ЗОЛОТАЯ БАБА, или На этот раз я все сделаю правильно

Галина Воронова

«Лет по двенадцать нам было, когда Лилька, наконец-то, слезла с дерева и из человека разумного начала превращаться в женщину»«Золотая Баба» – пожалуй, одно из самых добрых, жизнелюбивых и светлых произведений автора. Героиню невозможно не полюбить, не исключено, что кое-кто увидит в ней родственную душу. А ее опыт приведет к простому, казалось бы, выводу о пользе и смысле страданий, которые могут быть не наказанием, а шансом узнать себя, раскаяться и в этой еще жизни успеть поступить правильно!

Фотография на обложке"Амулеты — Богини", керамика, Воронова Г. Виолетта Минина

© Галина Воронова, 2022

ISBN 978-5-0053-7559-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЗОЛОТАЯ БАБА или На этот раз я все сделаю правильно

1

Лет по двенадцать нам было, когда Лилька наконец-то слезла с дерева и из человека разумного начала превращаться в женщину. Сначала ее это сильно огорчало, но потом она поняла: во всем есть свои прелести. И раз уж не суждено ей было родиться в восемнадцатом веке американским дикарем, никто не запретит ей, когда она окончательно вырастет, выйти за муж за индейца… Ну, или хотя бы за негра!

Этим своим открытием Лилька поспешила поделиться с родителями, но они почему-то не разделили ее радости. Оказалось, в отличие от своей единственной дочери-интернационалистки, отец ее был убежденным расистом. По крайней мере в отношении негров, которых ненавидел со времен своей молодости, прошедшей в стенах международного университета, где и в конце пятидесятых во множестве водились высокомерные, не питавшие должного уважения к русским студенткам, африканские царьки. Приходилось учить их уму-разуму (отец в те годы занимался профессиональным боксом). И хотя Лилька, конечно, имела в виду совсем других негров — каких-нибудь там угнетенных мировой буржуазией дядей Томов, все же уважение к ее единственному отцу заставило наступить на горло собственной песне.

Так, едва успев осознать собственную женственность, она тут же столкнулась и с несовершенствами окружающего мира — несовпадением личного и общественного… мечты и суровой реальности… желаемого и обыденного…

Кажется, это сильно понизило Лилькину самооценку. Тогда же к ней в руки случайно попал кусочек глины, и это в каком-то смысле определило ее судьбу. Нет, она не стала большим художником, но керамические пустячки, за которые уцепилась, как за соломинку, стали ее подспорьем на всю оставшуюся жизнь. А также служили надежной заслонкой — за ней она всякий раз норовила укрыться от надвигающейся на нее время от времени правды жизни.

Но внутренний конфликт продолжал существовать. Так же, как и надежда, умирающая последней, недобитая реальностью мечта — штука живучая.

Впоследствии, не доверяя себе, Лилька связывала свою жизнь не с теми, к кому ее по-настоящему тянуло, а с теми, которые выбирали ее.

В результате — сплошные разводы.

Она едва ли помнила причины, по которым, теряя голову, неожиданно выскакивала замуж (однажды, катаясь на велосипеде по городу, в другой раз, вырвавшись на часок из домашней рутины с детьми в зоопарк погулять). Но отлично знала, почему разводилась.

Впервые понимание изживших себя отношений явилось ей в ту самую минуту, когда ее первый супруг на пятом году совместной жизни скромно поинтересовался, нет ли на свете способа распрямить ее кудрявые волосы (они у Лильки были буйные от природы). Что-то в его вопросе насторожило ее. Задумавшись, она поняла, что нет у нее будущего с человеком, которого не устраивает неистребимый художественный беспорядок ее головы (в прямом и в переносном смысле этого слова).

Ко времени последнего развода она уже считалась многодетной мамашей. Но повзрослеть окончательно Лильке, по-видимому, так и не удалось. Она оставалась по-детски восприимчивой к словам, говорившимся в ее адрес. Помните, «назови ребенка поросенком, так и вырастет свинья». Превращаться же в «страх божий» и «кошку драную» ей претило. Решив не рисковать, она исключила из своей жизни малейшую связанную с этой метаморфозой опасность. Так что причиной развода можно было считать истощение, изможденность, и как следствие — временную потерю былой привлекательности, связанную с хронической бессонницей по поводу рождения очередного малыша, а также, конечно, неаккуратно оброненный мужем под горячую руку эпитет. Этого оказалось достаточно. И этот брак просуществовал все те же пять лет.

Была в Лильке одна счастливая для нее черта. Она обладала уникальной способностью любить в себе тот возраст, что был при ней в данный конкретный отрезок времени. И в семнадцать, и в двадцать пять, и в тридцать шесть лет она искренне полагала: это и есть тот самый — лучший момент ее жизни, хотя таковым его, несомненно, делала лишь ее непоколебимая вера в то, что «лучшее впереди». Поэтому, не страшась будущего, и не сожалея о прошлом, не предъявляя счетов и не заморачиваясь чувством вины, она готова была дружить «семьями» со всеми своими бывшими мужьями. И с тем из мужей, что был значительно старше ее, это неплохо получалось. А вот самый младший из них, напротив, так сильно обиделся, что отказался от детей и бесследно исчез из её жизни. Лилька его не винила.

Остальные ее мужья исправно ей помогали.

Так что, во-первых, она была именно той редкой женщиной, от которой очень легко избавится. Хорошо это или плохо — она не задумывалась. Во-вторых, проанализировав прежний свой жизненный опыт, насколько сие возможно, когда у тебя вместо мозгов — ощущения (не знаю, как у других женщин, но у Лильки было именно так), а также не достает образования, чтобы осмыслить все происходящее с тобой с научной точки зрения, она, тем не менее, вывела свою собственную теорию закономерностей.

За истекший более или менее осознанный период она:

раз в полгода меняла прическу (в вариациях от длинной до почти налысо);

раз в году переставляла мебель в квартире (руководствуясь принципом «мебели стало больше, а места… еще больше!» — без ложной скромности, она обладала этим даром);

раз в четыре года рожала детей (и ни разу не пожалела об этом);

раз в пять лет разводилась (не сомневаясь, что только таким способом можно «очистить засоренный колодец»);

и, наконец, раз в семь лет умудрялась менять жилье (ссылаясь на монголо-татарские гены, толкавшие ее на освоение новых, все более обширных территорий).

Когда же вышеуказанная закономерность вдруг дала сбой, Лилька растерялась.

Уму не постижимо, ей под сорок, она уже почти восемь лет не рожала и почти десять жила в одной и той же квартире! Что бы это значило, кроме того, что, если она срочно в очередной раз не выйдет замуж, то безвозвратно утратит возможность ВОВРЕМЯ развестись?..

От всего этого как-то тревожно стало на душе у Лильки… Что ей делать?

«Хотя, если в ближайшее время мне повстречается кто-нибудь, с кем я проживу хотя бы год, — пыталась настроиться на позитив Лилька, — то, во-первых, если бог даст, как раз через два раза по четыре (!) родится малыш, во-вторых, закономерность с разводом тоже будет соблюдена! Вот… Ну, а переезд, если что, можно будет осуществить и через два раза по семь, чтобы не нарушать гармонию».

От этих мыслей мало помалу благодать в Лилькиной душе восстановилась. Если, конечно, кто понимает, о чем она в данный момент думала. (Знаю точно, такие среди вас есть, и они наверняка женщины).

И тут вдруг нежданно-негаданно в ночь с четверга на пятницу снится ей сон (а снам Лилька верила)… сон о любви.

«…Чувство подкралось незаметно, настигло неприметным человеком из прошлого. Первым его вестником стала необыкновенная легкость. До этого момента Лилька и не подозревала, как тяжела была ее привычная ноша. Ни слова не говоря, мужчина (лица которого она никак не могла вспомнить) взял ее из Лилькиных рук. Так хорошо ей давно уже не было. Вместе они продолжали подниматься в гору. С каждым шагом в ее груди ширилось тепло. Незнакомец просто разделил с ней путь, и постепенно, исподволь, она начала привыкать к тому, что он идет рядом. В здании старой почты, в тусклом, сером коридоре он впервые поцеловал ее… В тот миг вся копившаяся в ней годами нежность высвободилась, плотины рухнули, их унесло, будто бы и не бывало. В сонной той реальности Лилька видела, осознавала все, до мелочей, до самых неважных пустяков, но люди в очередях, стеклянные полустенки, дверные проемы, слова, числа с этой минуты стали лишь ничего не значащим фоном. Главной же была необходимость познать этого человека до конца. Ему предстояло уехать. Но Лилька не могла расстаться с ним, не окунувшись в него до самого донышка, хотя и не сомневалась: он вернется, как только сможет. Но то была жажда, утоление которой не терпело отлагательств, желание, обуздание которого было бы „смерти подобно“. Она не отпускала его и верила ему, как самой себе… И понимала — это НАВСЕГДА…»

…Кажется, так верить и так любить в жизни ей не доводилось. Иногда Лильку посещало опасение, что она вообще не способна на это. Теперь она точно знала: ЭТО в ней есть. Ведь это же был ЕЕ сон. Просто страх ошибиться не давал ей смелости. Боясь рискнуть, она не давала себе шанса. Сон отвечал на вопрос: « Как распознать то единственно правильное, самое нужное?» Ощущение, подобное возвращению домой, стало ответом.

Теперь главным было идти. Идти навстречу, идти, что бы там ни было, подниматься в гору, не смотря ни на что, понимая, что путешествие может оказаться очень долгим.

И она пошла. «Делай, что должно, и будь, что будет!»

Больше она не стоит на месте. Она не плывет по течению, она плюет на привычные потерявшие вдруг свою важность закономерности! Но чутко прислушивается к знакам. Преодолевая инерцию и нерешительность прежних лет, пробирается неведомыми тропами, учась и видеть, и быть заметной. Ну, чистый индеец в дни примирения племен на всеобщем празднике жизни!

2

И все одно к одному. Вот и праздник — ежегодная городская ярмарка. Сколько лет знакомые зазывали Лильку присоединиться к ним, но у нее всегда находились причины оставаться в стороне.

Ярмарка! Ярмарка! Ох, уж эта ярмарка! Не книжная, сорочинская, тщеславная, а зимняя, ее собственная — первая в жизни! Яркая, шумная, воодушевляющая и разнообразная, внутри которой веселая лепота соседствует с корявыми потугами, радость — с алчностью, зависть — с щедростью, возвышенное и виртуозное — с простым и доходчивым. Сгусток жизни — все в ней есть: и великое и ничтожное.

В нее-то после многих лет сидения в засаде у тихого омута домашних проблем с головой и окунулась Лилька.

Ого-го! Что это было! Кому-то может и ничего, дело привычное, ведь все в этом мире приедается, но после долгого поста и черная краюха хлеба становится источником наслаждения, полного невиданных ощущений. Не говоря уже о Лильке, которая несколько лет дальше школ, садиков и магазинов (продовольственных да сувенирных, куда сдавала то, что успевала налепить в своей кутерьме) не вырывалась. Да ей и не хотелось, в общем-то. Она и не мечтала об этом. Поэтому ничто не помешало ей получить полное, не испорченное сравнением впечатление.

В первый же день дегустационное вино вскружило Лильке голову. Легкое, воздушное!.. Наконец-то она поняла, что это значит — «сухое»! Изюм… полу-изюм… Словно глотаешь маленькое облачко… А какой интересный мужчина разливал его по бокалам!..

Недалеко от ее лоточка обосновались молодые музыканты. Саксофонист, гитарист и бубенист с губной гармошкой в придачу. Играли они, прямо скажем, не очень, откровенно говоря, плохо, а пели и того хуже. Один саксофон еще можно было слушать, но когда включались остальные, двое из которых начинали орать свой текст (иначе не скажешь) стараясь, видимо, быть дословно услышанными, саксофония превращалась в полную какофонию. Тем не менее, в их юношеском энтузиазме было что-то подкупающее. Глядя, как в перевернутую кверху дном кепку изредка падают скудные монетки, Лилька думала: «Ни за что не подам, — и дело было даже не в отсутствии профессионализма в исполнении, нет, всему ее женскому существу претило подавать молодым мужчинам, было в этом что-то неправильное, — еще не хватало, да и вообще уж я-то и без этих старателей найду, куда деньги потратить!..»

Тем временем остановившиеся было напротив Лильки и без того разочарованные мальчики, не получив от нее ничего, демонстративно раскланялись и, маскируя свое унижение театральной декламацией, шумно удалились… «Вот ведь нахалята», — подбадривала себя Лилька, но на душе у нее почему-то кошки скребли… как-то нехорошо… «Ну да ладно!..»

В последующие дни трубадуры не появлялись, вероятно, охлажденные, малыми сборами.

Как-то утром, когда Лилька ехала на ярмарку, монотонный трамвайный гул неожиданно заглушили знакомые нестройные звуки саксофона, затем раздалось надрывное бряцание гитары, и пронзительные ломающиеся голоса уже не оставляли сомнений!.. «Только не это!..» — едва успела подумать Лилька, и упрямо борясь со все возрастающим душевным дискомфортом, опять ничего не отдала, молодым людям, обходившим своих невольных слушателей с зазывно раскрытым полиэтиленовым пакетом… Становилось все хуже… «Упорные ребята, ничего не скажешь, а вдруг они пытаются группу создать, деньги на записи собирают? Играют, конечно, они далеко не безупречно, пара добрых советов им бы точно не помешала. Но зато хоть не грабят, стараются… Ну, ладно, Господи, на все воля твоя, дай мне знак… если хочешь, что бы я подала этим мальчишкам, пусть встретятся на моем пути еще раз (как говорится, Бог троицу любит…)».

На следующий же день, возвращаясь с ярмарки затемно, Лилька, как всегда заскочила в круглосуточный киоск недалеко от своего дома и почти не удивилась, обнаружив у кассы тех самых горе-музыкантов, пересчитывающих высыпанную в пригоршни настрадованную за день мелочь. Лишь слегка изумилась Лилька столь быстрому ответу, вскинула глаза и отрапортовала: «Поняла тебя, Господи!»

Назавтра как должное восприняла она появление на ярмарке знакомой беспокойной компании, которая, заглушая все вокруг, снова обосновалась недалеко от нее. На этот раз Лилька почти с облегчением опустила в их шляпу бумажную десятку, с христианским смирением вытерпев весь тот шум, что они производили. В конце концов, упорство и юношеская наглость, с которыми молодые энтузиасты бросали вызов всему миру, дуя в свои трубы, подкупал и позволял думать, что до чего-нибудь они все-таки доорутся… до чего-нибудь, хотелось бы надеяться, хорошего. «Им бы только наставника сведущего, и кто знает?..» И потертая пыльная шляпа у их пританцовывающих ног приобрела вдруг какой-то иной, высший смысл.

С тех пор Лилька постоянно наталкивалась на ребят в разных концах города. И, несмотря на то, что раз от раза их голоса становились все более пронзительными, она смиренно высыпала в их пакет или шляпу всю, осевшую в ее кармане мелочь. Как ни странно, и проводники трамваев, и прочая публика были к начинающим музыкантам весьма снисходительны. «Молодцы», — слышалось то и дело, и какой-нибудь подглуховатый пенсионер добавлял при этом: «Хо-ро-шо играете!» В отличие от таджикских цыганят, заполонивших городской транспорт, — надоедливых, раздражавших всех своим заученным на плохом русском, не менее пронзительным «…ня щецкэ роудинькя!!.», эти ребята были свои. И их отчаянные попытки сделать что-то самостоятельно вызывали у пассажиров симпатию. Тех же — чужих, проводники гнали взашей, а люди, глядя на них, бурчали: «Куда понаехали!?. Развели нищеты, всем не наподаешься!..» Но все же время от времени подавали… И Лилька как-то положила в цепкую руку черноглазой девочки лет шести, подаренное ей на ярмарке шоколадное яйцо (одно на ее ораву все равно не поделить) — пусть, мол, сама съест, может его не отберут, как деньги. И та действительно, торопливо кинув себе под ноги оберточную бумагу, целиком сунула его себе в рот, стараясь поскорее уничтожить свой трофей, с жадностью заглатывая его огромными кусками, и едва не подавилась так и не пригодившимся ей спрятанным внутри шоколада, сюрпризом!.. Слегка обступившие ее посторонившиеся люди (девочка была традиционно грязна) со смешанным чувством брезгливой жалости молча наблюдали за ней…

Однажды к Лилькиному лотку подошел плешивый пожилой дядька. Поглядывая на Лильку игривым влажным взглядом, он неторопливо перебирал разложенные на прилавке сувениры. «Стареющий ловелас, весь такой гладенький, сразу видно — любит пожить», — мысленно оценила потенциального покупателя Лилька, вслух же произнесла:

— Вас что-то интересует? — сопроводив вопрос предупредительной улыбкой потенциального продавца.

— A not rysse, am a france, — приветливо откликнулся он, и, сияя лицом, на котором казалось каждая отдельная морщинка была тщательно вычищена и надушена, так ничего и не купив, двинулся дальше, еще пару раз оглянулся, ловя Лилькин взгляд…

Лилька же, глядя вслед сухонькой, компактной фигурке, думала: «Боже мой! Француз! Кто бы мог подумать?!.. Ах, Париж, Париж… лямур, тужур, бонжур и Эйфелева башня!… Живут же себе там где-то… без меня… и горя не знают… Быть может когда-нибудь и мне случится пройтись по твоим площадям и улочкам?! Все может быть…»

Иногда Лильке хотелось встретить кого-то, с кем можно было бы не скучно состариться… В глубине души она опасалась в один совсем не прекрасный день превратиться в человека, для которого смена времен года означала бы лишь приглушенные стеклом городской квартиры, неторопливо перетекающие друг в друга месяц за месяцем, четыре блеклых цветовых пятна. Тускло-белый в пыльно-зеленый, затем в бледно-желтый, затем в грязно-коричневый и снова в белесый, почти серый…

…Мимо степенно прошествовала пара. Они остановились у соседнего прилавка, на котором лежало вологодское кружево дорогой ручной работы.

— Как я хотела этот кружевной воротничо-ок, так хоте-ела-а… — капризным тоненьким голосом протянула с иголочки одетая женщина.

— А теперь не хочешь? — С надеждой спросил ее слегка утомленный спутник.

— А теперь я ха-ачу вот этот зо-онтик, — не моргнув глазом, ответила мадам, ткнув точеным пальчиком в баснословно дорогой экспонат.

…Всю ярмарочную неделю Лилька была влюблена. В того бизнесмена, что привез на ярмарку сухое вино… Она вообще обладала способностью в считанные минуты переживать бурные и драматические романы… С ней это довольно часто случалось. В воображении конечно. Как-то в юности она целых три автобусных остановки очень сильно любила одного немого попутчика…. Он был смугл, красив и так выразительно «говорил» руками со своим приятелем!.. Мысленно Лилька нарекла его Гаврошем из-за черных цыганских кудрей. Любовалась им всю дорогу, и на своей остановке выпала из автобуса абсолютно счастливая, весьма обогащенная новыми впечатлениями. Слишком богатое, стремительное воображение было ее благословением и бедой одновременно, оно скрашивало жизнь, уберегало от опасных авантюр, вперед рисуя ей все возможные варианты развития событий и, в то же время, мешало ей существовать в реальности. Действительность в сравнении с иллюзией часто оказывалась скучной и неинтересной. Так вдруг чей-то взгляд взволнует, зацепит ее, она в обязательном порядке смутится, заробеет, и пока объект догадается об ее интересе, Лилька уже намечтает себе целую историю, в которой и он остроумен, благороден, щедр и страстен, и она любима, как единственная на Земле женщина. И вот в душе она уже прожила с ним целую, полную страстей и приключений жизнь, а он только-только подошел к ней и косноязычно ляпнул какую-нибудь банальность или пошлость. Пара фраз — и вот уж чувства остыли, и отношения опять не состоялись. Так что Лильку завоевать мог только немой, чтобы она могла додумывать их диалоги так, как ей больше нравится (шутка), или человек с быстрой реакцией и хорошо подвешенным языком, тот, что не дал бы ей времени насочинять романов самостоятельно, охмурил бы надеждой на будущую сказку… К счастью для нее, такие экземпляры время от времени встречались на ее пути. Если бы не они, Лилька рисковала бы на всю жизнь остаться бесплодной мечтательницей. Конечно, и в этих случаях разочарование было неотвратимо, но когда оно все же наступало, реальные плоды уже успевали образоваться.

На четвертый день ярмарки громкоговоритель объявил во всеуслышание, что один из их товарищей-художников попал в реанимацию. Срочно нужны были средства на быстрое обследование и качественное лечение. Все знали рыжего Берендея и его историю. На помощь бросились многие. Стихийно возник центр по сбору денег. Несмотря на то, что последнее время он много пил, пропивая симпатии близких и дальних своих знакомых, все равно его открытая натура, веселый нрав и память о том, каким он был до того, как какие-то подонки посреди бела дня избили его, были сильнее потерянного им доверия. Тогда он выкарабкался к несказанной радости слезно обожаемой старушки-матери, жены, друзей и всех, кто хоть как-то с ним пересекался. Но голова его пострадала, были задеты какие-то там тормозные центры. С тех пор, раз пригубив, он уже не мог остановиться, постепенно теряя все, что приобрел прежде — и партнеров, и жену, и друзей. Оставалась лишь мать да нежно любившие его старшие сестры и еще — отчаянные и безрезультатные попытки преодолеть недуг… Наутро между похмельем и опохмелкой ему еще удавалось убедить самого себя в том, что он не безнадежен… Остальные уже махнули рукой. И все — таки, не задумываясь и не считая денег, все бросились ему на помощь… Несмотря ни на что, банк любви и сочувствия к нему был огромен.

Конец ознакомительного фрагмента.