Пополудни. Книга стихов

Галина Щекина

Пополудни – вторая половина дня – вторая половина жизни. Созерцания и воспоминания. Люди и цветы. Эта книга лирики полна размышлений, ощущения счастья.

© Галина Щекина, 2017

ISBN 978-5-4485-4519-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Вспомни

Девочка, мартовскй блик

Девочка, мартовский блик,

смугло-прозрачная кожа,

так на испанку похожа,

так и мерцает вдали

глаз ее карих тепло,

пухлые губы мулатки,

голос чуть хриплый и сладкий.

Нет, ничего не ушло.

Каторги школьной божок,

вечно пятерки в порфеле

кто в этом худеньком теле

факел огромный зажег?

И улетелв в небеса-

фартук воздушный и банты-

в землю уходят таланты,

где прорасти им нельзя.

Фото со школьной доски,

место похвал и почета

все воровали без счета:

лоб и волос завитки.

Это теперь не украсть —

вспышка на мраморе белом.

Девочка, Гаврошем смелым —

детства жестокого власть.

Музыка была упруго-щедрой

Музыка была упруго-щедрой,

головы насмешливо пьянила,

а стекло в окне тряслось от ветра,

прилетевшего с истоков Нила.

И стучали по доске указкой

ставили нарочно у порога —

за свистящий шепот и подсказку

нас обоих выгнали с урока.

Мы вдвоем качались на качелях,

трогали в музее письма с фронта,

мы куда-то шли без всякой цели,

и горел закат у горизонта.

У него отец работал в Индии,

После — на плотине в Асуане,

До того магнитофон у нас не видели,

и с ума сошли от «мани-мани».

Мой отец был дома тоже редко

по веленью совести и партии, и

ему не донесла разведка

как играл магнитофон под партой.

Во глуби комнат затемненных

Во глуби комнат затемненных

внезапно отключают сеть.

Там сном причудливым сраженный

Аменхотеп молчит и Сет.

Скользнет по лаковой обложке

Неверный и летучий свет —

Замри, побудь еще немножко —

Заманчивее жизни нет,

Чем та, что мы вообразили,

Чем та, которая во сне.

Восток в его могучей силе,

Реален в призрачной весне.

В глазах вставали пирамиды,

Гудел пустынный суховей,

И боги, равные Изиде,

Смешали вина всех кровей

.Теперь, застенчивый мальчишка,

Зачем грустить и горевать?

Египет затянулся слишком,

Покинь же твердую кровать,

Которую как заточенье

Борясь с отчаяньем, избрал.

Теряет многое значенье —

Ты на свободе, генерал.

И в нашей эре так же плохо,

Задразнит и обманет жизнь.

Шагни на музыку и грохот,

На смех девичий обернись.

Воронежский вальс

Года учебы шелестят,

как весь просторный и нарядный

на спуске наш Петровский сад —

волнение как жизнь назад —

Не можешь вспомнить? Ладно!

Трамвайчик поздний загремит

к мосту со стороны Динамо —

надеждой полон и людьми,

проси, что хочешь и возьми,

ведь счастье — тоже драма.

Вихрились волны на реке,

накрапывали капли,

танкетки вон на каблуке,

зачетка с «хорами» в руке…

Нам шашлыки, не так ли?

И сквозь трамвайное стекло

влюбленно мы на мир смотрели.

В вагоне красном так тепло

и нам друг с другом повезло.

Не помнишь… Неужели?

Юной матери

Не понимала деревенских —

Пьянь и грязь.

Стране все было мало.

В домишке не шумели кран и газ,

Сарай без сеновала.

Тяжелый узел антрацитовых волос,

И шляпа, синяя таблетка.

А тополь у калитки рос и рос

Согласно пятилеткам.

И на заре, когда так сладок сон,

Бежала к трактористам

перемерять весь перегон,

а как вспахали — глубоко ли, чисто?

Качала зыбку и блины пекла

Девчонка, в общем, городская,

Любила чистоту окна, стекла,

Которое в лучах сверкает.

Молчи, не знавшая небес,

вслед самолетам замирала,

Ввверх не пустили и теперь ты здесь,

гордячка, и довольствуешься малым.

На синем ярко-красные цветы,

вокруг колен оборки,

ее нерусской красоты

опущенные шторки.

Самая красивая

Да я знала — самая красивая

Мама, пусть нарядов и не лишка,

Только платье длинно-темно-синее

С белой и узорчатой манишкой.

А в гостях, наряд расправив пальцами,

Под пластинку с Сопками Маньчжурии

Бабочкой она летала вальсовой,

Упоенно и по детски жмурилась.

Потому я куколку бумажную

Ножницами долго вырезала

Черненькая, тоненькая, важная

Королева посредине зала.

Я ее запомню не в халате,

Не слезах в потертом полушубке.

Я ей нарисую много платьев

Обниму усталую голубку.

Голубь на окне

Голубчик, почему ты здесь,

смотри — карниз оконный узкий —

искать от снега ли навес?

А может быть, душою русский,

посланцем неба ты слетел,

любимых мне напоминая,

прозрачно-дымчатых, без тел —

где жизнь души совсем иная?

Купца в нахохленной дохе

изображаешь непритворно:

грустишь, сударыня, кхе-кхе?

Да искрою глазок на черном.

Должно быть ясно и слепым —

не видя, видишь рядом милых.

Поклюй же ангел мой, крупы —

прибудет для полета силы.

Молчание цветов

Никогда столько не было их у меня —

Просто ливень и пламень чужого участья.

Головами кивали, улыбками тайно дразня…

И душа замирала от зыбкого счастья.

Моментального блеска свидетели, сна,

Протяженного в шуме и стуке.

Лишь молчали они, как молчала весна,

Натянув тетиву на разлучные луки!

И летя за плечом через душную тьму,

Застывая в воде ледяной по колено,

Точно знали они, что уже никому

Не нужна красота их нетленная.

Двадцать талий и темных атласных корон:

От вишнево-закатной до златорассветной,

Поцелуев несбывшихся стон и урон,

Угасали, слабея, обьятия-ветви.

И пока я спала, мне поправили плед,

Будто царственной редкой персоне,

Только шепот остался, что времени нет

Лишь кивая, прощаться спросонья.

Цветы, засыпанные снегом

Цветы, засыпанные снегом —

Не говорите что зима —

Такая гибельная нега,

Об этом целые тома…

О том, как хрупки хризантемы

Сиреневые по краям,

Пускай они, качаясь немо

Прильнут — дрожит рука моя.

Ведь в этой робости подарка

поранит грустная струна —

Цветы как выпитая чарка,

пьяна и временна она.

Не надо лишних обещаний,

За вас цветы глядят в глаза.

Не время думать о прощании,

Не целовать цветы нельзя.

Строки в глуши

Друг мой приносит вирши из леса,

там, где беззлобно стрекочут сороки,

там где крадется лесная прицесса

молча в глуши распускааются строки.

Личный мой лес — огородные гряды,

там, где георгины срослись с лебедою,

колкость осота с пионами рядом —

вот вам и радости вкупе с бедою.

Вот и гортензия — стало мечтою

укоренить возле дома южанку,

только напрасно стараться не стоит,

не зацветала в тени иностранка.

Что там, казалось бы, листья да стебель,

не говорят черенки и не плачут,

лишь после ссор опускаются в небыль,

люди уходят, с цветами иначе.

Но по весне, как пригреет лучисто,

первые всходы дают на поляне

желтые словно цыплята — нарциссы —

руки сестры, на ушко пожелания…

Из чужого сада

Твой цветок из солнечного сада

у меня никак не мог прижиться —

то теплу и свету вдруг преграда,

то бедна питанием землица.

Все-таки обильно поливала,

ведрами, и лейками, да и вволю.

У твоей гортензиии цветов так много стало,

у моей лишь листья будут, что-ли…

Может, их морозом прихватило?

Вижу, стебли новые бушуют

Неужели им достанет силы

в купину цветов пойти большую?

И пускай мое утихнет горе,

где-то в глубине мерцая свечкой

только не забудется история,

как сидели рядом на крылечке.

Нынче лето было очень жарким

и охпка стеблей в пене белой!

Вспышками соцветий — сочно, ярко,

чудо, все само собою сделалось.

Ландыши цветут незряче сами,

а с гортензией сплошная нездача…

Только ты за дальними лесами

так и не увидишь нашу дачу.

Хочу тюльпанов здесь

Хочу тюльпанов здесь, от розы вдоль дорожки

как костерков среди нарциссов белых,

они дождутся, что сойдешь с порожка

оглядываясь — что еще поделать.

Душа моя, им вовсе не дождаться

пока гряда оттает от заносов,

твоих умелых рук и пальцев,

плетущих мягко травы, сказы, косы.

Есть слово никогда. Его глотая

как завязь яблока, как ранящую льдинку

никак уснуть не можешь, звук летает

и тонкий шелест от запиленной пластинки.

Чудная, чуждая

Ночью приду и сижу без огня,

заново дом в темноте узнавая.

Некому больше утешить меня —

где же сестренка моя боевая?

Кажется, выпили горе до дна

сироты грешные, сестры навеки,

шелковы платья, в которых видна

и нищета, и тщета человека.

Все потеряли, но знали — вдали

ждут и одна, и другая,

в ночи безлунные спать не могли,

помнили, прошлое оберегая.

Как же теперь — ни объятий, ни слов —

столько еще не сказали,

только кружение бедных голов

в ярком аду на вокзале.

Нет, погоди, не читай приговор,

сердце стучит — мы пока еще живы.

Выйдем в дождем затопляемый двор

шумно вздохнем — как красиво.

Ночью приду и сижу у окна,

всею душой изнывая.

Молча, гордясь, уходила она

чудная, чуждая и боевая.

Однажды в июне

Однажды в июне, в чужом изобильном краю

кусты, не кусты, не цветочные листья,

на ягодной ветке — название не узнаю —

горсть черных агатов, прохладных и мглистых.

На что же похож их сверкающий каплями ряд!

И тайные клады с агатом не могут сравниться.

Клевать их должны бы не стар, и не млад,

С атласною рябью, с цветным оперением птицы.

Не сразу, но саженцы стала упрямо искать,

Твердя — только жимолость ягодой схожа! —

На гряды вносила земли, перегноя, песка,

Вовсю удобряя растениям скудное ложе.

С затеей не вышло. Мелькали и годы, и дни —

Не видно на ветках тех ягоокугольно-нежных —

Ошибка торговца, моя ли, а только одни

Стоят сорняки, торжествуя стеной безмятежной.

Несчетно гремел в небесах

Несчетно гремел в небесах грозовой барабан,

И пали на землю тугие льдяные потоки,

Но облачный занавес таял, и небо сияло глубоко,

Впивали от солнца цветы и дышали хлеба.

В тарелках и чашках сверкая, стояла вода,

Десерты искрились в прозрачных хрустящих

Конец ознакомительного фрагмента.