Хитон погибшего на кресте

Геннадий Левицкий, 2017

После казни преступника его одежда доставалась палачам. Но… был распят необычный человек, и все связанное с основателем мировой религии имело свою бесконечную историю. Иудейский хитон Спасителя не стал исключением. Перед читателем предстает Иудея во времена судьбоносных для человечества событий, он увидит гибель величайшего города планеты – Иерусалима – своеобразную расплату иудеев за желание видеть Иисуса на кресте. Понтий Пилат – один из самых известных библейских персонажей, и в романе он главный герой. Роль прокуратора в казни Спасителя и дальнейшая его судьба прослеживаются в романе с использованием сведений древних авторов и апокрифов.

Иерусалим

В 26 г. н. э. Понтий Пилат прибыл в Кесарию. Древний приморский город до римского владычества носил название Стратонова Башня. Во времена гражданских войн римский военачальник Антоний, в числе прочих земель, подарил его любовнице — знаменитой египетской царице Клеопатре. Впрочем, Клеопатра недолго пользовалась подарком, после судьбоносной битвы при Акции, она и Антоний лишились всего, включая жизни.

Октавиан Август передал город царю Ироду, а тот в благодарность переименовал Стратонову Башню в Кесарию (в честь императора — кесаря). Ирод обнес город мощной стеной, благоустроил порт — что способствовало росту торговли, и как следствие, процветанию Кесарии.

Город стремительно заселялся чужеземцами со своими привычками, традициями и своими богами; вскоре иудеи составляли едва ли половину его населения. Прекрасно укрепленный для защиты от внешних врагов, он стал рассадником разноплеменных конфликтов внутри собственных стен. Город требовал силу, способную навести порядок, и она явилась. В 6 г. н. э. Кесария становится резиденцией прокуратора Иудеи.

Иудея для Рима всегда оставалась непонятной и от этого тревожной территорией. Даже всемогущий Тиберий не мог смотреть со своим традиционным презрением на эту далекую землю, не отличающуюся размерами и значением в огромном римском мире.

Несвойственные императору опасения Пилат запомнил из разговора с ним. Прокуратору захотелось сделать эту провинцию понятной, предсказуемой, а значит, покорной; он страстно мечтал отличиться перед Тиберием. Накануне зимы Понтий Пилат оставил половину когорт в Кесарии, с остальными перебирался в Иерусалим.

Прокуратор поселился в одном из великолепнейших дворцов Ирода Великого и скромно поименовал его преторием — так в римском лагере когда-то во времена республики называлась палатка военачальника. Снаружи резиденцию опоясывали мощные стены. Внутри просторные помещения были обставлены с изысканной роскошью, сохранившейся почти нетронутой со времен могущественного восточного владыки. Казалось, даже стены дышали здесь царской властью, и, не отличавшийся знатностью, обычный римский всадник Понтий Пилат с жадностью впитывал источаемый запах могущества и богатства. Избранное место пребывания толкало прокуратора на великие поступки — достойные прежних обитателей дворца.

По прибытии в Иерусалим Пилату захотелось сразу же совершить действие, которое вызвало бы страх у иудеев. А страх и уважение в его понимании были где-то рядом. По крайней мере Пилат знал точно, что слабого правителя уважать никто и нигде не будет. Еще больше ему хотелось отблагодарить императора, столь лестно отозвавшегося о способностях нового прокуратора Иудеи.

Несчастный задумал установить в самых значимых местах Иерусалима щиты с изображением Тиберия. И вот требуемое количество штандартов изготовлено лучшими греческими мастерами. Пилат во главе трехсот легионеров отправился исполнять свой замысел. Первый щит он решил укрепить вблизи многострадального иерусалимского храма.

Народ по пути с молчаливым ужасом взирал на лики Тиберия, которые с почетом несли легионеры на вытянутых ввысь древках копий. За римским отрядом стали брести толпы иудеев разного пола и возраста, превращаясь по пути в огромное людское море.

На храмовой площади была выбрана стена самого красивого дома. Пилат послал легионеров укрепить на ней щит.

Воины поднесли к намеченному месту лестницу приличной длины, захваченную с собой с римской предусмотрительностью. И вот два легионера принялись карабкаться вверх. И тут евреи поняли замысел своего прокуратора. Толпа ахнула, и множество людей рванулось к стене. В мгновение ока был оттеснен командовавший центурион с окружавшими его воинами. Лестница зашаталась, карабкавшиеся вверх легионеры остановились и затем, стараясь не выпустить из рук щит и судорожно цепляясь за ступени, начали спускаться вниз.

Пилат хотел отдать приказ разогнать толпу, но два обстоятельства его остановили. Он никогда не видел столь странного единения. Царские сыновья и первейшие священнослужители, богатые купцы и ремесленники, крестьяне и нищие бродяги — все были полны решимости не допустить святотатства. Толпа окружила маленький отряд Пилата плотным кольцом. Задние ряды напирали, и передние — кто намеренно, кто невольно — приближались к римскому строю. То здесь, то там мелькал в лучах яркого солнца металлический блеск кинжалов. Это бушующее море грозилось поглотить прокуратора вместе с легионерами, словно утлую рыбачью лодку.

Второй момент и вовсе делал такой приказ бессмысленным: он прочел на лицах своих легионеров животный страх. Огромная воинственная толпа угнетающе действовала на легионеров, они теснее прижимались друг к другу. С такими чувствами бессмысленно надеяться на успех. Увы! Только легионеры Гая Юлия Цезаря могли безропотно исполнять его волю и побеждать в любых ситуациях. За капризы Понтия Пилата никто не собирался платить жизнями.

— Стойте! — поднял вверх руки древний тощий иудей.

Толпа послушно замерла.

— Понтий Пилат! — произнес необычно твердым голосом старец. — Вероятно, ты не знал, что наш бог запрещает нам лицезреть изображения людей. Иначе бы не принес на всеобщее обозрение лик уважаемого нами императора Тиберия. Заклинаю тебя нашей покорностью императору: не нарушай обычаи отцов, которые оставались неизменными, сколько стоит иудейская земля, и соблюдались всеми царями и правителями.

Пилат вступил в полемику с этим всевластным старцем, которому покорилась даже неуправляемая толпа:

— Я не имел целью оскорбить ваши традиции. Кроме них существует римский обычай воздавать почести императору во всех провинциях.

На это Пилат получил суровый ответ:

— Перестань дразнить народ и побуждать его к восстанию! Воля Тиберия состоит в том, чтобы наши законы пользовались уважением. Если ты, быть может, имеешь другой приказ или новое предписание императора, то покажи их нам, и тогда мы немедленно отправим послов в Рим.

Перспектива объясняться с Тиберием, тем более, в деле, которое закончилось на данный момент неудачно, совсем не радовала Пилата. Еще ближе была перспектива не только не дождаться ответа императора, но и попросту не дожить до сегодняшнего вечера. Толпа опять начала шуметь, а всевластный старец больше не прилагал никаких усилий, чтобы ее успокоить.

Подавив неутоленную ненависть к подвластному народу, Пилат произнес:

— Дабы избежать недоразумений, я нарушу свой долг и не стану выставлять на улицах Иерусалима божественный лик Тиберия.

Снова взмахнул руками всевластный старец, которого Пилат успел возненавидеть всей душой, как человека, имеющего в Иерусалиме большую власть, чем он — прокуратор Иудеи. Огромная толпа, словно по команде военачальника, расступилась, образовав живую улицу для прохода когорт Пилата. Легионеры с опаской следовали среди угрюмо молчавших иудеев. Они уже не держали портреты императора высоко над головами, но несли их как обычные щиты. Иудеи дали римлянам возможность покинуть площадь и тут же разразились радостными победными криками. Они имели на них право — то была их победа над собственным прокуратором, над императором, над Римом.

Жертвы неудачного опыта — щиты с изображением Тиберия — были вывешены на стенах претория. Иудеи, вынужденные посещать резиденцию прокуратора, смотрели на них, словно на какую-то нечисть из преисподней, и долго плевались на улице, едва покинув дворец Пилата. Прокуратор лишь ухмылялся, наблюдая за унылыми оскорбленными лицами своих посетителей. Впрочем, недолго Пилат наслаждался своей маленькой местью.

Прокуратор вернулся в Кесарию из вдруг опостылевшего Иерусалима, но здесь неожиданно получил продолжение его неудачный замысел со щитами, о котором Пилат благополучно стал забывать. Дворец Ирода Великого в Кесарии (и здесь он являлся резиденцией римского наместника) однажды утром окружили толпы иудеев. Оказалось, это жители Иерусалима — они пришли с просьбой к прокуратору, чтобы тот убрал щиты с изображением Тиберия из иерусалимского дворца.

Они пришли именно с просьбой, а не требованием, иногда ее подкрепляли слезами и мольбами, но никто не собирался уходить, пока Понтий Пилат не осуществит акт «доброй воли».

Пилат был возмущен тем, что ему указывают, как украшать здание, считавшееся римским преторием, и не собирался уступать наглецам. А народ тем временем продолжал прибывать из Иерусалима, к пришельцам присоединялись местные иудеи. Скоро из-за плотного людского кольца было трудно пройти кому бы то ни было в кесарийский дворец. Римляне оказались отрезанными от остального мира в собственной резиденции. Тогда Пилат собрал все свое войско и оттеснил собравшихся на арену цирка.

Теперь положение изменилось до наоборот: иудеи были окружены легионерами, они остались без воды и еды, но продолжали просить убрать щиты. Разъяренный Пилат объявил, что перебьет всех до единого, если иудеи не разойдутся. Последние падали на землю, обнажали свои шеи для удара, словно поверженные гладиаторы, и продолжали обращаться с просьбой не нарушать их древний закон.

Неизвестно чем бы закончилось противостояние прокуратора и упрямого народа, если бы в самый напряженный момент не пришло грозное послание от Тиберия:

«Убери мои изображения из Иерусалима. Разве ты не понял, что в этом нет нужды?! — грозно потребовал император — тот самый император, которого так старался возвеличить Пилат на вверенной ему земле. В конце Тиберий написал: — Мне жаль, что я в тебе ошибся, но всякому дается возможность для исправления. Не соверши больше оплошности, Пилат, — следующая может стать для тебя последней».

Пилат понял, что императору нажаловались иудеи, и судя по недовольству Тиберия, жалобу составили умело. Тогда Пилат построил в Кесарии здание вроде храма, получившее название Тибериум и посвященное известно кому; в это мемориальное сооружение с почетом внесли злополучные щиты, которые были призваны увековечить императора на земле иудеев.

Несчастный прокуратор не знал, что Тиберию была противна угодливость. Однажды один консуляр, прося у него прощения, хотел броситься к ногам Тиберия. Принцепс так отшатнулся от него, что упал навзничь. Даже когда в частной беседе либо в речи на заседании сената Тиберий слышал лесть, то немедленно обрывал говорящего и жестоко его бранил.

Тиберий не терпел лести, потому что никому не верил; собственно, он был далеко не глупым человеком и видел, что с помощью угодливости люди пытаются к нему приблизиться, получить хорошую должность, решить собственные проблемы.

Впрочем, Тиберий остался доволен изобретательным прокуратором, и то был редкий случай. Его подкупила наивная глупая искренность римского всадника, простодушное желание выразить свою любовь принцепсу. И потому Понтий Пилат еще долгие годы оставался в своей должности.

Пилату страстно хотелось оставить после себя в Иерусалиме что-то значительное, грандиозное — то, чему суждено остаться в памяти на долгие столетия. На ум ему, как назло, пришел Аппий Клавдий, соорудивший в Риме три столетия назад водопровод и построивший первую мощеную дорогу от Рима до Капуи, которая с тех пор и носила название Аппиевой.

Водопроводом прокуратор решил облагодетельствовать Иерусалим.

Исполнение замысла с самого начала не понравилось жителям города. Проект требовал много денег: их прокуратор не мог взять из императорской казны, не хотел и из своей собственной. В то же время Пилат знал, где есть необходимые средства.

Во главе тысячи воинов прокуратор приблизился к иерусалимскому храму и «убедил» первосвященника выделить денег на богоугодное дело. Работа закипела.

Водопровод брал свое начало на расстоянии двести стадий от города — там, где на поверхность выбивалось много ключей. Вода в них была чистая, холодная даже в самый жаркий день и приятная на вкус.

Пилат почти ежедневно посещал свое детище, с удовлетворением наблюдая, как змея акведука неторопливо, но уверенно ползла к Иерусалиму. С противоположными чувствами за строительством водопровода наблюдали местные иудеи. Они были в ужасе, когда ручей за ручьем, которые ранее поили их семьи, орошали небольшие поля, теперь исчезали в ненасытном жерле детища прокуратора. Через земли многих крестьян тянулся водопровод, разоряя их одним своим существованием. Несозревший урожай безжалостно вытаптывался рабочими.

Воплощая в жизнь великую цель, Понтий Пилат совершенно не заботился о пострадавших, а их становилось все больше и больше. Они собирались в толпы и сначала вполголоса обсуждали свои неприятности, потом громче — по мере увеличения единомышленников. Неведомая сила влекла их к источнику бедствий и предмету бесед — строящемуся акведуку.

Толпы местных иудеев увеличили жители Иерусалима. Казалось, их-то не должно быть среди недовольных — ведь водопровод являлся благом для города. Но присутствие горожан в среде бунтарей тайно обеспечил первосвященник и его влиятельные родственники, которым невольно пришлось пожертвовать крупные суммы на стройку Пилата, и теперь они думали не о благоустройстве города, а о мести.

Многотысячная шумная толпа окружила копошащихся рабочих; она не применяла никакого насилия, но тем не менее работы пришлось прекратить.

Взбешенный Пилат в первый момент хотел бросить на мятежников все свое войско, но опомнился также скоро, как и вспылил. Легионеров у прокуратора в подчинении имелось не более трех тысяч; их было достаточно, чтобы разогнать безоружные толпы, но слишком мало, чтобы выстоять против восстания мстительного народа. Пилат уже понял, что открыто враждовать с этими подданными римского императора себе дороже. И он нашел изощренный способ избавления от нежелательных посетителей его великого строительства.

В когортах прокуратора в основном служили выходцы из Азии: сирийцы, каппадокийцы, малоазийские греки и прочие. Их присылал наместник провинции Сирия, в подчинении которого находилась Иудея. Пилат приказал двум сотням легионеров, которые ликом были наиболее сходны с иудеями, переодеться в еврейскую одежду. Под платьем они спрятали тяжелые дубины. И вот эти оборотни приблизились к сборищу иудеев у акведука и, не вызвав никаких подозрений, окружили недовольных.

Иудеям было передано приказание разойтись, но они уже почувствовали свою силу и слова в виде просьбы или приказа не имели никаких действий. Толпа собравшихся не поняла, что для нее это было последним предупреждением. «Но так как она продолжала поносить Пилата, — описывает дальнейшие события Иосиф Флавий, — то он дал воинам условный знак, и солдаты принялись за дело гораздо более рьяно, чем то было желательно самому Пилату. Работая дубинами, они одинаково поражали как шумевших, так и совершенно невинных людей. Иудеи, однако, продолжали держаться стойко, но так как они были безоружны, а их противники вооружены, то многие из них тут и пали мертвыми, а многие ушли, покрытые ранами. Таким образом было подавлено возмущение».

Ближайшей ночью Пилат отправил участников погрома в Сирию, попросив взамен у тамошнего наместника других легионеров. А на следующий день прокуратор вместе со всеми иудеями переживал о случившейся трагедии. Избиение безоружных было представлено, как иудейское междоусобие противников и сторонников акведука, а потому прокуратор великодушно «простил» всех его участников.

Пилат продолжал довольно часто посещать Иерусалим и подолгу оставался в нем — особенно когда предстояли иудейские праздники, так как именно во время них случалось скопление народа, и реальной была опасность мятежа. Отныне Пилат пытался быть справедливым к жителям Иерусалима, но и это его желание осталось невоплощенным.

В один из дней к прокуратору пришла толпа иудеев. Собственно, к Пилату их не пропустила стража, но пришельцы подняли такой шум, что глава Иудеи был вынужден сам выйти к ним.

Едва он появился перед галдящими, толпа столь же дружно умолкла, как и кричала. Вперед выступил седой старец и объяснил причину визита:

— Вчера вечером два твоих воина надругались над девушкой. Мы просим справедливого суда.

— Хорошо. Если римские легионеры виновны, они будут наказаны, — пообещал Пилат. — Кто же они? Как их имена?

— Прикажи всем воином выйти, а пострадавшая сможет опознать преступников.

Пилату не понравилось наглое требование старика, но ссориться с обидчивым народом хотелось еще меньше.

Вперед толпы вышла молодая красивая девушка. Ее достоинства лишь немного умалял заплывший от удара и отцвечивающий едва ли не всем спектром радуги глаз. Вторым, пылающим ненавистью оком пострадавшая бегло осмотрела легионеров и уверенно указала на молодого гастата. Затем бесстрашно шагнула в строй римлян и вытащила со среднего ряда еще одного легионера с расцарапанным лицом. При этом она произнесла:

— У него на лице остались отметины от моих ногтей.

— Луций! Откуда у тебя царапины? — сурово спросил Пилат.

— Позавчера ночью, возвращаясь из таверны, я угодил в куст терновника, — «признался» воин. Все же наказание за пьянку предполагалось несравненно меньшее, чем за насилие над девушкой.

— Врет! — выкрикнула пострадавшая. — Царапины свежие, они не зарубцевались.

По толпе евреев пронесся одобрительный ропот.

— Помолчи, Мирьям, прокуратор во всем разберется, и виновные будут непременно наказаны, — пообещал седовласый старейшина.

Прокуратор тем временем продолжил допрос:

— Скажи, Луций, где ты был вчера вечером?

— Весь вечер я с товарищами играл в кости и не покидал претория, — не моргнув глазом произнес расцарапанный.

— Кто может подтвердить, что ты был занят игрой, которую я, кстати, запретил в расположении претория, — ухмыльнулся Пилат.

— Да вот он. — Луций указал на гастата, которого первым опознала девушка.

— Он не может быть свидетелем, так как находится в положении обвиняемого, — недовольно поморщился прокуратор.

— Я с ними играл, — вышел из строя легионер.

— Я тоже был с ними от заката солнца и почти до утра, — подтвердил еще один воин, который был другом расцарапанного.

— И я был с ними все это время, — признался третий и добавил: — Только я не играл, а наблюдал за игрой.

— Я не могу наказать тех, на кого указала девушка. За их невиновность поручились товарищи. Возможно, она ошиблась в темноте, — предположил Пилат.

Он не слишком верил в невиновность своих легионером, но видя, с каким упорством обвиняемых защищают товарищи, не решился учинить над ними расправу. Подобное мероприятие вряд ли бы доставило ему любовь иудеев, но ненависть собственных легионеров он бы получил.

Возмущенным иудеям ничего не оставалось, как убраться по домам.

О происшествии благополучно забыли, но Пилат ужесточил дисциплину среди своих легионеров.

Спустя месяц был праздник — день рождения императора Тиберия. По случаю его прокуратор сделал послабление, и легионеры радостно разбрелись по тавернам. Наутро в саду обнаружили трупы легионеров, на которых пало подозрение. На груди каждого было вырезано латинскими буквами «НАСИЛЬНИК». Было видно, что резали по живому: на окаменевших лицах солдат навсегда запечатлелись нестерпимая боль и ужас.

Еще спустя некоторое время легионер, давший свидетельские показания, вернулся из города с отрезанным языком. Пилат долго пытался выяснить, кто с ним так жестоко пошутил, но не добился никакого толку.

Второй свидетель ночью стоял на часах. Вдруг прилетевшая невесть откуда веревочная петля утащила его в глубь сада. Люди, закутанные в черные плащи, мгновенно лишили его дара речи, и столь же скоро растворились во мраке ночи.

Третий свидетель забился в самый дальний угол претория и перестал выходить на улицу. Периодически он умолял Пилата отпустить его в Рим, потому что у него там пятеро детей. Пользы от него никакой не было, и прокуратор дал согласие.

Бедняга добился того, чего желал, но и теперь боялся выйти на свет. Пришлось Пилату выделить для сопровождения труса двадцать легионеров. В окружении их последний свидетель благополучно покинул Иерусалим, но под Ефраимом его настигла стрела, поразившая точно в рот.

С его гибелью Понтий Пилат начал сомневаться, что его власть в этой стране что-то значит. Прокуратор все более убеждался: чем дольше он находится в Иудее, тем более непостижимым, чужим и далеким для него становится этот край.