Кто они такие

Габриэл Краузе, 2020

Это история Лондона, которую вы не найдете ни в одном путеводителе. Это история о том, как жить сегодняшним днем. О мальчиках, что спешат стать мужчинами и растут на опасных улицах большого города, и о девочках, пытающихся не затеряться и занять свое место. Это история репутации, созданной и утраченной, насилия и мести, никогда не считающейся с ценой.

У Тамики

Лучше выну меч;

и, если враг, как я, меча боится,

он тут же одуреет.

Уильям Шекспир, «Цимбелин»

Я засыпаю у Тамики, сидя в кресле, и, хотя джинсы на мне только из химчистки, они уже пропахли шмалью, которой прокурена хата.

Когда я заимел ствол, Кейн познакомил меня со своим братаном, Недобрым. Недобрый услышал, как я чеканю рэп на ритм, гремевший из коня, когда мы стояли на парковке в одном квартале на Чарч-роуд.

Кругом рамсят быки, решая, кто у них пахан,

А я с прибором клал на весь их балаган,

Суровый северо-запад сделает вас на раз-два,

Моя исламская братва сожрет вас даже в рамадан.

Ну, ты ебанат, сказал он. Зачем ты тусишь с этим фуфелом, Тазом?

Недобрый. Волосы зачесаны точно черный костер, а лицо — гордость Древнего Египта. Глаза у него не смеются. На левом бицепсе толстый шрам, след от ножа. Когда перо вошло, говорит он, я такой, ты чего хочешь, старик? Разве не знаешь, так никого не убьешь? Затем я вытащил перо из руки и показал ушлепку, как надо делать.

Первый раз, когда мы затусили вместе, по телеку показывали бокс. Там был белый боксер против черного, и когда черный брателла стал месить противника, Недобрый сказал, молочко никогда не побьет меланин. Затем посмотрел на меня и сказал, Снупз, ты уверен, что не полукровка?

Он из числа дедов северо-запада, вечно на своей волне, что-то мутит, и при нем пара пацанов, которых он посылает творить всякую жесть. Когда он на мели, он набирает кому-нибудь, у кого хавка, и просит принести кусок побольше, а потом посылает пацанов грабить брателлу, чтобы не платить самому. Он знал, что я в деле, тащился от моего рэпа и ценил мою прямоту. И все же я не хотел костерить Таза только потому, что его костерил Недобрый, пусть он и видел, что Таз упал в моих глазах после той хуйни с волыной, к тому же Кейн ему рассказал, как Таз нихуя ни сделал, когда Даффи порезали. В общем, все лето Недобрый то и дело звал меня, и я ехал в Уиллесден оттягиваться с ним и дуть шмаль, и частенько с нами бывал Кейн.

Короче, мы стали оттягиваться на хате между Доллис-хиллом и Уиллесденским большаком, где живут эти три ямайские сестрички: Тамика, Марсия и Стефани, которой тогда было семнадцать.

Мне приходилось прилагать усилия, чтобы понимать их речь. Тамика вся в пирсинге: язык, губы, нос, бровь, левая щека, а на голове у нее такой яркий блондинистый хохолок, словно ему хочется уползти куда-нибудь и тихо умереть. Недобрый, Кейн и я зависаем там, типа, уже неделю: ночью спим, днем дуем шмаль и бухаем. В какие-то ночи Недобрый и Кейн уходят наверх с Марсией и Тамикой. В другие ночи все слишком упарываются, и начинаются терки — Тамика и Недобрый громче всех кроют друг дружку, пока их не разнимут Кейн и Марсия. В итоге Недобрый и Кейн спускаются и просто отрубаются на одном из диванов, пока я сижу в кресле, а младшая сестричка, Стефани, сидит на лестнице, уткнувшись в мобильник.

Что нам здесь на самом деле нужно, так это надежная хаза. Мы стали шмалить не по-детски. У меня лавэ, а Недобрый знает, как достать большую хавку, и знает всех, кто толкает дурь на районе, и хочет быть в доле. Короче, мы замутили схему. Достаем пару коробок — два кило амнезии — и делим на кусочки поменьше. Клиенты паркуются за углом от хаты Тамики, и Недобрый или я выходим, сбываем хавку и получаем лавэ. Выручку делим поровну.

Тамика и Марсия пытаются подсунуть мне младшенькую.

На ж те нрайца, да? — говорит Тамика. Нихота с ней метела, Снупз? Мне ж вида, кой ты латкигаткий, такичо, нихота метела с моя млатла сестра?

Я смеюсь и говорю, ага, я поимею с ней дело, но только по взаимному согласию, а я с самого начала просек, что ничего такого не пробуждаю в Стефани. И дело не в том, что она такая скромница, хотя рядом со старшими сестрами она пипец какая тихоня, все время готовит или играет в мобильник и молча курит косяк. Вечно сама по себе, ни во что не вникает. Затем Тамика заводит свою шарманку о том, что ты ж имеш лишни тенки, что те стоит приклитет за моя млатла сестра, ты же мож купит эй тин-тва чинса и ремень «Гуччи», ведь мож? И я думаю, этим балаболкам только палец дай. И говорю, я лавэ свое ни на кого не трачу. Даже если пойдем в «Макдак», я ни за кого из вас платить не стану, даже бутер не куплю, серьезно. Она говорит, даже бутер? Даже бутер, говорю. Она холодно смотрит на меня, и я замечаю у нее ярко-зеленые контактные линзы, а затем говорит, не нрайца ты мне, Снупз. Она берет со стола пустые бутылки «Хеннеси» и швыряет в ведро, нарочито шумно, а затем топает на кухню и раскуривает косяк. В комнату входит Марсия, типа, что сулчилас? Тамика начинает тараторить своим надтреснутым голосом, и все, что я могу разобрать, это, что его говори, его не купи мы ваще ничо в «Макдоналдс», а затем она снова смотрит на меня, всасывает воздух и идет наверх.

Той же ночью вспыхивает ссора между ней и Недобрым. Он спускается и говорит, ну нахуй, Снупз, надо искать другую хазу, и принимается названивать кому-то, пока я отъезжаю в беспокойный сон, полный всякой хрени.

Утром мы складываем всю оставшуюся хавку в спортивную сумку «Найк», запрыгиваем с Кейном в коня Недоброго и уезжаем. Мы находим хазу на кухне в одном доме на Чарч-роуд — хаза-чумаза, как говорит Недобрый, — и я зависаю с ним и Кейном, и коробкой дури, расфасованной в ожидании клиентов по четвертушкам с половиной, завернутым в пленку. Мы знаем, хавка разойдется быстро, птушта она чистая, почти без сора, а шишки сочно-зеленые и толстые, покрытые оранжевым пушком и перисто-белыми кристаллами, хрустящими при поджоге. Пару шишек мы отложили для примера. Когда Недобрый закуривает косяк, я говорю, вах, нехилый духан, и даже Кейн, который не курит, говорит, ебануться, отпад, и открывает окно.

Хаза принадлежит одной цыпе, знакомой Недоброго, и он говорит, она уехала на пару дней к тете, но кухня выглядит так, словно здесь сто лет никто не живет. Плита заросла темным жиром, а стена за ней изгваздана масляными брызгами. Кейн открывает холодильник и говорит, вах, что курит эта цыпа, поскольку там только два сморщенных перца и початый кусок дешевого рыжего сыра, похожего на пластик. На дверце магнитик из Амстердама, с большим конопляным листом на фоне канала, а под магнитиком меню китайской забегаловки. Пониже магнитная рамка с фоткой пацанчика в школьной форме, с щербатой улыбкой, но фотка перевернута и вся заросла грязью.

Когда мы только вошли, я приметил гостиную, пока Недобрый не успел закрыть ее — там повсюду валялись шмотки и кеды «Найк», туфли и ремни «Гуччи», и фен, и детальки «Лего», и упаковки от еды, — и мне отчетливо представилась эта деваха. Из тех, что говорят, извини за бардак. Из тех, у кого пустой холодильник, простыни не стираны, место работы из профиля Фейсбука штатная мамуля короля хэштег босс сука. Из тех, у кого ребенок не спит хоть всю ночь, но у него в комнате телек, так что он нам мешать не будет. Такой типаж.

Кейн открывает бутылку «Хенни», выливает чуток на пол кухни и говорит, за павших солдат, и я знаю, что каждый из нас представил такую эпитафию на своей могиле.

Недобрый базарит по мобиле и говорит, Снупз, сходи скинь одну четвертушку моему корефану, он уже ждет. Увидишь, в белом «мерсе», у детской площадки. Я беру одну упаковку, сую в передний карман толстовки и выхожу.

Сколько я ни бывал здесь с Недобрым, ни разу не видел, чтобы кто-то играл на площадке. Только ветер покачивает пустые качели над безмолвной щебенкой. Поскольку сейчас лето, кажется, что солнце выжгло здесь все. Я сбываю хавку, беру лавэ и иду назад.

Когда я поднимаюсь по лестнице, навстречу мне спускается брателла в красном кожаном бомбере, на шее цепь из белого золота с Дональдом Даком в брюликах. Мы пересекаемся на лестничной площадке, и он такой, йо, ты к кому, старик? Я останавливаюсь, смотрю на него и говорю, а тебя ебет? Он смотрит на меня с каменной рожей, не моргая, словно зомби со стажем, и говорит, это мой квартал, старик. Я говорю, дальше, блядь, что? Я тебя не знаю, старик. Я иду дальше по лестнице. Он за мной, типа, ну-ка, стой, нахал. Со мной уже было такое в этом квартале. Я дохожу до верхней ступеньки, всасываю воздух и говорю, не отставай. Я иду по балкону к квартире и слышу, как брателла идет за мной. Он говорит, хули ты уходишь? Не строй из себя крутого. Я оборачиваюсь, и он такой, кто ты, блядь, такой? А я ему, а тебе-то, блядь, какое дело? Ты меня не знаешь, старик, я ничего не должен тебе говорить. Но после этих слов он сует в штаны правую руку в черной перчатке «Найк» и вынимает черный ствол, 9-мм, весь такой потертый. И я жопой чую, он уже стрелял в людей. Я ощущаю некую силу, от которой мое сердце хочет вырваться из груди. Когда видишь пушку в кино, это прикольно, это просто вещь, всем известный реквизит. И когда ты представляешь, что бы ты сделал, оказавшись под прицелом, ты всегда упускаешь один важный момент, а именно ощущение того, что ты лицом к лицу с силой, которая может вмиг оборвать твою жизнь. И почему-то именно в тот день я оказался без волыны. Но где же она? Надежно лежит в обувной коробке под моей старой кроватью у мамы на хате. Ебать-копать.

Ну, что теперь скажешь, ганста?

Я слышу, как за спиной у меня открывается дверь квартиры, и выходят Недобрый с Кейном. Недобрый обходит меня, обдавая травяным духом, и говорит, ой, Смек, ладно тебе, он со мной, мой юный ганста, он молоток, и кладет руку мне на плечо, как бы отводя в сторону. Я начинаю двигаться к двери, видя через плечо, как брателла сует волыну за пояс со словами, знаш, не нравится мне, как держится этот хрен. Я оборачиваюсь и говорю, что, блядь, это значит, не нравится, как я держусь, старик? Недобрый такой, ладно тебе, Снупз, просто иди на хату. Кейн кладет руку мне на спину, говорит, давай, ганста, и направляет меня в дверь.

Я сажусь за кухонный стол. Кейн хватает бутылку «Хенни» и доливает себе в стакан, а затем хлопает входная дверь, и в кухню входит Недобрый. Нельзя тебе так держаться, Снупз, говорит он, это Смекман, он тут реальный пахан, мог бы на месте тебя замочить, а я ему, да мне похую, кто это, и Недобрый такой, ш-ш-ш, аж посинел, словно хотел сдуть мои слова, как пыль, и говорит, старик, лучше надейся, что он тебя не слышал. Кейн встает, подходит к окну и закрывает. Недобрый говорит, ты не знаешь, на что этот хрен способен, ему тока девятнадцать, а он уже держит в страхе дедов, в одиночку залазит в хаты, связывает молодых мамочек и насилует, и всякое такое, а потом ждет хозяев и забирает все их лавэ и хавку. Поверь, он, в натуре, безбашенный. Я смотрю на шишку, которую начал мять, чтобы забить очередной косяк, и говорю, откуда мне было все это знать? И вообще, скажешь, пахана этого пули не берут? Я прям щас пойду, братан, и возьму свою «Звезду‐9», как нечего делать. Недобрый говорит, остынь, Снупз, я знаю, ты умнее, просто слуш чувака, шоб не огрести потом. Кейн смеется и говорит, Снупз еще не остыл.

В тот же день мы свалили с хазы-чумазы.

Через неделю Недобрый переехал в собственную квартиру в одном квартале в Уэмбли, со своим маленьким сыном и дочерью. Говорит мне, он выиграл попечительство над ними, но деталей не рассказывает. Я помогаю им переехать, перетаскиваю стулья и картонные коробки с хаты его мамы, разгружаю машину. Летняя жара липнет к коже так, что хочется содрать ее, но боишься, что будет больно. Недобрый говорит, можешь тут ночевать, когда захочешь, Снупз.

Как-то вечером мы оттягиваемся у него в гостиной, дуем шмаль и чеканим рэп под музыку. Перед этим мы говорили о Тупаке и других рэперах, умерших молодыми, и Недобрый говорил, что это списывают на аварию, или передоз, или разборки, но на самом деле это все мутят иллюминаты. Они его убили, говорит Недобрый, принесли, блядь, в жертву, ага, они хотят поставить нас на колени всякий раз, как мы набираем силу. А затем он мне рассказывает, что черные люди — это боги, упавшие на Землю, и от воды в атмосфере Земли их зеленая кожа поржавела, и что все это началось в Древнем Египте, Кемете, где эфирные оптики — эфиопы из учебников истории — построили пирамиды. Затем из своих пещер выползли арийцы и украли все наше дерьмо, говорит он. Я говорю, что в курсе, уже слышал.

Он говорит, хочу тебе кое-что показать. Выходит из комнаты и возвращается, держа в перчатках синий целлофановый пакет с чем-то тяжелым. Надень перчатки, говорит он. И вынимает черный «Узи» МАК‐10 и дает мне. «Узи» такой тяжелый, что оттягивает мне запястье, типа, я даже не могу держать его ровно одной рукой. Это тебе не кино, где он кажется совсем легким, то есть, «Узи» МАК‐10 — это же реальный автомат, сплошь цельнометаллический и с длинной обоймой, торчащей из рукоятки. Скажу честно, едва я взял его в руки, я ощутил мощь, типа, хочу спустить курок и скосить кого-нибудь, чисто чтобы прочувствовать эту силу. Недобрый улыбается, пока я навожу «Узи» по комнате, а затем говорит, что будет рассказывать мне, как правильно ковать железо.

Я отдаю ему «Узи», и он убирает его обратно в пакет. И тут в дверь стучит его дочка и говорит, папа, так что Недобрый сует пакет под стол и подходит к двери, стягивая перчатки. Он говорит, чо те, принцесса, открывая дверь и подхватывая ее на руки. Она трет глаза, смотрит на меня, хмурится и быстро отворачивается, обнимая Недоброго за шею, и розовые заколки-бабочки на концах ее косичек задевают его по зубам, когда он говорит, хочешь попить, принцесса? Девочка качает головой и прячется у него на груди. Он начинает плавно покачивать ее, а сам смотрит на меня и говорит, даже не думай ковать железо в тачке, записанной на тебя или как-то с тобой связанной. Лично я за мотики, птушта на них можно по-всякому вилять по лондонским улицам, переулкам, тротуарам и так далее, а если ты в коне, всегда рискуешь застрять в какой-нибудь пробке. Всегда сжигай рабочую технику, тока в таком месте, где огонь не видно. Погодь, отнесу ее назад, в кровать, говорит он и выходит из комнаты. Я смотрю в окно и вижу, как белый серп луны медленно опускается в дрейфующую темноту.

Недобрый заходит в комнату, натягивая перчатки. Подбирает пакет с «Узи». Когда избавился от рабочей техники, идешь на хазу, где занычены новые шмотки и бензин. Сжигаешь все, что было на тебе, когда ковал железо. Насрать, если даже на тебе любимые мульки. Достанешь новые. Сжигай все, даже носки с трусами. Не, серьезно, старик, слушай, что говорю. До того, как надеть новые шмотки, вымойся бензином, не забудь промыть пальцем все складки в ушах, ноздри тоже и волосы. Надо смыть все следы пороха. Когда будешь дома, клади новую одежду в стирку и прими долгий душ, выскреби несколько раз все тело, и никому ни слова о деле. После этого он уходит из комнаты, и меня обнимает одиночество ночи. Я засыпаю на диване, весь в поту от жары, а руку мне оттягивает призрачный «Узи».

За неделю до того, как мне идти в универ, мы с Недобрым разругались, поскольку он задолжал мне девять сотен с тех пор, как мы толкали дурь. Прошло почти две недели, а он мне не скинул никакой лавэ. В итоге я ему набираю и выхожу из себя, и говорю, каким надо быть понторезом, чтобы не наскрести девять сотен, у тебя же двое мелких, которых ты кормишь и одеваешь, типа, как ты вообще их содержишь? Он заводится и говорит, знаешь что, забудь про деньги, ничего ты не получишь, и лучше мне не попадайся, у меня для тебя большой МАК. Конечно, он знает, что у меня тоже ствол, знает, что ему меня просто так не прижать. Я говорю, значит, у тебя для меня большой МАК? Не забывай, я знаю, где ты живешь, старик, говорю я и слышу момент колебания, словно оглушительную тишину. Затем он говорит, ты спятил, Снупз, я с тебя шкуру спущу.

Значит, у тебя для меня большой МАК, да? Больше ни слова, и я кладу трубку.

Ствол уже был при мне. В один из тех дней я решил забрать его к себе, засунув в тугие джинсы, одетые под свободные треники, чтобы ничего не выпирало. Яйца реально вспотели. Не та погода для такого дерьма. Глушитель я оставил у мамы на хате, завернутый в футболку, в обувной коробке, где держал лавэ. Я набираю своему корефану, Уколу, с которым мы дружбаны с тринадцати лет, когда ходили в дом творчества на Хэрроу-роуд, и он вечно что-то мутит, но так шифруется, что ни его девушка, ни родаки ни за что не прочухают. Укол берет трубку, и я говорю, братан, я хочу скосить одного мракобеса, и рассказываю, что случилось, и он говорит, давай наедем на этого брателлу, ствол у тебя есть? Я говорю, ага, и он говорит, давай пересечемся в Паддингтоне через пятнадцать минут. Когда я туда прихожу, он ждет меня на мотоцикле, с двумя шлемами, и мы начинаем перетирать, как это сделаем.

Но что-то меня останавливает от убийства Недоброго. Я начинаю вспоминать, что он мне рассказывал о том, как ковать железо, чтобы все сошло с рук. Начинаю освежать все правила, которым он меня учил, шаг за шагом и понимаю, что запутался. Укол протягивает мне шлем, но у меня в уме крутится, черт, я не смогу, слишком стремно, что, если одно, что, если другое, или сегодня просто не тот день, и тут же вспыхивает мысль, может, ты не готов к убийству, и вспоминается дочка Недоброго с ее заколками-бабочками, и я тут же ее отгоняю и смотрю в пустоту широко открытыми глазами, а затем слышу, как Укол говорит, эй, Снупз, ты чего, хочешь это сделать или что? И тогда я думаю, ну, нет, не так, не сегодня. Я не готов сесть за убийство за девять сотен, пусть даже очень хочу выпилить Недоброго, особенно после того, как мы с ним так сдружились, а потом за один разговор стали врагами. Мракобес ебучий.