меня пришлет тебе Господь благовествование.

Стал Сергей на колени, склонился перед юродивым, залепив лицо руками.

— Подскажи, Господи, как выйти мне из тюрьмы?

А Шмонька и рад, что провел сокамерника: захохотал кудлатой пастью, подпрыгнул, захлопал руками, как крыльями, и прокукарекал, кривляясь.

Петя, петя, петушок,

золоченый гребешок.

Клюв горит, как жаркий уголь,

поищи-ка пятый угол!

По сусекам посвищи,

Пятый угол отыщи!

Там скрывается, увы,

Выход из твоей тюрьмы.

Подбоченился чухан и прокричал с перевзвизгами.

«А не найдешь пятый угол, так сидеть тебе тут вечно! Анафема убийце! Анафема вору! Анафема предателю!»

От криков юродивого волосы стали дыбом, мороз прошел по коже.

— Тьфу ты, старая сволочь! — выругался Сергей.

Заклацал замок. Чухан юркнул под нары.

Дверь открылась, вошли надзиратель с санитаром, погрузили самоубийцу на носилки и вынесли из камеры.

БУДЕШЬ МОИМ КИНШОНОМ?

Лукьяновское СИЗО, камера № 547

Вечер, температура воздуха 29 градусов.

Кухарю пришла передача. В картонной коробке среди прочей еды находилась палка вяленой колбасы «Скворцово».

— Скворец, колбаска-то твоего имени! — хохотнул Кухарь.

Качан вразвалочку подошел, отмел колбасу, Кухарь вцепился в палку, Качан дернул к себе, Кухарь не отдавал, Качан взърился, начал бить шныря.

Крики и стоны избитого «достали» пахана.

— Заткните ему пасть! — рявкнул Гусь из своего угла.

Качан затолкал в рот Кухарю комок майки, заломил ему руки за спину и, гыгыкая, наслаждался его конвульсиями. У Кухаря из ноздрей выдувались кровавые пузыри.

— Он же задохнется, — Сергей сам не понял, как осмелился произнести эти слова.

— Ты! — сморщился Качан. — Сиди в своем скворечнике и не чирикай.

— Он же задохнется!

— И че? Твои проблемы? Встал!

Скворцов поднялся. В грудине его, дотоле затопленной страхом, послышалось собачье рычание. Шалава! Овчарка осталась с ним! Она была готова принять бой. «Загрызу», решил Сергей, глядя остекленевшими глазами в точку на шее врага, где пульсировала под смуглой кожей сонная артерия. Качан, казалось, услышал угрожающее рычание.

— Фу! — бешено крикнул он на Скворца. — Фу, фу, фу, блядь!

Сергей показал на хрипящего Кухаря.

— Он сдохнет, получишь довесок за убийство — оно тебе надо?

— Уж не ты ли, стукачок, ментам цинканешь?

Кухарь захрипел. Урка толчком отпустил ему руки.

Сергей выдернул кляп. Кухарь задышал взахлеб.

Качан сплюнул без слюны.

— Че-то ты раскудахтался, петя! — и с силой толкнул Сергея в грудь, так что тот шлепнулся на нары. — Ступай в курятник, там кукарекай!

В хате наступила тишина, перемежаемая всхлипами Кухаря. Донесся крик с улицы: «Наташа! 3-2-2. Наташа! Привет! У тебя пересуд назначили…» «А Леньку? Его когда?» «Стасик! Стасик! Я его мама, где Стасик?..» «Лен Виктрна-а-а, он на допросе-е-е…»

Из паханского угла раздался свист. Качан ушел туда, вернулся.

— Пошли, — сказал он Сергею.

Они пробрались между шконок, Качан отодвинул занавеску.

— Садись, — сказал Гусь, хлопая рукой рядом с собой. — Ты мне должен. Срок отдавать.

Еще в начале отсидки Сергея угораздило сыграть в стиры с Качаном на палку сырокопченной колбасы, он проиграл, а Качан перепродал долг Гусю.

— Нет у меня колбасы, — сказал Сергей.

— Есть, есть у тебя колбаска, — глумливо ухмыльнулся пахан.

— Я постараюсь, — бормочет первоход, — я отдам. Подождите еще чуть-чуть…

— Да где ж ты возьмешь? Родаков у тебя нет, за так никто не дасть…

— Я заработаю как-нибудь.

— Да как ты заработаешь, смешной ты человек. В киншоны мои пойдешь?

— Куда?

— Будешь мне женой.

— Ке-е-ем?

— А че такого? Все так живут. Че глаза вылупил? Срока большие, куда деваться. Зато никто трогать тебя не будет, а я тебя кормить-поить стану. Со мной не пропадешь.

— Нет.

— Да ты подумай дурной своей башкой! «Жены» авторитетов хорошо живут, не работают, чистые ходят, пьют, кушают хорошо. Как сыр в масле будешь у меня кататься.

— Нет!!

Изглоданный тюрьмами и зонами, татуированный с ног до головы страшный человек нежно шепчет.

— Тогда в ротик возьми и мы в расчете, тут за занавесочкой никто не увидит, один только разик, а я никому не скажу, зуб даю. — Большой палец ковыряет фиксу.

— Да вы что! — вздыбливается в испарине стыдобы Скворец. — Нет, я сказал! На такое я не подписываюсь!

— Ну, тогда кулачком поработай, подрочи мне, полпалки считай отработал.

«Поймаешь “палку” и все, конец тебе, предупреждал Меняла».

— Нет.

— Ну и дурак! Отсосать ему впадлу. Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. И не смотри на меня, как на гада. Ты меня полюби, тогда и я к тебе хорошей стороной повернусь. Я же вижу, слабый ты, сломают тебя по-любому. Соглашайся, я тебе защиту дам.

— Нет.

Гусь гневно гнет голову долу.

— Нагнетаешь! Ну, ничего, и из тебя кашу сварим. Набьем и тебе черта на фуфло, — он с размаху шлепает Скворца по ляжке. — Был Сережей, станешь Леной! Не хочешь «шоколадную», сдавай кровяную колбасу.

— Какую еще кровяную?

— Кровянку. Ты мне шлемку крови должен.

Сергей никак не может уразуметь, о чем толкует этот пещерный человек.

— Зачем вам моя кровь?

— Кровянку сделаем, че не понятно. Давай, засучь рукав. Кухарь, шлемку мою тащи сюда!

Избитый шнырь, хлюпая прохудившимся носом, приносит чистую миску. Гусь лезет пальцами себе в десны, достает из-за щеки… мойку, лезвие опасной бритвы «Нева».

— Ты не ссы, — говорит он, — вскрою аккуратно. Поработай кулачком. Вену надо резать вдоль, а идиоты режут поперек, потом хрен ее поймаешь. Не дергайся!

Оцепеневший Скворец только вздрогнул, когда кончик лезвия вскрыл ему вену. Из надреза побежала струйка крови, закапала с локтя в миску.

— Лучшую кровянку в Умани делают, у меня на родине, — мечтательно вздыхает пахан. — Она такая толстая, что крошится под ножом. Ты какую любишь, с гречкой или с перловкой? Я люблю, чтоб сало было такое, знаешь, полупроваренное, белое. Я кровяночку на сковородке обжариваю, до черноты, чтоб хрустела. Кухарь, как там сало?

— Поспевает….

— Поспевает у него. Пойду проверю, что там и как. Когда вот так наберется (Гусь показывает ногтем по краю миски), позовешь.

Шленка стоит на наре, кровь извивается струйкой, частой капелью срывается с локтевой чашечки. Теперь ты понимаешь причину животного страха, который внушает пахан сокамерникам. Психически он не человек — зверь. Почему его держат здесь, а не в психушке для маньяков?

Рука онемела, голова закружилась.

Гусь вернулся.

«Ладно, хватит, сказал он, мы пока в расчете», и туго перебинтовал Скворцу ранку.

Сергей лег на шконку. Скудное питание, жара и лишения обессилили Сергея, а тут еще вынужденное донорство, да еще в таких размерах.

Миску с кровью Гусь «поставил на факела», скрутил газеты в жгуты, обернул целлофановыми пакетами и поджег. Камера наполнилась тошнотворной вонью горелого железа и кипящей крови. Когда факела прогорели, пахан довел булькающее варево до кипения на «печке» из самодельной пружины, сунул в горячее варево палец, облизнул, добавил перца, специй, нарезанного мелкими кубиками сала. Свернувшаяся кровянка напоминала томатную пасту. Гусь ложкой намазал ее на краюху хлеба и с чавканьем сжевал.

— Хочешь попробовать? — спросил он, подходя к лежащему в прострации Скворцу.

— На, куфай!

Горбушка со слоем «гематогена» повисла над лицом.

Скворцова чуть не вырвало.

— Благодарствую, я сыт.

— Конь ссыт, — проворчал Гусь. — Кушай давай, причастись…

— Доедать за кем-то — западло…

Пахан недобро усмехнулся, доел горбушку.

— Запомни, — икнул, — ты сам отказался.

Скворца тошнило, он встал, пошел к дальняку. Что-то громко щелкнуло в ушах с резким звуком — пью! — переходящим в галактический гул, вперемешку с гомоном многих голосов. В глаза потемнело, завертелось, потолок сделал оборот и заменил собой пол.

Очнувшись, Сергей нашел себя лежащим ничком на полу камеры. Болела ушибленная скула и правый висок. На голову вылили миску воды.

Он сел, потекший, улыбаясь непослушными губами.

«Угорел малость…».

Послышалось ленивое переругивание:

«Накурили. Вот парень и спекся…»

«А ниче, пусть привыкает, не пан-барон. Тут тебе не курорт!»

КАМЕРА ОБЪЯВЛЯЕТ СКВОРЦУ ОСТРАКИЗМ

Опасность в тюрьме начинаешь чуять, как собака. Достаточно косого взгляда, ухмылки, раздутых в твою сторону ноздрей. А уж если тебя сторонится вся хата, это ввергает просто в панику.

На прогулке Сергей попытался заговорить с Иловайским, но тот обошел его, как памятник.

— Юрий Соломонович, чего вы боитесь?

Иловайский снял очки, подолом рубашки протер стекла. Он делал вид, что случайно остановился возле изгоя, смотрел в другую сторону и разговаривал, едва шевеля губами.

— Я не знаю, где вы накосячили, но мне было сказано держаться от вас подальше.

Денек стоял солнечный, после камерного сумрака глаза радовались яркому свету, а легкие привольно дышали свежим осенним воздухом. По огражденному периметру крыши прохаживалась полная женщина-контролер в темно-синем кителе. Она следила, чтобы заключенные не нарушали режим, не перебрасывались через решетки записками и дачками.

— Миша вернулся с больнички, он мог рассказать, что я откачивал его вместе со Шмонькой.

— Имею интерес спросить, вы шо, дотронулись до того шмокнутого Шмоньки?

— Я пил воду из его рук.

Еврей даже перепрыгнул на месте, будто сплясал па из хава нагилы.

— Вы с ума сошли! Зачем?

— Воду отключили, я сутки простоял в «стакане», ничего не соображал. Помогите мне, Юрий Соломонович!

— Кто-нибудь видел, как вы пили?

— Только Миша. Но он никому не расскажет, я же его спас.

Иронический прищур сквозь треснутые очки.

— Вы думаете, он вам мерси скажет? Вы теперь для Миши хуже надзирателя, вы же вернули его обратно в гееном, из которого он чуть было успешно не сбежал. Ну, вот шо вы улыбаетесь, как скаженный? Вам шо, пломбы жмут в зубах? Быстро вспоминайте, кто видел, как вы пили Шмонькину воду? Дубак видел?

— Нет, он ушел за санитаром.

— Откуда же босота узнала? Тут везде глаза и уши. Ничего нельзя скрыть. Скорее всего, сам Шмонька вас и заложил. Вы не знаете чуханов. Думаете, их зря загоняют под нары? Они спецом стараются запомоить как можно больше народу. Слушайте сюда! Если будет очная ставка с этим клятым Шмонькой, отпирайтесь, говорите, что с чуханом не контачили, ничего не знаете. Ваше слово против его. Надеюсь, Мишаня не подтвердит, ему самому смерти подобно, что Шмонька его откачивал, он тоже тогда законтаченный. Этот шлема из дурдома имеет обыкновение орать что ни попадя из-под нар.

— Он частушку мне спел, «клюв горит, как жаркий уголь, поищи-ка пятый угол», это к чему?

— Это намек на петуха, шо не понятно.

— Да нет же, он твердил, что выход из тюрьмы находится именно в пятом углу.

— Серожа, не сходите с ума из-за бреда костюженого чухана. Все просто. Шмонька знал, что запомоил вас, потому и предсказал пятый угол и даже частуху петушиную исполнил вам в подарок. Ай, беда, беда, беда…

РАЗБОРНЯК

Лукьяновское СИЗО. Киев. Камера 547

Ночь

В 22–00 дали отбой.

Работал телевизор, за дубком воры играли в карты, на нарах храпели.

В паханском углу загорелся фонарик.

Темные фигуры соскользнули со шконок. Скворца рывком сдернули с нар, проволокли по продолу, прижали к стене. В глаза ударил луч света, сиплый голос сказал.

— Скворец, ты что же это? Назвался мужиком, а сам мокрушник…

— О чем вы?

— Ты, когда малолеток и баб резал, что думал — не заляпаешься?

Зрачки режет блестящий раструб отражателя. Ослепленный, ты отворачиваешься. Пекучая оплеуха возвращает твое лицо в исходное положение.

— В глаза нам смотри!

— Женщин и детей — не трогал, клянусь!

В бликах света ворочаются угрожающие рожи, кричащие рты.

— Не трогал? Не трогал?! — в самое ухо орет Качан. — А кого ты трогал, тварь?

— Никого!

— Врешь! Сколько детей убил? Отвечай! Че шифруешься, дуплись!

— Никого не убивал.

Сильнейший удар в печень — ты выблевываешь язык, падаешь на колени, получаешь удары ногами в живот, по ребрам, — «на, на, сука!» — испускаешь хрип боли вперемешку с матом: «бляа-а-а…»

— Не бейте… за что?..

Качан за волосы задирает твою голову, заглядывает в заведенные под лоб зрачки.

— Почему не сказал, что ты серийный мокрушник? Упырина, сколько на тебе трупов?

— Остынь, — одергивает его пахан, — тут не ментовской беспредел, а правилка по понятиям. Сейчас сделаем предъяву, пусть ответит.

Гусь садится во главе стола. Татуированный торс его облачен в белую майку-алкоголичку.

— Вот газета, видишь? — говорит он Скворцу. — Тут статья про тебя. Ты, когда прописывался, что сказал? Что ты мужик. А ты не мужик. Ты мокрушник. Резал малолеток, женщин насиловал и убивал. Знаешь, что с такими делают?

Качан врывается в разговор.

— Сначала мы тебя замесим всей хатой, переломаем всего, потом отпидорасим и загоним под шконку. Там ты будешь молиться, чтобы сдохнуть побыстрее, но никто тебе не поможет, потому что все будут тебя трахать и п„.здить беспощадно.

— Мытник, делай предъяву, — Гусь указывает на место рядом с собой.

Таможенник в синей прокурорской тенниске садится справа от пахана.

Вдоль маленького стола уместились Рубленый, Зира, Кухарь и Меняла. Остальные либо стоят, либо свисают со шконок. Гусь передает фонарик Мытнику, тот разворачивает на столе газету. Сурово пружиня ноздрями над шевченковскими усами, «прокурор» читает.

«Скворцов С.Г. был задержан при таможенном досмотре в поезде. Офицер таможни, обнаруживший контрабанду, был им убит, после чего преступник попытался скрыться. Во время преследования оказал сопротивление сотрудникам милиции, ранил троих. Расследование показало, что Скворцов причастен к “Бойне на Голом шпиле”, в ходе которой в августе сего года в заповеднике ДУС АРК он с особой жестокостью убил работника лесничества, а также членов поискового отряда. — “Прокурор” прервал чтение и перешел на родной украинский язык. — Скворец також обвынувачуеться, що він ґвалтував та різав жiнок та дітей».

Гусь направляет фонарик в лицо подсудимому.

— Что скажешь, друг мой человечек?

Во рту и мозгах сильно вяжет. Ты кренишься от боли на ушибленный бок, говоришь, перемежая сбивчивую речь подсасываниями воздуха.

— Статья заказная… с-с-с… Я не убивал малолеток и женщин — ох-с-с-с. На моей совести несколько сук, от которых я защищал женщину. Они хотели ее изнасиловать. В лесу дело было, с-с-с-с… копал… помогал найти захоронение партизанки… с-с-с-с… мы должны были ее пере… пеза… перезахоронить…

Меняла упирает палец в обведенный красным фломастером абзац.

— Какое захоронение партизанки? Ты золото искал. В статье написано, что ты нашел там золото и бриллианты с антикварным копьем.

Пахан берет из пачки и отправляет в рот щепотку байхового чая. Он курит и жует заварку одновременно.

— Отвечай правду, иначе хуже будет.

Ты облизываешь пересохшие губы.

— Воды попить можно?

— Обойдешься. Отвечай на предъяву.

— Не, народ, ну шо за геволт! — вмешивается Юрий Соломонович. — Он же растерян, не может защищаться, вы шо, не видите, что человеку нужен адвокат?

— В какой палате у нас адвокат? — спрашивает Качан.

— Там где и прокурор, — в тон ему отвечает Меняла.

— Прокурор есть, а адвоката нет! — настаивает Юрий Соломонович. — Вы прямо, как звери, набросились.

— Нагнетаешь, Соломон! — жестко жует заварку пахан. — Тебе слова не давали.

— Так дайте! — взбрыкивает осмелевший еврей. — Или у нас тут диктатура, а не босяцкая демократия?

Никто не ждал от робкого еврея подобных слов.

Хата выжидающе смотрит на пахана.

Тот пыхает цигаркой, сплевывая чаинку:

— Ты потому еще дышишь, урод, что я — реальный демократ!

По камере катится ржач. «Гусь — демократ, цэ ва-а-аще!»

Пахану понравилось юморить.

— Да имать их так! Хотите демократии, лопайте, не обляпайтесь! Кто хочет быть Скворцу защитником? Есть смельчаки?

— Как не быть смельчакам в гусской земле, — спецом картавит Юрий Соломонович, — мне есть, шо сказать в его защиту. Я буду его адвокатом.

— Впрягайся, — соглашается Гусь.

— Но у меня есть одно условие, — воздевает палец Юрий Соломонович.

— В чем твое условие?

— Мне нужны ваши личные гарантии неприкосновенности, уважаемый Гусь, а то потом опять во всем виноваты будут евреи.

Пахан гасит окурок в жестяной крышке от «нескафе», берет из пачки новую щепоть чая. Жуя, кивает. Идея устроить суд с адвокатом ему нравится.

— Ладно, Соломон, даю тебе гарантии безопасности.

— В таком случае я прошу у высокого суда провести судебное следствие. Мы должны выяснить, шо там за доказы собрали следаки вместе с продажными журналюгами. Поэтому, высокий суд, на основании понятий судочинства я прошу учредить коллегию присяжных заседателей. Или мы тут шмирготники, а не сурьезные люди?

— Какие присяжные? — удивляется Качан. — Ты че, остынь, Соломон, мы не в суде.

— Погоди, — говорит Гусь, — мысль Соломона верная. Пусть народ тоже поучаствует.

Короче, вы все назначаетесь присяжными заседателями. Каждый имеет один голос.

Ночное судилище представляет собой хоть какое-то развлечение в тягомотине тюремной жизни. Судья дает слово защите. Юрий Соломонович лезет на свою шконку и возвращается одетым в белую сорочку, поверх которой накинут черный лапсердак.

ВЫЕЗДНОЕ ЗАСЕДАНИЕ СТРАШНОГО СУДА

— Откуда клифт, Соломон?

— Жена передала. Меня самого со дня на день в суд повезут. Итак. Высокий суд, многоуважаемые господа присяжные заседатели! (Сутулые зеки приосанились). У меня есть ряд вопросов к подсудимому. Вопрос первый. Вы обвиняетесь в убийствах в горах Крыма. Зачем вы туда поехали и с кем?

Сергей отвечает сбивчиво, волнение коробит губы, сушит глотку.

— Девушка одна упросила… отвезти ее в лес, помочь в раскопках. «Могила партизанки, завещание деда, помогите захоронить косточки». Егеря пришли — она стрелки на меня перебила. «Я не копала, я просто туристка». Ладно, думаю, зачем девчонку губить. Повели меня на заставу. А она осталась на стоянке и стала перед пацанами сиськами трясти, выпивать с ними, заигрывать, в общем, соблазнять, хотела приболтать там главного, Капранов его фамилия, и с его помощью вывезти из заповедника клад.

— Там клад был?

— Да. Мы нашли старинное копье в золотых ножнах.

— Ни фига себе! — гудит народ. — И че дальше?

— Короче, меня повели на заставу. Я сбежал и вернулся на чаир, чтобы забрать документы и ключи от машины. Подползаю к палатке и слышу: «Не трогайте меня, я еще девочка...» «А я мальчик. Убрала руки, тварь!» Ну, я не выдержал и вмешался, вступил в драку. Они избили меня ногами, все кодлой, и пока я валялся без сознания, пацаны подорвались на боеприпасе времен войны, а она оглушила Капранова лопатой и положила лицом в горящий мангал.

— Жесть! — крякает Качан. — Че за девка такая стремная?

— Ты сам это видел? — спрашивает Меняла.

— Я не видел, это она мне сказала, что он якобы случайно упал в мангал. Там мангал всего сорок сантиметров в ширину, как в него можно случайно попасть?

— А пацанов кто порешил?

— Граната там была в раскопе, еще со времен войны…

— Так ты знал, что там граната? Почему не предупредил?

— Я не знал, что там граната.

— Погоди, кто спрятал клад? — уточняет Меняла.

— Дед Даши.

— Если дед закладывал клад вместе с гранатой, то он должен был предупредить внучку. Так, братва?

— Так, — кивает хата.

— Значит, внучка знала про гранату!

— И?

— И Сереге ничего не сказала. Резвая девочка хотела, чтобы Скворец сам подорвался на той гранате!

— На хрена ей это надо? — не понимает народ.

— Чтобы не делиться! — заключает Меняла.

— Да ну тебя… — кривится Качан. — Ты ваще, Костян…

— А ведь верно! — осеняет Сергея. — Конечно, она знала про гранату! Дед не мог ей не сказать. Значит, она ждала, когда я докопаюсь до чемоданчика и взорвусь… Ёпэр-эсэтэ! Она меня как смертника взяла с собой. Никогда не подходила к раскопу, когда я там долбал кайлом. Костя прав, как я сразу не догадался! Но тут пришли поисковики и приняли взрыв на себя. Она во всем виновата! И Капранова она соблазняла, и меня втравила в драку, а потом, сзади, ударила его лопатой по голове и бросила лицом в костер..

— Сколько ей лет? — спрашивает Качан.

— 19.

— Чтобы девчонка в 19 лет лет так поступила с мужиком? Не ты ли ударил пацана лопатой, а потом зажарил в костре, признавайся!

— Не я!

— А кто тогда?

— Она! Вы не понимаете, это не девочка 19-ти лет! Это моавитянская колдунья! В прошлой жизни была жрицей кровавого культа Ваала-Фегоры.

Хата набрасывается на Скворца с криками.

— Сука, ты достал уже под шиза косить!

— Харэ лапшу нам на уши вешать!

Сергей растерянно оправдывается.

— Это Хазва, повторяю вам, ведьма и колдунья. Она подставила меня! А теперь твердит следаку, что это я спалил пацану морду.

— Погоди, ты говоришь, что сбежал от егеря, так?

— Да.

— И вернулся на стоянку за документами?

— Да.

— Зачем же ты в махалово встрял, если знал, что она ведьма? На фига благородного мстителя из себя корчил?

— Да я тогда не знал, кто она! Она же маскируется под невинность. Я не мог бросить девушку в беде. — Сергей говорит все запальчивее, все лихорадочней. — О-о-о, она все рассчитала, она же знала, что я Финеес, а Финеес один восстает против всех. Он не позволяет надругиваться над святынями. А женщина — это святыня.

— Какой Финеес? Говори яснее.

— В прошлой жизни я был Финеесом, а Даша Хазвой. Сейчас Даша об этом не помнит, в нужный момент Хазва отключает ее сознание и руководит ею. В древности Хазва влюбила в себя генерала израильской армии, целый военный переворот замутила, решила войти в Скинию и опрокинуть Ковчег, чтобы показать, что ее бог сильнее. Народ был озлоблен лишениями в пустыне и напуган моровой язвой, к ним выйти — все равно, что на арену к диким животным. Но я вышел. И закрыл собой вход в Скинию Собрания, Толпа шла на меня. Вот они, пьяные, в звериных шкурах, с копьями и мечами. Хазва впереди всех, голая, в цепях и браслетах, вот же она!

Сергей бросается к тормозам, ставит поперек двери невидимое копье, схватывается в борьбе с фантомным врагом.

— Пацаны, — осеняет Качана, — да он гонит!

«Гон» — это тяжелое психическое состояние заключенного, характеризующееся неконтролируемым возбуждением. Человек может не спать сутками, безостановочно ходить по камере, спорить с невидимыми собеседниками, произносить речи в свою защиту на суде, хохотать, плакать, кричать.

Всем становится ясно, что «Скворец» поймал гон. Он сражается с призраками, мечется с воплями и потрясает воображаемым копьем.

— Эй, школота, сними пакет с головы, хватит клей нюхать! — смеется Качан.

— Погоди! — останавливает его Рубленый. — Интересно послушать. Пусть гонит.

— Да, гонит он художественно.

— Я не гоню, я в норме, — бормочет очнувшийся Скворец. — Много веков назад я был жрецом в иудейском племени и… я убил вражескую жрицу. С тех пор она преследует меня. Она все так хитро подстроила, что я стал убийцей, преступником, за нами пошла погоня, и я был вынужден все время защищать ее и убивать! В Симферополе, когда мы уже из леса выбрались, она опять разыграла из себя кроткую овечку, пошла в антикварный магазин продавать перстень, нам деньги нужны были на билеты до Москвы. Так она сделала так, что продавец ее взял в заложницы и связал скотчем. Мне опять ничего другого не оставалось, как снова вступиться за нее, и опять погиб человек. Но и тогда я ничего не понял. Только в поезде у меня открылись глаза. Она выставила контрабанду на стол перед таможенником, заставил меня взять вину на себя, началась заруба, вагон полон ментов, злоба меня обуяла, пацаны, невероятная. Ну, думаю, устрою я вам битву у Скинии Собрания. — Сергей говорит с нарастающей яростью. — Я когда Зимри и Хазву одним ударом копья прикончил, — обоих, насквозь, — она успела меня проклясть! Вижу ее глаза, огромные, черные. И голос слышу: «Будь проклят!» Но тогда я не знал, что она будет преследовать меня сквозь все мои последующие жизни. Я был горд и ликовал, я опрокинул палатку и показал всему народу, что зачинщики смуты убиты. А когда лидеры были убиты, левиты прошли с мечами по стану и утопили мятеж в крови. Ну, думаю, сейчас и я, мусора поганые, пройдусь по вашему стану!!!., вырежу под корень гадов мерзких!!!., достали, достали, пацаны!!!., до тряски мозгов, нервов!!!… злоба во мне кипела неимоверная, меня же гнали, как зайца, все, даже собаки набрасывались, все рвали меня в клочья… Знаете, что она сделала? Закрылась в купе с копьем, и я остался без оружия! Предала, подставила, украла копье, она знала, что с ним я непобедим, никакой мент не смог бы меня арестовать! И вот я в тюряге, и она дает показания против меня, по всем эпизодам. И мне корячится пожизненное! Вот и вся моя вина. А теперь судите.

Скворцов садится на корточки и прячет лицо в ладонях.

Некоторое время хата молчит.

— Слышь, чушпан, — нарушает тишину Рубленный, — ты какой мох курил?

— Он грибок с наших стен курил… — подхватывает, хихикая, Кухарь.

— Грибы да, вставляют классно…

— Да косит он! Косит под шиза. Лапшу нам на уши вешает.

— Врет! По ушам ездит, чтоб с темы съехать.

— Трепач бесконтрольный…

Всеобщий гвалт камеры перекрывает раздавшийся из-под земли трубный глас.

«Уби-и-и-вец!!! Анафема!!!»

Гомон обрезает. В жаркой духоте по спинам обитателей хаты 5-4-7 пробегает озноб.

— Шмонька, гад! — криво улыбается побледневший Кухарь.

— А я Скворца понимаю, пацаны, — жует незажженную сигарету Качан, — бабы такие, их хлебом не корми, дай мужика подставить. Меня, например, тоже баба ментам сдала.

Остальные, поразмыслив, поддерживают его. Каждого привела в тюрьму женщина, кого-то предала, кого-то сдала в милицию, написав заявление, кого-то бросила сразу после ареста.

— Даже если истории про переселение душ туфта, — гудит Рубленый, — все равно бабы суки!

— Верно, — подхватывает камера.

Гусь останавливает базар.

— Обвиняемого мы услышали. Говори теперь ты, аблакат!

РЕЧЬ АДВОКАТА

Юрий Соломонович встает, одергивает лапсердак и вытирает вспотевшую лысину.

— Высокий суд! Уважаемые господа присяжные заседатели! Узнав о страшных обвинениях, предъявленных моему подзащитному, я много думал и переживал. Я и раньше занимался изучением законов мироустройства, и вот эта история прямо-таки легла в мою теорию. Поэтому я должен сделать небольшую преамбулу, так что прошу вашего терпения и понимания.

— Только короче, — предупреждает Гусь. — Ты известный балабол.

— Попрошу высокий суд не унижать достоинства адвоката! — неожиданно вспыхивает Юрий Соломонович, на что Гусь только удивленно хмыкает.

Сосредоточившись, защитник так начинает свою речь.

— Из курса средней школы мы знаем, что в доисторическую эпоху на земле царил матриархат, женщина стояла во главе племени, дети считались по матери, а не по отцу. Затем произошел переход от матриархата к патриархату, на планете победило мужское начало, была утверждена мужская Троица, прародительницу Еву обвинили в грехопадении и назвали пособницей дьявола, мужчины объявили женщинам войну, причем, войну на уничтожение. Знаете ли вы, господа присяжные заседатели, сколько ведьм было сожжено, пока в Европе свирепствовала инквизиция?

— Ну, тысяч пятьдесят-семьдесят уж точно спалили, — прикинул Костя Меняла.

— А 9 миллионов не хотите? — огорошил его и всю камеру адвокат.

— Сколько? — охерел народ. — Девять лямов телок сожгли? Они там что, спятили?

— Да-да, девять миллионов самых лучших, самых красивых своих женщин толерантные европейцы сожгли на кострах за время так называемой «охоты на ведьм». В генетической памяти наших прародительниц отложились эти невероятные по своей жестокости гонения. Нашим матерям, женам и сестрам ничего другого не оставалось, кроме тайного сопротивления и глубоко скрытой, коварной мести. Что мы и имеем в виде великой битвы полов, разворачивающейся которое тысячелетие на нашей планете.

Адвокат закашлялся.

— Можно не курить в зале суда? Я не могу сосредоточиться.

Зеки удивленно переглядываются, но судья постановляет.

— Харэ дымить. Потерпим без курева.

Присяжные делают по последней затяжке и бычкуют цигарки в крышке от «Нескафе».

Развеяв дым рукой, Юрий Соломонович продолжает.

— Моя преамбула закончена, Ваша честь. Перехожу непосредственно к делу. В история Сережи Скворцова и Даши Жуковой отражается схватка жрицы Хазвы и первосвященника Финееса. Иудеи были первыми носителями монотеистической мужской религии, именно они объявили женщину пособницей дьявола. Вот почему жрица Ваалфегоры восстала против мужской религии и захотела войти в Скинию Собрания, чтобы опрокинуть Ковчег завета. Это вы, Сергей Геннадьевич, в облике Финееса убили ее и развязали кровопролитную войну между мужчиной и женщиной! Вы положили начало вековечной вражде мужского и женского начал на нашей планете! Так чего же вы теперь жалуетесь, что Хазва вас преследует? Вы и есть первопричина ее козней, так идите и миритесь, валяйтесь у нее в ногах, вымаливайте прощение! Почему мы должны страдать из-за ваших разборок?

Никто не ожидал, что в зачумленной хате вскроется делюга исторической значимости. Да и мало кто из присутствующих понял это, многие решили, что адвокат вместо защиты сделал Скворцу еще одну предъяву.

Сергей смотрел расплывшимся взглядом в одну точку. Протаяла зараженная грибком стена, проступили бездонные глаза умирающий Хазвы: «Будь ты проклят!»

Скворцов вздрогнул и очнулся.

— Где я теперь возьму ту Хазву, чтобы просить у нее прощения? — спросил он у защитника, стряхивая наваждение.

— Зачем вам «та Хазва»? — удивился адвокат. — У вас есть «эта Даша». Если она простит и полюбит вас, то мужское и женское начала помирятся, наступит гармония и благоденствие. Ведь именно с момента убийства прекрасной жрицы копьем Финееса, женщины мира получили свою теневую, зловещую и мстительную сторону — Хазву! И культ ее божества стал действительно кровавым, потому что Женщина вступила на тропу войны против Мужчины.

— О чем ты хлещешься, Соломон? — не выдерживает Качан. — Его древнее гони-во не канает, он обвиняется в реальном мочилове женщин и малолеток! Что ты на это скажешь?

— А скажу я то, — подбоченивается адвокат, — шо многие сочли историю про Хазву и Финееса гонивом, но на основании этого «гонива» мой подзащитный обвиняет в своих бедах женщину, и это, между прочим, логика всех сидящих здесь мужчин. Тогда у всех у нас гониво! Все согласны, что женщины предают и подставляют мужчин, а?

— Да, да, да! — кивают, переглядываясь, присяжные.

— Меня супружница вломила…

— Меня сеструха с потрохами сдала, чтоб квартирку отхапать…

— Меня мать родная, мать сдала… — Кухарь истерично всхлипнул.

— Так ты все из дома вынес, утырок, ты же старуху свою избивал!

— Меня лечить надо было! — взвизгивает шнырь. — Наркомания это болезнь!

— Бабы — сучки конченные! — рычит Качан. — Я всю жизнь им мстить буду. Меня одна такая сдала. Выйду — урою! Ей не жить!

— Уж не за то ли, что вы подпоили ее клофелином и изнасиловали?

— Чего? Ты на кого бочки катишь, Соломон? Я не посмотрю, что ты лицо неприкосновенное..

— Ша! — обрывает ссору Гусь. — Адвокат под моей защитой. Пусть хлещется.

Дирижерским жестом адвокат сметает остатки разговоров.

Наступает тишина.

Юрий Соломонович более не грассирует и не использует одесские ужимки.

— Друзья мои, — говорит он проникновенно, — вот мы и пришли к ответу на вопрос, какая сила запирает нас в тюрьмы и держит здесь долгие срока. Женщина. Вражда с нею. Нас засаживают в тюрьмы наши жены, подруги и матери.

— Мать не трогай, Соломон, — чвыкает нажеванной заваркой пахан. — Мать это святое.

— Шо верно, то верно, ваша честь, мать в тюрьме — самое святое, шо только может быть! Ну, ведь, правда же, друзья мои? Кто приходит нас проведывать, кто приносит нам передачи? Мама. Верно? («Ве-е-е-рно», — растроганно тянет камера). Мама, мама, я плачу твоими слезами! — Юрий Соломонович снимает очки и протирает глаза кулачком, но тут же строжает. — Но мать тоже женщина и она тоже мстит нам, мужчинам, за скотское к себе отношение. Вы спросите как? Часто — совершенно бессознательно. Ну, например, после родов молодая мама лишает мужа секса и переносит свою любовь на новорожденное дитя, особенно если у нее родился мальчик. Муж начинает беситься, пьянствовать, куролесить и ходить налево. Далее следует — что? — развод.

— Все в масть, Соломон, я один был у матери, — кивает Рубленый. — Батя свинтил, как только я родился. Найти хочу его и в бубен настучать.

— Нас батя тоже бросил из-за крали одной…

— Мой умер, спился…

— Мой с мамкой дрался, не выдержал, ушел. Я его не обвиняю.

— А я обвиняю! — перекрикивает общий гвалт Качан. — Меня батя ни разу не проведал, алименты не платил, мать в трех местах уборщицей работала, мы с хлеба на воду перебивались.

— Вот вам типичный пример, — пальцем указывает на него адвокат. — Мать-одиночка выращивает сына в ненависти к отцу, сын вырастает отрицаловом, а так как отец — это Закон и Порядок, то сын автоматически нарушает Уголовный кодекс и попадает в тюрьму. Так действует проклятие жрицы Хазвы.

Хата обалдевает от такого вывода.

— Но не все же попадают в тюрьмы, — возражает Меняла, — вы преувеличиваете, Юрий Соломонович.

— Даже если мужчина не попадает в тюрьму, мать все равно не оставляет его в покое, ведь она выращивала для себя эрзац-мужа и не желает делиться им с другими женщинами. Если сын женится, она делает все, чтобы разрушить молодую семью, ревнует, поучает, ссорит. Потеряв семью, сыну ничего не остается, как забухать по примеру отца. И вот, оба несчастные, мать и престарелый сын доживают свой век вместе, сын пьет и материт старушку, а она не понимает, что же такого плохого она ему сделала. Так осуществляется еще одна схема женской мести. Я знаю это по себе, потому что еврейская мама — это отдельная песня песней. Россия — женская держава, женский полюс планеты, вот почему в России самые страшные тюрьмы и зоны. Ужасные условия содержания отягощаются у нас еще и повальной педерастией. Миллионы мужчин проходят через мужеложство, активное или пассивное, не суть важно. Если мужчина отвергает и ненавидит женщину, тогда его насилуют и заставляют на собственной шкуре испытать женскую участь. Миллионы мужчин, прежде ни во что не ставившие женщин, в тюрьме сами превращаются в женщин, на собственной шкуре проживая все те несправедливости и подлости, которые учиняли со своими подругами на воле. По иронии судьбы опущенные нередко получают имена своих обманутых любовниц или брошенных жен, становятся всякими там Машками и Ленками. Вы в женской стране, господа, а относитесь к женщинам, как к существам низшего сорта. Жизнь через жопу наказывает мужчин за наплевательское отношение к женщинам. Вот почему «Все в России через жопу»! Этот тезис я считаю доказанным.

— Ты закончил свою преамбулу, Соломон? Что ты имеешь сказать конкретно в защиту Скворца?

— А разве вся моя речь не в его защиту, ваша честь? Скворцов Сережа — наш собрат, пострадавший от женской мести. Я отметаю обвинения в убийствах малолеток, мы убедились, что он не такой человек, не садист и не маньяк, а жертва женского коварства. Чего же требует прокурор? Признать моего подзащитного кровяным мокрушникм. Чем это ему грозит? Опусканием. Мы против засилья гомосексуалистов, и сами же воспроизводим их в масштабах эпидемии! Поэтому я прошу высокий суд оправдать моего подзащитного ввиду недоказанности обвинений прокурора. Да, именно с убийства жрицы Ваала Фегоры утвердился на земле мужской монотеизм, который до сих пор растаптывает и унижает миллионы женщин. Но разве женщина только мстит? Нет! Она дает. Она дает тепло, ласку, заботу. Выкармливает своих будущих мучителей, забирает заявления из милиции, носит передачи в тюрьмы, хоронит рано умирающих мужчин и оплакивает их. Так и Русь. Она дает. Она дает миру нефть, согревает газом, а когда закончится на планете питьевая вода, она всех напоит из своего сердца, из самого глубокого в мире озера Байкал, кристально чистого, как и ее вечная женственная душа. Я закончил, господа, спасибо за внимание!

Впечатленные пафосом адвокатской речи присяжные уважительно молчат.

Ты утираешься марочкой, жалкий, смешной и великий в своей самоотверженности Юрий Соломонович, вступившийся перед лицом страшного судьи в защиту всего человечества.

— Подсудимый, вы признаете свою вину? — спрашивает судья.

— Нет, — глухо отвечает Скворцов, глядя в пол.

СОВЕТ ПРИСЯЖНЫХ ЗАСЕДАТЕЛЕЙ

— Присяжные, — говорит судья, — вам слово. Кто первый?

— Я, — встает Качан. — Я первым был за то, чтобы мочить Скворца. Но послушав обвинение, слова Скворца и адвоката, мое мнение переменилось. Скворец защищал телку от рогатых, он честный бродяга, гонимый ссученной властью. Предъява насчет малолеток не проканала. Газеткой этой можно подтереться. Тут не обошлось без ментовских прокладок. Я чую мусорские прогоны через три стены. Поэтому нельзя спрашивать с него как с гада. Надо спросить по-братски.

— Кто еще хочет держать слово?

Руку поднимает Костя Меняла.

— А я считаю, что Скворец виновен. Он убивал невинных людей. Такому не место в человеческом общежитии. Я поддерживаю обвинение.

— Обоснуй, — требует Качан.

— Я не обязан что-либо обосновывать. Виноват, и все.

— Нет, ты скажи! Что за дела? Ты считаешь обвинение доказанным?

— Качан, не наезжай, — пресекает перепалку Гусь. — Человек высказал свое мнение. Кухарь, ты?

Шнырь шмыгает носом.

— Я — за.

— За что?

— Что виновен.

— Обосновывать будешь?

— Я его нутром чую. Он всех презирает, терпеть нас не может, значит, и других людей мог резать и колоть, как скот. Что, я неправильно говорю? Скажите хоть вы, Зира, Рубленый.

Но Рубленый отрицательно мотает башкой.

— Не виновен.

Напряженное молчание накрывает хату.

Все закуривают, клубящийся дым заволакивает лица, скрывает мутную лампочку в потолке.

— Ты, Зира, — говорит Судья.

— Виноват.

— Недоповешенный?

— Виновен.

— Он же тебя спас! — возмущается Качан.

— А я его не просил, — хмуро отвечает Мишаня, отводя глаза.

— Ша! — прерывает прения пахан. — Все высказались. Трое за, трое против. Ничья.

Пахан откидывается к стене, закрывает глаза и скрещивает татуированные руки на груди. Таким образом «судья удалился в совещательную комнату». Закрытые его глаза так глубоко утоплены в глазницах, что выглядит он слепым, как Фемида.

ТРИ СКВОРЦОВСКИХ КОСЯКА

Желваки «дворниками» заходили по заиндевелым щекам, когда пахан отверз очи и прохрипел, глядя из-под нависших надбровий темно и страшно.

— Слушайте меня внимательно. Скворец мочил ментов, егерей и спасателей. Ментов и егерей мочить — дело благое, но спасателей, которые пришли тебя выручать, это беспредел. Скворец опытный копала, он знал, что первым делом надо проверять раскоп на предмет ржавых мин, но он этого не сделал, никого не предупредил. От гранаты погибли поисковики. Это первый его косяк.

— Я не знал про гранату… — вскидывает Сергей голову. — Моей вины в их гибели нет.

Гусь наливает ему долгим взглядом горячего свинца в душу.

— А ведь пацаны по ходу спасли тебя и твою телку, приняли взрыв на себя. Ты пытался проканать за психованного, думал развести нас на голимый бред, приплел видения про Хазву и Финееса. Это твой второй косяк. — Судья вынимает щепоть чая и «солит» заваркой широко открытый рот. Пожевав, продолжает. — Да, верных доказов насчет малолеток и беременных у нас нет, но судя по той мясне, что ты устроил в горах и потом, в поезде, ты способен замочить хоть бабу, хоть мальца. Теперь главное. — Гусь обводит камеру пристальным взглядом. — Вы что, забыли, как Скворец назвался мужиком, когда заехал в хату? А он мокрушник серийный, спецом попутал масти, ввел всех нас в блуд. Это его третий и главный косяк. — Оттопыренным углом рта пахан втягивает воздух (слышится бормочущий звук слюны), и, как судейским молотком, бьет кулаком по столу. — За это я постановляю замастовать его в петухи!

Гробовое молчание накрывает прокуренный склеп.

Зеки переглядываются одними глазами, будто всех настигло косоглазие.

Внезапно из-под нар раздается.

— Похоть скотская! Ана-а-А-А-афема!!!

Хата вздрагивает.

— Да заткнись ты, сволочь!

— Убейте чухана кто-нибудь!

— Ша! Тишина в зале суда…

Гусь утихомиривает сидельцев.

— Завтра чухан за все ответит, — зловеще обещает он. — Сегодня у нас другая забота. Качан наклоняется к его уху.

— Без ведома Вора опускать не по понятиям, — шепчет он, но так, чтобы слышали остальные.

Пахан сидит истуканом, шевелятся только губы в черных чаинках.

— Я своих постанов не меняю.

— Давай кс (ксиву) Финту тиснем, — настаивал Качан, — пусть Финт решает!

— Ты куда лезешь, фуцан? — буреет пахан от гнева. — На мое место метишь?

Качан гордо выпрямляется.

Конец ознакомительного фрагмента.