От 7 до 70

Геннадий Александрович Разумов

Эту книгу не обязательно читать от начала до конца. Можно, наоборот, начать с конца. Или с середины. Или с любого другого места. А можно вообще не читать – просто пробежать глазами. Даже не по всей книге, а только некоторым главам. Это не роман. Это рассказы о жизни одного человека. Впрочем, не одного, а всех, живших в одно время с автором книги. И она тоже – для всех, имеющих разные вкусы, взгляды, интересы и возрастные предпочтения. Вам интересны знаменитости? Пожалуйста, вот встречи с Б.Окуджавой, В.Войновичем, М.Светловым, М.Шолоховым, с Ю.Лужковым, А.Кашпировским. Вот впервые публикуемые письмо И.Эренбурга и рисунок П.Антокольского. А если вы любитель остросюжетных историй, можете прочитать почти детективные рассказы о «безродных космополитах» или «великой стройке коммунизма». Но, возможно, вас интересуют документальные свидетельства эпохи – тогда читайте о «Перестройке», русских «Северах», похоронах А.Тарковского и кубинском диктаторе Ф.Кастро. А, может быть, вы – заядлый турист и путешественник? В этом случае, не пропустите рассказы о Соловках, Кий-острове, Ташкенте и Керчи, о Париже, Гаване и Вене.

Я жизнь свою перелистываю.П. Антокольский, «Надпись на книге»

Предисловие. ЭТА КНИГА НИКОМУ НЕ НУЖНА

В небольшом читальном зале районной библиотеки народу собралось немного. Пришли в основном только свои.

Первым поднялся с места Эдик Стародругов.

— Зачем горбатить спину над письменным столом и ломать мозги у компьютера? — Он обвел собравшихся вопросительным взглядом. — Не лучше ли с друзьями потягивать коньячек на кухне или резаться в преф за ломберным столом? Или, на худой конец, покидать мяч на волейбольной площадке.

— Ну, уж, смотря, кому что, — заметил Наум Оправданский, — одному ром, другому бабу, а третий удовлетворяется и ромовой бабой. Я, к примеру, всю жизнь пивные этикетки собираю. Тоже ничего, интересно.

Сидевший напротив Тигран Критикян сверкнул очками в железной оправе и проскрипел приглушенным басом:

— Эта книга никому не нужна. Никто читать ее не будет. Я пробовал ее подсунуть сначала своей младшей дочке, потом старшей. Первая держала ее, держала и вернула, даже ни разу не раскрыв. Старшая, тоже не читая, отдала книжку какому-то своему приятелю.

Неожиданно где-то в конце зала послышался шум, громкие спорящие голоса, потом кто-то крикнул:

— Это мне она дала книгу посмотреть. — Со стула поднялся молодой мужчина с поднятой над головой книгой. — Я ее читал — чуть было не описался.

— Чего в ней смешного? — обиделся сидевший за столом Авторович.

— Да нет, — обьяснил Неописавшийся читатель, — я взял эту книгу в командировку и так в самолете ею увлекся, что оторваться не мог. Не успел даже в туалет сходить.

— Тогда другое дело, — заулыбался довольный Авторович и повернулся к Критикяну: — Вот видите, что люди говорят.

Но тот снова нахохлился, блеснул кругляшками очков.

— Не знаю, как кому, а мне эта ваша мемо-нудность, простите за грубую простоту, чуть челюсть от зевоты не свернула. — Критикян взял в руки лежавшую на столе книгу, подержал немного, потом положил обратно: — У каждого тоже в жизни много чего любопытного случается, и много всяких баек мы слышим от своих пап и мам. Но это ж не значит, что они кому-то еще интересны, кроме нас самих.

— Да, — подмигнул Авторовичу Эдик Стародругов, — ты, старик, далеко не В.Катаев и не В.Катанян. Хотя тоже все-таки не простой мужик.

— Но эта книжка вовсе не об авторе, — заикнулся от волнения Авторович. — Неужели не понятно? Про «лирического героя» еще в 9-м классе проходят. И, кроме того, разве можно про самого себя писать? Никак нельзя. Волей не волей придуриваешься и привираешь. Перо как-то само уходит в сторону. Это ведь ежу понятно: о живых писать — дохлое дело. Что о них не напишешь, они считают враньем. Я как-то сдуру показал одному своему знакомому пару страничек, его касающихся. Скандал вышел ужасный — он так обиделся, что перестал со мной здороваться.

Наум Оправданский встал из-за стола, подошел к Критикяну.

— А уверены ли Вы, Тигран Тигранович, что Ваши дочки вообще что-нибудь читают? Я вот на этот счет по поводу своих ребят особо не обольщаюсь. Некогда им читать беллетристику, да и неохота. А мемуарные книги — тем более. Я сам-то, помню, молодым удивлялся своей бабушке: ну, чего это она находит интересного в эренбурговских воспоминаниях? Скукота, и только.

— Прав Нема, — откликнулся Эдик Стародругов. — Книжный бум давно откинул тапочки. Когда страна в заднице, то и культура там же. Поглядите, что народ читает, а? Одна чернуха и сексовщина: «Вкус убийства», «Нежное дыхание смерти», «Любовные утехи императрицы», «100 великих любовниц». Кто это написал? Может быть, Булгаков и Платонов или Кафка и Джойс. Увы, сейчас не то время, когда:

К литературе тяготея,

По магазинам бегал я.

Хотел купить Хемингуэя,

Но не купил Хемингуя.

— А я вот недавно, — похвалился Оправданский, — купил на развале у одного барыги томик «Детской энциклопедии» 1910-го года. Догадайтесь, за сколько. Не поверите — всего за 2 доллара. Представляете? Еще с десяток лет назад за нее не меньше 200 баксов слупили бы.

К разговору подключился молчавший до сих пор степенный и рассудительный Степан Евграфович Наумок:

— У меня тоже весь коридор в стеллажах с книгами. Никто их не читает, ни дети, ни внуки. Куда их теперь девать, не знаю. И все же, думаю, век книги не закончился, — Степан Евграфович снял очки, протер их бумажной салфеткой и водрузил обратно на нос. — Помните, как в свое время театр хоронили кинематографом, потом кино телевидением, а его, в свою очередь, видеопрокатом? Не вышло, не схоронили. Все они, слава Богу, живут и здравствуют, каждый в своем углу. Теперь вот говорят, что новый монстр — компьютер слопает книгу. Нет, не осилит он ее, подавится. Книги будут читать.

Наумок сделал многозначительную паузу, потом обратился к Авторовичу, который подпирал ладонями щеки, покрытые красными пятнами:

— Но уж, извините, только не Вашу. Тут я, увы, Вашим поклонником не являюсь, и вынужден согласиться с Тигран Тигранычем. Скучная эта книга. Какая-то вялая, сухая. Пожалуй, она не написана, а, скорее, составлена, сконструирована, построена. Ну, вроде ваших железяк-изобретений. Однако, те, как я наслышан, куда лучше Вам давались.

— Насчет научных достижений не знаю, не специалист, — снова резанул Критикян. — Может быть, в той узкой области и есть нечто свое, оригинальное. Но вот в литературе… — Критикян покачал головой и вонзил взгляд в Авторовича — Между прочим, знаете, какая главная примета графомана? Читаешь его писанину и думаешь: где-то когда-то что-то такое я уже встречал. Вот эти страницы, например, сделаны под Токареву, а эти — под Довлатова, а там явно пахнет Алешковским. Ни одной самобытной фразы.

— Зря вы так, мужики, — возразил Оправданский. — У Авторовича легкое перо, он пишет свободно, раскованно. Конечно, он не Лев Толстой и даже не Михаил Веллер. Но отдельными местами в его книжке действительно можно зачитаться. А что мне особенно нравится — нет у него никакого нынешнего выпендрежа, вся книга выдержана в хорошем классическом литературном стиле.

— Да зачем он нужен этот стиль? — встрепенулся Критикян. — Вот в журнале «Знамя», например, тоже печатаются воспоминания, но там авторы не выпрыгивают из себя, не пытаются изображать беллетристику. Излагают только факты, просто и безыскусственно.

К критике Критикяна присоединился Наумок.

— Как же нет выпендрежа? — он раздраженно ткнул пальцем в лежавшую перед ним книгу. — Возьмите, хотя бы, это вот предисловие — одна сплошная рисовка. Даже то, что я сейчас говорю, — тоже пустопорожнее выпендривание. — Степан Евграфович достал из кармана брюк носовой платок и громко высморкался. — Или эта выковырка, название, — продолжил он. — «От 7 до 70» — это что за арифметика, почему семь, почему семьдесят?

— Привет от Корней Иваныча Чуковского, — улыбнулся Эдик Стародругов, — «От 2-х до 5-ти» он тоже писал не в юношеском возрасте. Хотя в детство и не впал.

Лоб Авторовича покрылся крупными каплями пота, он стер их тыльной стороной ладони.

— Что ж тут непонятного? — пробормотал он, стараясь удержать пальцами дергавшееся от волнения веко. — Хотя рассказ и начинается до того, как главному герою стукает 7, но начало его самоосознания относится именно к этому возрасту. А заканчивается в 70, потому что именно тогда завершился наиболее активный этап его жизни. Поэтому нулевая глава без номера — как бы вступление, преамбула, а последняя — эпилог, заключение.

— А, что, собственно, плохого в том, что в этой книжке есть интрижка? — срифмовал Оправданский и добавил: — Если театр начинается с вешалки, то книга с названия.

— И с обложки тоже, — добавил Эдик Стародругов. — Она тоже должна быть завлекалкой, а то никто книгу и в руки не возьмет.

К разговору подключился Бернольд Себялюбин. Его благородная седая шевелюра возвысилась над столом и красиво наклонилась в сторону Авторовича.

— Память настаивается на времени, как старое вино, и становится крепче, острее и забористей. Эту сентенцию я сам придумал. — Он со значением посмотрел поверх повернутых к нему голов, потом настроил взгляд на Авторовича. — В этой книге — наше с вами время, каждый может найти в ней свой кусочек памяти, свой собственный, свой частный интерес.

Авторович повеселел, приосанился и произнес с умеренной долей запальчивости:

— Я вот и говорю, книга сделана, как русская матрешка — рассказ в рассказе. Вынимай любой и смотри, каждый по отдельности. Совершенно не обязательно книгу всю читать. Это не роман, общего сюжета нет.

Себялюбин строго посмотрел на Авторовича, не вовремя перебившего его речь, и продолжил:

— Кто-то в этой книжке может увлечься остросюжетностью одних глав, кому-то окажется полезой документальность других. А то, что не все в книге всем интересно, так это обычное дело. Если честно говорить, я в юности даже «Войну и мир» читал по диагонали, философские размышления Толстого меня тогда мало трогали.

Себялюбин обернулся на сидевшего позади него Эдика Стародругова:

— А что, по вашему, когда человек уходит на пенсию, лучше, если он в парке козла забивает или костяшками домино стучит? Я думаю, полезнее, если он воспоминания пишет.

Эдик заерзал на стуле:

— Нет, насчет коньяка я, конечно, немного загнул, — сказал он смущенно. — Если кто может писать — дай ему Бог, пусть пишет. Я-то не умею.

Вдруг с места поднялся Оправданский.

— У меня есть предложение, — заявил он. — Давайте, все же, добавим в эту бочку дегтя еще одну ложку меда. Для этого я предлагаю прежде, чем поставить на нашем сегодняшнем толковище точку, водрузить на нем сначала вопросительный знак. Пусть Предисловие называется «Эта книга никому не нужна?»

— Продуктивная мысль, — одобрил Бернольд Себялюбин. — С этим предложением можно согласиться. Но этого недостаточно. Хотелось бы еще заказать Авторовичу новую книгу. Давайте, и ей придумаем завлекательное название, ну, например, такое: «Восемьдесят с плюсом». Вот с таким большим.

И он согнутой рукой выразительным жестом от локтя показал с каким.