Посланник МИД. Книга третья

Георгий Комиссаров, 2023

Грозные 30-е годы ХХ века. Сражения шли не только на полях, в море и в небе. Менее кровопролитные, но не менее решающие шли и в тиши кабинетов, на светских раутах и просто в непринуждённых беседах различных государственных деятелей с работниками дипломатических миссий всех стран и рангов. Именно там создавались и рушились союзы, коалиции, тайные сговоры и пакты. Именно так мир развивался по той исторической линии, которую потом все изучают и утверждают, что это закономерности. А на самом деле кто-то «просто» пролил стакан воды на важные документы или бокал с шампанским на платье жены всемогущего премьера… Вот про эти «случайности» мировой политической истории эта книга. И про её скромных героев, благодаря которым мы всё ещё живы.Это продолжение цикла.Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.

Глава 2.

И вот я приехал в Париж.

Была чудесная весна. На бульварах города зацветали каштаны, на Пляс-де-ля-Конкорд били серебряными струями фонтаны.

Цветочницы… все как одна — молодые, бойкие и весёлые… предлагали букетики лионских фиалок.

Огромные толпы парижан вышли на променад и собою заполняли тротуары и террасы кафе. Только что вспыхнули бледновато-голубым светом гирлянды уличных фонарей. Острый запах духов всевозможных ароматов смешался с бензиновым угаром и их сиреневатое облако стояло в воздухе.

Тут мне подумалось, что наряду с образом, каждая страна имеет свой особый запах, который ты ощущаешь сразу при въезде в неё.

Англия, например, для меня запомнилась запахом дыма, каменным углём и лавандой, Америка — бензином и жжёной резиной, Германия — сигарами и пивом, Испания — чесноком и розами, Япония — копчёной рыбой.

Этот запах мне кажется ты запоминаешь навсегда, и, когда хочешь вспомнить страну, то вспоминаешь сперва её запах.

Тысячи ароматов лугов, полей, лесов и степей я увёз в своей памяти из России… необъятная и далёкая, она остаётся в памяти каждого на всю жизнь…

Итак, Париж пах духами… как пишут в бульварных романах… ха-ха.

После хлопот по размещению и представлению в нашем полпредстве в Париже я сидел на террасе парижского кафе Парнас и любовался городом.

В эти предвечерние часы, когда электричество ещё не победило свет уходящего дня, он был потрясающе красив.

Люди разноголосо шумели за своими столиками. Но вот… неожиданно все повернули свои головы влево.

Там, куда все восторженно смотрели… из огромной… скорее всего американской машины вышел неспеша высокий человек в светло-сером костюме.

Он шёл не торопясь по тротуару, величественно помахивая при этом тростью, направляясь к одному из многочисленных кафе. Толпа сразу узнала его.

— Шаляпин! Шаляпин! — все разом загалдели.

Я тоже оглянулся. Известный оперный русский певец остановился и как бы позировал всем… Он просто стоял на фоне заката — огромный, великолепный, ни на кого не похожий, на две головы выше всех.

Кто-то к нему подошёл и он, улыбаясь, разговаривал с ним.

Затем все осмелели и его обступили — всем хотелось пожать ему руку. Меня охватило чувство гордости за него.

— Только в России мог появиться такой талантище, — подумал я. — Сразу видно, что идёт наш, русский артист! У французов — таких нет. «Он — точно памятник самому себе…, — как сказал как-то мне о нём мой друг Александр Вертинский.

Мои мысли вернулись к Франции…

Я полюбил Францию искренне, как почти всякий, кто в ней бывал…

Собственно говоря, пока «моя Франция» — это только один Париж, но зато один Париж — это вся Франция!, — как тут любят восклицать.

Так могу сказать и я, неоднократно бывая в этой прекрасной стране…

Париж покорял всех, покорил и меня.

Этот город нельзя было не полюбить, так же как нельзя забыть его или предпочесть ему другой город.

Я, объездив многие города Европы, бывал в Америке и других частях света, могу с уверенностью сказать, что не знаю равного ему на земле.

Ещё одно «открытие» я совершил… Мне кажется, что русские не чувствуют себя так легко и свободно нигде за границей, как именно в Париже.

Как рассказывали мои местные знакомые и тот же Вертинский, что тут нетрудно никому быстро освоиться, найти работу.

В этом мегаполисе никому нет никакого дела до вашей личной жизни. Это город, где человеческая личность и её свобода чтится и уважается.

Франция, обессиленная продолжительной войной, нуждается в мужском труде, ибо война унесла многих её отцов и сынов в могилу. Мужские руки тут ценятся. Десятки тысяч моих соотечественников — русских эмигрантов работали на заводах Рено, Ситроена, Пежо и других. Много из них жили в сельской местности, как говорится: «сели на землю» и занимались сельским хозяйством — и собственным, если были средства, и чужим, если приходилось наниматься.

Всего русских сейчас во Франции, как писали в газетах, было тысяч двести-триста…

В Париже «наших» было тысяч восемьдесят. Но они как‑то умудрялись не попадаться на глаза. В этом огромном городе все растворялись как капля воды в океане.

Любой, приехав сюда, через какой‑нибудь год уже считал себя настоящим парижанином.

«Наши» тут говорили по-французски, знали всё, что творится вокруг

Оно повсюду работали с французами бок о бок и старались подражать им во многом. У них была и своя ниша и быт: свои церкви, рестораны, клубы, библиотеки, театры.

Это я знал как из своего опыта, так и от своих парижских друзей, прежде всего от своего друга и неподражаемого русского певца — Александра Вертинского.

Он осторожно вводил меня в круг русских эмигрантов… Так как среди них были и озлобленные, оголтелые личности… Но вот молодёжь, выросшие дети русских эмигрантов, тянулась ко мне… как сверстнику и с жаждой поглощали мои рассказы о послереволюционной России.

Есть у «наших» тут в Париже и свои фирмы, магазины, дела, делишки.

Но это для общения, для взаимной поддержки, чтобы не потеряться в этой стране.

В душе же каждый из них считает себя европейцем и парижанином.

Приглашают друг друга — уже не к себе в дом, как на родине, а обязательно в ресторан или в кабачки на Сене.

Ежедневно они совершают прогулки в Булонском лесу с собачками и без собак, пьют до двенадцати дня различные аперитивы.

Кишит русскими и весь Монмартр. Группируются они около ресторанов и ночных дансингов.

Как просветил меня Вертинский, одни из «наших» служат гарсонами, другие метрдотелями, третьи на кухне моют посуду.

Есть среди них и танцоры — «дансэр де ля мэзон», или «жиголо» по-французски, молодые люди, красивые, элегантно одетые, для танцев и развлечения старых американок.

Имеются среди «наших» и артисты, певцы, музыканты, балетные танцоры, исполнители лезгинки — молодые красавцы грузины в черкесках, затянутые в рюмочку.

И конечно же цыгане и цыганки…

Много «наших» девушек и среди цветочниц.

Бывшие военные в основном работают зазывалами-вышибалами, швейцарами и шофёрами.

Вся эта русская эмиграция живёт главным образом за счёт иностранцев.

Последние, разменяв свои фунты и доллары, получают тут за них кучу франков, и поэтому им всё кажется тут дёшево.

Отвыкшие у себя на родине от алкоголя, американцы напиваются быстро, счета оплачивают не глядя.

А иногда и по два раза один и тот же счёт, — как смеясь рассказывал про это мне Вертинский. — На чай они дают щедро, и за ними охотятся, как за настоящей дичью, — рассказывал он удивительные истории…

— Их передают из рук в руки. Облапошив гостя в своём ресторане, метрдотель посылает его со своим шофёром в другой, предварительно условившись по телефону, сколько он будет за это иметь процентов со счета.

— Их заманивают, переманивают при помощи женщин, перепродают, и просто грабят…

Правда, по словам Вертинского, который тут жил с 25-го года, любопытные американские туристы ездят иногда осматривать и поля битв.

Там… на месте сражений… сотни тысяч рабочих до сих пор выкапывают медь, свинец и железо из земли, вспаханной германскими снарядами.

Раз в год, в день перемирия, по Елисейским Полям Парижа проходит страшная и зловещая процессия уродов и калек…

Тех, кто отдал Франции свои силы, здоровье и даже свой человеческий облик. Вереницы инвалидов идут по улицам поклониться праху Неизвестного солдата, похороненного под Триумфальной аркой.

Раз в год в пользу этих несчастных устраивают бал в «Гранд Опера». Бал считается одним из самых шикарных. Я по роду своей службы… да просто любопытства ради специально на него приезжал по приглашению ещё прежнего нашего полпреда в Париже, моего друга — товарища Довгалевского.

Дамы высшего света и «полусвета» Парижа появляются там в сногсшибательных туалетах. Это поистине настоящие дуэли женщин — состязание в роскоши, красоте, богатстве, элегантности.

И не только между обладательницами этих платьев, мехов и бриллиантов и их кавалерами, но и между их ювелирами, меховщиками, салонами.

Сумма сбора со всей этой выставки богатства бывает меньше, чем любой камень на любой из её посетительниц.

Но… приличия были соблюдены, и тени прошлого ужаса снова отодвинуты в небытие…

После утомительной и долгой войны, потребовавшей сильного и длительного напряжения всех сил страны, люди французы устали.

Войну тут забыли моментально, как дурной сон. Как будто никогда и не было сражений на Марне, у Вердена, Лувена, разрушенных городов, миллионов убитых.

Сейчас передо мною Париж веселился, кипел, бурлил, жил полной жизнью мировой столицы.

Шикарные лимузины один за другим летят, как осы, сплошными роями и вереницами по брусчатке парижских улиц.

Гигантские вывески сверкают миллионами огней рекламы… Почти как в Нью-Йорке…

Громадные кафе и кафешечки… разметались по широким парижским тротуарам… Они сплошь переполненные посетителями…

В этом огромном мировом мегаполисе находится место всем.

В элегантных авто, рассекающих Елисейские Поля, сидят изнеженные, избалованные и взбалмошные женщины, пахнущие острыми ароматами и томными, возбуждающими воображение, духами.

Они… гдядят из окон своих лимузинов вместе со своими холёными благополучными собаками каких‑то особых, экзотических пород… И те и другие при этом презрительно щурятся на людей и… собак, идущих пешком.

Над Булонским лесом вспыхивают и потухают зарницы… он необычайно нежен весной, светло-голубой, с бледно-розовыми оттенками — точно нарисованный пастелью холст.

Как всегда… с утра и до двенадцати дня… в ресторанах на Порт Дофин в саду нарядные дамы пьют красочные аперитивы, флиртуют, сплетничают.

Обсуждают новые фасоны платьев и встречаются со своими «жиголо».

По широким утоптанным аллеям бегут бесконечные вереницы женщин и мужчин в самых немыслимых спортивных костюмах.

По дорожкам гуляют пешком те, у кого нет авто, и они просто любуются этой выставкой тщеславия, роскоши и богатства.

Специальные таблички тем не менее не рекомендуют особенно углубляться в лес, в особенности женщинам.

Так как из‑за кустов вдруг неожиданно может выскочить… Нет, не заяц или волк… А гораздо хуже… Какой‑нибудь маньяк, помешанный на сексуальной почве.

В Париже… судя по газетам и слухам… таких много.

Но тем не менее… в больших кафе на верандах, прямо на улице, с утра до ночи тут сидят одинокие женщины и ждут своих клиентов.

У «Вербера» на Мадлен, у «Фуркеца» и в «Куполе» на Монпарнасе, в бистро на Клиши, на плас Пигале — повсюду дежурят сотни и сотни женщин, предлагающих свои услуги мужчинам.

Целые кварталы, такие как Бульвар Севастополь, знаменитая улица Шебане и другие, заполнены домами свиданий, где за разные цены — от десяти до тысячи франков — оказываются всевозможные услуги.

Их посещают те любопытные туристы, которым хочется узнать Париж до самых глубин.

Как недавно написал один корреспондент «Известий»: «Над Парижем носился удушливо-сладковатый запах тления. Странная смесь духов, бензина и падали».

Я не знаю, бывал ли он лично тут, но статья написана довольно красочно…

Витрины парижских огромных магазинов, таких, как «О Прентан» или «Галери Лафайет» уставлены новой мебелью стиля модерн…

А чуть в стороне… на улице Муфтар в подвале на задворках, среди мусорных ям и развалин, помещается кабак, особенно любимый туристами, желающими узнать «дно» Парижа.

Их приводят туда «кукины дети» — гиды турфирмы Кука.

Часто их туда доставляют сразу после спектаклей в «Гранд Опера», во фраках и вечерних туалетах.

В этом кабаке собираются апаши, воры, проститутки.

Хозяйка — старая, седая бывшая светская львица, опустившаяся до самого «дна», с манерами хозяйки публичного дома и хриплым голосом.

Там танцуют под гармошку «жава», поют, хохочут и конечно же пьют.

Полуголые, растрёпанные женщины извиваются в непристойных телодвижениях, танцуя с сутенёрами и ворами.

Тусклые керосиновые лампы освещают грязные потолки, столы и грубые скамьи.

Внезапно в разгар веселья начинается скандал: бутылки, стаканы, столы — всё летит в воздух… В руках у апашей сверкали ножи. Кто‑то разбил бутылкой лампу. Наступила темнота, раздались стоны и крики:

— Убили! Убили женщину!.. Полиция! Полиция!

Резкий свисток оглашает воздух.

Испуганных англичан и американцев выводят тайком через задние дворы. Они в восторге и ужасе. Они видели настоящее «дно».

Когда они ушли, зажигся свет, и все эти «апаши», «воры» и «убийцы» спокойно разгримировываются, затем подходят к «львице», тоже разгримировавшейся, и получают свой разовый гонорар.

Это всё актёры из маленьких театров, а сама «львица» — актриса из «Одеона».

Вся эта комедия разыгрывалась для переживаний доверчивых иностранцев.

Я там был по протекции Вертинского… Очень правдоподобно! Ха-ха-ха.

Так живёт и веселится Париж.

Конечно, во Франции на заводах, шахтах и фабриках рабочие поднимают голос, требуя защиты труда и социальных реформ. Газета «Юманите» — орган коммунистов Франции — постоянно увеличивает свой тираж.

С блестящими речами выступают лидеры коммунистов Марсель Кашен, громит буржуазию Торез. На многотысячных демонстрациях поют «Марсельезу» схожую с нашим гимном «Интернационалом».

Но все это… к сожалению… тонет в общем благодушии… как муха в мёде.

А на окраинах Парижа тоже живут люди. Собственно говоря, не живут, а существуют каким‑то непонятным образом.

Если ехать по дороге в Нейи или Венсен, то там с обеих сторон тянутся целые кварталы жалких лачуг, сколоченных из каких‑то ящиков, кусков ржавой жести, соломы, с дырками окон, заткнутыми тряпками, обклеенными старыми афишами и газетами.

На верёвках сушится грязное тряпьё… Полуголые чёрные дети копаются в мусорных кучах.

А дорогие авто равнодушно проносятся мимо.

Сидящие в них буржуа и их кокотки брезгливо морщатся и недоумевают — как это можно было допустить в Париже, в самом центре страны, «деревни нищих»?.. Ну так пишут тут в местной прессе, когда нет сенсаций…

В газетных киосках на бульварах Парижа можно свободно купить советские газеты — «Правду» или «Известия». Шрифт их мелкий, убористый — деловой.

Сплошь одни резолюции, отчёты, постановления, решения, указы…

Отдельно идут цифры достижений, рекордов, планов пятилетки и их выполнения…

Конечно же чествуют героев… полярников, лётчиков, рекордсменов, ударников, энтузиастов, передовиков…

Читать местному обывателю это…. откровенно говоря — скучно. Сенсаций никаких нет! Люди в СССР просто строят новый Мир, хлопочут, работа кипит — пишут только самое важное, деловое, необходимое.

Хотя в последнее время советские газеты подробно освещают ход расследования убийства Кирова и процессы над его убийцами и их подстрекателями из оппозиции — Каменева и Зиновьева.

А парижскую газету развернёшь — сенсация за сенсацией.

«Президента выкинули из окна вагона!»

«Вивьен Оршан отравила мать, чтобы получить страховку».

«Шестнадцатилетняя убийца содержала своего жиголо!..»

«Миллионер — бумажный король Турман Бриль выбросился с аэроплана».

«Разложение», «Гнилой Запад» — справедливо пишут об этом советские газеты.

Я был свидетелем гнусности… Мне в лицо хохотали… смеялись, как они выражались: «над этими «отсталыми» советскими взглядами.

Бросая чванливо мне: «Сами там жрут одну воблу, а ещё нас учат!» — «Ха-ха-ха! Это мы‑то гнилые?.. Как вам нравится?» «Мы — европейцы, парижане, соль мира!», — кричали они.

Александр Вертинский, схватив меня крепко за руку, решительно увёл меня тогда из того паганого общества, по дороге извиняясь и скороговоркой поясняя:

— Всё это дно русской эмиграции, Серж! Они ещё сберегли в себе что-то. Тянутся из последнего. Покупают на распродажах шикарные платья жёнам, обзаводятся смокингами, засовывают гвоздички в петлички. О родине тоскуют, но как‑то «платонически». Вспоминают берёзки… Белые ночи… Былой блеск, богатство… Кто что… Говорят нескончаемо, но… точно о покойнике. — Было, мол, и умерло!, — добавил он тогда в конце с сожалением. А я был ему благодарен, что не наделал глупостей в итоге этой явной белогвардейской провокации.

Правда во Франции в эмигрантской прессе пишется о России — СССР много.

Газеты «Последние новости» и «Возрождение» ежедневно закатывают всякие бредни-сенсации о расстрелах, голоде, бунтах в армии и прочем. Тьфу на них!..

И вот… снова окунувшись в этот парижский сладковатый угар и узнав последние новости и сплетни, я решил встретиться с некоторыми людьми…

Первым в моём списке был некто Эдуар Эррио.

Мне его рекомендовал, как друга Советского Союза, здешний полпред товарищ Потёмкин, напутствовав словами:

— Товарищ Козырев… я не знаю Ваших способностей… но… как говорится… и за соломинку схватишься… Договор под угрозой…

Только здесь я узнал от него, что Договор о взаимной помощи между Союзом Советских Социалистических Республик и Французской Республикой близок к подписанию…

Хотя я что-то такое подозревал ещё в Берлине. Там это вызывало нервозность.

Все попытки Гитлера этому помешать провалились. Даже убийство в прошлом году министра иностранных дел Франции Барту не привело охлаждению отношений с СССР… напротив… Приемник Барту, — Лаваль клятвенно пообещал продолжить курс на сближение с СССР.

Правда сразу стали возникать различные мелкие трения, которые в итоги завели всё в тупик. Да в такой, что Литвинов уехал в Москву «на консультации» буквально перед моим приездом.

— Ну что же… Не впервой мне спасать ситуацию…, — решил я про себя и поехал на встречу с Эррио.

Из информации, любезно предоставленной мне товарищем Потёмкиным, я узнал, что Эдуар Эррио родился в офицерской семье, имевшей крестьянские корни. Окончил Высшую Нормальную школу, с 1900 года занимает должность профессора филологии. В 1905 года избирается мэром Лиона и остаётся им бессменно до сего времени. Одновременно с этим Эррио является председателем партии радикалов. С 1916 года неоднократно входил в правительство Франции и занимал ответственные посты.

Будучи премьером, Эррио установил в 1924 году дипломатические отношения СССР!

Он также отказался от дальнейшей оккупации Рура, накалявшей обстановку в Германии.

Второе правительство Эррио в 1926 году провело школьную реформу, издав закон о создании единой и бесплатной школы.

Третье правительство Эррио заключило с СССР в 1932 году договор о ненападении.

Радикальная партия, во главе которой стоит Эдуар Эррио, принимает в данный момент активное участие в создании Народного фронта, вместе с коммунистами и социалистами.

По всему выходило, что товарищ Эррио таки настоящий друг СССР…

Встретились мы с ним в Булонском лесу… подальше от зевак и лишних ушей и глаз.

Я, после приветствия, тут же вручил ему фото Сталина с дарственной надписью, подчеркнув этим свой статус спецпосланника.

Он подарку очень обрадовался и пообещал передать свою фотографию…

Господин Эррио был в хорошем настроении и начал наш разговор с интересующей его темы…

— Я, господин Козырев пару дней назад присутствовал на открытии памятника Ришелье в Люсоне, затем вернулся в родной Лион на съезд нашей партии, — начал он.

— И как прошёл съезд?, — задал я вежливый вопрос.

— О… он протекал спокойно, — сказал Эррио. — В духе пожеланий, выраженных нашими провинциальными организациями, был пересмотрен устав. Два дня ушли на обсуждение вопросов торговли. Затем последовал доклад сенатора Серлэна и обсуждение муниципальной программы. Затем вечером, на банкете я выступил с речью, которая была хорошо встречена. Мне перед этим сообщили, что нынешний наш премьер-министр Фланден будто бы склонен впасть в уныние. Я решительно высказался в его поддержку…

— А Прибыв в Париж 2 апреля, я нашел его успокоившимся. Политическое положение значительно улучшилось. Вопреки пессимистическим прогнозам парламентская сессия завершилась весьма благоприятным вотумом доверия 401 голос против 125, — рассказал он мне последние детали политической жизни Франции.

— Тем лучше, так как международная обстановка действительно скверная, — бросил я пробный шар.

— Даааа… Господин Козыреф… Германия сорвалась с цепи, — поддержал меня мой собеседник. — Сэр Джон Саймон, глава британского форин-офиса, говорят вернулся из Берлина очень встревоженный, под сильным впечатлением опасной личности Гитлера, — сказал Эррио мне тихо и продолжил:

— Когда английский министр упрекнул фюрера за его пренебрежение к договорам и подписям, тот ему ответил насмешливо: «Когда Блюхер при Ватерлоо пришел на помощь Веллингтону, разве его спрашивали о том, соблюдал ли он договоры?», — Вы представляет мистер Козыреф, каков наглец?, — возмущался Эррио.

Я собрался с духом и ответил ему:

— Более чем… Вы же знаете, что я близок к верхушке рейха и лично знаком как с Гитлером, так и с его окружением…

— По имеющейся у меня официальной и секретной информации можно сделать следующие выводы господин Эррио:

Первое, Гитлер согласился бы на заключение двусторонних пактов о ненападении или договоров об арбитраже, но против взаимопомощи.

Второе, он не принимает всерьез Дунайский пакт, заявляя, что Австрия желает присоединиться к Германии.

Третье, Германия вернется в Лигу наций только в том случае, если получит мандаты на колонии.

Четвёртое, он требует, чтобы тоннаж германского флота составлял 35 процентов тоннажа британского.

Пятое, Германия уже располагает от 1500 до 1800 военных самолетов — больше, чем Англия.

Шестое, Гитлер хотел бы прямого соглашения между Великобританией и Германией.

Седьмое, он намерен сформировать 550 — тысячную армию — 36 дивизий, — чётко я всё перечислил, добавив в конце доверительно:

— И наконец, господин Эррио, по последним моим данным… рейхсвер уже состоит из 27 дивизий… Франция же имеет, насколько известно в Берлине… 30 дивизий вместе с североафриканскими…

Эррио был ошеломлён моим откровением и задумался…

Я не мешал ему, и мы прошагали молча до конца аллеи, затем он снова начал говорить:

— Спасибо за ценную информацию, господин Козырев… Я глубоко сейчас размышлял над положением моей страны. Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы помочь нашему нынешнему премьеру Фландену, которого я хорошо понимаю, увеличить нашу армию.

— Однако численность армии не исчерпывает всей проблемы, — вставил я.

Эррио согласно кивнул и продолжил:

— Несмотря на столь очевидные недавние заявления министра обороны генерала Морэна в совете министров об угрозе «прорыва фронта в результате внезапной лобовой атаки» и «углубления прорыва моторизованными частями», он всё же отверг предложения Поля Рейно по увеличению армии, — с сожалением сказал мой собеседник.

— Между тем Германия вооружается, не признавая никаких ограничений, — напомнил я ему реалии.

Эррио ещё больше нахмурился и ровным тоном заговорил:

— Мне кажется, что на протяжении всей своей политической карьеры я предпринял всё возможное, чтобы склонить её к соглашению с нами…

— В Лондоне в 1924 году я вел с ней переговоры на началах полного равноправия… она располагала полной свободой для защиты своих интересов. Я помог ей вступить в Лигу наций. В Лозанне я был с ней весьма либерален.

— Но я больше не верю её слову. Теперь я знаю, что Штреземан был обманщиком. Когда был принят план Юнга, Германия поклялась соблюдать добровольно принятые ею обязательства. Но она не сдержала своего слова. Нельзя верить Германии. От неё довольно легко добиться подписи под каким-либо документом, но она не уважает этой подписи. Весьма прискорбно, но это факт. Я знаю, что не только я, но и многие другие поддадутся иллюзии достигнуть столь желанного сближения между двумя великими странами. Но если они добросовестные люди, им придётся отказаться от этого намерения, — с грустью констатировал Эррио очевидное.

— Что же делать?, — воскликнул я. — Франция с ее 40 миллионами жителей не сможет одна противостоять государству с 60-миллионным населением. Будучи аграрной страной, она не сможет вооружиться столь же быстро и мощно, как страна с высококонцентрированной промышленностью, в которой силы человека многократно умножаются силами машины и которая противопоставляет грубый материализм вашему идеалистическому индивидуализму. Где вам искать поддержки?, — подводил я своего собеседника к нужному мне выводу.

— Мы можем рассчитывать на Югославию и на Чехословакию, — по деловому сказал Эррио и продолжил:

— Несмотря на свои колебания и приступы близорукости, Англия в случае опасности не откажет нам в помощи своей авиации и своего флота. Я не верю в франко-итальянскую дружбу. Я высоко ценю итальянский народ… и как культурный человек, я связан с его цивилизацией и с его прошлым. Но его правительство нас ненавидит. Наши отношения омрачены рядом спорных территориальных проблем. Мне кажутся смешными эти официальные и добровольные послы, которые ездят в Рим, смиренно выпрашивая автограф или фотографию. Муссолини ненавидит в нашем лице ту самую демократию, которую он отверг. Вопреки всем соглашениям он домогается Туниса… он хочет даже гораздо большего. Я не раз говорил президенту республики: «Что касается Италии, то мы должны всего опасаться и ни на что не надеяться». Мне говорят: «Не следует строить внешнюю политику на идеологических основах». Конечно, это так. Но неужели мы настолько глухи, чтобы не слышать бесконечных выпадов диктаторов против демократических государств?, — задал в конце риторический вопрос Эррио, но в этот раз он не стал делать паузу и сам перешёл к обсуждению нужного мне вопроса.

— Господин Козырев… я изучаю карту. Я вижу на ней только одну страну, которая была бы для нас необходимым противовесом и могла бы создать в случае войны второй фронт. Это Советский Союз. Я говорю и пишу об этом уже с 1922-то года. На меня смотрят, как на коммуниста или безумца. Даже царь при всем своем деспотизме пошел некогда на союз с французской республикой. Неужели наша буржуазия, наша печать окажутся менее умными? Что касается меня, я не изменю своих убеждений. По моему мнению, это диктует сама логика развития и даже просто здравый смысл. По этому 4 апреля этого 1935 года под впечатлением дурных вестей из Германии именно я нанес визит вашему послу Потемкину и обсудил с ним условия франко-русского соглашения, — с ноткой гордости произнёс мой собеседник.

— Но сейчас всё застопорилось?, — снова не воздержался я от реплики.

— Совершенно верно, господин Козырев, — невозмутимо ответил мне Эррио и пояснил:

— Возникло два затруднения: Первое, Советский Союз требует, чтобы был упомянут параграф 7 статьи 15 Устава Лиги наций, предусматривающий свободу действий в случае неспровоцированного нападения и отсутствия единогласия. Лаваль соглашается, ставя, однако, это решение в зависимость от согласия гарантов Локарно. Литвинов, сославшись на общественное мнение СССР, высказал пожелание, чтобы Локарно не упоминалось.

Второе, Франция требует, чтобы оказание взаимной помощи было поставлено в зависимость от решения Совета Лиги наций…

Видя моё недовольное лицо, Эррио улыбнулся и сказал:

— Господин Козырев, Вы наверное один из тех редких дипломатов, что совершенно не скрывают своих чувств… — Как Вам удаётся терпеть Гитлера и его клику?, — спросил он удивлённо.

— Господин Эррио… если знаешь, что твои намерения чисты и благородны, то можно вытерпеть кого угодно, — с пафосом ответил я.

— Я с Вами согласен, но наверное не смог бы…, — с прежней улыбкой сказал мой собеседник и продолжил уже серьёзно:

— Основываясь на Вашу информацию о приготовлениях Гитлера, я думаю, что смогу снять эти несущественные разногласия с нашей стороны…

На этом мы расстались, договорившись держать друг друга в курсе дела.

Затем я подробно обо всё проинформировал… своего германского «шефа» — фон Риббентропа. Предварительно получив на это согласие Центра…

Необходимость такого шага я аргументировал пред Москвой как минимум тем обстоятельством, что так или иначе о переговорах и станет известно в Берлине… Очень уж всё не держалось во французских политических кругах.

А получив от меня информацию в полном объёме я ещё больше вырасту в глазах моего гитлеровского руководства.

Вторым обстоятельством было одно незавершённое дело…

А именно способствование урегулированию торговых отношений между СССР и Германией.

Я не безосновательно считал, что, получив сигнал из Парижа о готовящемся договоре, Гитлер захочет воспрепятствовать этому.

По этой причине я приписал от себя в донесении в Берлин, что, по моим сведениям, заключение СССР всеобъемлющего торгового договора с Германией отложит или и вовсе отменит русско-французское сближение.

Я знал, что в проекте соглашения с Германией, СССР гарантировал германской тяжелой промышленности сверх обычного товарообмена «дополнительные» заказы на сумму до 200 миллионов рейхсмарок.

В Берлине говорили, что «в деловых отношениях с Советами, Германия выйдет на первое место среди капиталистических государств. Советский Союз погашает свою задолженность и продает Германии множество товаров, а в благодарность за пунктуальное осуществление платежей он получит кредиты на пять лет».

— Не плохое дельце, — подумал я тогда, — на пять лет отложить войну.

— Ведь никто же не воюет с добросовестным деловым партнёром, да ещё и должником?, — задавался я риторическим вопросом.

***

Сталин ещё раз любовно провёл рукой по только что доставленному из Берлина экземпляру «Соглашения между Правительством СССР и Правительством Германии о дополнительных заказах СССР в Германии и финансировании этих заказов Германией».

Затем он снова прочёл скупые строки преамбулы соглашения:

«Между Германским Правительством, представленным германским Министром Хозяйства, и Правительством Союза Советских Социалистических Республик, представленным Торговым Представителем СССР в Германии, имели место переговоры о выдаче Торговым Представительством в Германии дополнительных заказов, приведшие к следующему соглашению.

I.

Торговое Представительство СССР в Германии изъявляет готовность выдать немецким фирмам-поставщикам дополнительные заказы в сумме 200 млн. марок, причем оно исходит из того, что желательные ему товары будут поставлены по приемлемым ценам и на соответствующих условиях поставки. Дополнительные заказы охватывают исключительно поставки для инвестиционных целей, т. е., в частности:

оборудование фабрик,

установки,

оборудование.

всевозможные машины,

аппараты,

оборудование для нефтепромышленности,

оборудование для химической промышленности…

Затем Сталин улыбнулся своим мыслям и неторопливо набил трубку смятой папиросой марки «Герцеговина флор». Ловко чиркнул спичкой по коробку и с удовольствием затянулся.

Неспеша поднялся со своего места и стал медленно прохаживаться по кабинету.

Всё это время… тихо, как мыши… в его кабинете сидели нарком внешней торговли Розенгольц и нарокоминдел Литвинов.

— Так… на 200 миллионов марок расщедрился этот подонок Гитлер, — наконец прервал тишину голос хозяина кабинета.

От внезапности гости вздрогнули.

Розенгольц поспешил уточнить:

— Наш торгпред там… товарищ Канделаки… сообщает, что и ещё на 64 миллиона рейхсмарок удалось уладить прежних разногласий…

Сталин остановился, сверкнул глазами и резко спросил:

— А ваш этот Кандэлаки не сказал, кого за это всё нужно отблагодарить?

При этом Сталин ткнул трубкой в сторону своего рабочего стола, где лежало соглашение.

Розенгольц грязно выругал себя в мыслях за идею, подвести Сталина к вопросу о наградах, но быстро собрался, подскочил и чётко ответил:

— Все мы считаем, что это всё ваша заслуга… товарищ Сталин…

— Наш вы дорогой вождь и учите…, — завёл уже привычную шарманку паркетный шаркун, но был снова прерван взмахом руки Генсека.