Российский бутерброд

Геннадий Смирнов, 2017

Книга, пронизанная глубинными смыслами, словно слоями личностей, вариациями политических игр, наслоениями идей, мыслей, страхов, надежд. Преемственность власти, прошлое, перетекающее в будущее через призму настоящего, узнаваемые и одновременно двойственные персонажи, аллюзии, интерпретации действительности – вероятно, только российский читатель сможет проникнуть в глубокую сущность повествования и оценить игру идей и слов. Сюжет настолько переплетен многозначностью, что пересказать его невозможно. Иван Иваныч – гарант Основного Закона государства, проявляет озабоченность положением дел в связи с событиями в регионах, просматривает волеизъявления и пожелания трудящихся, общается с подчиненными, готовит законы. Но не всё гладко в «Датском королевстве». Не очень нравится среднестатистическому гражданину консервативная демократия или демократический консерватизм, объявленный усатым партийным предводителем. Что же не нравится массам в Партии? А кто режиссирует чиновниками с их бюрократией и коррупцией? Странный блоггер общается с Иван Иванычем через монитор, надписи фантастически мгновенно появляются целыми предложениями и моментально исчезают. Тот пытается вырваться из-под влияния регента Василь Васильича, который сам находится в лёгкой прострации от всего происходящего и чувствует, что за его спиной что-то готовится. Но Среднестатистический человек нейтральной наружности сидит в ничем не приметном кабинете. Его рабочий стол покрыт ячейками, заполненными листами разноцветной бумаги. Он вчитывается в документы, делает пометки, в толстой тетради. Многое дали бы за эту тетрадку средства массовой информации и иностранные разведки. Человек заполняет формуляр: «Совершенно секретно. Второй этап эксперимента проходит в соответствии с ранее утверждённым планом. Поведение участников соответствует их характерно-психологическим портретам и потенциально сравнимо с оригиналами». Интрига продолжается.

Дверь бесшумно отворилась и, в небольшой зал без окон, вошёл человек абсолютно неприметной наружности, полностью усреднённый как по возрасту, так и по всему остальному. Костюм на его средней фигуре сидел так же неопределённо: и не хорошо, и не плохо, а просто был одет. Может быть, если бы вошедший был вообще без костюма, то это трудно было бы заметить.

Он положил на кафедру чёрную кожаную папку и, обращаясь к аудитории, как-то не к месту весело произнёс: «Ну что, чёрная сотня?» В зале послышалась возня, покашливание и еле различимый шёпот, сопровождаемый недоумёнными, но выразительными взглядами присутствующих типа: «Он что, вообще с Урала? Кого он черносотенцами называет? Это нас, что ли, лучших из кадрового резерва? Он, что, вообще нюх потерял?»

Средний человек с удовлетворением наблюдал за поведением сидящих в зале. Открыл папку и что-то помечал в находившихся там бумагах, периодически поглядывая в аудиторию. Когда волнения почти улеглись, он нарочито громко захлопнул папку, тем самым призывая к порядку, и неопределённо улыбаясь, с некоторой степенью укоризны произнёс:

— Ну что же вы, господа, так разволновались из-за какого-то пустяка. Так ведь можно все хорошие впечатления о себе испортить в один момент. Я понимаю, что, оказавшись в кадровом резерве, вы поверили в некоторую свою исключительность. В определённых кругах вас действительно считают чем-то особенным, перспективными управленцами и тому подобное, но всё в мире относительно. После этих слов в зале наступила такая тишина, что стало слышно тиканье всех имевшихся там наручных часов. Удовлетворившись эффектом сказанного, усреднённый мужчина, уже более серьёзно приступил к запланированной речи.

— Итак, став членами первой президентской сотни, вы одновременно согласились с определёнными условиями пребывания в ней, включая некоторые ограничения ваших прав и свобод, в чём вы все, здесь присутствующие, добровольно расписались. Для убедительности он потряс в воздухе чёрной папкой. Со стороны это выглядело как: «все вы у меня вот где!» Убедившись, что возражений нет, он продолжил. — Я полагаю, вы обратили внимание, что сегодня вас здесь гораздо меньше, чем сто человек. Это потому, что вы в наибольшей степени подходите для участия в одной очень важной специальной программе. Главным образом это касается ваших психологических особенностей и основных черт характеров. Сейчас я вас ознакомлю, в общем, и в части вас касающейся, с проектом, в котором вам всем придётся принять участие. Никакие возражения и сомнения не принимаются, ибо, придя сюда, вы должны были оставить их за дверью. Прежде, чем ознакомиться с тем, о чём я говорил выше, вам необходимо дать письменное согласие, которое укладывается в рамки известных вам ограничений, однако таковы правила. Каждому из вас присвоен псевдоним, состоящий из имени и отчества, запомните его хорошенько. Он указан в документе, который вы сейчас получите и подпишите. Не бойтесь слов «инъекция» и «погружение в соответствующую среду». Ни то, ни другое не принесут вреда вашему драгоценному здоровью, оно ещё понадобится Родине, — не удержавшись, ехидно улыбнулся средний человек. И уже серьёзно, — сейчас с каждым из вас персонально займутся наши специалисты. Честно говоря, я вам даже в чём-то завидую. Вы побываете в таком мире, о котором не только простые обыватели, но вы сами можете только мечтать. Всё, до свидания. Программа началась. Мужчина незамедлительно покинул зал, оставив присутствующих в молчаливом недоумении. На смену ему в помещение стали входить люди в белых халатах, вызывавшие по псевдонимам онемевших «гениев» и уводившие их в неизвестном направлении.

I

— Ну как в городе дела?

— Да нормально вроде всё. Вот снег продолжаем убирать, даже на газонах его рыхлим, чтобы растаял поскорей. Дороги после зимы ремонтируем, а то уже скоро и гости заморские на праздник собираться начнут. Кстати, осмелюсь спросить, много ли их будет. Вы же, вроде, никого не приглашали.

— Будут, будут. Об этом-то я и хотел поговорить, а не о снеге с дорогами. Как насчёт убранства города дела обстоят?

— Ну, как… как обычно: автобусы флажками разукрасим, ленточки раздадим, плакаты тематические развесим, картинки там, соответствующие.

— Какие плакаты?

— Ну, эти… с этим…

— Да ладно, не суетитесь. Все уже давно знают, что за плакаты вы заготовили.

— Так я ж… это моё убеждение, имею право!

— Ну, насчёт прав вы как-нибудь поскромней, поосторожней, что ли. А то, что убеждения — это хорошо. А какие это у вас такие особые убеждения? У нас в Партии демократический централизм, так что и убеждения у всех одни, согласованные с генеральной линией, централизованные, так сказать. При этом говорящий многозначительно ткнул указательным пальцем правой руки в лепной потолок, сопроводив это движение глазами. Затем, словно вспомнив что-то, хмыкнул и, покрутив всё ещё поднятым вверх пальцем, плавно опустил руку, ткнув им в стол, и перевёл глаза на собеседника. — Ну, так что же, всё-таки, у вас за убеждения? Да не стесняйтесь, я же вам уже говорил, что это «секрет Полишинеля»

Собеседник посмотрел по сторонам, потом куда-то вниз, затем на сидящего за столом и выпалил — Сталин! Иосиф Виссарионович Сталин — Победитель.

— Что?! — наигранно грозно вопросил Иван Иваныч, которому по статусу полагалось именно такое, самое распространённое имя-отчество.

— Да, хм-э, Сталин — выдавил из себя, сидевший за приставным столиком. Затем, несмотря на кажущуюся грозность начальника, добавил, — но я не думаю, что этим как-то нарушаю принципы нашего, так сказать, демократического централизма. Ведь именно при нём, — Михал Михалыч — так звали говорившего, так же, как ранее его собеседник, многозначительно возвёл глаза к тому же лепному потолку, — этот самый централизм обрёл свою магическую силу, укрепил, можно сказать, сцементировал ряды, и не только партийные. Окрылённый молчанием Иван Иваныча, Михал Михалыч уже было набрал воздуха в лёгкие, чтобы продолжить свой агитмонолог, но был прерван, как говорится, на взлёте.

— Ладно, хватит, а то вы мне сейчас Краткий курс Истории КПСС пересказывать начнёте. И так вижу, что у вас убеждение. Сейчас это большая редкость, а, следовательно, большая ценность.

Михал Михалыч после этих слов заметно приободрился, почувствовал себя слегка незаменимым кадром не только в хозяйственном, но и, в некотором смысле, в партийно-политическом плане. Это не ускользнуло от Иван Иваныча, но он сделал вид, что не заметил произошедшей с собеседником метаморфозы, продолжив свою мысль. — Но это, к сожалению, всё довольно относительно. Ведь ваши убеждения, как бы это помягче сказать, не совсем соответствуют декларируемой линии Партии. От этих слов Михал Михалыч вжался в кресло и втянул голову в плечи.

— Успокойтесь. Вы не просто слушайте меня, а слышьте. Я же сказал — Де-кла-ри-ру-е-мой. Но, тем не менее, ваша любовь к Отцу народов может и, наверняка будет, расцениваться некоторыми из Руководства Партии и не только, как попытка посягнуть на принцип самого Демократического Централизма. По меньшей мере, вас будут упрекать в неконструктивной фракционности и тому подобном.

Михал Михалыч промокнул обнажённые части головы носовым платком и, нервно скомкав, засунул его в боковой карман пиджака. Заметив нервозность в поведении собеседника, Иван Иваныч решил несколько его приободрить, продолжив, но уже более доброжелательно, — но делать это они будут не оттого, что убеждены, что ваши убеждения наносят ущерб их собственным убеждениям, которые должны быть эквивалентны убеждениям Партии, то есть её руководству. А потому, что если они этого не сделают, то все поймут, что их убеждения тоже отличны от декларируемых ими же самими убеждений, на которых базируется убеждение всей Партии, считающей, что её убеждения являются для всех членов и не членов истиной в последней инстанции и руководством к действию. Михал Михалыч тряхнул головой, как после тяжёлого сна и вопросительно уставился на Иван Иваныча.

— Что, не совсем понятно? — Поинтересовался тот, внимательно взглянув в глаза Михал Михалыча. — Ну да… попытаюсь разъяснить более доступно, в двух словах. Короче, все, кто в Партии, особенно на вершине вертикали и около неё, находятся там совсем, или не совсем по убеждению.

— Ну-у-у? — с тяжёлым придыханием выдавил из себя Михал Михалыч.

— Я думал, что Вы, извините, убеждены, что это, простите, не так.

— Ваш, с позволения сказать, коллега по убеждениям относительно Иосифа Виссарионовича, тоже так думает, может быть даже уверен. Иначе, зачем бы он постоянно долдонил, что Партия взяла самое худшее из той, что в течение более, чем семидесяти лет была «руководящей и направляющей». А именно — беспринципность, то есть отсутствие убеждений у тех, кто должен довести эти отсутствующие убеждения до масс и убедить их в правильности этих убеждений. Тьфу ты, опять…достали эти убеждения. Короче, — это когда призывают делать одно, а сами делают совсем наоборот и думают, что этого никто не видит. Вот, — выдохнул Иван Иваныч, — теперь понятно?

— Ну, в общих чертах. А можно вопрос?

— Ну конечно.

— А зачем тогда нам такая, извините, Партия? Куда она нас заведёт?

— Ну, «это элементарно, Ватсон», — извините за некоторый плагиат. В этом же её основная ценность! Вы, что же, думаете та, при историческом материализме, была другой? То есть, что там убеждённых было больше? Ну, может быть на начальном этапе — чуть-чуть, а потом…

На кого она опиралась? На бедняков. А кто такие в то время были бедняки? А были они, по большей части, бездельники и пьяницы — лежащие на печи Емели и мечтающие о «щучьем велении». Однако вовсе не для того, чтобы оно дало им больше земли, лошадь, новый плуг, а для того, чтобы по их хотенью они также лежали на печи, но более новой и тёплой и не с подведённым от голода брюхом, а сытыми и пьяными. И что, вы думаете, став активными членами и руководителями той Партии, борющейся за освобождение всего человечества от буржуазных предрассудков, они от этих предрассудков отреклись? Ну, конечно же, нет! Они стали использовать, как мы говорим, служебное положение в личных целях, то есть для удовлетворения своей мечты — тех самых буржуазных предрассудков. При этом они тщательно маскировали эти свои убеждения, убеждая других бороться за партийные убеждения. Ну, блин, опять эти ваши убеждения — бросил в сердцах Иван Иваныч.

— Но почему мои? — На автомате парировал Михал Михалыч, и сам испугался своей дерзости.

— Да потому, что вы тут начали про свои убеждения, — не заметив фамильярности собеседника, и уже более миролюбиво сказал Иван Иваныч.

— Но Вы меня сами…

— Ну хорошо, хорошо, — устало произнёс Иван Иваныч. — Ладно, пусть убеждения. Так вот, в нашем случае отсутствие убеждений или их несоответствие официальной линии Партии — есть беспринципность. Здесь — то мы и подходим к ответу на вопрос, который вас так смутил. При этом Михал Михалыч напрягся, изображая само внимание. Иван Иваныч же, не глядя на него, продолжил. — Я имею ввиду ценность отсутствия убеждений или беспринципности. Я говорю сейчас не о том, что видно всем, а о том, что видим Мы. Для нас сейчас чем хуже, тем лучше. Хм, где-то я это уже слышал или читал.

— Это наверно Владимир…

— Какой Владимир? — встрепенулся Иван Иваныч.

— Ильич, Ульянов, Ленин — робко закончил прерванную начальником фразу Михал Михалыч.

— Ну да, ну да, — кивнул в знак согласия Иван Иваныч с некоторым облегчением. — На чём я остановился? Надо систематизировать мысли, а то вы меня совсем запутали вашими убеждениями, принципами…

— Чем хуже… — начал тоном подсказчика стоящему у доски ученику Михал Михалыч.

— Ага. Так вот. Беспринципной Партией, я имею в виду всех сверху до самого низа, очень легко управлять. Ей же всё равно, что делать, куда идти и вести за собой: скажем Мы в капитализм — поведёт в капитализм, скажем в коммунизм или ещё куда-нибудь — поведёт туда. Для неё ведь главное правящей быть, при власти находиться, а какая будет власть — это ей всё равно.

— Так, если она правящая, то, стало быть, она всем правит, а Вы говорите… — удивлённо произнёс завороженный выводами Иван Иваныча собеседник.

— Михал Михалыч…, так и хочется сказать, как в «Бриллиантовой руке» — Семён Семёныч… ну вы как сегодня родились. У вас же в городе не одни выборы прошли. Ладно, на сегодня хватит, у меня ещё других дел выше крыши. И, шутливо погрозив пальчиком уже поднявшемуся из кресла Михал Михалычу, добавил — всё таки разберитесь с вашими плакатами, — кто там победитель, а кто просто так.

— Есть! — По-солдатски гаркнул тот, чуть не щёлкнув каблуками. Иван Иваныч снисходительно поморщился, но Михал Михалыч, не замечая его реакции, уже более тихо, придавая голосу максимум конфиденциальности, поинтересовался — А если спрашивать будут зачем я у Вас был…

— А прочему это кто-то должен спрашивать? — насторожился Иван Иваныч.

— Ну, мало ли. Может кто-нибудь заинтересуется, — неуверенно произнёс Михал Михалыч, осторожно протискиваясь между креслом и приставным столиком, к выходу.

— Вот вы и расскажите потом, кто интересуется. До свидания, — подытожил Иван Иваныч, слегка прихлопнув ладонью правой руки по крышке стола, давая понять собеседнику, что разговор на сегодня окончен.

Дверь кабинета бесшумно закрылась. Его хозяин откинулся на спинку кресла, упёрся затылком в массажный подголовник и закрыл глаза.

— Вот хитрющий старикан! Не так он прост, как кажется, вернее, — хочет казаться. Его без хрена не сожрёшь: он ещё кого угодно купит, продаст, опять купит и продаст, но уже гораздо дороже. «А если спрашивать будут…» — передразнил про себя Иван Иваныч недавнего посетителя. Прекрасно ты знаешь, что никто не спросит, и также прекрасно понимаешь, что лучше бы спросили, потому что ответы у тебя — сплошные козыри. Тебе этот визит, как манна небесная, как выигрыш в лотерею, в некотором роде, оберег. Да ладно, Бог с ним, пусть поживёт, может ещё пригодится.