Альрауне

Ганс Гейнц Эверс, 1911

Ганс Гейнц Эверс (1871–1943) – немецкий писатель, драматург, сатирик. Его произведениям, которые еще в начале XX века причислялись к выдающимся достижениям художественной литературы, присущи гротеск, таинственность и фантастика. Критики называли его немецким Эдгаром По. Представленный в этом томе роман «Альрауне», написанный Эверсом в 1911 г., по отзывам печати своего времени, – самое глубокое его произведение. «Странное смешение сверхчувственной мистики и яркого реализма – все, что накладывает на произведения Эверса свой особый отпечаток, обнаруживается в «Альрауне» с виртуозной законченностью… Помимо своего художественного значения книга эта на редкость увлекательна» – так писали тогда о нем немецкие газеты.

Глава IV,

которая рассказывает, как нашли они мать Альрауне

Франк Браун сидел на гауптвахте. Наверху, в Эренбрейтштейне. Сидел уже около двух месяцев и должен был сидеть еще три. Все лето. И все лишь за то, что он пробил пулей отверстие в воздухе, так же как и противник его.

Он сидел наверху у колодца, с которого открывался вид на Рейн. Он болтал ногами, смотрел вдаль и зевал. То же самое делали и трое его товарищей, сидевших вместе с ним. Никто из них не говорил ни слова.

На них были желтые куртки, купленные ими у солдат. Денщики намалевали на их спинах огромные черные цифры, означавшие номера их камер. Тут сидели сейчас второй, четырнадцатый и шестой. У Франка Брауна был № 7.

На скалу к колодцу поднялась группа иностранцев, англичан и англичанок, в сопровождении сержанта гауптвахты. Он показал им несчастных арестантов с огромными цифрами, которые сидели с таким печальным видом. В них зашевелилось чувство жалости, и с ахами и охами они стали расспрашивать сержанта, нельзя ли дать что-нибудь этим несчастным. Это строго запрещено. Но в своем великодушии он повернулся и стал показывать туристам окрестности. Вот Кобленец, сказал он, а позади него Нейштадт. А там внизу у Рейна…

Между тем подошли дамы. Несчастные арестанты заложили руки за спину, держа их как раз под номерами. В протянутые ладони посыпались тотчас же золотые монеты, папиросы и табак. Нередко попадались и визитные карточки с адресами.

Игру эту выдумал Франк Браун и к общему удовольствию ввел ее здесь.

— В сущности, это довольно-таки унизительно, — заметил № 14.

Это был ротмистр Флехтгейм.

— Ты идиот, — ответил Франк Браун, — унизительно только то, что мы считаем себя такими аристократами, что отдаем все унтер-офицерам и ничего не оставляем себе. Если бы хоть по крайней мере эти проклятые английские папиросы не так пахли духами. — Он просмотрел добычу. — Ага! Опять соверен. Сержант будет рад. Бог мой, мне бы и самому он пригодился!

— Сколько ты вчера проиграл? — спросил № 3.

Франк Браун засмеялся.

— Ах, всю свою вчерашнюю получку. И еще вдобавок подписал векселей на несколько сотен. Черт бы побрал эту игру!

Номер 6 был юным поручиком, почти мальчиком, кровь с молоком. Он вздохнул глубоко:

— Я тоже продулся.

— Ну, а по-твоему, мы не проигрались? — огрызнулся на него № 14. — И только подумать, что эти трое бродяг кутят теперь на наши деньги в Париже. Сколько, по-твоему, они там пробудут?

Доктор Клаверьян, морской врач, арестант № 2, заметил:

— По-моему, дня три. Дольше они не смогут остаться, а то отсутствие их будет замечено. Да и на более долгое время у них не хватило бы денег.

Те трое были № 4, № 5 и № 12. В последнюю ночь они много выиграли и тотчас же утром спустились вниз, стараясь не опоздать к парижскому поезду. Они отправились немного развлечься, как это называлось в крепости.

— Что же предпримем мы сегодня? — спросил № 14.

— Напряги хоть раз сам свой пустой мозг, — сказал Франк Браун ротмистру.

Он спрыгнул со стены и пошел через казарменный двор в офицерский сад. Он был в дурном настроении и громко что-то насвистывал.

Не из-за проигрыша, он проигрывал уже не в первый раз и это его мало трогало. Но это жалкое пребывание здесь, это невыносимое безделье!

Правда, крепостные правила были довольно свободны, и среди них, во всяком случае, не было ни одного, которое бы оскорбляло хоть как-нибудь господ арестантов. У них было здесь свое собственное собрание, в котором стояли рояль и большая фисгармония: они получали десятка два газет. У каждого был свой денщик. Камеры были просторные, чуть ли не залы; за них они платили государству по пфеннигу в день. Обеды они брали из лучшей гостиницы города и держали обильный винный погреб. Было только одно неудобство: нельзя было запирать своей камеры изнутри. Это был единственный пункт, к которому комендант крепости относился невероятно строго. С тех пор как в крепости произошло самоубийство, каждая попытка приделать изнутри камеры задвижку или крючок подавлялась немедленно.

«Что за дураки все они! — подумал Франк Браун. — Точно не может человек покончить с собою без всяких засовов!»

Это неудобство мучило его все время, отравляло ему всю радость существования. Побыть в крепости одному было совершенно немыслимо. Он привязывал дверь веревками и цепочками, ставил перед нею кровать и другую мебель, но ничего не помогало: после продолжительной борьбы все разрушалось и разбивалось вдребезги и товарищи торжествующе врывались в его камеру.

О, эти товарищи! Каждый из них был превосходнейшим и симпатичнейшим малым. С каждым из них можно было без скуки поболтать наедине полчаса. Но вместе они были невыносимы, они ели, пили, играли по целым дням и ночам в карты. А кое-когда принимали у себя женщин, которых приводили им услужливые денщики. Или предпринимали продолжительные экскурсии, вот и все их героические подвиги!

Ни о чем другом они никогда и не говорили.

Те, что сидели в крепости дольше других, были еще хуже. Они совсем погибали в этом бесконечном безделье. Доктор Бюрмеллер, застреливший своего шурина и сидевший здесь уже целых два года, и его сосед драгунский лейтенант граф фон Валендар, на полгода больше наслаждавшийся прекрасным воздухом крепости. А те, что поступали сюда вновь, уже через неделю уподоблялись другим. Кто был самым грубым и необузданным, тот пользовался наибольшим почетом. Почетом пользовался и Франк Браун. На второй же день своего пребывания он запер рояль, потому что не захотел больше слушать несносной «Весенней песни» ротмистра. Забрал ключ к себе и бросил потом с крепостного вала. Он привез сюда и свои ящики с пистолетами и часто подолгу стрелял. Что же касается выпивки и ругательств, то он мог соперничать с кем угодно.

А ведь он, собственно, радовался этим летним месяцам в крепости. Он привез с собой целый ворох книг, новые перья и массу бумаги. Он думал, что сумеет здесь работать. Радовался заранее вынужденному одиночеству.

Но за все время он не раскрыл ни одной книги, не написал даже ни одного письма. Он сразу втянулся в этот дикий, ребяческий хаос, который, однако, был противен ему, но из которого он не мог ни за что вырваться; он ненавидел своих товарищей, каждого из них в отдельности…

В саду появился вдруг его денщик и откозырял:

— Господин доктор, письмо.

Письмо в воскресенье? Он взял его из рук солдата. Письмо это было адресовано ему домой и оттуда прислано сюда. Он узнал тонкий почерк своего дяди. От него? Что ему вдруг понадобилось? Он помахал письмом в воздухе; ах, ему захотелось отправить его обратно. Что ему за дело до этого старого профессора?!

Да, это было последнее, что он от него видел с тех пор, как приехал с ним вместе в Лендених после того торжества у Гонтрамов. С тех пор, как он старался убедить его создать Альрауне, с тех пор прошло больше двух лет.

О, как давно это уже было!

Он перешел в другой университет, сдал все экзамены. А теперь сидел в этой лотарингской дыре в качестве референдария. Работал ли он? Нет, он продолжал ту жизнь, которую вел студентом. Его любили женщины и все те, которым нравилась свободная жизнь и дикие нравы. Начальство относилось к нему неодобрительно. Правда, он работал кое-когда, но работу его начальство всегда называло ерундой.

Как только появлялась возможность, он уезжал, отправлялся в Париж. Был больше у себя дома на Butte Sacree, чем в суде. Но, в сущности, он не знал, чем все это кончится.

Несомненно только одно: никогда не выйдет из него юриста, ни адвоката, ни судьи, ни даже чиновника. Но что же ему предпринять? Он жил изо дня в день, делал все новые и новые долги…

Он все еще держал в руках письмо; хотел раскрыть его, но в то же время его тянуло что-то вернуть его нераспечатанным. Это был бы известного рода ответ, хотя и запоздалый, на другое письмо, которое написал ему дядя два года назад.

Это было вскоре после той ночи. С пятью другими студентами он в полночь проезжал через деревню, возвращаясь с пикника. Вдруг ему пришла в голову мысль пригласить их в дом тен Бринкена.

Они оторвали звонок, громко кричали и неистово ломились в железные ворота. Поднялся такой адский шум, что сбежалась вся деревня. Тайный советник был в отъезде, но лакей впустил их по приказанию племянника. Они отвели лошадей в конюшню. Франк Браун велел разбудить прислугу, приготовить ужин и сам отправился за винами в дядюшкин погреб. Они пировали, пили и пели, буйствовали в доме и в саду, шумели и ломали все, что только попадалось им под руку. Только рано утром уехали они с тем же криком и шумом, повиснув на своих лошадях, точно дикие ковбои, а некоторые как мешки с мукою.

— Молодые люди вели себя, точно свиньи, — доложил Алоиз тайному советнику. Тем не менее не это рассердило профессора, он ни слова не сказал бы про это. Но на буфете лежали редкие яблоки, свежие груши и персики из его оранжереи. Редкие плоды, взращенные с невероятными трудностями. Первые плоды новых деревьев. Они лежали там в вате на золотых тарелках и созревали. Но студенты не сочли нужным считаться со стараниями профессора и беспощадно набросились на добычу. Они откусывали по кусочку, но, убедившись, что они еще не поспели, кидали их на пол.

Профессор написал племяннику недовольное письмо и просил его не переступать больше порога его дома.

Франк Браун был глубоко оскорблен этим письмом, проступок его казался ему пустой безделицей. Ах, если бы письмо, которое он сейчас держал в руках, пришло туда, куда оно было адресовано, в Мец или даже на Монмартр, он, ни минуты не колеблясь, отослал бы его обратно нераспечатанным.

Но здесь, здесь, в этой невыносимой скуке?

Он решился.

— Во всяком случае, хоть какое-нибудь развлечение, — повторил он и распечатал письмо.

Дядя сообщал ему, что по зрелом размышлении он решил последовать совету, данному ему племянником. У него имеется уже подходящий объект для отца: прошение о пересмотре дела убийцы Нерризенна оставлено без последствий, и нужно думать, что и прошение о помиловании будет также отклонено. Он ищет теперь только мать. Он делал уже несколько попыток в этом направлении, но они не привели ни к каким результатам. По-видимому, не так-то легко найти что-нибудь подходящее. Но время не ждет, и он спрашивает племянника, не хочет ли тот помочь ему в этом деле.

Франк Браун повернулся к денщику.

— Что, почтальон еще здесь? — спросил он.

— Точно так, господин доктор, — ответил солдат.

— Скажи ему, чтобы подождал. Вот дай ему на чай. — Он пошарил в кармане и наконец нашел монету. С письмом в руках он быстро пошел по направлению к крепости.

Но едва он достиг казарменного двора, как увидел жену фельдфебеля, а позади нее телеграфиста.

— Для вас телеграмма, — сказала она.

Телеграмма была от доктора Петерсена, ассистента тайного советника. Она гласила:

«Его превосходительство сейчас Берлине, гостинице «Рим». Ждем немедленного ответа, можете ли приехать».

Его превосходительство? Так, значит, дядюшка стал превосходительством! Поэтому-то, наверное, он и в Берлине. Берлин — ах, это жалко, лучше бы он поехал в Париж, там он, наверное, легче бы нашел что-нибудь и во всяком случае более подходящее, нежели здесь…

Но безразлично, Берлин так Берлин. По крайней мере, это хоть какая-нибудь перемена. Он задумался на минуту. Он должен уехать, уехать сегодня же вечером. Но у него нет ни гроша. У товарищей тоже.

Он посмотрел на жену фельдфебеля.

— Послушайте, — начал он, но вовремя удержался. — Дайте ему на чай и запишите на мой счет.

Он отправился в свою комнату, запаковал чемодан и велел денщику отнести его тотчас же на вокзал и ждать его там. Потом сошел вниз.

В дверях стоял фельдфебель, смотритель тюрьмы. Он ломал себе руки и, по-видимому, был страшно взволнован.

— Вы тоже хотите уехать, господин доктор? — жалобно спросил он. — А тех трех господ еще нет, они в Париже, за границей! Господи, чем все это только кончится? Я попадусь, ведь я один, на мне вся ответственность.

— Ну, не так уж страшно, — ответил Франк Браун, — я уезжаю всего на два дня. Тогда, наверное, уже вернутся и те.

Фельдфебель начал опять:

— Да ведь я не из-за себя только. Мне все равно. Но другие все завидуют мне. А сегодня как раз будет дежурить сержант Беккер. Он…

— Он будет молчать, — возразил Франк Браун, — он только что получил от нас больше тридцати марок — милосердное подаяние англичан. Впрочем, я зайду в Кобленце в комендантское управление и возьму отпуск. Ну, вы довольны?

Но смотритель вовсе не был доволен:

— Как? В управление? Помилуйте, господин доктор! Ведь у вас нет пропуска в город. А вы еще хотите в комендантское управление!

Франк Браун рассмеялся:

— Именно туда-то я и пойду. Я хочу призанять деньжонок у коменданта.

Фельдфебель не произнес ни одного слова, стоял неподвижно, точно окаменев, с широко раскрытым ртом.

— Дай-ка мне десять пфеннигов, — крикнул Франк Браун своему денщику, — мне надо заплатить у моста!

Он взял монету и быстрыми шагами пошел к двери. Оттуда в офицерский сад, перелез через стенку, нащупал на другой стороне сук огромного дуба и спустился по его стволу. Потом пробрался к реке.

Через двадцать минут он был уже внизу. По этой дороге они обыкновенно прокрадывались во время своих ночных прогулок.

Он дошел вдоль Рейна до моста, а потом направился в Кобленц. Явился в комендантское управление, узнал, где квартира генерала, и поспешил туда. Послал свою визитную карточку и велел сказать, что он пришел по крайне важному делу.

— Чем могу вам служить?

Франк Браун сказал:

— Простите, ваше превосходительство, я арестован, с гауптвахты.

Старый генерал недовольно посмотрел на него, видимо, рассерженный неожиданным ответом.

— Что вам угодно? Да и как вы пришли в город? Есть у вас пропуск?

— Есть, ваше превосходительство, — ответил Франк Браун. — Пропуск в церковь.

Он лгал, но знал хорошо, что генералу нужен только какой-нибудь ответ.

— Я пришел просить ваше превосходительство дать мне отпуск на три дня в Берлин. Мой дядя умирает.

Комендант вспыхнул:

— Какое мне дело до вашего дяди? Нет, невозможно! Вы сидите там наверху не для своего удовольствия, а потому, что вы нарушили законы государства: понимаете? Всякий может прийти и сказать, что у него умирает дядя или тетка. Если бы это по крайней мере были родители, я еще понимаю! Я принципиально отказываю вам в отпуске!

— Покорно благодарю, ваше превосходительство, — ответил Франк Браун. — Я тогда немедленно телеграфирую своему дяде, его превосходительству действительному тайному советнику профессору тен Бринкену, что его единственному племяннику не разрешают приехать к нему, чтобы закрыть его усталые глаза.

Он поклонился и направился к двери. Но генерал удержал его. Франк Браун этого ждал.

— Кто ваш дядя? — спросил генерал, колеблясь в нерешительности.

Франк Браун повторил имя и громкий титул, вынул из кармана телеграмму и протянул ее коменданту:

— Мой бедный дядюшка приехал в Берлин делать операцию, но она, к несчастью, прошла неудачно.

— Гм! — заметил комендант, — поезжайте же, молодой человек, поезжайте скорей. Быть может, его еще удастся спасти.

Франк Браун состроил плачевную мину и сказал:

— Все зависит от Бога. Если моя молитва дойдет до Него. — Он подавил глубокий вздох и продолжал: — Благодарю вас, ваше превосходительство. Но у меня есть еще одна просьба.

Комендант вернул ему телеграмму.

— В чем дело? — спросил он.

Франк Браун решился сказать прямо:

— У меня нет денег на дорогу. Я хочу просить ваше превосходительство одолжить мне триста марок.

Генерал недоверчиво посмотрел на него:

— Нет денег, гм, так, так, нет денег? Но ведь вчера было первое! Разве вы не получили?

— Нет, получил, ваше превосходительство, — ответил Браун поспешно. — Но ночью все проиграл.

Старый комендант рассмеялся:

— Так вам и нужно, злодей. Так, значит, вы хотите триста марок?

— Да, ваше превосходительство. Мой дядюшка будет, конечно, очень обрадован, если я передам ему, что ваше превосходительство помогли мне выйти из этого затруднительного положения.

Генерал повернулся, подошел к несгораемому шкафу, открыл его и вынул три кредитных билета, подал Брауну перо и бумагу и заставил его написать расписку; потом дал ему деньги. Тот взял их, слегка поклонился.

— Крайне обязан, ваше превосходительство!

— Не стоит благодарности, — ответил комендант. — Поезжайте и возвращайтесь вовремя. И кроме того, передайте от меня сердечный привет его превосходительству.

Еще раз:

— Крайне обязан, ваше превосходительство.

Потом последний поклон — и Франк Браун вышел из комнаты. Одним взмахом перескочил он шесть ступеней лестницы и еле удержался, чтобы не испустить радостный крик.

Ну, пока все благополучно.

Он подозвал экипаж и поехал на вокзал в Эренбрейтшейн. Посмотрел там расписание и увидел, что ему еще ждать около трех часов. Он подозвал денщика, ожидавшего его с чемоданом, велел ему скорее сбегать наверх и позвать в «Красный петух» поручика фон Плессена.

— Но смотри только не спутай, — добавил он. — Того молодого господина, который приехал недавно, у него на спине № 6. Подожди-ка! Твои десять пфеннигов принесли уже проценты. — Он кинул ему десятимарковую монету.

Он отправился в ресторан, долго обдумывал меню и заказал наконец изысканный ужин. Сел у окна и стал смотреть на бесконечную толпу обывателей, гулявших по берегу Рейна.

Наконец появился поручик.

— Ну, в чем дело?

— Садись, — ответил Франк Браун. — Но молчи и не спрашивай, ешь, пей и будь доволен. — Он дал ему стомарковый билет. — Вот, заплатишь за ужин. А сдачу возьми себе и скажи там, наверху, что я уехал в Берлин — получил отпуск. Но, по всей вероятности, я опоздаю и приеду не раньше конца недели.

Белобрысый поручик посмотрел на него с почтительным удивлением.

— Скажи, пожалуйста, как тебе удалось это устроить?

— Это тайна, — ответил Франк Браун, — но все равно, вы бы ею не сумели воспользоваться, если бы я даже вам все рассказал. Еще раз его превосходительство надуть не удастся. Твое здоровье!

Поручик проводил его на вокзал, помог ему внести чемодан и долго еще махал ему шляпой и носовым платком. Франк Браун отошел от окна и забыл в ту же минуту и маленького поручика, и всех своих товарищей, и всю крепость. Он разговорился с кондуктором и расположился в купе. Потом закрыл глаза и заснул.

Кондуктору пришлось его долго расталкивать, пока он не проснулся.

— Сейчас вокзал Фридрихштрассе.

Он собрал свои вещи, вышел из вагона и поехал в отель. Велел дать себе комнату, принял ванну, переоделся. И сошел вниз в ресторан.

В дверях его встретил доктор Петерсен.

— Ах, это вы, господин доктор, — воскликнул он. — Как обрадуется его превосходительство.

Его превосходительство! Опять его превосходительство. Это слово резало ему ухо.

— Как поживает дядюшка? — спросил он. — Ему лучше?

— Его превосходительство вовсе не болен.

— Ах, вот как, — заметил Франк Браун. — Вовсе не болен?! Жаль, я думал, что дядюшка умирает.

Доктор Петерсен посмотрел на него с изумлением:

— Я вас не понимаю…

Но Браун перебил его:

— Совсем и не нужно. Мне только жаль, что профессор не на смертном одре. Это было бы очень мило. Я бы похоронил его тут. Конечно, при том условии, если бы он не лишил меня наследства. Хотя это очень возможно и даже вполне вероятно. — Он увидел недоумевающее лицо врача и насладился вдоволь его смущением. Потом продолжал: — Но скажите, доктор, с каких пор мой дядюшка стал его превосходительством?

— Уже четыре дня, по случаю…

Он перебил его:

— Уже четыре дня? А сколько лет вы у него в качестве — в качестве… правой руки?

— Десять лет, — ответил доктор Петерсен.

— Целых десять лет вы его называли тайным советником, а теперь в четыре дня он уже настолько успел стать его превосходительством, что вы не можете его себе иначе представить?

— Простите, господин доктор, — возразил ассистент смущенно и робко, — что вы, собственно, хотите этим сказать?

Но Франк Браун взял его под руку и повел к столу.

— О, я хочу только сказать, что вы вполне светский человек. Вы любите всякие условности, у вас врожденный инстинкт к изысканной светскости. Вот что хотел я этим сказать. А теперь, доктор, давайте позавтракаем и вы мне расскажете, что вам удалось уже сделать.

Вполне удовлетворенный доктор Петерсен сел. Он уже примирился со странным тоном молодого человека. Ведь этот юный референдарий, которого он знал еще мальчиком, такой ветрогон, сорвиголова. И к тому же он все-таки племянник его превосходительства.

Ассистенту было тридцать шесть лет; он был среднего роста. Франку Брауну казалось, что все «средне» в этом человеке: не велик и не мал был его нос, не уродливо, но и не красиво его лицо. Он был уже не молод, но и не стар, волосы не совсем темные, но и не совсем еще седые. Сам он был не глуп, но и не умен, не особенно скучен, но и не особенно интересен. Одет не элегантно, но и не так уж плохо. Во всем воплощал он золотую середину; он был именно таким человеком, какой нужен был тайному советнику. Хороший работник, достаточно умный, чтобы все понимать и все делать, что от него требовали, и при этом не настолько интеллигентный, чтобы выходить из отведенных ему рамок и проникать в суть той запутанной игры, которую вел его патрон.

— Сколько вы получаете у дядюшки? — спросил его Франк Браун.

— Не очень-то много, но во всяком случае достаточно, — послышалось в ответ. — Я очень доволен. К новому году я получил опять четыреста марок прибавки. — Он заметил к своему удивлению, что Франк Браун начал завтрак с десерта: съел яблоко и тарелку вишен.

— Какие вы курите сигары? — продолжал допытываться референдарий.

— Какие сигары? Средние, не слишком крепкие. — Он перебил себя. — Но почему вы об этом спрашиваете?

— Так, — ответил референдарий, — мне только интересно, но расскажите же, что вы, собственно, успели уже подготовить в нашему делу. Доверил ли вам профессор свой план?

— Конечно, — с гордостью сказал доктор Петерсен, — я единственный человек, который знает об этом, кроме вас, разумеется. Опыт этот имеет огромное научное значение.

Франк Браун закашлялся.

— Гм, вы думаете?

— Безусловно, — ответил врач. — Прямо-таки гениально, как его превосходительство все так устроил, что подавил всякую возможность каких-либо нападок. Вы ведь знаете, как нужно остерегаться, как вообще на нас, врачей, всегда нападает публика за различные опыты, безусловно для нас необходимые. Вот, например, вивисекция. Господи, люди буквально не переносят этого слова. Все наши эксперименты с болезненными возбудителями, прививками и так далее служат сучком в глазу для всей нашей прессы. Тогда как мы производим их почти исключительно на животных. Что же было бы теперь, когда вопрос идет об искусственном оплодотворении, и тем более человека? Его превосходительство нашел единственную возможность: он берет приговоренного к смерти преступника и проститутку, которым за это дает вознаграждение. Но посудите же сами: за такой материал не вступится самый гуманный пастор.

— Действительно гениально, — подтвердил Франк Браун. — Вы совершенно правы, преклоняясь перед изобретательностью вашего патрона.

Доктор Петерсен рассказал, что его превосходительство с его помощью производил в Кельне различные попытки найти подходящую женщину, но все они были безуспешны. Оказалось, что в тех слоях населения, из которых обычно выходят эти существа, господствуют совершенно своеобразные понятия об искусственном оплодотворении. Обоим им не удалось объяснить толком женщинам сущность дела, не говоря уже о том, чтобы побудить какую-либо из них заключить договор. А между тем его превосходительство пускал в ход все свое красноречие, доказывал им самым очевидным образом, что, во-первых, в этом нет ни малейшей опасности, во-вторых, что они могут заработать хорошие деньги и что, наконец, в-третьих, могут оказать огромную услугу медицине.

— Одна закричала даже во все горло: на всю науку ей… она употребила очень некрасивое выражение.

— Фу! — заметил Франк Браун, — как она только могла!

— Но тут как раз подвернулся удобный случай, что его превосходительство должен был поехать в Берлин на интернациональный гинекологический конгресс. Здесь, в столице, представится несомненно гораздо более богатый выбор: кроме того, нужно полагать, что и понятия здесь не такие отсталые, как в провинции. Даже в этих кругах здесь, наверное, не такой суеверный страх перед всем новым и, наверное, больше практического понимания материальных выгод и больше идеального интереса к науке.

— Особенно последнего, — подчеркнул Франк Браун.

Доктор Петерсен согласился с ним. Положительно невероятно, с какими устарелыми воззрениями пришлось им столкнуться в Кельне. Любая морская свинка, любая обезьяна бесконечно разумнее и понятливее, чем все эти женщины. Он совершенно отчаялся в высоком интеллекте человека. Но он надеется: его непоколебленная вера снова укрепится здесь.

— Без всякого сомнения, — подтвердил Франк Браун. — Действительно, было бы величайшим позором, если бы берлинские проститутки спасовали перед обезьянами и морскими свинками. Скажите, когда придет дядюшка? Он уже встал?

— Давно уже, — любезно ответил ассистент. — Его превосходительство уже вышел — у него в десять часов аудиенция в министерстве.

— Ну а потом? — спросил Франк Браун.

— Я не знаю, сколько он там пробудет, — ответил доктор Петерсен. — Во всяком случае, его превосходительство просил меня ждать его в два часа на заседании конгресса. В пять часов у него опять важное свидание здесь, в отеле, с несколькими берлинскими коллегами. А в семь часов его превосходительство будет обедать у ректора. Быть может, вы в этот промежуток его повидаете…

Франк Браун задумался. В сущности, ему было очень приятно, что его дядюшка был занят весь день: ему не нужно было и думать о нем.

— Будьте добры передать дядюшке, — сказал он, — что мы встретимся с ним в одиннадцать часов вечера здесь внизу, в отеле.

— В одиннадцать? — Ассистент сделал очень озабоченное лицо. — Не слишком ли поздно? Его превосходительство ложится уже в это время спать. И особенно после такого утомительного дня!

— Его превосходительству придется лечь сегодня немного позднее. Будьте добры передать ему это, — категорически заявил Франк Браун. — Одиннадцать часов совсем не поздно для наших целей, скорее даже немного рано. Назначим же лучше в двенадцать. Если бедный мой дядюшка слишком устанет, он может до тех пор немного поспать. А теперь, доктор, будьте здоровы, до вечера. — Он встал, поклонился и вышел.

Он закусил губу и почувствовал вдруг, как глупо было все то, что он тут болтал добродушному доктору. Как мелочна была его ирония, как дешевы все его остроты. Ему стало стыдно. Все нервы его требовали какого-нибудь дела, а он болтал чепуху; его мозг излучал искры, а он делал потуги на остроумие.

Доктор Петерсен долго смотрел ему вслед.

— Какой он заносчивый, — сказал он сам себе. — Даже руки мне не подал. — Он налил себе еще кофе, подбавил молока и намазал аккуратно бутерброд. А потом подумал с искренним убеждением: заносчивость к добру не ведет.

И, как нельзя больше удовлетворенный своей обывательской мудростью, он стал есть хлеб и поднес ложку к губам.

Был почти час ночи, когда явился Франк Браун.

— Прости, дядюшка, — сказал он небрежно.

— Да, племянничек, — заметил тайный советник, — ты долго заставляешь себя ждать.

Франк Браун широко раскрыл глаза:

— Я был очень занят, дядюшка. Впрочем, ведь ты тут ждал не из-за меня, а из-за своих собственных планов.

Профессор посмотрел на него недовольно:

— Послушай… — начал он было. Но овладел собою. — Но, впрочем, оставим это. Благодарю тебя во всяком случае, что ты приехал помочь мне. Ну, пойдем.

— Нет, — заявил Франк Браун все с тем же ребяческим упрямством. — Мне хочется выпить сначала стакан виски, у нас еще времени много.

Доводить все до крайних пределов было в его натуре. Чувствительный к малейшему слову, к малейшему признаку упрека, он все же любил быть упрямым до дерзости со всеми, с кем встречался. Он постоянно говорил самую грубую правду, а сам не мог переносить даже намека на нее.

Он чувствовал, правда, что задевает старика. Но именно тот факт, что дядюшка его рассердился, что он так серьезно и даже трагически относится к его ребяческим выходкам, — это именно и оскорбляло его. Ему казалось чуть ли не унизительным, что профессор не понимает его, что не может проникнуть в его белокурую упрямую голову, и он невольно должен был с этим бороться, должен был доводить до конца свои капризы. Ему пришлось еще плотнее надвинуть на себя маску и идти по тому пути, который он обрел на Монмартре: «Epater les bourgeois!» Он медленно опорожнил стакан и поднялся небрежно, точно меланхоличный принц, которому скучно.

— Ну, если хотите! — Он сделал жест, точно говорил с кем-то, стоящим гораздо ниже его. — Кельнер, прикажите подать экипаж.

Они поехали. Тайный советник молчал; его нижняя губа свешивалась вниз, а на щеках под глазами виднелись большие мешки. Огромные уши выдавались в обе стороны; правый глаз отливал каким-то зеленоватым блеском. «Он похож на сову, — подумал Франк Браун, — на старую уродливую сову, которая ждет добычи».

Доктор Петерсен сидел напротив на скамеечке, широко раскрыв рот. Он не понимал всего этого, этого непозволительного отношения племянника к его превосходительству.

Но молодой человек скоро обрел свое обычное равновесие.

«Ах, к чему сердиться на старого дядюшку? Ведь и у него есть свои хорошие стороны».

Он помог выйти профессору из экипажа.

— Приехали! — воскликнул он. — Пожалуйста.

На большой вывеске, освещенной дуговым фонарем, красовалось «Кафе Штерн». Они вошли, прошли мимо длинных рядов маленьких мраморных столиков, через толпу кричавших и шумевших людей. Найдя наконец свободное место, они уселись.

Здесь был целый базар. Вокруг сидело множество проституток, разряженных в пух и прах, с огромными шляпами, в пестрых шелковых блузках. Исполинские груды мяса, ожидавшие покупателя, точно разложенные во всю ширь, как в окнах мясной.

— Это хорошее заведение? — спросил тайный советник. Племянник покачал головою.

— Нет, дядюшка, далеко нет, мы едва ли даже найдем тут, что нам нужно. Здесь еще все хорошо. Нам придется спуститься пониже.

Позади у рояля сидел человек в засаленном потертом фраке и играл непрерывно один танец за другим. По временам посетители были недовольны его игрой. Пьяные начинали кричать. Но явился директор и заявил, что ничего подобного не должно иметь места в приличном учреждении.

Тут было много приказчиков, несколько мирных обывателей из провинции; они казались самим себе очень передовыми людьми и до крайности безнравственными в своих разговорах с проститутками. А между столами шныряли неаппетитные кельнеры, подавали стаканы и чашки. А иногда и большие графины с водой.

К их столику подошли две женщины, попросили угостить их кофе. Бесцеремонно уселись и заказали.

— Быть может, блондинка, — шепнул доктор Петерсен. Но Франк Браун покачал головою.

— Нет, нет, совсем не то, что нам нужно. Это только мясо. Тогда уж лучше остаться вам с обезьянами.

Он обратил внимание на одну маленькую женщину, сидевшую сзади, поодаль. Она была смуглая, с черными волосами; глаза ее горели огоньками сладострастия. Он встал и знаком отозвал ее в коридор. Она отошла от своего собеседника и подошла к нему.

— Послушай-ка… — начал он.

Но она поспешно ответила:

— Не сегодня, у меня уже есть кавалер. Завтра, если хочешь.

— Брось его, — настаивал он. — Пойдем, возьмем кабинет.

Это было очень заманчиво.

— Завтра, нельзя ли, миленький, завтра? — спросила она. — Я, право, не могу сегодня, это старый клиент, он платит двадцать марок.

Франк Браун взял ее за руку.

— Я заплачу больше, гораздо больше, понимаешь? Ты можешь сделать карьеру! Это не для меня, а для старика, вот видишь там. И дело совсем особенное.

Она замолчала и посмотрела на тайного советника.

— Вот этот? — спросила она разочарованно. — Чего же он хочет?

— Люси! — закричал ее спутник.

— Иду, иду, — ответила она. — Ну, так еще раз — сегодня я не могу. А завтра поговорим, если хочешь. Приходи сюда в это время.

— Глупая женщина, — пробормотал он. Она сказала:

— Не сердись. Он убьет меня, если я с ним не пойду. Он всегда такой, когда напивается. Приходи завтра, слышишь? И оставь старика, приходи один. Тебе не нужно даже платить, если не можешь.

Она оставила его и подбежала к своему старику. Франк Браун видел, как черный господин начал ее упрекать. О, да, она должна остаться верной ему, по крайней мере на эту ночь.

Он медленно пошел по зале, разглядывая женщин. Но не нашел ни одной, которая показалась бы ему более или менее подходящей. Повсюду были еще видны следы буржуазной порядочности, какое-то воспоминание о принадлежности к обществу. Нет, нет, тут не было ни одной, которая освободилась бы от всего, которая дерзко, самоуверенно идет своей дорогой: «Смотрите на меня — я проститутка». Он затруднялся даже определить точно, чего, в сущности, он искал. Он это только чувствовал. Она должна быть такой, думал он, должна принадлежать сюда и никуда больше. Не как все эти, которых привела сюда какая-нибудь слепая случайность. Все эти с тем же успехом могли бы стать порядочными женщинами, работницами, горничными, манекенщицами или даже телефонистками, если бы только ветер жизни подул в другую сторону. Все они были проститутками только потому, что их делала ими грубая животность мужчин.

Нет, нет, та, которую он искал, должна быть проституткой потому, что не может быть никем другим. Потому что кровь ее так уж устроена, потому что каждый кусочек тела ее жаждет постоянно новых объятий, потому что в объятиях одного ее душа уже жаждет поцелуев другого. Она должна быть проституткой так же, как он… Он задумался: кто же он, в сущности?

Утомленно и нехотя он подумал: «Ну, так же, как он — фантазером».

Он повернулся к столу.

— Пойдем, дядюшка, здесь нет ничего!

Тайный советник запротестовал было, но племянник настаивал на своем.

— Пойдем, дядюшка, — повторил он, — я обещал тебе найти, что тебе нужно, и найду.

Они встали, расплатились и пошли по улице по направлению к северу.

— Куда же? — спросил доктор Петерсен.

Франк Браун не ответил, он шагал вперед и рассматривал большие вывески кафе. Наконец остановился.

— Здесь, — сказал он.

В грязном кафе не было даже никакой претензии на внешний лоск. Правда, здесь стояли посредине маленькие белые мраморные столики, по стенам — красные плюшевые диваны. Здесь тоже горели повсюду электрические лампы и тоже шныряли неряшливые кельнеры в засаленных фраках. Но все это производило впечатление, как будто и не хочет быть ничем иным, чем кажется.

Здесь было накурено, душно, но все, что дышало здесь, чувствовало себя, однако, свободно и приятно в этой атмосфере. Не церемонились, держали себя так, как хотели.

За соседним столиком сидели студенты. Пили пиво, перекидывались циничными замечаниями с женщинами. Цинизм их не знал пределов: из уст лился целый поток грязи. Один из них, маленький, толстый, с бесчисленными шрамами на лице, казался неисчерпаемым. А женщины ржали, покатывались со смеху и громко визжали.

Кругом у стен сидели сутенеры и играли в карты или же молча смотрели по сторонам и насвистывали в такт пьяным музыкантам, пили водку. По временам с улицы заходила какая-нибудь проститутка, подходила к одному из них, говорила несколько слов и вновь исчезала.

— Вот тут хорошо, — заметил Франк Браун. Он кивнул кельнеру, заказал вишневую воду и велел ему позвать к столу нескольких женщин.

Подошли четыре. Но только они сели, как он увидел еще одну, выходившую как раз из кафе. Высокая, стройная женщина в белой шелковой блузе; из-под небольшой шляпы выбивались пряди огненно-красных волос. Он быстро вскочил и бросился за нею на улицу.

Она перешла дорогу, небрежно, медленно, слегка покачивая бедрами. Повернула налево, зашла в ворота, над которыми красовался красный транспарант. «Танцевальный зал Северный полюс», — прочел он.

Он последовал за ней по грязному двору и почти одновременно с ней вошел в закопченный зал. Но она не обратила на него ни малейшего внимания, остановилась и посмотрела на пляшущую толпу.

Тут кричали, шумели, высоко поднимали ноги — и мужчины и женщины. Плясали с такой яростью, что подымали целые столбы пыли; кричали в такт музыке. Он стал смотреть на новые танцы — кракетт и ликетт, которые видел в Париже на Монмартре и в Латинском квартале. Но там все было как-то легче, грациознее, веселее и изящнее. А здесь грубо, ни следа того, что Мадинетт называла «flou». Но в бешеной пляске чувствовалась разгоряченная кровь, дикая страсть, наполнившая собою весь низкий зал…

Музыка замолкла, в грязные потные руки стал собирать танцмейстер деньги — с женщин, но не с мужчин. Потом этот герой предместья подал знак оркестру начинать снова.

Но они не хотели рейнлендера. Они кричали что-то капельмейстеру, хотели заставить его прекратить музыку. Но она не замолкала и точно боролась с залою, чувствуя себя в безопасности там, наверху, за балюстрадой.

Они обрушились на танцмейстера. Тот знал своих женщин и мужчин, не испугался их пьяных криков и угрожающе поднятых кулаков. Но он знал все-таки, что уступить не мешает.

— Эмиль! — закричал он наверх. — Играйте Эмиля!

Толстая женщина в огромной шляпе подняла руки и обвила их вокруг пыльного фрака танцмейстера.

— Браво, Густав, вот это так!

Его оклик тотчас же успокоил недовольную толпу. Они рассмеялись, закричали «браво» и стали похлопывать его снисходительно по плечу.

Начался вальс.

— Альма! — закричал кто-то посреди зала. — Альма, сюда! — Он оставил свою партнершу, подбежал и схватил за руку рыжую проститутку. Это был маленький черный парень с гладко прилизанными на лбу волосами и с блестящими глазами. — Идем же! — крикнул он и крепко обнял ее за талию.

Проститутка начала танцевать. Еще наглее, чем другие, закружилась она в быстром вальсе. Через несколько тактов она совсем оживилась, раскачивала бедрами, опрокидывалась взад и вперед. Выставляя свое тело, соприкасалась коленями с кавалером. Бесстыдно, грубо, чувственно.

Франк Браун услышал подле себя чей-то голос и увидел танцмейстера, который со своего рода восхищением смотрел на танцующую пару.

— Здорово она вертится!

«Она не стесняется», — подумал Франк Браун. Он не спускал с нее глаз. Когда музыка замолкла, он быстро подошел к ней и положил ей на плечо руку.

— Сперва заплати! — закричал ему кавалер.

Он дал ему монету. Проститутка быстро оглядела его с ног до головы.

— Я живу недалеко, — сказала она, — минуты три, не больше…

Он перебил ее:

— Мне безразлично, где ты живешь. Пойдем!

Тем временем в кафе тайный советник угощал женщин. Они пили шерри-бренди и попросили его заплатить за них по старому счету: за пиво, еще за пиво, потом за пирожные и за чашку кофе. Тайный советник заплатил. А затем начал пытать счастье. Он мог предложить им кое-что интересное; кто из них захочет, пусть скажет. Если же на его выгодное предложение согласятся две или три, или даже четыре, то пусть они кинут жребий.

Худощавая Женни положила руку к нему на плечо.

— Знаешь, старикашка, лучше уж мы сейчас кинем жребий. Это будет умнее. Потому что и я, и они все, — мы согласны на все, что бы ты ни предложил.

А Элли, маленькая блондинка с кукольной головкой, поддержала ее:

— Что сделает моя подруга, то сделаю и я. Нет ничего невозможного! Только бы получить деньжонок. — Она вскочила с места и принесла кости. — Ну, дети, кто хочет кидать жребий?

Но толстая Анна, которую они называли «курицей», запротестовала.

— Мне всегда не везет, — сказала она.

— Быть может, ты заплатишь и другим, тем, что не вытянут?

— Хорошо, — согласился тайный советник, — по пяти марок каждой.

Он выложил на стол три монеты.

— Какой ты хороший! — похвалила его Женни и, чтобы подкрепить свою похвалу, заказала еще шерри-бренди.

Она как раз и выиграла. Взяла три монеты и протянула их подругам:

— Вот вам в утешение, а ты, старикашка, выкладывай; впрочем, я заранее согласна на все!

— Ну, так слушай, голубушка, — начал тайный советник, — речь идет о довольно-таки необычном деле…

— Не стесняйся, лысенький! — перебила его проститутка. — Мы давно уже не девочки, и уж во всяком случае не я, длинная Женни! Разные, конечно, бывают мужчины, но у кого есть опыт, того ничем не удивишь.

— Вы не понимаете меня, милая Женни, — сказал профессор, — я отнюдь не требую от вас ничего особенного, дело идет просто-напросто о чисто научном эксперименте.

— Знаю, знаю! — взвизгнула Женни. — Знаю! Ты доктор, наверное. У меня уже был раз такой, он всегда начинал с науки, это самые большие свиньи! Ну, за твое здоровье, старикашка, я не имею ничего против. Мною ты будешь доволен!

Тайный советник чокнулся с нею.

— Я очень рад, что у тебя нет никаких предрассудков, мы с тобою скоро сойдемся. Короче говоря, дело идет об опыте искусственного оплодотворения.

— О чем? — перебила Женни. — Об искусственном оплодотворении? Какое же тут особое искусство? Ведь это всегда очень просто!

А черная Клара захохотала:

— Мне бы, во всяком случае, было бы приятнее искусственное бесплодие!

Доктор Петерсен пришел на помощь своему патрону.

— Разрешите мне им объяснить?

И когда профессор утвердительно кивнул головой, он прочел им небольшую лекцию об их планах и достигнутых результатах и о возможностях в будущем. Он подчеркнул особенно выразительно, что опыт совершенно безболезнен и что все животные, над которыми до сих пор проводились эти опыты, всегда чувствовали себя превосходно.

— Какие животные? — спросила Женни.

Ассистент ответил:

— Ну, крысы, обезьяны, морские свинки.

Она вскочила.

— Как? Морские свинки! Я, может быть, правда свинья, пожалуй и грязная! Но морской свиньей меня не называл еще никто! А ты, плешивый, хочешь еще обращаться со мной как с морской свиньей? Нет, дорогой мой, на это я не пойду!

Тайный советник попробовал ее успокоить и налил ей еще рюмку.

— Пойми же, дитя мое… — начал он. Но она не дала ему говорить.

— Я понимаю прекрасно! — закричала она. — Чтобы я позволила делать с собою то, что вы делаете с грязными животными! Чтобы вы мне впрыскивали всякую дрянь, а в конце концов сделали бы какую-нибудь вивисекцию? — Она не унималась и вся покраснела от злобы и возмущения. — Или чтобы я родила какое-нибудь чудовище, которое вы стали бы показывать людям за деньги?! Ребенка с двумя головами и крысиным хвостом? Или чтобы он походил на морскую свинью? Я знаю, знаю, откуда они берут этих чудовищ в паноптикуме, вы, наверное, агенты от них?! И чтобы я согласилась на искусственное оплодотворение?! Вот тебе, старая свинья, твое искусственное оплодотворение! — Она вскочила с места, перегнулась через стол и плюнула тайному советнику прямо в лицо. Потом взяла рюмку, спокойно выпила коньяк, быстро повернулась и с гордым видом отошла.

В эту минуту в дверях показался Франк Браун и подал им знак следовать за ним.

— Подите-ка, господин доктор, подите-ка сюда поскорее! — взволнованно крикнул ему доктор Петерсен, помогая в то же время профессору вытереться.

— В чем дело? — спросил референдарий, подойдя к столу.

Профессор искоса посмотрел на него злым, недовольным, как ему показалось, взглядом. Три проститутки стали кричать взапуски, между тем как доктор Петерсен объяснял ему, что без него произошло.

— Что же теперь делать? — заключил он.

Франк Браун пожал плечами.

— Делать? Ничего. Заплатить и уйти, больше ничего. Да к тому же я уже нашел, что нам нужно.

Они вышли на улицу. Перед выходом стояла рыжая девушка, она зонтиком подозвала экипаж. Франк Браун подсадил ее и помог сесть профессору и его ассистенту. Потом крикнул кучеру адрес и сел тоже.

Конец ознакомительного фрагмента.