Сияющая перламутром. Рассказы

Галина Альбертовна Долгая

Главной идеей во всех работах автора, независимо от жанра, являются общечеловеческие ценности, взаимоотношения людей, их роль в сохранении гармонии жизни. Легкий слог, динамизм, ненавязчивое приглашение читателя к размышлениям делает произведения автора увлекательными и запоминающимися.

Призрак дерева

В пониманье загадки древней

Смысла жизни, ее глубин,

Больше всех повезло деревьям:

Мудрым кленам, кустам рябин…

Ни пронырливый зверь, ни птица,

Ни заносчивый род людской

Даже в малости не сравнится

С той раздумчивостью лесной.

Чтоб постичь разговор созвездий.

Шепот ветра, вселенский гул.

Надо строго застыть на месте.

Как торжественный караул:

Никаких вольготных мечтаний!

Никакой пустой суеты! —

Только шорох незримых тканей!

Только вечный блеск красоты!..

Игорь Кобзев

Это может показаться невероятным, но я помню, как росток пробивался к свету. Напитанная влагой мякоть внутри ореха разбухла так, что створки скорлупы не выдержали и лопнули и тогда меж двух полушарий проклюнулся росток. Тайным знанием своего рода он знал, где свет, и настойчиво пробивался к нему. Земля питала его соками, и с каждым мгновением жизни он становился все сильнее и все упорней стремился ввысь — туда, где горячие солнечные лучи пробудят почки, где ветер приласкает первые его листья.

Мои легкие раскрылись вместе с первыми листьями ростка, и я закричала.

Никто из людей не помнит себя в младенчестве. Так устроена память, хотя, говорят, в ней хранится вся информация о человечестве с его самых первых шагов по планете. Возможно, и вся жизнь человека, начиная с первого вдоха, записана в закоулках памяти, но, видимо, Создатель решил, что ни к чему человеку помнить шок рождения, первые этапы осознания себя, и спрятал те мегабайты информации в дремлющих нейронах. И только яркое эмоциональное воздействие некоего события, произошедшего в самом раннем возрасте, может стать доступным по жизни.

Я помню ту грозу: дождь потоком с небес, сумасшедший ветер. Шапка листьев напиталась влагой настолько, что я, не в силах удерживать ее, склонилась к земле. Порыв ветра — и хруст… Силы оставили меня.

Врачи суетились — капельницы сменяли одна другую, но они не могли убить инфекцию, из-за которой мой организм обезвоживался.

— Мы не в силах спасти ее, — молодой врач опустил глаза.

Мама схватила его за плечи и вглядывалась в его лицо так, словно где-то в самих его чертах пряталась надежда на жизнь, нужно только найти ее и прочитать. Но врач отстранился, прошептав: «Держитесь», и ноги мамы подкосились.

Ветер стих. Ненастье ушло. У ручья, где я понуро доживала считанные дни, появился осел с седоком. Последний дремал, покачиваясь в такт шагов осла, но, как только упрямец встал, как вкопанный, вздрогнул и открыл глаза. Осел потянулся губами к моим поникшим листьям.

— Кхх, кхх, — старик пнул его пятками в брюхо; осел отошел на пару шагов, искоса поглядывая на меня. — Эхе-хе, что ж так склонилась, а? Поломалась?! — старик недовольно цыкнул, слез с осла, пошарил за пазухой и, выудив какую-то тесемку, поднял меня, приложил к слому палку и забинтовал. — Давай, живи! — он старчески улыбнулся в прищуре.

И я ожила!

Несмотря на приговор, бабушка забрала меня к себе. Она два месяца отпаивала меня отваром из маковых коробочек.

И я выжила!

О своей болезни в младенчестве я знаю от мамы. А страх от сломанного стволика, означающий конец моей недавно начавшейся жизни, помню и вижу будто воочию. Вижу не со стороны, как увидел сломанную орешину старик на осле, а вижу глазами орешины. Я помню как с надеждой и опаской поглядывала на повязку — лишь бы не упала, лишь бы продержалась! — как клейкий сок, сочившийся из раны, застывал на зеленой коре, как я тужилась, чтобы сорвать ставшую ненужной повязку. Но снова приехал старик и, порадовавшись моему исцелению, снял ее.

— Орешина! — громкий оклик преподавателя ворвался в мои воспоминания как неожиданный порыв ветра в штиль. Я вскочила и вытянулась по струнке. — Опять витаешь где-то в облаках. А мы тут задачи решаем! Садись.

— Простите, — промямлила я; села и, вытянув шею, как гусыня, заглянула в тетрадь подруги.

Столбики цифр, формулы расчета вероятности некоего события… А есть ли хоть какая-то вероятность реальности событий, которые вижу я, витая где-то? Спросить? Педагог у нас классная! Кажется, все понимает. Но… одно дело — витать, другое — ощущать себя деревом. Посоветует обратиться к психиатру.

Прозвенел звонок. Мы с подругой вышли из здания института, и я окунулась в другую жизнь. Весна завершала свои дела: деревья стояли зеленые; птицы суетились у гнезд; река несла талые воды к полям; пестрые цветочные клумбы радовали глаз. Я закрыла глаза и потянула в себя теплый воздух, напоенный ароматом цветущих акаций.

— Какое блаженство!

Намереваясь лихо пролететь сквозь всю крону, молодой ветерок запутался в листьях. Я потрепала его, перекидывая с ветки на ветку, и обескураженного выпустила на волю. Стайка скворцов поднялась вслед за ним. Летите, летите! Гнезд в моих ветвях не вьете, только скандалите. Ворон неодобрительно каркнул, переступил с ноги на ногу, но не улетел. Он любил посидеть на моих ветвях, покачаться…

Подруга искоса взглянула на меня. Она жила на земле, поднимаясь над ней разве что на руках очередного вздыхателя, и то, неизменно требуя, чтобы ее вернули в привычное состояние.

— Не понимаю я тебя, — ее признание было искренним, — в чем блаженство?

Смущенно улыбаясь, я пожала плечами.

— Просто хорошо.

Подруга поджала губы, кивнула. Я заметила грусть в выражении ее лица. Ах, да! Ее снова бросили.

— Не расстраивайся. Он не твой мужчина, — я хотела сказать, что этот парень не для нее, что они не подходят друг другу.

— А чей? — она вскинулась.

— Я не знаю, просто, вы не пара, — я ухватила подругу за руку, — не обижайся, ты обязательно встретишь того, с кем… — я подыскивала нужные слова, но подруга закончила фразу сама:

–… и в шалаше будет рай, да? Как у вас? — она кивнула на мужскую фигуру, маячившую между стволами тополей. Ирония в ее голосе выдавала обиду.

Вряд ли сейчас я могла изменить ее настроение. Мы попрощались, и я побежала к тополям.

Роман с ветром — это круче всего, что может случиться в жизни. Как он кружит голову! Какие признания шепчет в ночи, какими ароматами окатывает всю меня от верхушки до ствола! Его прикасания то нежны, то страстны. Он провожает меня ко сну и всю зиму кружит вокруг; кружит, напевая колыбельные. Он ожидает моего пробуждения, и вместе мы радуемся первым моим листочкам, первым соцветиям, пыльцу которых он сдувает так легко, что мурашки пробегают по коре.

Романы остаются в памяти восторженными чувствами, щемящими в сердце ожиданиями встреч, волнениями от случайных прикосновений и поцелуев. Потом приходит пора испытаний, когда быт только и норовит погасить любовь, когда дети переворачивают жизнь с ног на голову, когда взвешенность поступков приходит на смену азарту молодости. Но пройдя огонь и воду, вместе мы обретаем уверенность. Ведь теперь мы стоим на земле четырьмя ногами!

Мы с мужем преодолели все трудности. Так казалось. Но судьба посылает испытания, когда их не ждешь.

Стук в дверь. Открываю. На пороге моя студенческая подруга. Мы давно не виделись, изредка перезванивались.

— Как ты здесь? Что случилось? — я растерялась, разглядев припухшие от слез глаза.

— Он выгнал меня, — она всхлипнула. — Мне некуда идти.

— Заходи, — я пригласила ее к себе.

Долгие разговоры о неудачах в жизни, о пустоте, о безденежье.

— Как жить теперь? Что мне делать?

Вопросы подруги ставили в тупик. Хотелось утешить ее, чем-то помочь. Она осталась у меня, вернее — у нас. День, два, неделю, вторую… Я стала замечать, что подруга, оправившись от горя, начала заигрывать с моим мужем. Ревность поселилась в моем сердце; она разрушала мою любовь. Мы с мужем стали отдаляться друг от друга, перестали балагурить, смеяться над пустяками. Дети и те сникли. Семья разваливалась на глазах.

— Все, я так больше не могу! — я наконец решилась на разговор. — Что происходит? — на мой прямой вопрос муж опустил глаза. — Что? Она тебе вскружила голову?

— Ты сама ее впустила в наш дом, — ответ чуть не убил меня.

— Но… — что «но» я и сама не знала. Ей негде жить? Но до каких пор? У нее нет средств к существованию? А мы при чем? Обида захлестнула меня. — Уходи, — одно слово, и больше в сердцах я не могла сказать ничего.

— Ты не тому человеку это говоришь, — муж не обиделся. Он все расставил по своим местам. — Ты должна сказать это ей.

— Но… вы…

— Нет никаких «вы», есть «она». И ты. Я как мужчина не могу выгнать ее на улицу. А ты должна.

Подруга уходила не со слезами, чего я опасалась, а с оскорблениями. Я поверить не могла, что такое возможно. Вместо слов благодарности — упреки, угрозы, шипение. После всего осталось горькое послевкусие.

Детьми они каждый день прибегали под мои тенистые ветки; играли в камушки или строили домики из земли, украшали их травинками и цветами, собирали орехи, плели букеты из трав. Потом их встречи стали реже. Он придет первым, сядет рядом, облокотится о ствол. Я до сих пор помню биение его сердца! Как только услышит легкие шаги на тропинке, вскочит, вглядывается, а увидев ее, побежит навстречу. Я любовалась их горящими глазами, стала свидетелем первого поцелуя, закрывала ветками от чужого взгляда. И тот памятный день, когда он ждал ее до первой звезды в небе, черным пятном отпечатался в моей душе.

— Я больше не приду, я не могу больше, — отстраняясь от него, сказала она и, отступив на шаг, глухо произнесла: — Меня сосватали…

Ее руки бессильно повисли вдоль тела, голова опустилась на грудь. Две косы скатились к щекам.

— Нет, любимая, нет, — он сделал шаг, взял ее ладони в свои. — Я пришлю сватов, я…

— Поздно… все уже решено…

Она смотрела на него, не сводя глаз, из которых капля за каплей на землю падали слезы. Он не удержался, обнял, прижал к груди, и, казалось, она растворилась в нем, спряталась от невзгод, как за надежной стеной. Но нет, чуда не случилось. Она отпрянула, качая головой, и, зажав рот рукой, убежала.

С тех пор он приходил один. Я старалась утешить его, как могла: шептала ласковые слова, шелестя листьями, дарила орехи, прогнала ворона, которого ни к месту одолело красноречие. «Кар, кар, кар». Ворон ли накаркал, я ли сделала что-то не то, но тот, кто раньше любовался мной, гладил мой ствол, восхищаясь красотой и величием, достал нож и вонзил его в мое тело. Я поверить не могла, что такое возможно. Он резал и резал меня, отрывал полоски коры, ковырял ножом в ране и резал снова. Я стонала от боли, но он не слышал. Закончив пытку, он ушел. Навсегда. Шрам тоже остался навсегда.

Дерево, как и род человека, сильно корнями. Чем глубже корни, тем крепче род. Переплетение корней невидимой сетью духовных связей поддерживает каждого причастного к ней. Орешина не дает ростков от корней. Ее не окружают потомки; она одинока в своем наземном созерцании. Но память корней не дает забыть ни предков, ни потомков. Ветер, старый ворон или сороки разносят плоды орешины по всей округе. Где-то да прорастет семя, где-то да проклюнется росток, и новая орешина поднимет ввысь свои ветви! Она даст знать о себе голосом окрепшего корня, и ответит род новыми связями, и примет в свою семью новую жизнь.

Мои дети выросли и разъехались по миру. Пришло время — и я узнала, что такое одиночество. Только семейные фотографии, рисунки детей, подарки мужа воскрешали в памяти счастливые события моей жизни. Я рассматривала их, подолгу держала в руках, пытаясь хоть на мгновение ощутить реальность былого, услышать смех ребенка, почувствовать тепло прикосновения. Это сущие муки — терзания прошлым! Тем прошлым, которое было наяву, которое сама создавала. Потускневшие от времени фото далеких предков не беспокоят так. Они наводят на размышления, подталкивают к поиску родственных связей, но не ложатся на сердце горечью грусти. Я знаю, что у моих детей все хорошо. Род наш продолжается, растут внуки. Я больше не буду беспокоиться о потомках. Я ощутила непреодолимое желание познать свои истоки, окунуться в далекое прошлое, о котором мне нашептывают корни…

Прозрачный свет ранней осени льется сквозь густую крону. Теплый ветерок играет с листьями, легко поддевая их, вертясь волчком вокруг и внезапно отпуская.

Я жмурюсь от солнца, когда его блики попадают на глаза, улыбаюсь приветливости ветра.

— Здравствуй, родная! — я хлопаю ладонью по стволу, прикасаюсь лбом к его шершавой поверхности.

— Здравствуй! — слышу в ответ глубокий голос, перекрываемый шелестом листьев. — Ты пришла!

— Пришла…

Я любуюсь пышной красотой дерева, жизнь которого идет параллельно с моей.

— Как так получается, что ты и я росли вместе? Будто рядом прожили свои годы, — не перестаю удивляться я. — Ведь ты раз в десять старше меня!

— Это по твоему времяисчислению, — отвечает она, — у тебя оно свое, у меня — свое. Но мы всегда рядом и так и будет!

Я обняла ее; прижалась всем телом, так крепко, как могла! Мое сердце молоточком стучит по ее коре, его мелодия проникает глубже, опускается к корням и расходится по ним по всем сторонам света. Ее слышат наши дети, наши внуки. Мы — один род, мы одно проявление жизни в ее бесконечности!

За спиной раздалось «Кхх, кхх». Я обернулась. Мимо едет старик на осле. Он вне времени. Таким он был и сотни лет назад: тот же халат, та же чалма, те же калоши. И осел такой же. Что в нем может измениться?!

Я махнула ему рукой. Орешина качнула ветвью. Старик хитро улыбнулся и прижал руку к сердцу. Осел было встал, потянулся мягкими губами к зеленому кустику у тропы, но пятки старика привычно пнули его в брюхо, и мы продолжили путь…