Поющий пёс Глен

Гари Забелин, 2021

В книгу включена повесть “Поющий пёс Глен”, несколько рассказов из калифорнийского цикла “Соседи” и три рассказа воспоминаний о детстве в послевоенной Одессе. Многочисленные герои повести – собака, Америка и эмиграция, жена, сын и долгое расставание с ними, Рахманинов и Бетховен, и связь обоих с небом и душами человеческими, к тому же, постоянно интригующая загадка – каким образом к афганской борзой по кличке Глен пришла любовь и знание классической музыки Баха. И этот детективный и интригующий момент проходит с начала повести и до ее разгадки.

Поющий пёс Глен

Глава 1. Гизела

Афганская красавица Гизела сверлила взглядом глухую дверь изнутри. Она твердо знала, что вот прямо сейчас дверь взлетит кверху и перед глазами появится летящий на сумасшедшей скорости красный искусственный заяц. Больше всего на свете Гизеле хотелось догнать этого зайца. Догонит, и потом будет стоять на пьедестале рядом с другими двумя афганами, только выше! Они будут посматривать на нее снизу и украдкой — чтобы она не увидела, и фотограф будет снимать, но в основном ее, но чтобы Она в этом не сомневалась, что именно ее и, что важно — тоже снизу. Других афганов тоже, но лишь поскольку они рядом… Впрочем, никто не знает, о чем в точности думала афганская красавица Гизела. И какое это имеет значение для того, кому через десять минут стоять на пьедестале?

На последней дорожке стоял молодой красавец — афган Глен. Перед ним тоже была глухая дверь, но на дверь Глен внимания не обращал. Глен глядел налево в сторону, где стояла Гизела. Их разделяло пять других перегородок, да еще по борзому за каждой. К тому же афганы не отличаются особым чутьем но, среди океана запахов, Глен пытался не упустить этот неповторимый на всем свете запах Гизелы. И его афганская морда была в точности направлена на ее хвост…

Удар стартового колокола, взлетевшие к небу заслонки клеток и возникший над дорожками убегающий искусственный заяц — все это случилось в одно и то же мгновенье, и без задержки шесть афганских борзых рванулись вперед со скоростью урагана — улетели, как подхваченные смерчем, не оставив на старте и следа. Впрочем… На старте даже не шевельнувшись, стоял афганский красавец Глен. Его горящий взгляд был устремлен на то место, где еще мгновение назад была Гизела. Но место было пусто, а ее тонкий запах быстро улетучивался… Прошло несколько секунд прежде, чем до Глена дошло, что красавица бегунья пролетела уже полкруга. Глаза Глена зафиксировали Гизелу уже на противоположной стороне стадиона и, лишь только тогда афган сорвался с места. Глен полетел вдогонку, игнорируя беговые дорожки и разделительные линии, наперерез, через все поле… Он был необыкновенно красив, этот песочно-рыжий афган, с развевающейся на бегу блестящей длинной шерстью, в ярко синей попоне с номером, летящий по зеленому полю. Стадион ревел и визжал от смеха в едином визге. Тон визга тоже быстро менялся и вскоре перешел в восторженный, почти истерический гул…

На дорожках бегуны разделились на две неравные группы. Красавица Гизела возглавляла гонку, практически вися на хвосте у искусственного зайца. Основная группа отстала, как минимум на 50 метров. Но, вослед Гизеле нос в хвост, встроился, и, казалось, не прикасаясь к земле, парил Глен, не отставая, но и не опережая, опять-таки, нос в хвост. И всем на трибунах было видно, что у Глена значительный запас в скорости, но это его не интересует! Трибуны продолжали неистово поглощать зрелище…

В тот день Гизела стала чемпионкой, впрочем, как обычно, а Глен пришел вторым. На пьедестал почета по понятным причинам он не попал. Пашенька, хозяин Глена, ждавший возле финишной черты, бросился обнимать пса. Вокруг порхал тренер, внушавший Паше, что у этого пса большое будущее, чтобы он не перестал посещать тренировки. Тренер что-то быстро писал в блокноте, и спрашивал, и непрерывно трещал о том, что… для пса нет предела, такой запас, чемпион, будущее, деньги, слава. Но Пашенька только счастливо обнимал афгана, а тот все время увертывался, пытаясь не потерять из виду Гизелу, которую чем-то поощряла, как говорят собачники, какая-то женщина.

А в следующее воскресенье состоялась лишь рутинная тренировка — ни соревнований, ни призов и… Гизелу не привезли. Когда заслонка подскочила над ящиками, открывая борзым путь к улетающему зайцу, афганцев со стартовой черты как сдуло. Но Глен, вместо того, чтобы бежать, характерно принюхался, так на всякий случай, а потом разыскал взглядом на трибуне Пашеньку и неторопливо затрусил к нему, перепрыгивая через скамейки для зрителей. Скамейки были низкие, и Глен перемахивал их с полуметровым запасом, отчего выглядел очень смешно. Потом подошел тот же самый тренер и сказал, что из пса ничего не выйдет. Почему, — спросил Паша? — У нас гонка за зайцем, а не за суками. Неперспективный… — добавил тренер.

Паша с Гленом вернулись домой. Дома было пусто и очень грустно. А потом позвонил папа из Америки и сказал, что в Союзе произошел государственный переворот. Папа был очень взволнован. Но связь, как только папа произнес “переворот” прервалась… — подслушивали… и папин голос исчез, как будто его и не было. Паша выглянул в окошко. Там сияло солнышко, и зелень чуть разбавило золото — в Одессе начиналась осень. Было все спокойно в природе за окном и никакого переворота видно не было.

Глава 2. Эмигранты в Законе

Это было счастливое время. Советы уже вывели войска из Афганистана, а Штаты ещё не ввели. Советы сравнительно легко выпускали убегающих от них граждан, а Штаты сравнительно мирно их не выгоняли. К тому времени Максим получил разрешение на работу в Штатах (work permit), который почему-то отождествлялся с немедленным получением работы. Работы здесь как раз не было. Это общество болело законной для него рецессией. И, Максим не мог знать, что страну очень скоро ждет необыкновенный подъем — интернетный взлет, на котором, как на корабле будущего из Соединенных Штатов работа улетит на Восток и начнется очередное падение.

Стояло последнее десятилетие Двадцатого Века. Такое же обещающее и мирное, как последнее десятилетие девятнадцатого. Совпадение не настораживало. Максим искал работу и в своих поисках мигрировал с севера на юг восточного побережья. Начав со штата Main, он добрался до Pencilvania Philadelphia. Английского он пока не знал, так что работу приходилось искать неквалифицированную, и он ходил пешком по холодному и пыльному городу, разыскивая надпись “Help Wanted”, но его помощи никто не хотел. Он пришел из другого мира, где помочь можно было — решить задачку, то есть дать списать, поднести девочке из класса портфель, подсадить старушку в трамвай, ну и так далее… И уж во всяком случае, бесплатно. Кроме того, Макс пришел из НИИ, где на триста сотрудников тогда лишь один знал английский. На этого одного смотрели со смешанным чувством восторга и подозрения. Но, но — это был не Максим. Так прошло 2 месяца. Максим, вооруженный разрешением на работу, по десять часов в день слонялся по городу в надежде увидеть заветную вывеску о том, что он кому-то нужен, а вечером возвращался к друзьям, как побитый помоечный кот, таким же безработным, каким ушел с утра. Все же о вывеске “Help Wanted” Макс знал лишь понаслышке, и уже начал сомневаться — может, друзья что-то перепутали и надо искать другие английские слова. Друзья, у которых по-счастью работа была, периодически просили Макса написать “Help Wanted”, боясь, что он мог уже забыть — на что следует обращать внимание. Максим писал уверенно, но каждый раз спрашивал — может надо искать синонимы. Друзья говорили — синонимы не нужны, эта вывеска продается во всех магазинах. Другая не продается… Help — Помощь! Такое ясное, благородное и однозначное понятие, где не замешана никакая личная выгода, а если она замешана — это двойной стандарт, а где двойной стандарт там подлость, двуличие. Но здесь это нормально и не так, как в том мире. И нет подлости, хотя слово справедливость почти нигде не звучит. Мир справедливый и реальный одновременно, и жизнь по его законам — это совершенно другая жизнь, о которой Максим лишь думал, будто хоть что-то понимает в ней. Пока не понимал настолько, что даже поначалу подумал, что это ошибка в англо-русском словаре, впрочем — в англо-советском…

Раннее утро первого високосного дня Максима было восхитительно, в меру морозно и ветрено, но главное… Еще вчера днем ему заплатили за прошлую работу, где он дежурил по ночам у постели человека, который упал с высоты 40 футов на бетон строительной площадки и был пока жив. Был wanted человек с русским языком, хотя непонятно зачем — первое, что потерял бедняга — был язык, и говорить тому было нечем. Уже после Макс узнал, что жена бедняги не знает английского. “А могут позвонить из страховой компании”. Английского Макс тоже не знал, но на job interview та же жена экзаменовала Макса и решила, что он справится за пять долларов в час. У нее был опыт. Прежде, она уже приглашала человека на пять долларов, тоже с университетом, так тот справился. На вопрос Макса, с каким факультетом, она не знала, что ответить. Может быть с факультетом английского, подумал Максим, но решил вслух не говорить. Он вдруг понял, что эту женщину и его — Макса, что-то объединяет, и это что-то было 5 долларов в час — она не могла дать больше, а он не был способен претендовать на большее. Ночами Максим сидел с раненым и пытался помочь ему и помог, потому что через неделю выяснилось, что страховочной компании, в которой тот работал, ничего не удастся сделать, кроме того, что оплатить его госпитальное содержание. Неделю, что Макс сидел с раненным, компания пыталась выкрутиться, чтобы этого не делать… Собственно, потому Макса и наняли, на время, пока компания соображала, как надуть беднягу. Для Максима это был первый положительный опыт познания новой страны. Пострадавший, частная компания, старающаяся его обмануть и государство, которое его защитило! И, Макс выучил первый лозунг на английском: “God Bless America”…

Невиданная до этого куча долларов — сто пятьдесят, была толком потрачена на подержанный велосипед, теплую куртку и… замечательную книгу по схемотехнике, то есть по специальности на английском языке. Эту книгу Максим читал еще дома, но в переводе. Покупки были прекрасные — теперь можно будет изучать терминологию по специальности, не заглядывая в словарь, но это завтра. Сегодня поищем надпись “Help Wanted”, пускай в другом городе, пускай в мороз. Максим даже хотел сказать: God bless the coat and… он долго припоминал — vehicle для средства передвижения, но решил по пустякам Бога не беспокоить…

Он поехал по той же улице, где ничего не нашел вчера. Он остановился на светофоре и пересек перекресток на зеленый. Сразу же за перекрестком улица поменяла название. Здесь нет советской традиции переименовывать улицы. Здесь города закладывают и они растут, и когда города срастаются, улицы стыкуются, но никто не меняет прежде присвоенные названия. Поэтому, можно ехать вдоль по улице не сворачивая и со временем привыкнуть к тому, что она часто меняет название. Калифорния ведь не всегда была частью USA и, когда она стала, никому не пришло в голову менять вывески на улицах, названных мексиканцами. Улица сменила название — транспортное средство Макса въехало в другой город. Он проехал по другому городу не больше мили. Он ехал, нахваливая тёплую куртку и жизнь, значительно лучшую, чем ещё вчера. И вот так… Максим наткнулся на одну вещь, которой ни разу в жизни не видел собственными глазами. То была надпись: “HELP WANTED” на той железной табличке, которая в действительности продается во всех магазинах… На самом деле та! — “HELP WANTED”. Встреча была столь неожиданной, что Макс едва не свалился с велосипеда. Он не свалился, но во время традиционной балансировки всеми конечностями, он все же стукнулся о руль зубом, вставленным в зубном кооперативе за два дня до отъезда с Украины. “Хорошо!” — первое, о чем подумал Макс, сплюнув три раза и обнаружив, что кровь больше не идет. И тут же, после констатации этого приятного факта, достал бумажку из левого кармана куртки с надписью “HELP WANTED”, сверил, и опять констатировал — “Оно!”

Никогда еще сердце так не колотилось. Это был ресторан. На название Макс даже не взглянул — он искал любую работу. Дома он был инженером и автором более 30 патентов. Когда инженер с таким количеством патентов оказывается на интервью в дешевом ресторане, его уже не мучает позор за бесцельно прожитые годы или какой-либо другой позор… У него даже нет мучительного чувства выбора — любая работа или… или то что сейчас… жить у милых друзей… дорогих людей, которые кормят Макса, недокармливая своих детей. Он еще раз взглянул на вывеску и потянул ручку двери… И попал в затемненный коридор, какой-то вестибюль — тоже затемненный, а потом ресторанный зал — и здесь ни души, скудная дежурная подсветка, почти ничего не видно. Максим пошел почти на ощупь вдоль рядов столиков и, лишь повернув в проход, заметил… где-то около задней стены горела настольная лампа. Он пошел на свет. И еще издали увидел… за столом сидела красивая женщина лет сорока. Он шел на свет этой женщины, судорожно стараясь освежить весь запас английских слов, которые казались уместными для случая. В руке у него было зажато объявление: “Help Wanted”, спешно переписанное им же на обрывок бумаги, так, на всякий случай… если забудутся слова. Красивая женщина оказалась хозяйкой этого греческого ресторана “Coffee Forest”. От попытки вспомнить сразу все слова, которые он знал Макс вспотел… Его словарный запас не понадобился вовсе. Женщина насмешливо взглянула на Макса, уверенным движением забрала из его ладони объявление, упомянула что-то типа 3 dollars an hour и повела на кухню. Кто-то из ее работников вкратце объяснил Максу, что и как нужно делать. И ему казалось, что он понял абсолютно все. Его взяли на работу! Макс, вполне счастливый, собирался выглянуть в зал, где за дальним столиком под старинной настольной лампой он рассчитывал увидеть эту красивую женщину, такую насмешливую и деловую, и… так сразу понявшую, что ему нужна работа, и что он — Максим, именно тот человек, который не подведет. И Макс выглянул… Красивой женщины он не обнаружил, но зал, темный и пустой еще несколько минут назад, теперь сверкал яркими огнями и был туго набит посетителями. ”Американцы не могут себе представить, как в одном месте, в одно время может собраться 99.6% людей” — вспомнил Макс Голос Америки насчет советских выборов. Это была болтовня — могут! Оказывается! А еще через несколько мгновений на кухню, откуда наблюдал Максим, принялись заскакивать официантки. Это был последний раз, когда удалось удовлетворить общее любопытство, на тему: “…а что это вы там делаете?” Максим выглянул в зал, куда официантки исчезали. Там они двигались быстро и грациозно, как модели на подиуме, но, едва вернувшись в моечную, точно так же, как модели сбрасывают с себя платья и надевают новые, сбрасывали на Макса грязную посуду, получали чистую и… убегали от него в зал, мгновенно возвращая себе все атрибуты моделей. Макс оставался один, как Магомет, к которому пришла гора… посуды. Её следовало мыть, и как можно скорее. Прежде всего Максим воткнул washer в сеть, подумав — что, не могли его подключить раньше? Бегло прочитал напечатанную на washer-е инструкцию, пару слов перевести не удалось, ну ничего. Cтряхнул в мусорник остатки пищи (как его учили, это он понял) и одноразовые пластмассовые ложки и вилки (этого он не расслышал, но это было очевидно). Загрузил машину грязными тарелками, насыпал сухого порошка… Куда надо! Отлично! Закрыл крышку, вздохнул и запустил машину. Машина довольно загудела. Работа пошла. Понятно, около получаса делать будет нечего… Платят, конечно, мало, но можно и подумать о своей непростой жизни — время есть… Максим так и сделал, принялся думать, предварительно вдохнув влажный воздух кухни. Посторонние мысли тут же полезли в голову, и можно было их не гнать. На самом деле — не подпевать же dishwasher-у.

Максима сразу же потянуло на исторические заключения. Собственно, последние месяцы он из этих заключений не вылезал. Он попросил у Америки помощи оттого, что его преследовали “органы” в Союзе. Максим знал, за что именно его преследовали, но здешний лоер ему объяснил, что за это политическое убежище не дают. А дают за другие преследования. Преследования, за которые дают, определены неким списком, даже если они просто были выдуманы, а за те, что не выдуманы, не дают, потому что другие здесь просто никого не интересуют — и протянул Максу этот список. Тот взглянул на список и лишь тогда начал понимать, что другим преследованиям он тоже подвергался, но как-то раньше об этом не думал. И тут лоер сказал: — Ты ведь хочешь получить убежище в Америке, а не у себя в голове. Это были разные вещи, Макс как-то сразу почувствовал. И вот, эти-то разные вещи Максим и принялся обдумывать, и сопоставлять под мерное гудение dishwasher-а.

Глава 3. Разные вещи

Гудели краны с горячей водой, обволакивая кухню паром и заслоняя любые другие звуки, лишь dishwasher, стоящий рядом отчетливо шумел, заливая воду, сливая воду, подключая горячую и блокируя холодную, блокируя горячую, заливая холодную… “Он прав, я хочу получить убежище у себя голове… Как они смогут меня понять, если для них я по национальности не еврей, не русский, а украинец? Им так удобно! — Зачем украинцам ненавидеть жидов, разве им мало москалей? Я, наверное, жидовский москаль, но какой же украинец… Хотя, они же вернули пароход с евреями в Германию — чтобы не сердить Гитлера… да, как они быстро изменились! Правда, лоер сказал, американцы сейчас могут себе позволить это. Странно. Странный лоер… Сейчас могут, а потом не смогут опять? — Существует ли более привлекательная идея, чем Окончательное Решение? Мартин Лютер ее сформулировал, а потом поджидал на небесах Гитлера, видимо с надеждой… и напрасно — тот не смог ее довести до конца… Кто-то помешал? На земле не помешал никто — ни Штаты, ни Союз. Может, немцы взялись не за свой департмент. — Если бы на Украине задумали окончательное решение… они бы начали с медали за спасение России от жидов… А потом бы отказались… Зачем спасать Россию с ее москалями? — Вообще, интересная задача управления. Как управляется общество, в отсутствии Козлов Провокаторов и Козлов Отпущения? Похоже, здесь научились… — И все же, чье авторство у этой Идеи? Творить зло очевидное во избежание зла еще большего, но воображаемого?.. Воображаемого лишь Создателем и может еще несколькими… и убедить остальных, что они сами все это придумали… при демократии надо убеждать большинство… Может ли быть мораль в основах антисемитизма? — Не основа ли это творения и не Создатель ли автор антисемитизма? Но тогда есть ли будущее у Штатов?..”

Уже два раза забегали девушки-официантки, сбрасывали подносы с объедками на столик, стоявший рядом с моечной машиной, с интересом и каким-то удивлением бросали взгляды на Максима и тут же ускользали в зал, на ходу перестраивая тяжелую походку уставших людей на скольжение манекенщиц… “Для кого они стараются?” — подумал Макс и тут же снова увидел красивую гречанку — хозяйку ресторана… Тема манекенщиц на этом была исчерпана и голова Макса непроизвольно вернулась к “главному”.

“Интересно, существовали ли у них такие темы диссертаций: — Гуманизм погромов. — Голодные бунты, как альтернатива погромов. — Известны ли в истории времена, когда не было антисемитизма? Существовало ли тогда общество? И, интересно как же оно могло существовать? — Я не знаю как, но здесь я его увидел! Или это временно? — А теперь вернуться? Добровольно покинуть страну, научившуюся процветать без козлов отпущения? Для чего? — Чтобы стать козлом опять? Добровольно? — Допустить, что никогда эта страна не будет домом моего сына? Потому что я еще чего-то не понял?..”

Так, окутанный водяными парами и пронизанный специями греческой кухни, под мерное гудение “мойки”, хаотически размышлял Максим, аж до тех самых пор пока эта “мойка” совершенно неожиданно вздрогнула и замолчала. Максим, взглянул на часы, вроде, слишком рано… Он перевел взгляд на выключатель и заметил там руку, а боковым зрением засек всех давешних официанток стоящих в ряд с подносами грязной посуды и глядевших на обладателя этой руки. Макс тоже проследил. Это был парень лет 20, высокий и красивый, похожий на владелицу ресторана “Coffee Forest”. Лицо его было окрашено возмущением, какого Максим еще в жизни не видел. Макс социально подрос в одно мгновение. Потому, что понял — прежде если он видел возмущение, то это было что-то не всерьез, как-то “Глубокое возмущение Советских Людей”, а здесь был ужас, этого как раз Максим еще не понимал — ужас потери долларов из-за Макса конкретно… Это был сын хозяйки!

— Ну, ты не знаешь языка, обезьяна, но тебя же родила женщина! — орал тот! Макс понимал через слово, но не понимал, почему парень так нервничает. И кому он все это кричит. Было странно. До того, как Макс понял, что речь идет именно о нем, было лишь некоторое любопытство, которое в мгновенье уступило место натуральной обиде. Так же с людьми не разговаривают вообще! Какая разница, со мной или с другими. Оказывается, есть такая разница…

Максим из ситуации выбрался. Он взглянул на орущего парня и сразу увидел, что злобы в его лице уже не было. А на лице было нарисовано безвыходное положение — ресторан остановился, нет чистой посуды, еще вчера мама сказала — иди и купи запас, так на всякий случай, что-то может застопориться. И вчера сын взглянул на нее свысока, ну просто потому что был выше ростом, да и английский у него был лучше. Он даже пожал на нее плечами… А теперь он не знал, что делать, и орал как белуга.

В это время Макс принимал решение и… принял. И теперь все, что осталось сделать — донести это решение до мальчишки, попросту перевести с русского на английский. Фраза должна быть короткой и точной, и ее нужно разделить с этим ребенком немедленно. Только это спасет положение! Наконец, фраза была сконструирована, и Макс сделал резкий шаг навстречу мальчику. Протянул ладонь к его рту, и, как только мальчишка на мгновение замолчал от ошаления, воспроизвел спасительную фразу:

— ОК, I am stupid. Show me, what I am supposed to do (Хорошо, я — идиот. Покажи мне, что я должен делать!) после чего Максим убрал поднятую ладонь от лица парня, почти потерявшего рассудок от наглости старого “мойщика”. Еще четверть секунды мальчик-хозяин выходил из оцепенения и… выйдя, начал действовать. Он выдернул вилку мойки из розетки, открыл дверцу, обнажив всю посуду, снял со стенки комнаты длинный зеленый шланг с наконечником, какими поливают сады и направил могучую струю воды на тарелки и стаканы. В мгновение ока оба стали мокрыми от брызг, и мальчик побежал из моечной, видимо, переодеваться. Тут же подскочил повар с передником и “на пальцах” объяснил Максу, что это — для тебя, а одна из официанток сунула Максу полотенце и показала, что оно для посуды — тоже на пальцах. И здесь Макс понял, что английского у него нет вовсе. Его не понимают. Он уже много понимает (так он думал), а его не понимает никто.

Тем не менее, уже через 15 минут посудный затор был ликвидирован и первая официантка выпорхнула из моечной в зал, чтобы снова стать моделью, источающей сногсшибательный запах парфюмерии, свежеподжаренной картошки и куриных крылышек. Последнее Максим оценил — он давно уже ничего подобного не нюхал. Насквозь промокший от брызг шланга и мокрой посуды, теперь он, тем не менее, все делал правильно. Он… стряхивал в мусорник остатки пищи и одноразовые ложки и вилки, и принимался мыть тарелки и стаканы. Работа пошла правильно, но очень быстро Макс понял, что ничего столь монотонного он никогда в своей жизни не делал. И это продолжалось вечно — так казалось ему.

Прошло уже порядком времени, хотелось взглянуть на часы, но часов на стенах не было, ну хотя бы прикинуть, когда все это кончится… Макс быстро сообразил, что самым слабым местом в “технологии” была сушка полотенцем. Руки отваливались, и все шло медленно. Он обнаружил, что из моечной воздух вытягивается одним стационарным вентилятором и другим, переносным, но тоже очень мощным. Макс, не говоря никому ни слова, переключил переносной вентилятор в другую розетку возле мойки и развернул его в противоположную сторону, так что теперь вентилятор ничего не вытягивал, а просто сдувал пылинки воды с вымытых тарелок, так что вся груда через пять минут была сухая и готовая в пользование. И только после этого, Макс почувствовал, что процесс пошел настолько налажено, что $3 в час не так уж плохо, что в следующий раз он наденет передник прежде, чем намокнет и будет сухим весь день.

Сзади снова появился молодой хозяин. Боковым зрением Максим ощутил, что тот рассматривает приспособленный им вентилятор и очень доволен таким развитием событий. Так он постоял и понаблюдал, и вдруг исчез на полчаса. Молодой хозяин снова объявился, деловой и сияющий, со вторым вентилятором, идентичным первому. Он тут же воткнул сдуватель в розетку, а старый отнес на место. Мальчишка постоял немного, удовлетворенно наблюдая новый технологический прорыв, и вдруг заметил, что старый “dishwasher is bitterly defiant” (Старый посудомойщик зверски упрям). Все-таки он идиот, этот русский! И физиономия молодого хозяина перекосилась сызнова. Он опять вспомнил обезьяну, и что мать Максима была женщиной (видимо это было стандартно). Но, Макс уже понимал, что, если у хозяина перекашивается физиономия и он ничего с этим не может сделать, имеется какая-то причина. И опять протянул ладонь к лицу молодого хозяина со словами “what else?” (Что еще?)

На этот раз сын хозяйки не мог понять, как можно быть таким идиотом, который, перед тем, как сполоснуть тарелку струей холодной воды, намыливал ее мылом, на что терял время и хозяйскую воду, которая стоит денег и немалых. “Ну, прости, — думал Макс, — что мыть посуду можно без мыла, моя мать мне действительно не говорила”. Еще Максим почувствовал, что у него сильно повысилось давление, и продолжает двигаться вверх, но выбора в тематике у него не было. Он продолжал делать, что ему велят. Темп нарастал. Быстро наполнялась бочка с объедками и он тянул бочку на улицу под почти истерические вопли хозяйкиного сына: — Faster! Faster! Максим пока еще переводил в уме каждое слово, но тут вдруг неожиданно почувствовал, что переводит почему-то на немецкий: — Schneller! Schneller!..

На улице было слякотно и с морозцем, но бежать назад было легче — бочка была пустой. По возвращении к посудомойке Макс снова застал там хозяйкиного сына. И было непонятно, почему бы сыну самому не побыть посудомойщиком, вместо Макса. Ну, допустим, он тренирует Макса — тогда это оправдано. Но если Макс взят лишь на сегодня… не логично. И тут Максим, ничего хорошего не ожидавший от хозяйкиного сына, увидел, как тот, взглянув на часы, сказал смягчившимся голосом — иди обедать, прошло пять часов. Максим, привыкший недоедать, пропустил мимо ушей по поводу обеда, но впал в состояние восхищения собой — он бы никогда не поверил, что сможет выдержать пять часов в аду. Потом, до него дошло про обед и он спросил: — куда? — Парень показал на стол возле плиты за которой орудовал повар — тоже грек, как и хозяйка.

Повар изобразил юмор на лице, подобно тому, как это делала хозяйка, взял тарелку из посудомойки, извлек откуда-то куриную, полностью обглоданную куриную ножку, положил на тарелку и протянул Максу. Макс лишь на мгновение глянул на “блюдо” и тут же перевел взгляд на глаза повара. Максим знал, что хорошо владеет своим лицом, и что его губы очень выразительные, но сейчас их выражение было неподвластно Максу. Еще перед тем, как Макс отодвинул тарелку левым мизинцем, он заметил, что повар резко побледнел, а потом принялся повторять: — joke, it is just a joke, it is just a joke… (это просто шутка, это шутка, это шутка) накладывая на новую тарелку две только что зажаренные куриные ножки поверху пахучей картошки…

В этот самый момент Максим думал, что друзья, которые приютили его, имеют 4 детей, которые недоедают, потому что они только 2 года в Америке, и Максиму следовало бы принести в дом хоть какие-то деньги. Он знал, что эти милые друзья никогда его не попрекнут, за то, что он ничего не приносит. Максим просто любил этих друзей и их детей… А может быть, чувства были совсем иные, потому что перед глазами встала Серафима из Бега, что по Булгакову, как раз перед своим походом на Перу в Константинополе?

И все же повару, наверное, повезло. Макс принялся обедать и уже жуя продолжал думать о повaре… — эта шутка… его так научили, да и только, кажется тот даже не пытался никого унижать, похоже, он просто не умел шутить иначе.

На обед отводилось 10 минут. Работа закрутилась опять, часа два хозяйкин сын вообще отсутствовал, казалось, кровяное давление замерло на какой-то высокой отметке. Снова объедки, пластиковые ложки, струя прохладной воды, сушка, и опять объедки. И только Максима начало посещать ощущение стабилизации на границе физического обморока, как вдруг, неожиданно, в кухню ворвалась толпа — хозяйкин сукин сын, сама хозяйка и неизвестный старик, очень похожий на обоих. В руках у старика была одноразовая пластиковая вилка, которую он, казалось, пытался вонзить в нос Максиму. Все трое что-то орали. Вилку Максим отвел мизинцем левой руки, старик побледнел, как давеча повар. Но работу Макс потерял! Это он понял на интуитивном уровне, еще не разобравшись, что именно не так… Не так оказалось — одноразовые вилки-ложки, их предполагалось мыть! И подавать клиентам опять. Максим, напичканный свободомыслящими советскими газетами времен перестройки, считал как раз, что такое делают только в советских столовках…

Красивая хозяйка — мать сукина сына, остановила уходящего Макса, дала ему подписать бумагу и протянула 27 долларов. Он отработал 9 часов! Он шел к выходу. Ресторан был пуст, в зале сидели давешние официантки. Одна даже дружелюбно помахала рукой. Уже на улице Макс догадался, что он не потерял работу, потому что ее и не находил. Просто ресторан был уже закрыт. На улице моросил дождь вперемешку со снегом. Так и не удалось высохнуть, рубашка и тело были мокрыми…

Милые друзья ждали его с ужином и горячим чаем, тепло разливалось по телу и душе. Как оказалось, пока Максим шел домой, звонила хозяйка ресторана “Coffee Forest” — она хотела Макса на завтра опять — то ли он ее устроил, то ли больше никого не нашлось. Максим уже начал прихлебывать крепкий чай, как вдруг ощутил боковым зрением, что его друзья чего-то от него ждут. Было какое-то напряжение. “Взгляни почту” — тихо и осторожно сказал друг. Максим обычно оставлял на после ужина то, что на английском. Но, он перевел глаза с конверта на друзей и увидел в их глазах нечто прежде незнакомое. Некое настойчивое ожидание… и Макс распечатал конверт…

Это был оффер (предложение работы)… Две недели назад он ездил в столицу на интервью и провалил его, несомненно — с ним нельзя было говорить, потому что они хотели говорить на Английском. Но они дали ему письменный часовой тест. Максим написал его на 100%. И вот теперь выяснилось — они решили дать ему работу. Фирма приносила свои извинения, что не может в настоящее время предложить больше двадцати долларов в час — в связи с языковыми проблемами, но со временем… Лед тронулся!

Глава 4. Максим в полузаконе (рассказанная Максимом)

Пришли друзья друзей. До сих пор я о них только слышал, а теперь увидел — молодая пара, счастливые и красивые. Мои друзья звонили им час назад. “…только водки не надо, Максим привез Столичную из Одессы”. Стол был весь завален закусками. Ничего подобного я прежде не видел — красота! Поводом был мой оффер.

Что-то я не чувствовал себя именинником, возраст что ли? Нет, конечно — все еще за океаном. Говорили же КГБ-шники на допросе — у тебя есть выбор. Или вы с женой перестанете распространять, или оба пойдете в лагеря, а вашего… КГБ-шник взглянул в шпаргалку… Пашеньку… ваш ребенок не увидит вас обоих в ближайшие 5 лет. Мы, единогласно выбрали Пашеньку. Так мне тогда казалось. Лагеря мы избежали. А Пашеньку я не вижу уже больше года. Сколько еще? Год… или те же 5?.. Виктору в КГБ задали тот же вопрос. У него было трое. Он выбрал лагерь. Лишь теперь их семья в Германии. Те же 5 лет! Но — после лагеря… У коммунистов были пятилетки… Здесь открывают бизнесы. Говорят, они начинают работать не раньше, чем через 5 лет… Что-то меня не радует эта цифра, ее видимо спустили очень свысока…

Вдруг гостей и хозяев что-то заинтересовало. Обычно, когда пьют, говорят в основном о себе, а тут стали говорить обо мне. Я прислушался, все обсуждают бутылку столичной, что я привез год назад… Внутри оказалась чистая вода — то ли спирт испарился, то ли его никогда там не было. Друг друзей уже приготовился ехать в ближайший супермаркет. Я полез в карман за двадцатью семью долларами… Все засмеялись, похоже, они уже знали о моем вчерашнем “заработке”. Друг друзей сказал, что двадцать семь долларов мне завтра понадобятся на автобус и все же смотался в супермаркет, так что через 15 минут водки на столе было достаточно… За столом выяснилось, что друг друзей тоже учился у Берты Иосифовны в той же школе, что и я.

— А почему она тебя доставала? Ты же нетипичный.

— Так сложилось, она знала мою мать. Мама была типичной, так что Берта Иосифовна чувствовала, что мне понадобится именно английский. Но мне было 12, и я ничего тогда не знал.

— Ну, английский мы все получили, спасибо ей.

— Знаешь, получает берущий, я не получил.

— Это как?

— По глупости, наверное. Она мне говорила, что мне этот английский точно нужен. Знаешь, может она говорила это всем, но я был уверен, что она обращается непосредственно ко мне. Понимаешь, я не мог понять ни английского — кажется, я искал в нем логику, — ни почему он мне понадобится. Я ощущал это как какое-то навязывание… Я не знаю… У старушки были выразительные глаза, необыкновенно красивые серые глаза, такие, что на лице вроде не было морщин, ну я их не видел. Я никогда не соскальзывал с этих глаз даже на окружающее лицо. У меня до сих пор осталась память об этом ощущении… Можно сказать, что моя душа получала указания напрямую… — ну о том, что я должен учить английский. Но, я даже не понимал, как это можно, если я не врубался в логику предмета. Не знаю, видимо, я искал логику в протоколе перевода и не смог сформулировать, что язык — не математика… Понимаешь, с другой стороны я не мог ослушаться этих глаз… и не мог подчиниться… Мои родители поняли, что это — конфликт, и очень жаль, но меня перевели на немецкий, в соседний класс и… В последующие годы никто ко мне не приставал, что без немецкого я никак не обойдусь…

— Короче, ты приехал без английского?

— Ну, не совсем, я знал слов пятьдесят на момент перелета.

— Ты имеешь в виду 1, 2, 3 и т. д.?

— Примерно!

— Так ты даже не ходил в ОВИР?

— Я даже не писал заявления на выезд в государство Израиль на постоянное место жительства, хотя уже знал, что подлежу…

— Ты отлично звучишь, у тебя лишь слабый акцент, правда, и словарный запас у тебя тоже слабый…

–Акцент постепенно уйдет, у меня не будет акцента. Впрочем, это не важно.

— Нет, это очень важно, здесь за все надо платить, за то что нет акцента — тоже, — сказал друг друзей задумчиво, грустно и без назидания…

Глава 5. Четыре года спустя. Високосный зверь

Художник создает образ, извлекает из мозга и из сердца все дарованные и приобретенные эмоции, компилирует их, декомпилирует снова, добавляя краски из души и тестирует созданный образ снова, пока еще упрятанный в воображении и видимый лишь автору. Он закодирован в этюдах, разбросанных по мастерской и никому ничего не говорящих, кроме самого автора, потому что образы на этюдах и картонках открываются с помощью password-да, все еще с неким страхом, припрятанным в душе. А душа, не останавливаясь, тестирует весь этот материал, пытаясь ответить на страшный вопрос — интересно ли это кому еще кроме автора?

В зале ожидания Сан-Франциского аэропорта, перед закатом, солнце зверски пробивает свои лучи сквозь стекла аэровокзала. Взглянешь на окно, и кажется, что сейчас выжжет сетчатку глаз, силуэты людей в контражуре становятся манекенами и не отличишь ортодоксального иудея от консервативного евангелиста. Даже мусульманка в парандже похожа на бородатого старика-сикха в чалме. Не образы, а плоские муляжи. Лишь солнцу ясно, кто вокруг кого вертится. И вдруг на одной из скамеек, чуть подальше от стекол аэропорта, в глубине зала, поближе к выходу прибывающих международных пассажиров… среди икс-лучей обесцвечивающих все… все ли?.. что это?

Пшеничная голова красавицы, сидящей на скамейке в одиночестве и глядящей в сторону взлетных площадок и солнца, почти готового уйти за горизонт. Попав на прекрасную головку, луч подсветил ее, да так причудливо, что превратил во вторичный источник света, не обезличив формы вовсе, как сделал это со всеми другими объектами. Несколько фотографов-любителей тут же, как по команде защелкали своими камерами и отошли в сторону, на их месте тут же появлялись другие. Это был подаренный сверху образ. Не нужно искать натурщицу, ставить освещение и извлекать из головы опыт и эмоции — бери даром. Вот он шедевр. И нет проблемы с авторскими правами — автор — Создатель в эти игры не играет!

Но, ситуация оказалась еще забавней. Показав изображение, автор принялся за “The clip”. Эта блондинка, на которую было трудно не засмотреться, в особенности привлекала проходящих, очень деловых и куда-то летевших мужчин. И они, которым было не до фотоаппарата, завидев эту восхитительную, волшебно посаженную головку с волосами цвета восходящего над океаном солнца, грациозно и искусно причесанную… модель!.. даже если подруга вышагивает рядом и почему-то, наоборот, не может эту же грацию не проигнорировать. А мужчины продолжали вертеть головами. Они уходили дальше и теперь, вот-вот, покажется профиль красавицы и профиль появляется… и тут все открывается — это афганская борзая. Афганская борзая… все это не менее красиво, но очень неожиданно… все равно, что опрокинул полную рюмку водки, а это оказалась чистая вода, что так же вкусно, но не совпадает с ожидаемым… вкус — это послевкусие и предвкусие когда они вместе… И, мужчина принимается хохотать. А идущая рядом с ним женщина перестает коситься на своего напарника и тоже смеется. И они проходят, и появляется другая пара и ситуация повторяется. И снова, как и с предыдущей парой, наступает мир и гармония…

Пес сидел один на скамейке для пассажиров, никто не решался подсесть, хотя зал был перегружен, и свободных мест не было. Вид у сидящего был очень заинтересованный, но чем именно, никто не мог угадать. И хотя на сидящем афгане не было намордника, снующая взад-вперед администрация аэропорта внимания на это не обращала. А вообще-то это было незаконно — без намордника, и долго такое продолжаться не могло, тем более — рейс был из России. Так, среди ожидающих быстро нашлась старушка типа известной Шапокляк, которая и привела к полупустой скамье представительницу аэропорта.

Шапокляк еще не успела выучить английский, но уже была напихана чувством гражданского долга. Она тыкала пальцем на незаконного афгана и пыталась говорить по-русски с английским акцентом. Представительница по длинному тонкому шнуру поводка проследила, к кому именно собака имела отношение. Другой конец поводка был в руках у женщины средних лет с большими испуганными глазами. Ее, видимо, не встретили, и она с беспокойством поглядывала в ту сторону, откуда должны были прибыть встречающие… Подойти к женщине представительница, видимо, не решалась, она лишь пару раз произнесла дежурное “mam”, но красивая женщина с собакой не успела догадаться, что она “mam”, тем более, что в этот же момент она заметила в проходе мужчину, который бежал напрямик к ней. Он подбежал прямо к женщине с явным намерением ее обнять, хорошо обнять, как будто они очень уж давно не виделись, и, кажется, женщина была тоже готова обнять мужчину, но ничего этого не произошло. А произошло пугающее: светло-рыжый афганец, только что спокойно сидевший в отдалении на длинном тонком поводке, прыгнул на мужчину, целясь в руку, которой тот пытался прикоснуться к женщине, чтобы ее обнять, и почти достиг цели, но недопрыгнул… Все присутствующие ахнули, даже Шапокляк… Пес припал к земле передними лапами… и замер. Представительница могла бы поклясться, что, в этот момент афгану что-то почудилось… Он раздул ноздри… Казалось, пес что-то анализировал, и это не позволило ему довести до конца начатое дело. Шокированный мужчина, весь как-то побелевший, повернулся к женщине… за разгадкой. Женщина, наоборот, встретила этот эпизод со смешанными чувствами неодобрения и удовлетворения, трудно было сказать в каких пропорциях “одним словом с улыбкой и в слезах”. Все было ясно одной Шапокляке, которая, с коммунистической настойчивостью, усилив английский акцент продолжала требовать намордника для афгана, для пущей наглядности прикладывая скрещенные ладони с растопыренными пальцами к своему собственному рту. Но, как это часто бывает, справедливость не успела восторжествовать в связи с недостатком времени…

Уже начали выдавать чемоданы и, через десять минут по дороге из Сан-Франциско на юг двигалась Тойота Кэмри, которую вел Макс, а на заднем сидении — давешняя “красивая женщина”.

С того момента, когда в холодильнике друзей нашли водку, обернувшуюся водой, прошло ровно четыре года. В этот високосный день из Сан-Францисского аэропорта Максим вез домой жену Машу, которую не видел пять лет, а она везла огромного пса афгана, которого Макс не видел никогда, и, если честно, видеть не хотел.

Максим вел машину на такой скорости, когда все время нужно было поглядывать в зеркало заднего вида, не мелькает ли там полицейский патруль. Это было особенно неудобно, потому что зеркало заднего вида Макс умышленно перекосил так, чтобы видеть в основном Машино лицо, так что полицейскому досталась только узкая и слегка скошенная полоска сверху. Собака вовсе ушла за кадр. Может потому, что не удалось ее поцеловать, или еще что, но Максиму казалось, что эта женщина красивая, но пока чужая. Почти такая же чужая, как красавица на фотографии с которой ты даже не знаком. Максиму казалось, что женщина в зеркале — персонаж из их истории, a вовсе не жена, не Маша.

— Пса зовут Глен, — произнесла Маша и повторила, — Глен, — чтобы муж запомнил. И тут-то Макс сразу вспомнил, что Маша всегда повторяла, что бы не говорила. — Точно, — вспомнил Максим. Она даже нашла этому объяснение — потому что у Макса плохая память. Пока Макс все это вспоминал, Маша видимо решила, что он уже запомнил, как зовут афгана, и продолжила: — Глену вкололи снотворное, но его снотворное не берет, если он не хочет. Так что в самолете Глен боролся с обидой, что ему что-то вкололи и загнали в клетку, а маму не загнали и он не мог ее защищать, потому что она куда-то делась. И только теперь он может маму защищать, потому что они в одном салоне…

Маша только собиралась пойти по второму кругу с этими же объяснениями, как заснула. Точно, вспомнил Максим. Она ведь и прежде никогда не могла уснуть в самолёте, даже если принимала таблетку. Одним словом, пока Глен не спал в клетке, Маша тоже не спала… в салоне самолета Москва-Сан-Франциско и… Максиму стало ее жалко. Макс говорил теперь сам с собой, но, почему-то предполагая, что она слушает. Он не хотел об этом говорить по телефону через океан, но был убежден, что это самое важное. Что первое, о чем она его спросит, будет это:

— Почему? Нас же по-настоящему преследовали, ты же им показал все документы, других же на самом деле не преследовали! Почему же мы не виделись пять лет?

Максим отвечал, теперь от своего имени. Он отвечал, что и сам долго не мог понять. Что те протоколы допросов в КГБ, что ты мне переправила… я их показал не одному лоеру. Они мне говорили одно и то же — нет, за это сейчас убежище не дают. Помнишь, что там было — исторические книги, слежки за нами, разного рода несправедливость. Ну, что я тебе говорю — это то, что было. Понимаешь, к тому времени Штаты уже дали убежище миллиону Советских людей. Появился специальный язык — тоже лоеры изобрели, как-то: допросы в темных подвалах, избиение железными прутьями, и другими тяжестями, неважно чем, но впрямую угрожающими их жизни. Я говорил — не было в 80-х годах железных прутьев. Один лоер мне показал на шкаф с делами и многозначительно добавил — теперь были… История лгала уже не в первый раз. Правда — это не то, что было на самом деле. Пока я был здесь, там на родине убили двух моих талантливых подчиненных, а ты мне написала, что наш Пашенька тоже в опасности и в какой-то момент я что-то понял… я понял, что правда — это категория, которая живет в человеке, на которого еще не нажали. Когда те, кого любит человек — в безопасности. Если же в опасности… может быть, нет такой моральной категории, может не быть…

— Почему же? Нас же по-настоящему преследовали, других же на самом деле не преследовали! Почему же мы не виделись пять лет? — переспросила она…

— Я еще не могу ответить, мне пяти лет мало чтобы понять. Я думаю, проблемы были не только у нас, но и у них — у Штатов. Просто они пытались решить свои и выдать их за решение наших, это называется ostensibility. Я думаю, что это добрая страна… но, чтобы решить свои проблемы она пойдет на все, так что добрая — очень условная штука… Ну, теперь мы подумаем вместе.

В этот момент Максу одновременно попался на глаза спидометр, на нем было 90, и открытые глаза жены — она не спала, неизвестно, как долго. Макс убрал ногу с акселератора и замолчал… Жена вступила с того же места на котором заснула:

— Глен родился в день, когда ты перелетал через Атлантику пять лет назад… Ты знаешь, когда мы летели над океаном, я думала о том, что 5 лет назад ты так же перелетал… а знаешь, Глен летел в багажном отделении, в клетке. Ему ведь тоже пять лет. А в Одессе он нас на самом деле защищал. И его все боялись. Он, знал, что его боятся, знал и очень гордился. Ему вкололи укол, чтобы он легче перенес полет, но он чувствовал унижение…

— Откуда ты знаешь?

— Я чувствую… Вокруг не было меня, не было Паши, а вместо нас — чемоданы и ящики… Когда ему вкололи снотворное, он начал бороться со сном. Как он мог уснуть? Кто тогда защитит меня?! Меня даже не засунули в клетку, представь его ужас…

— Все же, откуда ты это знаешь?

— Знаю, просто у Глена такой афганский характер. Его никогда не берет снотворное, его вообще нельзя принудить… ты еще узнаешь…

В зеркале заднего вида появились еще два заинтересованных глаза…

Глава 6. Азбука

В отдельных еврейских семьях ребенок лишен музыкального слуха. Каждая такая семья несчастлива по-своему. В остальных у ребенка слух, хоть какой-то есть. И тогда счастье семьи, что касается ребенка, развивается стандартно. Его учат на скрипке. Но у скрипки, в свою очередь, есть особенности, поэтому каждая счастливая семья все же отличается одна от другой. Ну что тут поделаешь? Нельзя ведь быть счастливыми одинаково, когда отнимаешь детство у своего же ребенка. Толстой универсален, но он просто не рассматривал еврейские семьи… Для того, чтобы ребенок мог выжать из скрипки первый звук, не вызывающий шока у родителей, должно пройти хорошо около года. Если родители рассчитывают, чтобы дитя в будущем выросло в скрипача-солиста, они должны отдать свое чадо на скрипочку как можно раньше, иногда до 4 лет. Зачем? Страх начинает развиваться у человека с рождения. Но выражение “победить страх” имеет смысл, пока человеку еще нет шести, а если больше, то победить страх нельзя. Страх чего? А того, что можно сбиться во время исполнения — главный страх любого скрипача. Но, откуда в еврейских семьях об этом знают? Традиция, как говорил Шолом Алейхем! — 4-х летний ребенок, с другой стороны, в том виде, как его создал Бог, не способен выстоять полчаса-час со скрипкой и просто прижимать ее подбородком к ключице! Традиция говорит — надо его бить! Пороли всех великих скрипачей! Так что это правда, что евреи пьют кровь младенцев. Во всяком случае, еврейских. А что касается христианских — то это тоже правда, но это лишь на уровне “collateral damage” (побочного ущерба), но об этом отдельно…

Русские семьи, которые отдавали детей учиться играть на скрипке, это, как правило, очень уж интеллигентные семьи, где на играющего ребенка глядят, как на личность, где играющим ребенком гордятся и дорожат, и присматриваются, чтобы он не переутомлялся, и даже идут на риск, что об их ребенке соседи подумают — уж не еврей ли он? И, по большому счету, может они, то есть, соседи, правы? Ведь признак сильный! Ведь, по существу, Бог нашел Авраама потому, что на то давнее (ветхое) время, по-видимому, больше не с кем было договариваться, а было уже пора… И уж стараются, чтобы это не вредило здоровью, и уж здесь не принято поддаваться на пропаганду, что ребенка следует отдавать на скрипочку хорошо до пяти лет от роду, и они правы, но… тогда скрипач появиться не может — русских скрипачей нет. И когда в этом убеждаешься, бессмысленно искать тех давних соседей и говорить — вот видишь — не еврей. Они далеко или, если и близко, скажут — как не еврей? — ведь лауреат… Лауреаты есть, но это продукт «affirmative action», как говорят в Америке, только наоборот.

Короче, сын Максима был продуктом этих двух культур или результатом их разногласий, которые были абсолютно непримиримыми. Говорят, бывает, что одна сторона главенствует, тогда лучше, и способный сын имеет “two choices — to be or not to bе”. Но, ни Макс, ни жена Маша, уступать не собирались ни в чем, и, как следствие, сын Маши и Макса в 11 лет умел бегло играть одну гамму и одно трезвучие и, однажды, когда папа был в командировке, Паша нажал на маму и… бросил скрипку. Его учительница говорила, что он необыкновенно талантлив и на занятия не приходила без конфет специально для Паши. Но… футляр скрипки лег на шкаф и никогда больше не открывался. Скрипка была снята лишь однажды во время обыска в семье Пашиных родителей, но это другая история. Впрочем, хоть кусочек:

— Зачем была куплена скрипка? — Спросил следователь. — Чтобы играть, — ответил Пашин папа. — Чтоб играть, — занес в протокол следователь. — Зачем? — продолжал следователь… И Макс, не знавший, что ответить решил промолчать… Следователь снова что-то занес в протокол… Когда папа оставлял дом, маму и Пашу, чтобы улететь в Америку, он скользнул глазами по вещам и задержал взгляд лишь на скрипочке, лежащей на шкафу, так показалось Паше. Наверное, просто показалось…

А через месяц Паша за пазухой принес домой щенка афганской борзой. Через неделю, наигравшись со щенком, он к нему охладел. Этого щенка Паше так хотелось, а теперь надоело всего за неделю. И это его насторожило впервые за 13 лет его жизни. Он вдруг почувствовал, что все проходит. Вот и папа исчез… Скрипка исчезла, ее можно взять со шкафа, но этого никак не хотелось, а увидеть папу очень хотелось, но… Паша чувствовал, что это безвозвратно, и очень горькие слезы потекли из его синих глаз, унаследованных от мамы… Так бывало и прежде, это всегда замечал почему-то папа, но он имел какие-то такие слова, от которых слезы быстро останавливались, а потом они высыхали… нет больше папы! Пашеньке захотелось куда-то сесть, но все стулья были завалены хоть чем-то. Папа же говорил, что единственный стул под роялем не завален и то, потому что он задвинут. Паша выдвинул стул, сел и положив голову на крышку клавиатуры, заснул горьким сном…

Глава 7. Максим

Сегодня Максима поджидал неожиданный email, который прислали друзья друзей из Филадельфии. В тот вечер, который начался с водки, ставшей или бывшей водой от рождения… друзья пообещали, как они тогда сказали — будем контачить. Все равно, Максим не ожидал ничего от них получить — здесь люди ведь очень заняты своими проблемами. И вот… В первом attachment-е была фотография, снятая в Одессе, в начальный период “борьбы за независимость Украины от… москалей”. Фотограф схватил момент борьбы… возле обычного мусорного бака. С одной стороны — огромная стая одичавших собак, а с другой — людей, в общем, тоже одичавших. Люди и собаки боролись за мусорный бак, видимо там было что-то пищевое. Среди собак даже мелькнул один афган, что-то было в этом афгане от князя Мышкина.…Макс вздохнул и перевел взгляд с компьютера вглубь комнаты на ковер. Ковер был афганский. В центре ковра лежал aфган Глен и мирно спал, периодически перебирая лапами…

Вечером зашел знакомый на рюмочку водки. Максим показал ему фотографию. Глен возлежал на ковре, в том же месте. Друг, взглянул на фотографию, потом на афгана и, опрокинув рюмку, с удовлетворением произнес:

–Хо-ро-шо!

–Что хорошо? — думал Максим, когда знакомый ушел. — Наверное, что нам не плохо… Не бывает хорошо оттого, что кому-то плохо… “Ничего не бывает плохо или хорошо, только в нашей оценке…” — всплыла в памяти строчка. “Остальное не в нашей воле…” Но, Максу не стало лучше…

Второй attachmnet он читал уже после ухода гостя. Это было коротенькое письмо о Берте Иосифовне — учительнице английского, которая утверждала, что английский Максу понадобится, а он не мог тогда поверить. Тогда ему было двенадцать. Максимка забыл о существовании Берты Иосифовны ровно на столько лет, сколько ему этот английский не был нужен. А в Америке эти слова всплыли, как сбывшееся пророчество. А до этого Максим помнил лишь ее глаза. Друзья друзей писали, что Берта Иосифовна недавно умерла. Как недавно, она же была… О боже, посчитав, Максим понял, что тогда ей было 35… Ему, ребенку, она казалась… старушкой. Ну что об этом…, но ведь она умерла примерно тогда же, когда была опубликована фотография с одичавшими собаками возле урны… Друзья друзей попросту оказались ее дальними родственниками. Они не прерывали с нею связь. Письмо было длинным, но главное, что они узнали от соседки по коммуналке, было… Однажды, Берта Иосифовна сидела на скамеечке и грелась под ласковым Одесским солнцем. Она часто там сидела, прямо с тех пор, как ее уволили из школы по старости, хотя старой она была лишь по паспорту… Так вот, она сидела на скамеечке, мимо проходил новый русский, или новый украинец… и увидел, как ему показалось, нищенку. Пожалел нищенку и протянул ей какие-то гривны (ихние доллары). И после того, как старушка поняла, что ей подают милостыню, она поднялась к себе и плакала, и пила валидол, и снова плакала, и снова пила валидол… Говорят, глаза у нее были такие же выразительные и серые… Она умерла ночью, может быть даже во сне.

Максим читал письмо, оглядывался на пса и плакал, как ребенок, а потом перестал оглядываться… Пес избежал судьбы — бороться с учителями за этот мусорный бак в Одессе, а теперь борется с Максимом за место хозяина в доме. Пса можно понять.

Как бы то ни было, время шло, а Макс так и оставался для него чужим. афганы вообще не терпят чужих. Тем более, что присутствовала ревность к Маше. В доме вообще все было как-то враждебно. Все, кроме мамы, часто говорят такое, что Глен никогда в жизни не слышал. И этот мужик, когда говорит не с мамой, а с телефоном, тоже тараторит так, как люди обычно не говорят,.. словом, русским духом перестало пахнуть… Мама что-то чересчур часто стала тыкать пальцем в этого мужика, с подозрительным запахом, который жил в их апартаменте, глядела при этом на Глена и говорила: “Папа”, когда Глен точно знал, что это не папа. Что такое папа афганец знал давно, в течении всей его прошлой жизни, которая была до этого укола и клетки в самолете, — это слово соответствовало старой рубашке, которую никогда не стирали, а этот мужик был чужой, который вел себя в доме, как хозяин… в общем, желание цапнуть трудно было сдерживать. При этом что-то подсказывало: цапать не надо…

Максу было чуть легче и чуть страшнее. Жена говорила: “…там, в Одессе, когда было очень уж худо, я клала перед песьей мордой твою, специально невыстиранную рубашку, ложилась на пол рядом и плакала, а пес вылизывал мне слезы”… Это было ее объяснением того, что Глен знал Макса и его существование допускал. И все же Максу было не до конца понятно, почему пес на него еще не бросился, что-то было на самом деле… Афган и вправду, иногда подолгу принюхивался к вещам Максима, готовым к стирке. Его афганский нос был благородно раздут, как у арабского скакуна и весь он в профиль выглядел вдохновенно. Однажды, во время такого обнюхивания, в laundry-прачечную вошел Макс. Глен повернул к нему морду, понюхал Макса раз, понюхал второй, повернул нос к белью на стирку, опять понюхал, затем повернулся к Максу и аристократические черты арабского скакуна сморщились, обнажая белые инчевые клыки афганца, перед которым будто бы сидит волк… Видимо, пес и впрямь почувствовал сходство в запахах но, Максиму было непонятно, как именно Глен интерпретировал это сходство.

— Ты не беспокойся, всем страшно, — это жена не забывала напоминать каждый раз, когда проходила мимо, и Максу становилось еще тоскливее, чего он старался не показывать, потому что жене страшно не было, наверное. Где-то он читал, что всякий, кто боится, выделяет различимый запах, который люди не чувствуют, но звери…, так что в свою дипломатию он не больно-то верил… Зато Маша привезла фотографии из Одессы. На одной из них был снят стоящий в полный рост 182 см Пашенька рядом с Гленом, тоже стоящим на задних лапах и вылизывающим “братику” нос и — они были одного роста… Глену даже пришлось чуть присесть. Но, Максим увидел, что афганец может любить, и это вселяло надежду…

Конец ознакомительного фрагмента.