Жизнь нежна

Галина Романова, 2008

Три года прошло после убийства Алексея Хаустова, в котором подозревали Зою, его жену, исчезнувшую сразу после совершения преступления. И вот Зоя нашлась… под толщей бетона в служебном гараже фирмы Сергея Хаустова, брата Алексея. Старое дело подняли вновь. Снова пойдут допросы, нервотрепки, подозрения. Ясно одно, убийца Зойки, а, возможно, и Алексея, до сих пор разгуливает на свободе. И он великолепный актер, если так долго ничем себя не выдал… Роман ранее выходил под названием «Исполнительница темных желаний». Сложно было представить, что авантюрная идея изложить на бумаге придуманную криминальную историю внезапно перерастет во что-то серьезное и станет смыслом жизни. Именно с этого начался творческий путь российской писательницы Галины Романовой. И сейчас она по праву считается подлинным знатоком чувств и отношений. В детективных мелодрамах Галины Романовой переплетаются пламенная любовь и жестокое преступление. Всё, как в жизни! Нежные чувства проверяются настоящими испытаниями, где награда – сама жизнь. Каждая история по-своему уникальна и не кажется вымыслом! И все они объединены общей темой: настоящая любовь всегда побеждает, а за преступлением непременно следует наказание. Суммарный тираж книг Галины Романовой превысил 3 миллиона экземпляров!

Глава 5

— Что-нибудь еще станете заказывать?

Хрупкая официантка с большими печальными глазами, прямо такими же, как и у его Полинки, тронула его за плечо.

— Нет, — мотнул отяжелевшей головой Панов. — Спасибо, нет. — И добавил, будто и впрямь перед женой отчитывался: — Я ухожу скоро.

Перед женой отчитывался он каждый день. И даже в день по нескольку раз. Когда на работу собирался, когда на обед не мог приехать, когда должен был задержаться, а иногда и просто так, по ходу дня чем занимается — всегда он ставил ее в известность. Не потому, что она от него это требовала. А просто потому, что привык к этому с раннего детства. Родители требовали с него отчета, чтобы не волноваться. Он и старался их не волновать. И жену свою старался не волновать тоже. Потому и звонил ей за день раз десять. Только…

Только ни черта не волновалась за него его жена. Ни по поводу его опозданий с работы, ни что он мог остаться без обеда, ни по какой другой причине она за него не волновалась. Никогда!

Антон Панов тяжело вздохнул и неожиданно для себя поймал официантку, отходившую от стола, за локоток.

— Можно вопрос? — извиняющимся тоном спросил Антон, когда девушка испуганно отпрянула.

— Д-да, пожалуйста.

Ее ресницы испуганно метались вверх-вниз. Ну, прямо правда, как его жена. Такая же пугливая, черт бы побрал все на свете.

— Вот скажите… Кстати, меня Антоном зовут, а вас? Не Полиной, нет? — он хмельно хихикнул.

— Почему непременно Полиной? — не поняла она и глянула на него с досадой, как, наверное, всякий раз смотрела на подзагулявших посетителей крохотного полуподвального ресторанчика.

— Жену мою так зовут. Полина — моя жена. Которая… А, не важно! — он махнул рукой, едва не свалив пузатый бокал на низкой ножке, в котором еще плавилось янтарем немного коньяку.

— Что вы хотели спросить? — тоном школьного завуча спросила официантка.

Антон даже напрягся, вглядываясь. Так и казалось, что девушка сейчас кончиком указательного пальца поправит на переносице невидимые постороннему глазу очки.

— Вы так и не сказали, как вас зовут, — мягко упрекнул он. — Я назвал себя, а вы нет.

— Оля… Меня зовут Оля, — не меняя тона, представилась она.

И потерла все же переносицу. Может, и правда громоздились на ней очки-невидимки. Такие большие, в роговой оправе, коричневого цвета в черных прожилках, очки. Может, она как-то смогла сделать их невидимыми, чтобы не стесняться их непрезентабельного вида.

У него вот не получалось сделать так в детстве, когда он таскал такие на своем носу. И дико стеснялся, когда его дразнили очкариком. И все мечтал, чтобы очки его, которые необходимо было носить для исправления детского косоглазия, вдруг стали невидимыми.

Господи, о чем он думает сейчас? О чем?! Про очки какие-то вспомнил! Нелепо так, глупо и не нужно. У него, кажется, семья рушится, а он…

— Скажите, Оля, за что меня можно не любить?! — выдавил Панов через силу. — Что во мне такого отвратительного? Я не урод, не гомик, зарабатываю так, что только можно позавидовать. А она… Она отворачивает лицо, когда я хочу ее поцеловать. Вот так отворачивает!

И Антон отодвинул подбородок к плечу. Потом замотал головой, зажмурившись.

— Она не просто не любит меня, Оля! Она… она, мне иногда кажется, ненавидит меня! С трудом терпит. Я же все готов для нее сделать, все! Я ради нее на все пойду! Если ее кто обидит, я его разорву в клочья! Просто оставлю этого человека инвалидом, если он посмеет мою Полинку…

— Тише, Антон, тише. — На удивление крепкие пальцы, крепкие для такой хрупкой девушки, сдавили ему плечо. — Здесь не место говорить об этом. Если есть желание продолжить тему, то я заканчиваю через полчаса. Подождете?

— А? — Он подумал, потом кивнул. — Подожду. Все равно меня некому выслушать, кроме вас. Некому. Она так уж точно слушать не станет…

Господи, зачем он здесь?! Для чего?! До какого состояния надо было напиться, чтобы протащиться пять кварталов и оказаться в тесной коммунальной конуре, забитой неспящими соседями, окурками, кастрюльным грохотом и тошнотворным запахом чужой ненужной женщины.

— Ну, чего ты, Антон? Чего ты?

Показавшаяся поначалу очень хрупкой, Ольга с не женской силой вдавливала его в подушки, лизала ему мочки ушей, ерзала по нему горячим тугим животом и все уговаривала, уговаривала быть умником. Они ведь уже со вчерашнего вечера вместе, неужели он ничего не помнит? Как тогда объяснит, что проснулся совершенно голым в ее постели? И пускай жениться на ней не обещал, да ей и не нужно, но уходить так рано точно не собирался.

— Ну, чего ты, Антоша, милый? — Ольгина рука с холодными тонкими пальцами коснулась щеки. — Посмотри на меня, посмотри. Я же понравилась тебе. Ты сам вчера мне говорил об этом.

Да, она была недурна собой, эта милая девушка с печальными глазами, в которых ему с самого утра мерещилось что-то хищное. И проговорили они, кажется, часа три, никак не меньше. И понимала она его, как никто. И все Полинку ругала и обзывала каким-то нехорошим неблагозвучным словом. Он не помнил, каким именно! И не помнил, как уступил этой девушке и улегся с ней в постель, где непристойно пахло чужим мужским одеколоном.

— Зачем я тебе, Оль? — вдруг спросил Антон, стаскивая девушку с себя и опуская ноги на пол с кровати. — Зачем?

— Ну… Мне хорошо с тобой, Антоша. И я ведь не тащила тебя сюда, ты сам пришел, — с удивлением и обидой отозвалась она и была не так уж и не права. — Все стонал и бился, с чего тебя Полина твоя не любит.

— А ты что говорила? — Он силился вспомнить то гадкое слово, каким Оля называла его жену, так и не вспомнил.

— А я говорила, что вы не пара, вот и все. Ты очень хороший, но не ее мужчина.

— А кто же ей нужен? — поинтересовался он ревниво и потянулся к своим брюкам. — Что она за цаца такая, что я ей не пара?

— И это я вчера слышала. — Оля вздохнула, провела ноготком по его позвоночнику и поцеловала под левую лопатку. — Ей такой же павлин нужен, Антоша. Чтобы перья перед ней распускал. Чтобы…

— А я не распускаю, да! — Он едва не сломал «молнию» на брюках, с такой силой дернул от обиды застежку. — Я с утра до ночи только тем и занимаюсь.

— А ты перестань, — вдруг сказала Оля со смешком и потянулась, провокационно выставив грудь.

— Что перестать? — не понял Антон, не придав значения ее грациозным ухищрениям. Не заметил даже.

— Перестань распускать перед ней перья. Перестань унижаться, звонить по десять раз на дню. Перестань вовсе обращать на нее внимание.

— Как это?! Ты в своем уме? Она моя жена, Оль, я не могу не обращать на нее внимания. И я…

Он помялся, не зная, как выразить свою мысль поделикатнее. Ольга с невеселым смешком сама закончила за него:

— И ты ее очень любишь. Знаю. Весь вечер вчера слушала.

— И все равно в постель меня потащила. — Он удивленно покачал головой, сел на край кровати и начал натягивать носки. — Странная ты, Оль. Чего тебе с меня? Денег ты не берешь, будущего у нас с тобой нет. Чего тогда? Я ведь не первый в этой койке, так ведь? Одеколоном мужским все пропахло. Недешевым одеколоном. — Антон назвал, припомнив. — Угадал? Вот, видишь. Не бедный парень вчера утром тут просыпался. Чего меня-то к себе позвала?

— А тебе прямо обязательно в душе моей покопаться! — фыркнула Оля, причем без обиды какой бы то ни было или досады. — Тебе твоей души за глаза хватит, Антоша. Иди уж, к Полине своей. Иди и не заморачивайся из-за меня-то еще. И совет мой помни: поменьше внимания обращай на цацу свою, дело будет лучше.

Панов дошел пешком до ресторана, где ночью оставил машину на стоянке. Глянул на телефон, забытый на сиденье. Умышленно, между прочим, забытый. Сколько сидел и напивался, столько мечтал потом обнаружить там десятка три пропущенных звонков. Вот выйдет он из кабака, думал, сунет погрузневшее от коньяка тело в салон, глянет на дисплей телефона, а там сообщение на сообщении. И звонила, и писала, и…

Ничего не было. Полина не позвонила, не написала ничего и даже к черту его не удосужилась послать за молчание, хотя, по логике, должна была.

— Не нужны мы ей, — пожаловался телефону Панов и завел машину. — Не нужны ни обеспеченными, ни нищими, никакими. Развестись с ней, что ли!

Развестись, конечно, было можно. И проблем никаких не возникло бы. Она как-то вскользь обронила однажды, что никогда ни на что претендовать не станет. Что от матери в наследство ей досталась огромная квартира в самом центре города. У тетки опять же она одна из всей родни, та ее никогда не оставит. И ей вообще, вообще ничего не надо. Она готова уйти без выходного пособия и все такое.

А он не готов, блин! Он не может ее отпустить! Он любит ее так…

До судорог любит ее, проклятую! Дышать боялся, когда она спала рядом с ним. Иногда даже оторопь брала, до такой степени походила спящая Полинка на ангела. Нежная, чистая такая, не загаженная никем другим, она была только его женщиной, только его. Ну, как он мог ее отпустить?! Как?!

И жить так больше просто невыносимо. Жить и знать, что не нужен ей, что она с трудом терпит тебя рядом. Вчера утром даже поцеловать себя не дала, когда провожала его к порогу. Чего тогда вышла провожать, спрашивается! Сидела бы в кухне, ковыряясь вилкой в своей яичнице. Нет, вышла, как примерная жена, пожелала удачи бескровными губами. И с таким постным лицом все это проговаривала, будто в последний путь его провожала, черт возьми! И все, на этом ее супружеская миссия закончилась. Прощальный поцелуй оказался миссией невыполнимой.

— Я настолько противен тебе? — вспылил он тут же, пытаясь поцеловать ее насильно. — Полина, посмотри на меня!

Не посмотрела, отвернула лицо, губы тут же набухли, задрожали. Ясно, плакать собралась. Он ее и отпустил, чтобы сырость не разводить и себя до конца не расстраивать. Другой бы на его месте не отпустил бы. Другой бы еще и по заднице надавал за капризы всякие дурацкие, а то и покруче наказание придумал бы.

Он так не мог. Ни бить, ни принуждать ее не мог.

Они ведь уже неделю спали в разных комнатах, и все по этой же причине. Как только она выкрикнула ему про это самое принуждение неделю назад и про то еще, что не может больше заниматься с ним любовью, потому что…

Кстати, а почему? Она ведь так и не сказала, почему она не может. Сколько он ни бился, сколько ни пытался разговорить ее, она так и не сказала ничего. Он к ее тетке тогда подался, едва в ногах у старой ведьмы не валялся, моля о помощи. Тоже глухо. Сидела, курила одну сигарету за другой, за сердце хваталась, а толком так ничего и не сказала и не пообещала ничего.

— Сами разберетесь, — квакнула напоследок. — Надо быть, Антоша, поделикатнее с такой девочкой, как моя Полина.

Да куда уж деликатнее-то, елки-палки! Куда деликатнее-то?! Ему что же, заявку в письменном виде подавать за месяц вперед, когда он свою жену захочет, так, что ли?!

— Не впадай в маразм! — фыркнула старая ведьма, когда он начал говорить ей об этом. — Я имею в виду, что ее желание в этом тоже должно браться в расчет.

Ее желание?! Да он может прождать до пенсии, когда его красавица Полина вдруг его возжелает! Да она…

Вот тогда-то первый раз и прозвучало это страшное для него слово — развод. Этим поганым словом противная карга как будто подвела черту под их короткой совместной жизнью с Полиной, отсекая все его взлелеянные надежды на долгое совместное счастье.

— Разведись с ней и найди себе другую. Ты красивый, здоровый, молодой мужик. Обеспечить можешь гарем целый, чего тебе в ней? Брось ее, пускай она себе кого-нибудь тоже найдет, — кудахтала тетка его жены, занавесившись сизыми клубами дыма. — Чего вам вместе мучиться. Поврозь-то, может, и лучше.

Ох, как он тут начал орать! Как он орал на старую ведьму, даже не выдержал и пообещал ее убить, если она вдруг посмеет влезть между ними. Никогда не тронул бы, ежу понятно, но в порыве гнева выпалил. К слову, тетка не испугалась. Хмыкнула — не понять было, сердится или одобряет его гнев. А потом выпроводила его со словами:

— Хочешь мучиться, продолжай ее любить. Не хочешь, беги от нее куда глаза глядят.

Он продолжил любить свою Полину, потому что ничего не мог с этим поделать. Ничего! Сидел размякшим куском пластилина напротив нее и глядел, не отрываясь, как она ест, смотрит телевизор, читает книгу, пришивает пуговицу. И не мог заставить себя отвернуться, не мог думать о ней гадко, и что самое страшное — в прошедшем времени думать о ней не мог.

Серега Хаустов, которому он в сердцах пожаловался, приехав к тому на дачу, посоветовал проявить мужскую твердость, не унижаться и не навязываться. И даже позавидовал, дурак, что Панов может с такой легкостью от жены избавиться. Он-то, мол, и рад бы, да хрен что выйдет. От такой, как его Тайка, уйти можно только на тот свет, либо ее туда спровадить.

А что Полина его выделывается, так то, мол, не беда. Молодая, гонору много, неплохо бы придавить этот самый гонор, поставить зарвавшуюся девчонку на место, а то и наподдать.

— Не могу я с ней так, Серега! — бил себя кулаком в грудь Антон.

— И зря! Распустил, понимаешь, теперь плачешься. Что такое мужское самолюбие, помнишь? Нет? Так вспоминай, вспоминай! Спать она с ним не желает! Да ты завтра пальцами щелкнешь — укладывать желающих в кровать замучаешься…

Пальцами он, выходит, вчера как раз и щелкнул, переспал с Ольгой. Только ничего хорошего из этого не вышло. Никакой благодатью в душе не взыграло удовлетворенное мужское самолюбие. Наоборот, противно стало, когда, проснувшись, понял, что произошло. Противно и стыдно перед Полиной, будто окунул ее во что-то грязное и непристойное. А на теле и лице словно жирные пятна остались от жадных Ольгиных губ. Помыться бы скорее да на работу улизнуть, чтобы лицом к лицу с женой не столкнуться. Чтобы глаза от нее не прятать и не чувствовать себя сволочью последней за свое незапланиро — ванное предательство.

Хорошо бы, подумал Панов, Полинки дома не оказалось. Вышла куда-нибудь за хлебом, например, и задержалась бы. Или за свежим творогом к завтраку, его всегда долго приходилось ждать.

Полина была очень прилежной хозяйкой и тщательно следила, чтобы дома он хорошо и полноценно питался. Здесь упрекнуть ему ее было не в чем. Но вот за то, с какой легкостью она отпустила его жить в соседнюю комнату, за то, что ни разу за минувшие сутки не позвонила ему, не побеспокоилась, не проявила элементарного женского любопытства, он готов был…

А в самом деле, на что он готов? Как далеко он может зайти, чтобы наказать ее — неприступную? Ударить не сможет, это ясно. Уйти от нее способен лишь в соседнюю комнату. Обругать гадкими обидными словами лучше даже не пытаться. Почему? Да потому что какая же она гадкая? Она чистая, хорошая, милая, просто она не любит его так, как он ее, и все. Да, наверное, и вообще никак не любит.

Он открыл дверь сам, хотя всегда звонил, чтобы она открыла ему. Чтобы встретила на пороге, подставила щеку для поцелуя. Хоть и неприятно ей было, но до недавних пор щеку подставляла. Сейчас все изменилось. Поцелуи теперь исключались. И все общение между ними не должно было выходить за рамки вежливого пустого разговора.

— Передай хлеб, пожалуйста.

— Да, да, конечно.

— Кофе сварить тебе?

— Если не сложно.

— Я выгладила тебе рубашку, которую ты просил.

— Спасибо огромное…

И так далее, и тому подобное.

Ей, кажется, было очень комфортно за этой словесной органзой. Она даже хмуриться стала реже. Она и не догадывалась, как ему хочется поймать эту руку, передающую ему хлеб. Стиснуть ее, потянуть на себя, заставить ее хозяйку соскользнуть со своего места и усесться к нему на колени…

— Антон!

Полина так неожиданно появилась у входной двери, как будто выбежала или выпрыгнула из комнаты, хотя это ему наверняка померещилось. Она никогда не делала резких движений, всегда несла себя с достоинством. Просто он не ожидал… Нет, не желал ее сейчас видеть, и ее внезапное появление заставило его вздрогнуть.

— Я Антон, — ответил он, поворачиваясь к ней спиной.

— Антон, где ты был?!

Странно, но ее интонация показалась ему надломленной, словно она волновалась. Что тоже исключается, потому что они ведь теперь соседи, между которыми повисла, переливаясь всеми оттенками, этикетная завеса.

— Это так важно?

Он согнулся и принялся стаскивать с себя туфли.

Черт! Хоть бы ушла! Не может он смотреть на нее! Кажется, только глянет в ее глаза и примется каяться во всех своих грехах и вымаливать прощение. Только прощать-то его, кажется, некому. Полина уже отгородилась от него, и его грехи занимают ее мало.

— Важно! Очень важно!

И его жена, его уравновешенная, милая, всегда вежливая жена, вдруг топнула ножкой. Она позволила себе топнуть на него своей красивой ножкой и сделала это так мягко и так неубедительно, будто репетировала какое-то балетное па, что Панову вдруг сделалось смешно.

— С каких это пор, милая Полина, тебя стало интересовать, где я был, с кем я был? — протянул он все еще со смешком.

Посмотрел на нее внимательно, наконец. Отметил припухшие веки и темные полукружья под глазами, явно намекающие на то, что Полина плакала. Неужели переживала? И судорожное дыхание тоже ведь не от веселья случается, так? А она именно так сейчас дышала, его жена, — с обидой и горечью.

Она молчала, также прерывисто дыша и покусывая нижнюю губу. Тогда он продолжил с нажимом, двинувшись в ванную и на ходу раздеваясь:

— Если бы тебя интересовало, где находится твой муж, ты бы позвонила. Это ведь так просто, дорогая. Берешь в руки мобильный, жмешь на кнопки и следом жмешь кнопку вызова. И ты сразу бы узнала, где я. С кем я…

Рисковал? Рисковал, без сомнения. Мог ведь нарваться и на истерику. Кто знает, что хранится в сокровищницах ее великолепной души.

А, плевать, решил он вдруг в какой-то критический момент! Плевать, какие чувства она сейчас испытывает. Ее так долго не волновали его чувства, что и устыдился бы, да желание пропало.

— Я знаю, с кем ты был, — вдруг пронеслось за ним следом по коридору, догнало, больно ткнуло под левую лопатку и заставило остановиться. — Я видела вас, когда вы уходили из ресторана, Антон.

— То есть? — Внутри отвратительно и трусливо заныло. Он повернулся и совершенно детским, шкодливым каким-то движением подергал плечами. — Я не понимаю, о чем ты, Полина.

— Я не хочу, чтобы ты врал мне, Антон.

И Полина потерла переносицу, будто тоже, как и Ольга вчера, поправляла очки-невидимки. Только у нее они наверняка розового цвета, с необъяснимым злорадством вдруг подумал Панов. И стекла розовые, и оправа из розового перламутра. И смотрит на мир эта красивая утонченная женщина сквозь свои, невидимые остальным, розовые стекла, и видит только свой мир. Мир, отфильтрованный от горя, от пошлости, от вожделения. Вожделение-то для нее — самый страшный из пороков.

— И прежде чем ты начнешь врать мне снова, я скажу тебе, что вчера, не дождавшись тебя, я пошла в дежурный магазин. А он как раз напротив того ресторана, где ты вчера отдыхал с девушкой.

— Она не девушка, она официантка, — буркнул он, поняв, что спалился на все сто.

— А официантки разве не могут быть девушками? — Полина недоуменно подняла аккуратные бровки. — Это не имеет значения, потому что я видела, как вы вместе вышли, обнялись и пошли в противоположную от дома сторону.

— А по-твоему, я должен был с ней идти по направлению к своему дому? — зло оборвал он ее.

Разозлился, потому что очень уж уравновешенным тоном Полина рассказывала о том, что вчера подглядела. Разве так ведут себя, уличая в измене?! Разве стоят восковыми куклами и аккуратно цедят слова, не меняясь при этом в лице? И непонятно тогда, почему глазки припухшие и дыхание срывающееся было минут пять назад. Может, по поводу сломанного ногтя такие переживания случились?

— Ты… — осторожно, будто ступая на припорошенный снегом ледок, начала говорить Полина, — не должен был идти с ней сюда, это не обсуждается. Но ты и не должен был…

— Слушай, хватит уже! — взорвался он, поняв, что она ни черта его не ревнует к возможной сопернице. — Мне не хочется слушать, что я должен, а чего нет! Я любил тебя, понимаешь! Очень сильно любил! У меня к горлу комок подступал, когда я смотрел на тебя, и дышать невозможно было. Я же боготворил тебя, Полина! И не мог оставаться равнодушным, когда такая прекрасная женщина находилась рядом со мной! Поэтому я… Может, я бывал груб или слишком порывист, может, не спорю. Но это от любви, понимаешь, а не от неотесанности моей, как утверждает твоя тетка!

— А кто дал тебе право говорить с ней о нас, кто?! — вдруг тоже закричала она.

Впервые за все время их совместной жизни закричала. Он даже не знал, умеет ли она повышать голос или это прерогатива грубиянок.

— Ты должен был со мной говорить об этом, а не с друзьями, не с тетей Полей! И не с этой ужасной женщиной, которую ты тащил куда-то!

И на последних словах его милая, уравновешенная жена, не способная, по его мнению, на ревность, грубость, непозволительный тон, подбежала к нему и влепила такую пощечину, что у него в голове зазвенело.

— Оп-па! — выдавил он и вымученно улыбнулся, потирая щеку. — Что это на тебя нашло, Полинка? Ты что, ревнуешь? Ты же сама…

— Что сама? — перебила она с вызовом и уперла кулаки в бока, чего тоже никогда не допустила бы прежде, это же некрасиво. — Вот что сама, что?!

— Ты же сама отказалась от меня. Ты потребовала моего переселения.

— Я не требовала! Я попросила дать мне время!

— Ах вот как это у нас называется.

Господи, он боялся верить! Он даже с места сдвинуться боялся и стоял, будто ему носки кто к полу приклеил, чтобы не распугать, не разогнать сгущающиеся тучи семейного скандала. Он был так благодатен, так сладостен для него — этот бабий ор. Ему и смеяться и плакать хотелось одновременно от того, с какой искрой в глазах Полинка сейчас на него орала. А она ведь ревновала, точно ревновала, спокойствия ее мнимого хватило лишь на пять минут, и все. Лопнуло оно, ее спокойствие, как мыльный пузырь.

Ха-ха, вот это да! И куда хорошие манеры подевались! Наскакивает на него, кричит…

— Да! — голосила Полина. — Да, я, возможно, была не права. Но я молода и неопытна. Тебе надо было набраться терпения, а ты вместо этого!.. Как ты посмел?! Как ты посмел, бессовестный гад!

— Ух ты! — Он попытался поймать ее и привлечь к себе, но тут же получил по второй щеке. — Полинка, ну больно же!

— А мне не больно?! Мне, думаешь, не больно вот тут!! — И изящная щепоть ее пальцев ткнулась ей в грудь. — У меня все разрывалось здесь минувшей ночью!

— Так позвонила бы.

— Я?! Я стану звонить, когда ты возишься там с этой шлюхой?! Ты бессовестный, беспринципный идиот! И я тебя никогда не прощу…

Все, она выдохлась. Выдохлась, ударив его еще и еще, но уже не по лицу, а по плечам и груди. Потом совершенно неожиданным и нелогичным образом обвила его руками за шею, прижалась к нему и зашептала сквозь слезы:

— Прости меня! Прости меня, пожалуйста, Антоша! Я так никогда больше не буду себя вести, никогда. Но и ты… Не нужно больше никаких дурных женщин, Антоша… Пожалуйста, не надо!

Ох, как бы он хотел поставить в этом месте точку. Нет, не точку, а огромный восклицательный знак. Нет, три огромных, жирных восклицательных знака, после слов — наконец-то!!! Наконец-то свершилось, получилось, удалось! Все, теперь все будет по-другому, все будет славно, хорошо, станет искриться желто-оранжевым счастьем.

Ему ведь именно такого цвета счастье виделось всегда. Даже сочинение писал на эту тему, где объяснял долго, нудно и подробно, почему непременно желто-оранжевое счастье должно быть у людей, а не зелено-голубое, к примеру. «Пять» получил, как ни странно, за то сочинение. «Пять» и уважительное понимание учительницы.

Все предыдущие месяцы жил и ждал, жил с Полиной и ждал, ну когда же, когда хоть отблеск какой в их жизнь, утрамбованную вежливостью, просочится. Когда пробьется сквозь плотные слои учтивости, когда ослепит. И вот наконец-то!!! Наконец!!!

Конец ознакомительного фрагмента.