Грехи наши тяжкие

Геннадий Евтушенко, 2016

Алексей Сидоров и Анатолий Юрьев друзья. Они выросли в одном дворе, учились в одном классе. Были как братья. Или больше, чем братья. Правда, после окончания школы их пути-дорожки разошлись: Алексей окончил МБУ и работал преподавателем в одном из московских вузов, Анатолий уехал в мореходку и долгое время бороздил моря-океаны на подводных лодках, служил на далёких военно-морских базах. Но со временем служба привела его снова в Москву, и тесная дружба возобновилась. Друзья женились и, к счастью, их жёны Елизавета и Елена тоже оказались родственными душами. Теперь они дружили семьями. Но всё ли так просто и радужно в этой дружбе? Или что-то скрывается за фасадом благополучия?

Евтушенко Геннадий Михайлович

Родился в 1939 году в Украине. В 1957 году окончил школу в гор. Запорожье и поступил в военное училище. Более тридцати лет служил в Вооружённых Силах СССР. После увольнения из армии в 1989 году работал на руководящих должностях в спортивных и производственных организациях, занимался бизнесом. Имеет высшее юридическое образование. С 1972 года проживает в Москве.

Грехи наши тяжкие — третья повесть автора. Ранее изданы повести: «Служебный роман» (2012 г.), «Люди одной крови» (2013 г.)

Мои опущенные веки — Ни для цветка! —

Моя земля, прости навеки, на все века.

* * *

Когда-нибудь, прелестное созданье,

Я стану для тебя воспоминаньем.

Марина Цветаева

Самолёт не спеша вырулил на взлётную, остановился, слегка осев, чуточку помедлил и, как бы вздохнув, ринулся по полосе вперёд, быстро набирая скорость. Татьяна, сидевшая у иллюминатора, грустно смотрела на убегающую из-под шасси бетонную полоску родной земли, и сердце её защемило. Она глотнула подступивший к горлу комок и сжала в руке салфетку — слёзы подступили совсем близко. Так близко, что в любое мгновение готовы были брызнуть из глаз. Она крепилась и в эту минуту хотела только одного: чтобы Олег не заметил её состояния и не стал утешать. Вот тогда бы она точно разревелась. Тогда уж нельзя было бы оправдаться страхом перед полётом. Таня уткнулась лбом в холодное стекло иллюминатора и прикрыла веки. Самолёт плавно оторвался от земли и, круто забирая вверх и увеличивая скорость, ложился на курс.

Олег всё же заметил её состояние, тронул за руку, заботливо спросил:

— Ну что ты? Страшновато?

Но Таня уже справилась с приступом отчаяния. Она слабо улыбнулась мужу, протянула ему руку и шепнула:

— Немножко было. Но уже прошло. Всё в порядке. Олег спрятал её маленькую ладошку в своей широкой, слегка сжал её и, наклонившись, шепнул:

— Глупенькая, чего бояться? Ты же со мной. — Улыбнулся и продолжил: — Нам лететь ещё до-олго. До Америки-то. Попробуй поспать.

Татьяна молча кивнула и прикрыла глаза. «Наверное, правда нужно уснуть», — подумала она, вытянула ноги, но заснуть сидя в кресле не получалось, и Таня решила просто думать о чём-нибудь приятном. Однако о приятном думать не получалось. Получалось думать только об одном: почему Алексей так и не приехал в аэропорт проститься с ней? Конечно, она сама виновата. Нужно было не фасон держать, а позвонить. Подумаешь, слово дала никогда не искать с ним встречи. Так когда это было? Да и встречались они в последнее время не раз, хоть и не часто и не по её инициативе. А тут случай такой — едет в Америку на всю оставшуюся жизнь! Правда, она была абсолютно уверена, что мама ему или Лизе позвонит и сообщит об отъезде: в конце концов, не каждый день люди в Америку уезжают. Абсолютно уверена. Значит, не позвонила. Таня даже мысли такой не допускала: знал Лёша, что она улетает, и не приехал. Не может этого быть! Однако же не приехал… Конечно, не знал. Не позвонила-таки мама… Правильно говорят: «На бога надейся, а сам…», правильно. Вот и не попрощались… Она потихоньку, чтобы Олег не заметил, вздохнула и вскоре всё-таки задремала. Таня не почувствовала, как после набора высоты Олег осторожно опустил спинку кресла и бережно пристроил на неё Таню. Она только невнятно прошептала что-то во сне, отняла у Олега руку и слегка повернулась на бок.

Вскоре бортпроводница разбудила её, и сонная Таня выпила стаканчик яблочного сока, но потом устроилась поудобнее в кресле, попросила больше не будить её, и снова уснула. Ей снилась роща в осеннем лесу, пробивающиеся сквозь листву лучи неяркого осеннего солнышка и Лёша. Счастливый, радостный и очень в неё влюблённый. Она протянула к нему руки, но он вдруг стал удаляться, удаляться, постепенно превращаясь в маленькую фигурку. Таня хотела крикнуть: «Стой, куда ты?» — но голоса не было. И побежать за ним она не смогла — ноги, словно приросли к земле. «Куда же он?» — подумала в ужасе Таня. И проснулась. Полежала так некоторое время с закрытыми глазами, поняла, что это сон, и попыталась успокоиться. Но на сердце было как-то тревожно. К чему такой сон? «Нет, так не пойдёт. Нужно настраиваться на позитивный лад, — решила она. — Ну не пришёл и не пришёл. В конце концов, это было моё решение — расстаться. Правильное решение, — уговаривала она себя. — Так что ж Лёшу винить? У меня муж есть». Она украдкой взглянула на Олега. Он листал какой-то научный журнал. «Вот, — подумала Таня, — умник какой! И здесь с наукой не расстаётся». И она стала думать о муже. О том, как она его любит, о том, какой Олег добрый, внимательный, заботливый. Как ей с ним хорошо.

Ей и правда было так хорошо с Олегом, что она и Лёшу стала реже вспоминать. Иногда она сильно корила себя за это. Но что было — то было: Лёша медленно, но неуклонно уходил из её жизни. И никуда от этого не деться. Конечно, это не то, что «С глаз долой — из сердца вон». Но где он, Лёша? А Олежек — вот он, рядом. Всегда готов помочь, поддержать, ободрить и обогреть. Внимательный, бесконечно любящий её. Её — непредсказуемую, упрямую, а порой и неуправляемую. Это она знала.

Таня убеждала себя, что Олег и есть главная любовь её жизни. И всё вроде бы хорошо. Нет, не хорошо. Прекрасно. Прекрасно — вот правильное определение их отношений. Но в глубине души всё же затаились какие-то страшноватые для неё чувства. Затаились и порой тревожили. Они вдруг принимались нашёптывать ей: «А колокольчик-то не звенит… Не звенит…» Она пугалась, пытаясь избавиться от этого шёпота. И не могла.

Вот и сейчас: посмотрела на Олежку, полюбовалась им, а мысли к Лёше вернулись. Сразу вспомнилась последняя встреча. Она вздохнула. Как мало за прошедшие два года было этих встреч! По пальцам можно сосчитать. Но двадцать седьмого мая… Тут уж никуда не деться — папин день рождения. Хоть и стали папа с Лёшей редко общаться, но в день рождения… Без Лёши и Лизы никак. Праздновали скромно, на даче. И это было особенно тяжело. На даче, где прошли самые счастливые дни её жизни. Но она держалась. Да и Лёша был молодцом. Образцово-показательный папин товарищ. Друг детства. Только однажды чуть не сорвался. Когда рано утром, пока все спали, она пошла в лес прогуляться. Знала, что не надо. Не надо ворошить прошлое, а пошла. Вернее, ноги сами понесли её к месту, где довелось ей испытать самые глубокие, самые сильные чувства. Она не спеша шла по узкой тропинке к знакомой поляне, задевая ветки густого кустарника, росшего по обе стороны тропы, и стряхивая с них тяжёлые капли утренней росы. Потом что-то заставило её обернуться. И не зря — Лёша шагах в десяти следовал за ней. Таня испугалась. Она ведь твёрдо решила: к прежнему возврата нет. Но сможет ли она устоять, если он сейчас, на той самой поляне, обнимет её, прижмёт, как прежде, к груди? Таня жутко струсила, но нашла в себе силы покачать головой: не надо мол, не ходи.

Алексей понял, круто развернулся и быстро, почти бегом пошёл прочь.

Потом, ближе к вечеру, незаметно сунул ей в руку листок бумаги, шепнул:

— Только сейчас не читай. Спрячь. Почитаешь позже, когда-нибудь. Обещаешь?

Она зажала бумажку в кулачке, молча кивнула. Сердечко заколотилось. А сама подумала: «К чему бы это? — И тут же решила: — Прочту немедленно».

Это было стихотворение. Написано второпях, довольно корявым почерком (на коленях писал — поняла она), с исправлениями, зачёркнутыми словами и целыми строчками. Но всё же она разобралась. Удивилась. Ей казалось, что она всё о Лёше знает, всю его душу, до самого донышка. А тут нате вам — ещё и стихи пишет. Таня, конечно, виду не подала, что стихотворение прочитала. Но через несколько дней переписала его в ноутбук, а бумажку сожгла, как ни жалко ей было это делать. Бережёного бог бережёт, да и заповедь Лёшину Таня накрепко запомнила: горят на мелочах. Рисковать она не любила.

А стихи тронули её, дошли до сердца. Печальные слова. Печальные и прощальные. Она как-то сразу окончательно поняла: назад дороги нет. Таня это и раньше знала, но где-то глубоко-глубоко в душе теплилась искорка: ведь никто не знает, что будет, что нас ждёт. В себе она была уверена — выдержит, не даст слабины. А там — кто знает, как жизнь повернётся. Вот и не гас, теплился в ней тлеющий огонёк былой страсти.

Сейчас, когда лайнер с каждой секундой уносил её всё дальше от родной земли, от родителей, от Алексея, под сомкнутыми веками её глаз медленно проплывали Лёшино лицо и его стихи. Строчка за строчкой, строчка за строчкой…

Когда-нибудь, когда меня не будет,

Я прорасту зелёною травой,

И верю: твоё сердце не забудет,

Что я и был, и буду твой.

Я прорасту травой душистой с мятой,

Я прорасту цветами на лугу,

Но помнить буду я душою смятой,

Что с нами было: не забуду, не смогу.

Ты не горюй, я в чём-то продолжаюсь,

В траве, деревьях, полевых цветах.

Я клевером и лютиком качаюсь.

Я уже в вечности, я только в чьих-то снах.

Ты выбери позеленей поляну,

Я разноцветьем там стою,

Погладь траву, ведь ею я и стану.

Погладь. Как в прошлой жизни голову мою.

Тепло его любви согревало Танину душу. И слёзы навернулись на глаза. «Но почему он так написал, — думала она. — Молодой, здоровый, спортивный, полный сил мужчина. Надо же! «Когда меня не будет!» Всех когда-нибудь не будет. Сейчас-то зачем об этом писать? А он как будто прощался. Или папка уже тогда насчёт Америки рассказал ему? Ведь к тому времени вопрос с отъездом уже вовсю обсуждался и прочно на повестке дня стоял. Вот он и прощался».

Сон незаметно снова подкрался к ней. И вновь поплыла перед глазами та самая счастливая осень. И Лёша. И вновь они бродили по золотисто-красному ковру листвы, читали стихи, любовались осенним лесом. И вновь Лёша дарил ей багровый кленовый лист как символ его любви. И вновь они бежали в дом, чтобы поскорее утонуть в объятиях друг друга.

Олег отложил журнал, потёр переносицу — после бессонной ночи и его клонило ко сну. Он взглянул на Татьяну. Она, свернувшись калачиком в широком кресле, спала, сладко посапывая. По лицу её бродила счастливая улыбка. Она смешно причмокивала губами, кивала и поводила плечиком, как будто беседовала с кем-то во сне. Олег улыбнулся, нежно погладил её руку и уж совсем собирался заснуть, как вдруг лицо Татьяны исказила болезненная гримаса. Она вздрогнула всем телом, вскрикнула и вскочила со своего места, испуганно озираясь.

— Что? Что случилось? — бросился к ней Олег. — Что с тобой, милая? Что-то приснилось?

Таня побледнела и бессильно упала в кресло. Она как будто не понимала, где она, как сюда попала и что тут делает. Олег всё гладил её руку, тревожно вглядываясь в Танино лицо, шептал:

— Ну что ты, Танюша? Всё хорошо, всё в порядке. Это просто сон. Видишь, я с тобой. Мы летим. Всё нормально. — Он наклонился и поцеловал её в висок. Повторил: — Нормально. — Заглянул в глаза и, видя, что Таня постепенно приходит в себя, погладил по голове. — Успокойся. Спи. Это был просто дурной сон.

Таня постепенно приходила в себя. Она откинулась на спинку кресла, виновато глянула на Олега.

— Извини. Что, я громко кричала? Испугала? — Она повертела головой. — И других тоже? — Повторила: — Извини. — И продолжила шёпотом: — Сон-то мне снился хороший. Очень хороший. И вдруг сердце так кольнуло! Ну будто ножом по нему резанули! А потом сразу отпустило. — И, видя его тревожный взгляд, продолжила: — Нет, правда, отпустило. Ради бога успокойся, всё нормально. Полёт продолжается, я ещё посплю. Ты тоже откладывай свой журнал и спи. А то вон круги синие под глазами. — Таня погладила его по голове. — Мы ж в Америку летим! В страну успешных людей и белозубых улыбок. — Она подмигнула ему. — Давай будем здоровыми, уверенными и успешными! А пока — спать. — И добавила: — Не волнуйся, со мной всё в порядке.

Таня заворочалась, удобнее устраиваясь в кресле, и прикрыла глаза.

На самом деле ей не было так уж хорошо. Эта неожиданная резкая боль в сердце встревожила Таню. Она ещё никому не сообщила, что беременна. Срок был небольшой. Около месяца. Таня, зная своего мужа, решила пока ему об этом не говорить. А то начнутся сомнения, переживания, предложения: может, не нужно сейчас лететь, давай подождём, не надо рисковать…

И всякое такое. «А чем тут рисковать? — думала она. — Месяц — это почти что ничего. С этим сроком на Олимпийских играх выступать можно! Да и доктор заверил, что противопоказаний для полёта нет». Так что она с лёгким сердцем садилась в самолёт. А оно вон чем обернулось! Аж сердце сбой дало. Хотя не факт, что это с беременностью связано. «Ладно, — решила она, — было и было. И прошло. Вот приедем на место, устроимся, тогда всё и расскажу Олегу. А то у него сейчас и без меня забот полот рот. Волнуется страшно, только виду не подаёт». Таня украдкой взглянула на мужа и почувствовала волнение за него. «Милый ты мой, — подумала она, — не дрейфь, всё у нас получится. Ты ж у меня умница».

Самолёт, мерно гудя турбинами, словно плыл над Атлантикой, с каждой секундой приближая Таню к новой жизни. Оставляя за собой всё, что было.

Накануне

Машина медленно двигалась по вечерней Москве. Несмотря на довольно поздний час, было светло. В июле в Москве дни все еще длинные, ночи короткие. Пятница. Алексей старался миновать вылетные магистрали, по которым сплошным потоком москвичи выезжали за город. Ехали молча. Лиза, жена Алексея, устало откинувшись в кресле, дремала. Но когда почти у самого дома Алексей подвернул к бензозаправке, она встрепенулась:

— Куда? На заправку? Умоляю: домой! Только домой. Я так устала — сил нет! Да и есть хочу смертельно — с утра маковой росинки во рту не было. День был ужасный. Давай, давай домой.

— Бензин на нуле.

— Но завтра же суббота. Спешить некуда, заправишься. Или тебе меня не жалко?

Лешка кивнул:

— Жалко.

Со вздохом вырулил на проезжую часть и, с сожалением глянув на пустующую АЗС, двинул к дому. «Жаль, по уму надо бы на ночь заправиться. Вечно откладываю это дело на утро, а утром, как всегда, запара, — подумал он. — Нет, не дело это — ставить в гараж машину с пустым баком. Да ладно, завезу Лизу домой, потом мотнусь на заправку. Успею, делов-то? — Он взглянул на жену, ему и правда, стало жаль ее. — Вид не очень. Устала, бедняжка, вымоталась вся. Ничего, два дня на даче — отдохнет. Никаких дел, а то вечно придумает в субботу: то стирка, то уборка. Никаких дел, отдых. А там и отпуск скоро. Надо подумать, к какому морю ехать. Недельки на две. Минимум. Раньше-то меньше трех не отдыхали, а теперь и две за счастье». Он вздохнул. Так и подъехали к дому. Пока занес в дом пакеты с продуктами, купленными Лизой еще днем, поговорил по некстати зазвонившему телефону, парой фраз с Лизой перекинулся, попил водички, время и ушло. Вышел к машине и понял: никаких заправок, только в гараж.

Вечер прошел, как обычно: поговорили о том о сём, поужинали. Алексей отправился на диван к телевизору. У Лизы, несколько повеселевшей после еды, остались кое-какие дела на кухне. Хозяйка всегда дела найдёт. «Ну и двужильные наши женщины, — думал нередко Лёшка. — Лиза утром встаёт раньше меня, готовит завтрак, потом целый день на работе, успевает в обеденный перерыв в магазин за продуктами смотаться, домой вечером придёт — снова кухня! С ума сойти!» Думал он так, но менять ничего не пытался. Быт складывался годами. Вскоре Лиза присоединилась к нему, молча уселась на диван, придвинулась поближе к мужу, положила голову ему на плечо и через две минуты уже посапывала во сне. А Лешка сидел неподвижно, зная, как сладко ей сейчас, смотрел на экран без всяких мыслей, не вникая ни во что — всю эту телевизионную белиберду он не любил, просто хотел, чтобы жена его любимая отдохнула.

Так и прошёл вечер.

Телефон прозвонил ровно в четыре утра. Алексей тяжело проснулся, взял трубку.

— Это Лена. Ты слышишь? Таня улетает. В Америку. Навсегда. Вылет в семь пятнадцать. Из Шереметьево. Ты успеешь.

Все. Она отключилась. Алексей медленно положил трубку на аппарат. Посмотрел на Лизу, та мерно посапывала, свернувшись калачиком. В голове сумбур. «Улетает. Как же так? Улетает, а он ничего не знал. Такие вещи одним днем или неделей не решаются. Почему же Ленка раньше молчала? Правда, в последнее время они почти не общались. Ладно, бог с ней, с Ленкой. Таня улетает. Навсегда. Больше они никогда не увидятся. Надо ехать. Хоть на прощание взглянуть на нее. Хоть издали. Близко нельзя, можно выдать себя и ей жизнь испортить. Ехать, надо срочно ехать». Он быстро, но тихо, без шума, встал. Одежда, ключи от машины. Всё. На кухне оделся, выскочил из квартиры, бегом в гараж.

Было почти светло. И тихо. Даже птицы еще не пели. Но он этого не заметил. Теперь только скорость. Главное — скорость. Выгнал машину из гаража и рванул с места, только шины взвизгнули. Город уже не спал, но машин на улицах было мало. Внутренний голос шептал: «Не спеши, нарвешься на гаишника — больше времени потеряешь. Они это время любят. Но нога сама поджимала педаль акселератора, стрелка спидометра зашкаливала за сотню. — Вот и Ленинградка. Так, пробок пока нет, успею. Вылет в семь пятнадцать, таможка, регистрация, граница, часов в пять-пять тридцать пойдут на эти процедуры, должен успеть, времени еще навалом. — Перед кольцевой притормозил: пост ГАИ. — Не спеши, не спеши. Так, проехали. Теперь Химки, здесь можно поприжать».

Химки проехал быстро, поворот направо, вздохнул: «Всё, почти приехали. Еще чуть-чуть…» И внезапно — тишина… Машина какое-то время пробежала по инерции и, окончательно потеряв скорость, остановилась. Черт! Включил стартер, он сработал отлично, но двигатель не завелся. Раз, еще раз — никакого эффекта. В чем дело, в чем дело? В голове одна Таня, а тут машина встала! Ну, давай же, давай! Вспомнил: бак пустой! Мямля! Послушал вчера Лизавету, не заправился, какой же идиот! Не первый раз шел на поводу у жены, а потом расплачивался за то, что не сделал сегодня то, что мог бы сделать. Конечно, проще отложить какие-то дела на завтра. Но лучше ли? Вот и отложил! Жестокая расплата. Он подтолкнул машину к обочине, благо под уклон она легко скатилась, щелкнул брелоком, замки на дверцах отозвались сразу, и двинул рысцой по обочине в Шереметьево. Решил: «Голосовать рискованно, если не подвезут — точно опоздаю, а так наверняка доберусь».

Он бежал в среднем темпе, так, что бы дыхалки хватило. Ноги не подведут, в ногах он был уверен, а вот дыхалка… Давно не бегал, насчёт дыхалки уверенности не было, но ведь и выхода другого не было. «Ничего, — думал он, — добегу, воздух свежий, чистый, даже иномарки его не портят. Хорошо, что хоть раньше много лет бегал по утрам, вот пригодилось. Главное — успеть. А пока не сбиться с ритма: раз, два, три, четыре — вдох. Раз, два, три, четыре — выдох. Дыши ровно, ровно — успеешь. Вот он уже аэропорт».

Теперь, когда он был у цели, мысли его полностью переключились на Таню. «Уезжает. Как я буду жить без нее? Без ее глаз, улыбки, без ее легкой летящей походки? — Он горько усмехнулся: в последнее время у него только и была эта её легкая летящая походка. Все остальное было в далеком прошлом. В таком далеком, что и подумать страшно. Нынешнее же его счастье состояло в том, что он мог лишь изредка издалека видеть ее. — Сегодня, если успею, последний раз».

До него вдруг дошло: это действительно последний раз. Со времени звонка Лены прошло больше часа, и за это время у него была только одна мысль: успеть. До него не доходил весь ужас происходящего. А ужас заключался именно в этом: последний раз. Сердце сжалось. Тупая боль ткнулась ему в сердце и начала медленно пульсировать где-то там, внутри. Он удивился этим новым незнакомым ощущениям, но времени думать о них и анализировать не было. Да и не стоило. Всю жизнь он занимался спортом, бегал, играл в волейбол, баскетбол, у него был крепкий тренированный организм, и иногда возникающие то в одном, то в другом месте небольшие боли он переносил легко, будучи уверенным в своем совершенном здоровье. И, действительно, боли эти быстро отступали и забывались. Вот и сейчас он не придал значения этому внезапно возникшему дискомфорту, подумал только: «Вот и сердце по ней плачет».

На втором этаже, в зале вылета, народу было много. Алексей направился к центральному табло. Выход на посадку на нью-йоркский рейс была справа, туда он и двинулся. Сумасшедшая мысль все время преследовала его: плюнуть на все и всех и подойти. Это ведь последний раз! Но он гнал ее, гнал изо всех сил. Конечно, на Лену и Тольку наплевать: переживут, а вот Таня… Тане дальше жить со своим Олегом. Как она себя поведет?

Сумеет сдержаться? Да и за себя он не ручался. А рисковать нельзя. Олег ревнив до безобразия. Один взгляд, одно движение может испортить ей жизнь.

Алексей медленно пробирался сквозь толпу улетающих и провожающих, постоянно натыкаясь на чемоданы, баулы, сумки, осторожно раздвигая плечом чьи-то чужие плечи и спины, бесконечно повторяя: «Простите, извините», и, наконец, увидел их. Всю семью: Таню, Лену, Толю, Олега, его родителей, нескольких друзей Тани и Олега. Они стояли у самого таможенного поста. Прощались. Это были последние слова, последние поцелуи. Таня стояла к нему спиной, обнимая Лену, а та заплаканным лицом все прижималась к щекам дочери, невидящими, полными слез глазами смотрела сквозь колышущуюся толпу, а губы что-то беззвучно шептали и шептали в ушко Татьяны. Что она могла сказать ей в эту минуту? Все было уже сказано, говорено-переговорено тысячу раз. Но материнское сердце не позволяло ей молчать и не давало сил оторваться от своей кровинушки, от доченьки, единственной, родной, красавицы, самой лучшей, самой прекрасной, самой, самой, самой…

Алексей снова услышал свое сердце. В груди давило, и это было непривычно. Боль не сильная, но неприятная появилась где-то внутри и сердечко ритмичными толчками напоминало о себе: есть, есть, есть… Обычно Алексей и не чувствовал своего сердца: есть оно или его вообще нет. «Странно, — подумал он, — в такую минуту я ничего не должен чувствовать, а я чувствую. Странно. Может, я уже и не так люблю Таню?» Но в то же мгновение он увидел, как Таня оторвалась от матери и обернулась. Сердце так садануло, что он схватился рукой за грудь. Напряженный взгляд Татьяны был направлен, казалось, прямо на него, но вот он померк, равнодушно скользнул по толпе, и она отвернулась.

«Не увидела, — понял он. — Без очков не увидела. Наверное, просто почувствовала мой взгляд, или мне хотелось, что бы почувствовала. Но не увидела. Может, к лучшему».

Алексей осторожно выглядывал из-за плеча огромного грузина, столбом громоздившегося перед ним. Лена всё плакала, Анатолий топтался у неё за спиной, как боевой конь, рвущийся в атаку, но сдерживаемый сильной рукой кавалериста. Олег, уже простившийся с родственниками, терпеливо ожидал окончания этой грустной процедуры и рассеянно поглядывал по сторонам. Таня всё не уходила. «Ждёт? Может меня ждёт? Тешь, тешь себя надеждой». Эти тщеславные мысли переплетались в голове Алексея с горьким чувством разлуки. Когда второе захлёстывало, сердце начинало давить сильнее, и он со страхом думал: «Вот шлёпнусь сейчас в обморок, всем весело будет! Дамочка эта, что слева стоит, заорёт, толпа расступится, а Юрьевы всей семьёй бросятся к нему. Первая — Татьяна. Упадёт к нему на грудь. Зарыдает, запричитает… Тьфу, дурь какая! Придёт же в голову! Танюшка уезжает, а он тут дурью мается, фантазии разводит»!

Таня к этому времени оторвалась, наконец, от матери и утонула в крепких отцовских объятиях. Высокий, широкоплечий Юрьев прижал к себе тонкую девичью фигуру дочери, на мгновение замер, поцеловал её куда-то в висок и легонько оттолкнул от себя. Что-то коротко сказал. Алексей настолько хорошо знал своего друга, что и без звука понял его слова: «Всё, иди. Удачи, и помни нас». Таня ещё раз обернулась, скользнула взглядом по толпе и, взяв Олега под руку, шагнула к посту таможни.

«Вот и шагнула в другую жизнь, — подумал Алексей. — Всё. Теперь всё. И навсегда». Он ещё постоял немного, подождал, пока Таня с Олегом пройдут таможенный пост, и, тяжело повернувшись, побрёл к выходу.

Выйдя из толпы, последний раз обернулся, но увидел только голову и поднятую вверх руку Юрьева, махавшего куда-то в глубину уже чужого пространства. Теперь спешить было некуда.

Аэропорт жил своей жизнью, машины подъезжали, уезжали. Люди шли на посадку, большей частью молчаливые, сосредоточенные, деловито катили чемоданы на колесиках, тащили за руки сонных детишек, поглядывали на часы. «Успеете, родные, все успеете. Без вас не улетят». А из зала прилёта, вываливалась толпа весело гомонящих людей. Прибывшие оживлённо делились впечатлениями со встречавшими. Здесь то и дело слышались возгласы, смех. Хлопали дверцы машин, в воздухе витала голубоватая дымка выхлопных газов. Но Алексей всего этого не замечал. Он вышел из аэропорта и побрёл по обочине к своей машине.

Вот и всё. Таня улетела. Чувство было такое, будто жизнь закончилась. Умом-то он понимал, что не закончилась. У него есть жена, сын, внуки, понимал, что будет, как и раньше, ходить на работу, встречать и любить жену, играть с внучатами, обсуждать и решать какие-то проблемы с сыном и невесткой, общаться с друзьями, но всё это для себя он уже определил другим словом — «существование». А жизнь закончилась. Таня, а с ней и жизнь, улетела в далёкую и неизвестную страну АМЕРИКА. Алексей подошёл к тому месту трассы, откуда виден был взлёт самолётов. До них было далеко, и определить тип самолёта было невозможно, но видно было, что самолёты были большие, тяжёлые и лететь могли долго и далеко.

Сердце снова дало о себе знать, и Алексей присел на обочину, прямо в вонючую от выхлопных газов траву, и стал смотреть на самолёты. Взлётной полосы он не видел. Не видел, как самолёты разгоняются, отрываются от земли, сначала плавно, а потом резко взмывают в небо, но всё же это были взлетающие лайнеры, и один из них увозил его Танюшку, его жизнь, в другую, неведомую ему жизнь, в Америку. Конечно, он знал, что были случаи, когда и из Америки люди возвращались. Ощущение, что США — это какое-то чудо заморское и рай земной давно прошло. Но сейчас Алексей был почему-то уверен, что Олег, а значит и Таня, не вернутся. И именно это сейчас было главным. Теперь надо было учиться жить без неё. Правда, последние два года они практически не общались. Только иногда он тайком караулил её у дома или работы и осторожно шёл за ней какое-то время, вздыхая и вспоминая былые времена. Сердце сладко сжималось. Но подойти — ни-ни. Слово он держал. И всё же это была жизнь. Просто он знал, что она рядом. Так часто бывает у любимых: живут в одной квартире, за вечер и двумя словами не обмолвятся, но им этого и не надо. Достаточно того, что они знают: вторая половинка здесь, рядом, и это наполняет жизнь особым смыслом. Слова не главное. Главное — это ощущение родного человека рядом с тобой, осознание возможности в любую минуту подойти, обнять, прижаться, поцеловать, поделиться самым сокровенным и знать, что тебя поймут, — вот эта возможность и ощущение этой возможности больше, чем слова и поступки, и составляют счастье личной жизни. У Алексея давно уже не было никакой возможности не только обнять и поцеловать Таню, но и подойти к ней. Конечно, изредка они встречались у Юрьевых, но общение это было холодным, чужим и тягостным для него. Тем не менее, в эти годы он всё время ощущал, что она где-то здесь, рядом, в одном городе, и он мог изредка видеть её. Это было его счастьем. И он безмерно дорожил им.

И вот теперь он сидит на обочине и смотрит на взлетающие самолёты. Один из них увозил его счастье. А как всё начиналось? Память быстро открутила назад двадцать три года. Он сидел тогда на партсобрании и, как обычно, читал книжку. Терпеть не мог он эти собрания и пустопорожнюю болтовню. Не слушал штатных ораторов, считал собрания потерей времени, но это был безусловный атрибут того, советского бытия. В тот день, не успел он прочесть и пару страниц, как ему передали записку из приёмной. Содержание было кратким: «А. С. срочно к телефону». Что бы это могло быть? Долго он голову не ломал. Срочно, так срочно. Поднял голову, поймал взгляд председателя собрания, жестами показал ему: «Одна минута, к телефону», писать записку в президиум с просьбой отпустить на минуту не имело смысла. Председатель согласно кивнул, Алексей тихонько пробрался к боковому проходу и на цыпочках вдоль стены проскользнул к выходу. Рита, секретарь ректора, ожидала его с трубкой в руке.

— Там какой-то генерал строгий, говорит, срочно Сидорова к телефону. Срочно! Ну, вот я и решилась вас с партсобрания вызвать.

Лёшка улыбнулся.

— За то, что с партсобрания вызвала, спасибо, развеюсь, ну а с генералом разберёмся. Он назвался?

— Да, только слышимость плохая, я фамилию толком не разобрала. Не то Юрин, не то Юркин, какая-то такая.

Но Лёшка и без неё уже понял, кто звонил: его давний, ещё с детства, друг Толька Юрьев. С первого класса они сидели за одной партой, были не разлей вода. Вместе гоняли мяч во дворе, бегали на речку, а потом и на свидания. Бывало, влюблялись в одних и тех же девчат, ссорились, мирились. У обоих не было ни братьев, ни сестёр, они сами были как братья, а может быть, и больше, чем братья. По окончании школы судьба развела их: Юрьев поехал в мореходку — мечту своего детства, а Лёшка поступил в институт здесь же, в Москве. Долгие годы они виделись лишь изредка, когда Анатолий приезжал в отпуск. Он стал моряком-подводником и всё скитался по морям-океанам, а потом военная судьба возвратила его в родные пенаты, домой, в Москву, в академию. Друзья вновь стали неразлучны. Оба женились и теперь дружили семьями. Юрьев нередко звонил Алексею в рабочее время и, если трубку брал не Сидоров, срочно просил его к телефону, представляясь генералом или адмиралом. Лёшка сердился.

— Нужно быть, а не казаться!

Юрьев парировал:

— Скучный ты человек, Сидоров! Как и твоя фамилия. Был бы, в конце концов, хотя бы Сидор^[1]! Это я понимаю. Нужная вещь! А то Сидоров! Очень уж ты правильный! Всё знаешь: что хорошо, что плохо. Что полезно, что вредно! Например: мясо — вредно!

Лёшка сердился.

— Ну что ты хреновину гонишь?

— Ладно, малый назад. Насчёт мяса погорячился. Но жить надо веселее. В этой жизни и показаться иногда не грех. И вообще — для тебя же стараюсь! Представляешь: тебе адмирал звонит, а ты берёшь трубку и говоришь: «Привет, Толян!» Разговариваешь, как с равным! А то и послать можешь! А товарищи по работе слышат, как ты разговариваешь с адмиралом, и что думают? Я ж тебе авторитет поднимаю! Да и к телефону тебя звать — бегом бегают! Так что ты мне за это генеральско-адмиральское шоу ещё должен! А адмиралом я всё равно буду, не волнуйся, дай срок.

Поэтому-то Алексей сразу и понял, кто звонит. Но Толька сейчас далеко, на Тихом океане. У них там ночь. Что бы это могло быть?

Он взял трубку, нарочито серьёзным голосом сказал:

— Сидоров. Слушаю.

— Слушай, Сидоров, — сказала трубка, — собирайся быстрей и дуй в роддом. Ленка родила. Дочку.

Лёшка обалдел.

— Как родила? Рано же ещё?!

— Рано, рано! Никто и не ожидал! А она взяла и родила! Семимесячную. Лиза её в роддом отвезла, думала — на сохранение, а она — бах — сразу и родила!

— А ты откуда знаешь? Я здесь — и не знаю, а ты знаешь.

— Да какая разница, откуда я знаю? Ну что ты телишься? Это я фиг знает где, а ты в Москве! Бери Лизу, она, небось, тоже не знает, что подруга уже мамой стала, и жмите к Ленке, всё узнаете, что там да как, а утром я тебе позвоню, расскажешь. Всё, давай.

И он отключился. Лёшка даже поздравить его не успел. Вот дела, так дела. Все, конечно, знали, что Лена беременна, ждали её ребёнка, но срок-то ещё не наступил! Вроде всё протекало нормально, ничего не предвещало досрочных родов. Правда, Юрьевы были женаты уже три года, а детей всё не было. Врачи говорили, что у обоих со здоровьем всё в порядке, но всё было, как было. А месяцев семь тому назад, когда они в очередной раз завалились вчетвером в «Славянский базар» и начали заказывать выпивку, Лена вдруг говорит:

— Мне белого сухого.

Ну, сухого так сухого. Заказали, а когда официант отошёл, Толя нежно так, по-отечески, спрашивает жену:

— Ты здорова? Может, и в ресторан мы напрасно пошли?

Дело было в том, что их компания, и мужчины, и женщины, прочим напиткам предпочитала водку.

Поэтому-то неожиданное заявление Лены и озадачило присутствующих. А Ленка обвела всех своим вечно загадочным взглядом и спокойно так сказала:

— Здорова-то я, здорова, но, кажется, немного беременна.

Какое-то время все сидели с открытыми ртами и смотрели на неё. Неужели? Неужели свершилось? Первым вышел из оцепенения будущий отец. Огромный Юрьев шумно отодвинул стул и бросился к жене. Оббежал вокруг стола, склонился к ней, обнял своими огромными ручищами так, что Лена сразу потонула в его объятиях, счастливо улыбнулась, зажмурилась и пропищала оттуда, изнутри, из Юрьева:

— Ну, отпусти, теперь со мной нужно нежно обращаться, осторожно. Беречь и лелеять. Пылинки сдувать. Заботиться и всё для меня делать. А я тебе за это сына рожу.

— Ладно, — сказал Юрьев, — я с тебя и так пылинки сдуваю. Один раз в день. Теперь буду чаще. Потом сел на место.

— Неужто правда? Дождались. Напьюсь. Сегодня обязательно напьюсь. И вас приглашаю. А ты, — это уже к жене, — один глоток. Ещё родить надо! Так что пей поменьше, ешь побольше — сына кормить надо!

Они еле дождались, когда принесут выпивку, и тут же Юрьев заказал ещё. Выпили по первой без закуски, а потом и напились — будь здоров. Только Ленка за весь вечер один глоток из своего бокала отпила, а остальное время смотрела на них своими огромными счастливыми глазищами, молчала и не останавливала весёлую пьющую компанию.

Все эти семь месяцев Толя её буквально на руках носил, написал ей распорядок дня, повесил его на видном месте, как на корабле, и требовал неукоснительного соблюдения. Заваливал свою любимую овощами, фруктами и цветами, сам убирал квартиру, мыл посуду и даже гладил.

Лена чувствовала себя хорошо, беременность переносила легко, почти без токсикоза, во всём слушалась мужа, рекомендации врачей выполняла неукоснительно, и вот на тебе — семимесячная, да ещё девка!

На партсобрание Алексей и не подумал возвращаться. Позвонил Елизавете, сообщил ей новость, договорился о встрече и полетел в роддом.

Никуда их, конечно, не пустили. Ни Лену, ни ребёнка они не увидели, только узнали, что роды прошли нормально, мать и дитя здоровы. Написали Лене записку, передали цветы, потусовались под окнами и пошли отмечать событие.

Лёшка вспомнил, как тогда ходил каждый день к роддому, как увидел первый раз в окне второго этажа бледное, но счастливое Ленкино лицо и крохотную Танюшку, как забирал молодую маму с дочкой из роддома, как бурно отмечали они это событие. Правда, имени тогда у ребёнка ещё не было. Толька почему-то решил, что будет обязательно мальчик, как Лена и обещала, и сама была в этом уверена. Поэтому и имена у них в запасе были только мужские. Анатолий хотел назвать сына Сергеем, по своему отцу, Лена — Юрием. Алексей сказал, что ему всё равно — вы родители, вы и решайте, а он ребёнка с любым именем любить будет. Только Лиза сказала:

— Не спешите, ребята, с именем — родится-то девушка.

Толька рассердился.

— Типун тебе на язык!

Но Лиза как в воду глядела, девка и родилась. А Толька совсем не расстроился:

— Девка так девка! Ещё больше любить буду. Представляешь, — говорил он Лёшке, — хорошенькая такая будет! В коротком платьице, ножками топ-топ-топ…

А вырастет — мужики с ума сходить будут! А пацан — следующим заходом. Какие наши годы!

Следующего, правда, не случилось. Зато дочка удалась на славу. А имя Алексей ей дал. Дискуссии по поводу имени продолжались не один день. Родители Лены надеялись на имя бабушки — Лениной мамы, но деликатничали. Второй-то бабушки не было и им казалось, что в память о ней Анатолий захочет дать новорожденной имя своей мамы. А Толя с Леной не хотели их обижать и имя дать нейтральное. Но попробуй выбери!

Перебрали вместе с Лизой кучу имён — всё не то. Лёшка долго молчал, потом ему надоело это пикирование, и он решительно сказал:

— Ладно, мальчики и девочки, помучились и хватит. Будет Таня.

И все почему-то сразу согласились. Почему Таня? Он помнил, что когда-то в его детстве очень популярной была песня, которая начиналась словами «Татьяна, помнишь дни золотые?». Эти слова завораживали Алексея. В то время песни запрещённых Вертинского и Петра Лещенко записывали на рентгеновских снимках и продавали из-под полы. Дома Алексей эти песни слышать не мог, родители были законопослушны, но у некоторых приятелей такая возможность была, и Лёшка слушал их с замиранием сердца. Автора «Татьяны» Лёшка не знал, но песня в душу ему крепко запала. Может быть потому, что очень уж красиво под гитару пел её Алька Золотонос — жил в одном дворе с Лёшкой такой великовозрастный парень. Летними вечерами, возвращаясь со свидания, он выносил во двор гитару, садился в палисаднике на лавочку и пел романсы. Пел он, как говорится, с душой. Здесь были «Журавли», «Татьяна», «Как в нашу гавань заходили корабли», «Брызги шампанского» и другие песни того же репертуара. Вся дворовая пацанва собиралась вокруг Альки и с замиранием сердца слушала его. Многие из этих песен в другом месте услышать было просто невозможно. Лёшке больше всего нравилась «Татьяна». И когда Алькин репертуар заканчивался, он неизменно просил его ещё раз спеть «Татьяну». И Алька пел. Песня завораживала Алексея, романтическая его душа туманила глаза, он отворачивался от ребят, пытаясь скрыть наворачивающиеся слёзы, а воображение рисовало необыкновенно красивую Татьяну, с длинными распущенными волосами и грустными глазами. Был он парнем мечтательным, сентиментальным и ему часто представлялся образ песенной Татьяны в реальной жизни. Он любил её, жалел, мысленно разговаривал с ней, и вообще мечтал встретить такую Татьяну и прожить с ней всю жизнь. Само это имя казалось ему загадочным и романтичным. Интересно, что в жизни у него не было ни одной знакомой Татьяны. Может, родители в те годы редко называли так своих дочерей? Наверное, для него это было и к лучшему. А то попалась бы Алексею какая-нибудь знакомая Татьяна, да совсем не такая, какой он себе представлял девушку с этим именем, и пропала бы вся магия и имени, и образа. Но не попалась. В дальнейшем, боясь разочарований, он сторонился девушек и женщин с таким именем. И вот на тебе — случай. Поэтому до какого-то момента Лёшка и не принимал участия в выборе имени новорождённой. Но с самого начала знал, что звать её будут Таней. Так всё и случилось. После очередной жаркой, но неудачной дискуссии по поводу имени новорожденной, он сказал:

— Ладно, мальчики и девочки, помучились и хватит. Будет Таня.

И все почему-то сразу согласились. Так Таня стала Таней.

Девочка росла крепенькой и здоровой. В восемь месяцев стала на ножки и пошла. Непоседливая — жуть. Глаз да глаз за ней нужен. Белокурая бестия.

— Ну держись, мужики, — говаривал Анатолий, подбрасывая свою красавицу к потолку. Лена сердилась, а Танька заливалась весёлым смехом.

Сидоровы частенько гостили у счастливых родителей, и маленькая Татьяна не слезала с колен Алексея. Лена сердилась.

— Не балуй мне ребёнка!

На что Алексей обычно отвечал:

— Вы родители, вы и воспитывайте, а мне и побаловать можно. Не каждый день видимся.

Никаких памперсов тогда не было, Алексей не раз уходил от Юрьевых обписанный, а Лена с ехидцей замечала:

— Говорила тебе, не балуй ребёнка. Вот и будешь теперь обписанный ходить!

Но Лёшка не обращал на это внимания. Таня была чудо-девка, и все в ней души не чаяли. А уж как Толя её любил — словами не перескажешь. Лена притворно вздыхала и говаривала:

— Кто я теперь? Уж и не знаю. У мужа на первом месте дочка, на втором Сидоров, а я прачка да поди-подай.

Пелёнками и правда была завалена вся ванная и балкон, а стирала и гладила их Лена, казалось, круглые сутки.

Время шло, Таня росла, Юрьевы и Сидоровы дружили. Сын Алексея и Лизы Денис был уже большим и не требовал к себе особого внимания. Учился он неплохо, занимался спортом, почти всё лето проводил в спортивных лагерях, а во время учебного года дома не засиживался. После школы, наспех перекусив, бежал на улицу к ребятам, потом на тренировку. Занимался мало, но учился хорошо, во всяком случае, без троек. Ни Алексей, ни Лиза не докучали ему нотациями, не заставляли сидеть над уроками и были редкими гостями в школе. Они считали, что Денис растёт нормальным парнем — честным, неравнодушным, сильным. Его рассказы о несправедливости и предвзятости некоторых учителей воспринимали с пониманием и не читали длинных нотаций о морали и нравственности. Они знали, что всё, о чём Денис рассказывает, бывает. И не только в школе. «Проза жизни» — так они это называли и готовили сына к взрослой жизни без иллюзий и приукрашивания действительности. Страна катилась к перестройке, и Денис уже видел явные противоречия между тем, что говорилось в школе, и тем, что было на самом деле. С детской прямотой и принципиальностью он задавал порой такие вопросы Алексею, что нередко ставил его в тупик — как отвечать? Уже всё или почти всё кругом было ложь и обман. Вот и найди здесь такую серединку, такой ответ, чтобы сын и честный был, и рос патриотом своей страны, а не за бугор с малолетства глядеть начал.

Трудно было, ох трудно. Денис нажимал на родителей.

— Вот если страна наша такая хорошая и всё в ней самое лучшее, что же вы с мамой только иностранные шмотки носите?

Простой вопрос, а попробуй ответь правильно! Частенько приходилось юлить и отвечать, что, мол, подрастёшь — узнаешь, а пока учись хорошо.

Иногда после посиделок с Юрьевыми на кухне и кухонной болтовни Денис с серьёзным видом говорил Алексею:

— Пап, по-моему, тебе надо выйти из партии, зачем тебе такая партия?

— Зачем? Попробуй выйди!

Это теперь легко рассуждать. А тогда? Семью-то кормить надо! Приходилось отшучиваться:

— Вот когда ты войдёшь, я выйду.

— А я и не войду. Я даже в комсомол вступать не буду. У нас только подлизы и блатные вступают.

— Да ты до комсомола ещё не дорос! А насчёт подлиз и блатных… Откуда ты знаешь?

— Знаю! Думаешь, я маленький? В школе всё видно. Да и ребята постарше много чего рассказывают. И во дворе пацаны говорят.

— Ладно, подрастёшь, посмотрим, а пока учись лучше.

Юрьевы тоже любили Дениску. Анатолий нередко, потрёпывая чуб Дениса, говаривал:

— Ты, Дениска, на девчат не очень заглядывайся. Тебе невеста вот растёт, — кивал на крохотульку Таню. Показывал большой палец. — Во жена будет!

Алексей прикрыл глаза. «Что это я жизнь перебираю? От Танюшкиного рождения до Дениски? Помирать собрался? Или думать больше не о чем? — Вздохнул. — Решай лучше, как жить дальше. Без Тани». Он смотрел на лётное поле, покрытое лёгкой утренней дымкой. Невысокое солнце ещё не грело, но земля не успела остыть за короткую летнюю ночь. На сочной траве, густо покрывшей землю, поблёскивали капельки росы. От придорожных столбов на землю ложились косые тени, и в этой тени росинки были крупнее, мелкая травка клонилась под их весом. Где-то рядом крутился шмель, и жужжание его крыльев периодически заглушало шум проносившихся мимо автомобилей. А самолёты всё продолжали взлетать, и Алексей до боли в глазах всматривался в их силуэты. «Вон оно как получилось. Толя, хоть и шутя, всё сватал Танюшку Денису. А в жизни? Денис давно женат и со своей Любушкой воспитывает двоих детей. А Таня стала моей любовью. Моей любовницей». Ему не нравилось это слово! Ненавидел его! Но куда деваться? Как это ещё назвать?

Как? Никак! И это при разнице в тридцать лет! Любовь к Тане была его сладким счастьем и тяжёлым, жутким бременем жизни. Вот он — тяжкий грех. Он чувствовал себя виноватым перед Лизой. Виноватым перед друзьями. Быть любовником их дочери! Уму непостижимо! Но он был им. Оправдание себе он, конечно, нашёл. Как же без оправдания своего греха? Как же без него? И он считал, что это оправдание прощает его грех. Оправдание старое как мир. И имя ему — любовь! Да, он грешил. Грешил, но во имя любви. Безумной, безудержной любви. Он уговаривал себя, что такая любовь всё прощает. Не бегал же он, в конце концов, за каждой юбкой. Да он вообще ни за какой юбкой не бегал! И не изменял Лизе. А тут вот любовь накрыла его с головой. Как цунами. И никуда не смог он от неё деться! Лёшка перебирал в памяти свою жизнь с Лизой и не мог не сознаться себе, что иногда проскальзывала у него мыслишка о других женщинах. Проскальзывала. Обратив внимание на какую-нибудь симпатюльку на улице, загорался, бывало: «Вот я бы её… Вот я бы с ней бы…» Но на этом всё и заканчивалось. Даже бывая в отпуске без Лизы в санаториях и домах отдыха, где сам воздух, казалось, пропитан флиртом, он не мог ей изменить. А какие женщины крутились там вокруг него! Не потому что он был красавец, нет. Просто многие и ехали на юг оторваться, отвлечься от будней, от забот, от мужа, наконец. А тут вроде вот он, нормальный мужик. Давай, парень! И вдруг — облом. Однажды одна такая дамочка сказала Лёшке со злостью: «Я бы таким мужикам путёвки вообще не давала!» Окинула его ненавидящим взглядом и отошла. До окончания отдыха она его демонстративно игнорировала, а до этого была так мила… Сосед Лёшки по комнате, тридцатилетний здоровяк, как-то не выдержал, спросил:

— У тебя что, жена такая красавица, что ты здесь равной ей не найдёшь?

Лёшка пожал плечами.

— Дело, понимаешь, не во внешней красоте, хотя жена у меня действительно красивая. Ещё и в душе. А она у неё большая. И ещё красивее, чем внешность. — Помолчал немного, потом продолжил: — Думаешь, мне никогда не хочется с какой-нибудь куколкой покувыркаться? Хочется. Но как представлю себе любимую мою половинку — всё! Не могу. Хоть танец живота голые девки передо мной плясать будут — не смогу. Такие, брат, дела. Так что не обессудь, сегодня вечером на танцы снова без меня…

Тот покачал головой.

— Да… Интересно бы на неё взглянуть.

Так до Тани всё и продолжалось.

Алексей постарался переключить мысли на что-то иное. Лёг на спину. Посмотрел в небо. Над ним простиралась бесконечная голубизна. Ни облачка. Лежать бы так и лежать. Без мыслей, без желаний, без чувств. Но как без мыслей? Медленно они уводили его в прошлое. В молодость. Беззаботную и счастливую. Любовь… Он любил и был любим. Да, жизнь была… Правда, и тогда жизнь была неоднозначной. Жизнь, сотканная из парадоксов. В магазинах продуктов почти не было, шаром покати, зато холодильники дома у всех битком набиты. Промтоваров навалом, а купить нечего. Только с чёрного хода. Главная система: ты — мне, я — тебе. Зато в ресторане вдвоём на десятку хорошо посидеть можно было. А главное, что было хорошо, — уверенность в завтрашнем дне. Это и позволяло жить беззаботно. Задуматься серьёзно о той жизни его заставила одна малознакомая немка.

— Вы так весело и хорошо живёте, — сказала она, — потому, что не знаете, как плохо вы живёте.

Постигнуть смысл этих слов он смог позже. Гораздо позже. А пока жили, как жили. Толька после службы на Дальнем Востоке возвратился в Москву, поступил в военно-политическую академию. Родителей к этому времени он похоронил и теперь жил один в большой двухкомнатной квартире. Конечно, у Сидоровых он был частым гостем, нередко и вообще переходил на пансион к Елизавете, тащил кучу продуктов, водку, они устраивали общий стол, допоздна засиживались на кухне, сплетничали о жизни, политике и политиках, наконец, угомонившись, укладывались спать. У Юрьева по этому случаю была персональная, как он говорил, раскладушка. Естественно, что Юрьев для Сидоровых был близким человеком. Ведь и Лиза знала Анатолия давно, сначала по рассказам Алексея об их детстве, бесконечных приключениях в школе и дома, а потом, когда Толя приехал в отпуск, состоялось и очное знакомство. Он сразу понравился Лизе. Высокий широкоплечий блондин с огромными голубыми глазами. «Ален Делон и Жан Маре в одном флаконе», — смеясь говорила о нём Лиза. Нельзя сказать, что Анатолий был очень разговорчив и весел в компании, больше молчал и скорее поддерживал общий разговор, чем был заводилой, анекдоты и приключения разные из своей морской жизни рассказывал редко, но смеялся над шутками товарищей охотно и очень заразительно. А если что-нибудь рассказывал сам, то с лёгким юмором и будто слегка подсмеивался над собой и своими недостатками, никогда не выпячивая достоинства. Поклонниц у него было море, и менял он их довольно часто. Был влюбчив и девушек своих идеализировал, оттого нередко приходилось и разочаровываться. Но влюбчивость — не любовь, поэтому и расставался он со своими пассиями довольно легко и заводил новые связи. Деньги тратил не задумываясь, а оказавшись на мели, переходил на пансион к Сидоровым. Частенько оставался и ночевать у друзей. Воскресным утром любил повозиться с маленьким Дениской, ползал с ним по ковру, возил машинки и, пристроив малыша на колени, смотрел с ним «АБВГДейку». Хитрюга Денис по максимуму использовал дядю Толю, хотя тому с утра да с похмелья бывало нелегко угодить маленькому другу. Однажды Лиза, готовившая завтрак на кухне, удивилась внезапно возникшей в квартире тишине. Обычно-то возня на ковре сопровождалась урчанием моторов, смехом и возгласами Дениски и Толи. А тут тишина. Минута, две, пять… Удивлённая и несколько взволнованная Елизавета на цыпочках подошла к большой комнате, заглянула и увидела странную картину: на ковре, среди игрушек лежали рядышком на спине с раскинутыми в стороны руками и закрытыми глазами мужички и почти не дышали. Удивлению её не было предела.

— Эй, орлы, в чём дело?

Дениска приоткрыл один глаз, глянул на маму и шепнул:

— Тсс… мы в пляж играем, не мешай.

«Да, укатали сивку крутые горки», — усмехнулась она, а вслух только сказала:

— Ну-ну…

И тихонько удалилась на кухню.

Много лет прошло, но до сих пор в семье Сидоровых, если кто хотел прилечь отдохнуть, говорил «пойду в пляж поиграю». Но вообще-то нрав у Юрьева, особенно после принятия горячительного, был довольно буйный. Захмелев, он готов был резать правду-матку любому в глаза, а то и пустить в ход руки. Поэтому более спокойный и рассудительный Сидоров в таких случаях бдительно присматривал за другом, стараясь предупредить ссоры и скандалы, которыми Юрьев мог испортить любую, даже самую распрекрасную вечеринку. Трудно было назвать кого-нибудь из их общих знакомых, кто бы хоть однажды не попал выпившему Юрьеву под горячую руку. Нередко обиженные им люди нажимали на Алексея: «Чего ты с ним дружишь? Салдафон, грубиян, ведёт себя, как свинья! Гони ты его!» Но Алексей сглаживал эти углы и частенько говаривал, что людей надо оценивать, прежде всего, по достоинствам, а недостатков у всех хватает. Юрьев был преданным другом, готовым поделиться последним рублём и последней рубашкой. Главное же его достоинство состояло в порядочности. С ним можно было говорить о чём угодно, не задумываясь, хорошо это или плохо, выгодно или невыгодно, более того — ему можно было рассказать о самом сокровенном и знать, что он поймёт, не сдаст и не предаст. А если Юрьев и бывал в чём-то не прав, то можно не сомневаться — это ошибка, о подлости и речи быть не может. А ошибка, что ж? Все ошибаются, и об этом не раз прямо в глаза говорили они друг другу. И всё обходилось без обид. А те, с кем приятно посидеть за столом, выпить, поболтать о том, о сём, посмеяться, чаще всего не друзья — приятели. И всё, что орал им пьяный Юрьев в глаза и при свидетелях, почти всегда было чистой правдой, только говорить её вслух не принято. И Лёшка продолжал с этими людьми общаться — не бирюком же жить. Да и достоинства у каждого из них свои были, за что он их по-своему и ценил. Никому и никогда не мог простить только подлости и предательства. К сожалению, и такое в его жизни бывало. И это было то, чего не было и не могло быть у Юрьева. Именно это и решало всё в их отношениях.

Солнышко уже взошло, но ещё не слепило глаза и не грело. Лёшка прищурился, глянул по сторонам. Хотелось тишины и покоя. Но какой покой у дороги? Машины не проезжали — пролетали чуть ли не у самой головы. Он подвинулся подальше от проезжей части. Прикрыл глаза. Голова была ясная. Подумал:

«Как прошла жизнь? Конечно, она ещё не прошла, но всё же… Сколько всего было…» И Толька практически всегда был рядом. Рядом… Или немного впереди? — Он задумался. — Почему впереди? В школе я всегда учился лучше. Отличником, конечно, не был. Но моей нормой было «четыре — пять». А Толька тянул с «три» на «четыре», причём, трояков было больше. А то и «пару» схватит. Вечно у учителей с ним проблемы были. Хотя на второй год ни разу не остался. — Алексей взъерошил волосы, не спеша пригладил их, вздохнул, вспомнил: — Однажды весной, перед окончанием девятого класса, состоялся у меня с Анной Лазаревной, любимой нашей классной, разговор, который запомнился надолго. Она спросила, кем я хочу быть? А мне и ответить было нечего — сам не знал. Пожал плечами, так и сказал:

— Не знаю.

А она как-то печально взглянула на меня и говорит:

— Вот — вот, не заешь. А друг твой?

Я усмехнулся.

— Друг? Друг — морская душа. Моряком будет.

— Видишь — друг знает. И не только знает, но и реально идёт к поставленной цели — занимается в школе юных моряков. А ты?

— Да не хочу я быть моряком! Он хочет — пусть и будет. А я на суше как-нибудь устроюсь.

Анна Лазаревна вздохнула.

— Вот-вот, устроюсь… Пора, Лёша, взрослеть, а не как-нибудь устроюсь! — Она разволновалась. — Пойми ты, не в море дело, а в том, что тебе давно следовало определиться, кем быть и готовиться к новой жизни. Глазом моргнуть не успеешь — год пролетит. А ты — как-нибудь… — Анна Лазаревна покачала головой. — Хороший ты парень. И учишься хорошо, учителям с тобой легко. Были бы все такие, как ты, нам, педагогам, жизнь бы раем казалась. Только, понимаешь, жизнь жизнью, настоящей жизнью, делают люди целеустремлённые, такие, как друг твой Толя Юрьев. А остальные только следуют за ними. Подумай над этим. — Она помолчала, потом продолжила. — Я бы хотела, чтобы ты был среди тех, первых. — Потрепала меня по плечу. — Пора становиться мужчиной. — Вздохнула. — Ты читал, конечно, Каверина. «Два капитана». У главного героя этого романа девиз был: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Этот девиз не Каверин придумал, а английский поэт Теннисон вложил в уста героя одного своего произведения. Но дело, конечно, не в том, кто его придумал, а в сути. Я бы очень хотела, чтобы ты следовал этому девизу, и был среди тех, кто ищет и не сдаётся.

Она погладила меня по голове, как маленького ребёнка, и ушла. А я всё стоял у окна и думал о сказанном. Этот разговор долго не выходил у меня из головы. «Может и мне в моряки податься — засомневался я. — А что? Моряки — герои революции, Гражданской войны и Великой Отечественной. Пойду с Толькой в моряки, а там посмотрим».

Но вовремя одумался, понял: не море меня прельщает, а красивая форма да подвиги морских киногероев. А само море для меня — это так: морской пляж и прибрежные волны, в которых приятно покувыркаться.

На дружбе с Толькой это, конечно, никак не сказалось. Хочет Юрьев стать моряком? Пусть станет. Мы оставались неразлучны. Хотя бывали в дружбе и трещинки. Из-за девушек чаще всего. Как назло, влюблялись мы в одни и тех же! Взять хотя бы Верку Замойскую! Первая красавица в школе была. Кто только из ребят за ней не ухаживал, а она нас выбрала. Только кого именно: меня или Тольку сразу не разобрать. Вот и повадились мы по вечерам втроём гулять. Странные это были прогулки. Бродили по малолюдным улицам. Верка — между нами. Молчала всю дорогу, изредка только вздыхала, ойкала или смеялась — в зависимости от того, что я рассказывал. А я «барабанил» не умолкая. В то время телевидения практически не было, о компьютерах и интернете даже в фантастических романах не писали. Оставались только книги. И я не читал — глотал их! Даже по вечерам, когда мама спать укладывала, ухитрялся читать под одеялом с фонариком. Так что мне было о чём поведать моим друзьям, не столь увлечённым литературой. О чём я только не рассказывал?! О любви Спартака и божественной Валерии, о приключениях капитана Блада, о Денисе Давыдове, королеве Марго, Марии Антуанете и гадалке Марии Ленорман, предсказавшей ей смерть на плахе, об отношениях Пушкина с Анной Керн. Всего и не упомнить. Но очень уж старался — хотел Верке понравиться, потому что уверен был: люблю её на веки вечные. Толька молчал всю дорогу. Бывало за вечер и звука не проронит. А чем вечера эти заканчивались? Они меня проводят (по пути домой мой подъезд первый) и идут в Толькин целоваться! Я, правда, об этом гораздо позже узнал, когда мечты мои о Веркиной любви рассеялись, как дым в ветреную погоду. — Лёшка сел, посмотрел на восходящее солнышко, прищурился, улыбнулся, подумал: — А ведь не сразу Толька мне о поцелуйчиках в своём подъезде рассказал! Честно это было или нет? С другой стороны, он не мешал мне стелиться перед Веркой. Полную свободу дал. Дерзай, мол. Ну а то, что тогда она его выбрала, это не Толькины — мои проблемы. Вообще мы, мужики, только пыжимся, щёки надуваем, а выбирает всегда женщина. Что ж мне сейчас, через десятки лет, его вину искать? Не было её, не было — и точка. А потом Верка меня враз отшила! И как ни странно, я тогда легко это пережил, только вздохнул с облегчением — как будто тяжкий груз с плеч свалился!

Были мы, помнится, в начале мая на Волге. Ну и поехали на лодке кататься. Вернее, на шлюпке приличных размеров. Втроём, конечно. Дул свежий ветерок, гнал по Волге мелкую рябь, вода ледяная. Бррр… Мы-то с Толькой гребём, греемся. А Верка на корме кутается в кофту, поскуливает, но от речной прогулки не отказывается — характер демонстрирует. Плывём, значит. Вскоре буксир показался с баржами на прицепе. Толька сразу вопросительно глянул на меня. Я его без слов понял, согласно кивнул. Верка и не заметила, что мы вот так, безмолвно, договорились прицепиться к этому каравану и вверх по течению на халяву прокатиться да удаль свою молодецкую девушке показать. За баржей и ветерок не так дует, может, и Верка согреется, Друг мой перебрался на нос шлюпки. Цепляться можно было за лодку, тянущуюся на тросе за последней баржей, но это было слишком просто, и Толька выбрал другой вариант, более сложный, зато эффектный. Опыт у нас был, Я подгрёб почти вплотную к борту судна и выбрал вёсла — куда ж их девать? А Толька должен был ухватиться за баржу и, перебирая руками её борт, медленно осаждать наше плавсредство к корме. Но всё пошло не так. Юрьев, зацепившись за судно, зачем-то стал ногами на борт нашей лодки, она резко клюнула носом и вода мощным потоком хлынула прямо нам под ноги… Верка заорала как резаный поросёнок. Крен был такой, что я понял: вот-вот перевернёмся, толком ничего сообразить не успел, заорал благим матом:

— Бросай борт!

Но Толька вместо этого запрыгнул на баржу. Шлюпка сразу выпрямилась, воды в ней оказалось не так уж много. Но она потеряла ход, прошла по инерции метра два-три и стала. А Толька на барже поплыл дальше. Я успел только увидеть его безумные, полные ужаса глаза. Мелькнула мысль: «Куда его увезут? Где потом искать?» А он уже рванул по палубе к корме, стараясь держаться на уровне качающейся на волнах лодки. Но палуба вот-вот закончится! И что тогда? В этот момент Верка истошно заорала:

— Прыгай!

Между баржей и лодкой было уже метров пять-шесть! И Толька прыгнул! И попал. В шлюпку! Завалил меня, я больно ударился рукой и головой о днище. Но до того ли было? Было только одно: ощущение огромного счастья. Счастья, от того, что он в лодке, от того, что всё закончилось так удачно. А то, что у меня локоть опух и голова три дня болела — пустяки.

Это происшествие имело и другие, более важные для меня последствия. Дня через три Верка спросила меня:

— А ты бы смог так прыгнуть?

Её не интересовало, по чьей милости шлюпка чуть было не перевернулась, почему Толька не просто бросил борт баржи, а запрыгнул на неё. Ей, видите ли, интересно было узнать: смог бы я так, как Толька прыгнуть! Я взял её за руку и, конечно, не стал говорить о том, почему другу моему прыгать пришлось, а сказал, что для точного ответа нужно побывать в Толькиной ситуации. Без этого, мол, говорить можно что угодно. На словах все мы герои. Но Верка слушать меня не стала, со злостью руку выдернула и выпалила:

— Вот ты всегда такой! Интеллигентишка закаканый! — Скорчила гримаску мерзопакостную. — Всё у тебя надо проверить-выверить. А у него времени на проверки не было! Понял? Не было! И он прыгнул! Вот поэтому я его и люблю! А ты бы до самого Чёрного моря думал: прыгать или не прыгать? Я тебя — ненавижу!

Меня почему-то даже не задели её слова. Я только сказал:

— Волга, между прочим, впадает в Каспийское море. А ты — дура.

Повернулся и ушёл. Что-то щёлкнуло во мне, переключилось. И закончилась моя любовь к Верке. Вот тогда Юрьев и рассказал про поцелуйчики. Виновато взглянул, положил руку мне на плечо.

— Не переживай. — Покачал головой. — Точно тебе говорю: Верка не твой кадр.

Я его руку сбросил, улыбнулся.

— Конечно не мой. С чего ты взял? Я и не переживаю. Понятно: она — твой кадр. А насчёт ваших обжимансов ты мог бы мне и раньше рассказать.

Он виновато посмотрел на меня.

— Конечно, должен был. Да с духом не мог собраться. А потом: ты ж по вечерам такие интересные байки нам рассказывал! Не мог я от этого отказаться!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

1 Сидор — вещевой мешок (армейский сленг).