Остров Немо

Георгий и Геннадий Живовы, 2022

Много тысяч миль отделяют точку Немо – остров из мусора и обломков кораблей посреди Тихого океана – от ближайшего берега. Идут месяцы, и герои первой книги, туристы, попавшие сюда в запертом грузовом контейнере, постепенно понимают, что их мучительное путешествие – было лишь прелюдией к аду. А настоящий ад здесь, на острове. Каждый из них смиряется с тем, что выбраться отсюда, похоже, невозможно, и придётся как-то устраивать свою судьбу. Устраивать вопреки каторжным условиям жизни, вопреки отсутствию элементарных свобод, когда женщин насильно выдают замуж, а за неповиновение отправляют в проститутки, обрекая на медленную смерть. И вопреки тому, что на острове происходят убийства невест – и неуловимый маньяк действует при негласном попустительстве пяти островных кланов. Лишь беспечный сёрфингист Орландо остается единственным человеком, который отказывается приспосабливаться и готов сдохнуть, но найти способ сбежать.

Глава 2

ДЕНЬ ПОХОРОН

В день похорон Ди проснулась в кресле. Спать в кровати, на которой перерезали горло ее новоявленному мужу, она не могла. Да и в кресле уснуть получилось только под утро, когда отяжелевшие веки сами собой сомкнулись, а в голове, превращаясь в кошмары, одержимо прокручивались воспоминания той трагичной ночи. Самый страшный сон, однако, был не про убийство, а про то, как Эмма нескончаемо, до потери рассудка соскребала с пола и мебели постоянно пребывающую, лезущую из каждой щели кровь. Бедняжка с трудом боролась с позывами рвоты. Сдерживала их банальная мысль, что если Эмма не возьмет себя в руки, то убирать придется не только эту невыносимую кровь, но и содержимое собственного желудка. Ночь продлила ей эту кровавую медитацию. Проснулась Ди от стука в дверь. Тут же, не дожидаясь ответа, в контейнер уверенно зашел Грателли с упакованным в пленку платьем. Траурные наряды, как и подвенечные, выдавались всего на день. Ди со смирением, близким к отупению, натянула на себя платье, приладила на голове шляпку, которая скорее нужна была как крепление для вуали, чем сама по себе; обулась в черные полусапожки на два размера больше, чем надо, и, в сопровождении Грателли и солдат, отправилась на церемонию прощания.

На острове не было принято устраивать похороны. Рядовых покойников просто отправляли в перемолку ровно так же, как и тела пассажиров «Линкольна». Правило было продиктовано не только экономией времени и сил, но и санитарией — заводить холодильную установку для хранения тел представлялось непозволительной роскошью, а без нее покойники сразу начинали гнить, источать смрад и могли стать причиной инфекций. Хоронить в море (а больше негде) тоже было несподручно: для утопления тел требовался достаточный груз, а металл был гораздо нужнее в строительстве. И, главное, островитяне, пережившие несколько первых голодных лет, а время это было страшное, почитали за догму не пускать еду на ветер, пусть даже эта «еда» — человеческое мясо. Поэтому процедура прощания — даже для близких усопшего — часто сводилась к последнему взгляду на тело, которое уносили ровно с того места, где перестало биться сердце.

Но для знати и выдающихся островитян все-таки устраивались полноценные панихиды. Грэм, как один из лучших футболистов, был любимчиком публики, и на следующее после разбирательства утро Судья принял решение организовать похороны так, чтобы попрощаться с чемпионом могли все желающие. Грэм был удостоен величайших из возможных почестей: его лицо загримировали, тело нарядили в элегантный, лишь немного потертый, классический костюм-тройку, с рубашкой. Покойника разместили в многоразовом гробу, который для таких случаев специально отлили из твердого пластика в мастерской. Ящик задумывался универсальным, подходящим под усопшего любых габаритов, и «маленькие» тела в нем смотрелись диковинно — будто им для чего-то оставили много места.

Гроб с Грэмом выставили на центральной площади, где еще недавно футболист забивал голы, где угрожал Чепмену, где женился на Ди. Подходить к телу не разрешалось, Судья опасался непредвиденных реакций, но можно было смотреть на покойного с трибун. Привилегированным жителям дозволялось выразить свои соболезнования лично вдове, то есть Диане, которая стояла чуть в стороне от гроба. И они подходили, почтительно выдерживая дистанцию друг с другом, но не с Ди. Мужчины норовили чуть ли ни прижаться к девушке, поцеловать ручку, приобнять. Ди с ужасом осознала, что похороны плавно перетекают в очередную свадебную вакханалию, а сама Ди, несмотря на истерзанное тело мужа на расстоянии вытянутой руки, — воспринимается куском мяса. Некоторые из «скорбящих» не удостаивали Грэма даже дежурного упоминания, зато рассуждали о будущем бале невест. Не хватало только таймера, регламентирующего эти монологи… Когда подошел черед Эммы, Ди, отрешившись уже от всего, не сразу расслышала и поняла ее:

— Какая дикость. Господи, какая же дикость. Куда мы с тобой попали, — вполголоса проговорила накрашенная и тоже наряженная в настоящее тканое платье, Эмма.

Ди оглядела ее.

— Эмма, Эмма… на тебе платье… Вэлери… помнишь, той, которую убили за СПИД.

Эмма отшатнулась от Дианы; действительно, это платье казалось ей знакомым… но она и подумать не могла, что Крюгер принес ей вещи покойницы.

— О господи. Точно.

Эмма развернулась и заторопилась к выходу с площади, но ускользнуть ей не удалось — ее ловко взяла под руку и мгновенно, танцевальным движением, развернула к себе Мариэлла.

— Милочка. Приходите вечером ко мне, у нас что-то вроде женского клуба. Делаем маникюр, обсуждаем новости. Познакомитесь со всеми, — Мариэлла, как настоящий лидер, сразу решила взять Эмму в оборот, — приходите, приходите. Вы же не против, Крюгер? Не боитесь наших дамских разговоров?

Крюгер уже успел подойти, и Мариэлла задала вопрос, как это делают, чтоб обозначить чье-то присутствие.

— Мариэлла, Эмма еще не вполне привыкла к острову… ко мне…

— А мы над этим как раз и поработаем. Эмма, ничего не стесняйтесь, у нас принято общаться искренне, но не обязательно — откровенно. Крюгер, полагаю, вас к нам проводит.

— Спасибо, — сухо проговорила Эмма, — Крюгер, нам надо домой.

— Подожди, сейчас Судья скажет слово.

Судья как раз встал около Ди с усилителем звука в руках.

— Сожалею, что мы не можем проститься с Грэмом, как это принято на большой земле. Память о нем навеки останется в наших сердцах, потому что он был отличным футболистом, был краской в нашей серой жизни. Он был открытым и сильным, был хорошим примером для ребятишек. Мы все возмущены тем, что произошло. И у меня нет никаких сомнений в том, что убийца скоро будет пойман и казнен! Для этого мы привлекли к расследованию Чепмена, он — профессиональный криминалист, прибывший к нам на «Линкольне». Подвижки у дела уже есть, но в интересах следствия разглашать я ничего не буду, — Судья обратил свое лицо и мегафон к Грэму. — Дружище, ты будешь отомщен!

Диане на ум пришла странная мысль о том, как это дико выглядит со стороны: человек с мегафоном практически орет в лицо покойнику, и это считается актом скорби.

Грателли подал Судье маленький мешочек. Судья шагнул к гробу, и, высоко подняв мешочек над над грудью Грэма, высыпал из него землю. Грателли, стоящий рядом, поднес ко рту Судьи мегафон.

— Покойся с миром, друг наш! Скорбим, что ты не обретешь большую землю вместе с нами.

Восемь мусорщиков по сигналу Грателли подошли ко гробу и подняли его. Зазвучала незнакомая Диане музыка, какой-то католический гимн, и носильщики понесли тело по улице в сторону клана аграриев.

* * *

Лон стонал всю ночь. Он тяжело бредил, постоянно хотел пить. Девочка Айви и Энрике, которые остались при нем и уснули в обнимку рядом со своим кумиром, всякий раз пробуждались, подавали Лону напиться и не забыли дать ему лекарства, добытые Данитой по предписанию Альваро. Под утро пришел неловкий долговязый мальчик, четырнадцатилетка — Квинтус, и разбудил детей.

— Папка сказал, у Грэма горло перерезано вот так, дырка толщиной с палец.

— Ого! Это ему месть великого Седана, — с придыханием проговорил Энрике.

— Какая месть? Это же военные его побили! — Айви упрекнула друга в нелогичности.

— Все равно. Грэм был плохой! Это Седан! — заявил Энрике.

— Кто такой… Седан? — прошептал очнувшийся Лон.

— О-о-о! Вы проснулись! — обрадовалась Айви.

— Седан — это великий футболист.

— А! Зидан! — Лон попытался рассмеяться, но из рта вырвалось лишь хрипение, — А что стряслось с Грэмом?

Дети наперебой начали рассказывать о последнем дне, который Лон вынужденно выпустил из своей жизни. Спортсмен терпеливо выслушал новости, потратив на это все с трудом собранные силы, и, уже отключаясь, на выдохе спросил: «Где Данита?».

* * *

Паскаль и Альваро вываривали, выпаривали и собирали конденсат чернил моллюска, смешивали с реактивами и разделяли токсин на компоненты. По расчетам Альваро, они сумели получить с десяток доз, теперь предстояло проверить, насколько снадобье сгодится как обезболивающее средство.

— Ну что, нам нужны подопытные, — подытожил Паскаль.

— Кого ты имеешь в виду?

— Конечно, бродяг.

— Ну уж нет, я едва спас от верной смерти нескольких, как мне теперь их травить? — отказался Альваро.

— А что ты предлагаешь?

— Предлагаю поставить эксперимент на мне, как же иначе?

— Это излишнее благородство. Если мы потеряем тебя…

— Не потеряем. Начнем с половины дозы и посмотрим, как это сработает.

Альваро приблизился к столу, на котором были разложены инструменты и готовые пробирки с разными вариациями токсина.

— Прямо сейчас? — удивился Паскаль.

— А чего нам ждать? Я приму, а ты каждые десять минут записывай пульс, тыкай меня иглой в руку, лучше в здоровую, на сантиметр, сильно, не бойся. И записывай — как я реагирую — дергаюсь, вскрикиваю или нет.

Альваро поднес пробирку к губам и выпил.

— Ну как? — с ожиданием спросил Паскаль.

— Пока ничего не чувствую, — как только Альваро произнес это, он ощутил легкую дрожь, прошедшую, словно ветерок по полю, через все его тело.

Альваро встал, вышел из контейнера и увидел невероятной красоты рассвет. Лучи солнца как будто просачивались сквозь мощные тучи не только напрямую, но огибали их; свет бил сразу с многих сторон, заливал берег острова, хотя небо было затянуто. Альваро прошел с полсотни метров и внезапно почувствовал, что идет уже не по пластиковой поверхности, а по песку. Он опустил голову, осмотрел свои ноги, пошевелил пальцами, провел по песку всей ступней и ощутил тепло. Обернувшись, Альваро не обнаружил контейнеров, а увидел только ровный ряд пальм, растущих вдоль длинного, необозримого пляжа, на котором и находится доктор. Ему захотелось бежать — и он опрометью бросился вдоль линии воды. Чистая радость бега, свежий воздух и бесконечное пространство, бесконечная жизнь впереди, кровь — наполовину из эндорфина, наполовину из кислорода, и мужчина средних лет на бегу превратился в мальчишку. Впереди, в мареве тяжелого горячего воздуха, показались две фигуры, поначалу едва различимых. Альваро припустил еще быстрее, к своему удивлению, обнаружив в себе силы ускориться. Ему сделалось страшно интересно — что же это за фигуры. Альваро все бежал и бежал, но фигуры почему-то не становились ближе, и тем занятнее представлялся вопрос — кто же они и почему оказались в этом райском уголке вместе с ним? Доктор остановился, хотя в отдыхе не нуждался — можно было бежать вечность, так свежи и легки были ноги, так свободно дышалось. Он понял, что рука совсем не болит и даже не должна болеть, и если и болело что-то когда-то, то все это теперь ушло, и ушло совсем и навсегда. Альваро расхохотался самым жизнерадостным смехом и хохотал долго и упоенно. Но что же фигуры? Они приближались сами, и Альваро решил дождаться их, поняв, что все работает именно так — покуда стоишь на месте, все, что тебе хочется, придет само. Он нашел погнувшуюся от ветра пальму, нависшую над ручьем, и сел, болтая ногами. В ручье отражалось его веселое лицо с неглубокими красивыми морщинами у глаз — он любил эти морщины, и супруга тоже их любила. Альваро оторвался от отражения и взглянул на пляж. Две фигуры уже стали различимы… юноша и девушка, Орландо и Ева, шагали к нему, приветливо махая руками. Альваро не удержался и бросился навстречу, повалив обоих на песок.

— Папа! Знакомься, это мой муж, Орландо.

— Да знаю, знаю!

— Какие же мы идиоты, что не дождались тебя. Но я слишком люблю его, чтобы ждать.

— Плевать! Все хорошо!

— Папа, он научил меня кататься на серфинге! И тебя научит!

— Пойдем, пойдем! — закричал Альваро, схватил обоих за руки и потащил за собой, в свой бесконечный бег. Но обернувшись, не увидел их. В этот момент небо потемнело, сгустилось, солнце пропало совсем и горизонт начал осыпаться, как старая штукатурка, а за ней показалась текстура контейнера.

Альваро открыл глаза. Паскаль тревожно щупал его пульс.

— Долго?

— Четыре часа.

— Ого. А как реакция?

— Последние полчаса был отклик на боль — и сейчас ты проснулся, когда я ткнул иглой.

— Очень хороший результат. Думаю, можно полную дозу, как я рассчитывал. Я двигался?

— Лежал плашмя, свалился кулем на пол и лежал.

— Отлично. Вообще без двигательной активности?

— Вообще.

— Значит, все верно сделали.

— Что теперь?

— Дай-ка посмотреть график пульса.

Паскаль протянул листок. Альваро внимательно просмотрел все отметки.

— Больше 85 не поднимался? Да это сказка какая-то. Попробуем использовать в медицинских целях. Пойдешь со мной к врачам?

— Они все у нас отберут. Отберут лабораторию, заломят сумасшедшую цену и тебя же заставят платить! Это — крупнейшее открытие в истории острова, и его нельзя отдавать НИКОМУ, — возразил Паскаль.

— Пойдем к Судье?

— Я же сказал — никому.

— Так что же нам остается?

— Будем продавать сами и хранить все в секрете, сколько возможно.

— Я — не наркоторговец.

— А кто ты?

— Хирург!

— И что? Помогли тебе в клане? Дали тебе работу? Дали тебе помогать людям? И не дадут! Потому что им плевать, им нужна их жалкая власть и ничтожные подачки, которые они распределяют между собой.

Альваро отрезвлялся с каждой фразой Паскаля и готовился к нужному, хоть, как ему казалось прежде, аморальному выбору.

— Но кому же мы будем продавать? Всем? Как яблоки на базаре?

— А ты можешь себе представить, чтоб мы могли иначе?

Паскаль убедил Альваро не привлекать клан врачей и самостоятельно подготовить «препарат» (называть его наркотиком Альваро отказывался) к рынку. Для этого предстояло провести дополнительные тесты. Хирург настоял, что испытания вещества на одном человеке — на нем самом — это еще не показатель отсутствия побочных эффектов у других пациентов. Проверить препарат было решено на бродягах. На этот раз Альваро не стал протестовать, ведь безопасная дозировка уже рассчитана, токсин может вызвать индивидуальную реакцию, но точно не является ядом. И вновь — нужно было сделать все под наблюдением — с фиксацией пульса и реакции на боль каждого испытуемого.

Конечно, бедолаги доверяли доктору — все-таки некоторых из них он спас от верной смерти. Но потреблять неизвестную жижу никто не горел желанием. Паскалю пришлось раскошелиться и заплатить по паре чипсов каждому добровольцу. Всего им требовался десяток таких «помощников», и в течение двух часов удалось сангажировать это количество.

* * *

Кабинет Мариэллы был выкрашен глянцевой белой краской. Колоссальная разница — между синим металлическим, уже местами покрытым ржавчиной контейнером снаружи и светлым интерьером, точно модная гостиная в только отстроенном жилом комплексе где-нибудь на средиземноморском берегу. В передней на стенах висели картины, и Эмме показалось, что они даже подобраны одна к другой по стилю: вот минималистичный пейзаж светлого южного города — по ровной сетке кварталов да по торчащим шпилям собора Саграда Фамилия угадывается Барселона. Вот — портрет в полный рост: девушка в ярко-красном купальнике читает книжку, лежа на шезлонге. Рядом — натюрморт: корзина с фруктами и парой бутылок вина, и еще один пейзаж — вертикальный, водопад в роще каких-то широколиственных деревьев с кронами, сквозь которые не пробивается солнце, и под плотными сводами не растет и травинки. Эмму никто не встретил, и, осмотревшись, она прошла в следующую комнату, где стояли два дивана друг против друга и между ними журнальный столик с заброшенными гадальными картами; Эмме пришлось углубиться дальше, и она оказалась в подобии столовой — широкий стол занимал почти все пространство; его окружали разномастные, но тоже, будто выдержанные в одном духе, выкрашенные в приятный желтый цвет стулья. Эмма прошла еще дальше — и это уже был следующий контейнер, который представлял собой одно неделимое пространство вроде гостиной — вдоль стен стояли буфеты, книжный шкаф, стеллажи с какими-то побрякушками: статуэтками, камнями, рамочками и небольшими картинами, а сама комната была заполнена креслами, всего около десятка. Пять из них были заняты женщинами, а на большом белом развалилась, вытянув ноги на подставку, сама Мариэлла. Ей красила ногти молодая девица; прочие гостьи Мариэллы, в том числе чернокожая красавица, на которую обратила внимание Эмма, отмачивали ногти рук и ног в тазиках.

— Привет, солнце! Девочки, это Эмма, но вы все, конечно, ее запомнили.

«Девочки» от 30 до 50 с лишним лет дружно закивали и прощебетали, что да, Эмму не только запомнили, но даже как-то успели зачислить в список своих подруг. Все поочередно представились, но Эмма не сумела удержать в памяти ни одного имени. Новенькую тут же усадили в одно из свободных кресел, и Мариэлла потребовала сделать ей маникюр и педикюр.

— Шеллака осталось меньше, чем на раз, — отметила мастерица.

— Девочки, подайте телефон, — отреагировала темнокожая, и, пока Мариэлла тянулась за трубкой, спросила, — как он называется.

— Чайна Глэйз, белый.

— Милый! Пришли кого-нибудь на плантацию, пусть принесет шеллак. Запиши, белый Чайна Глэйз… так открой новый контейнер! Нет, именно Чайна Глэйз, другой не подойдет. Спасибо, тигр, — темнокожая повесила трубку и обратилась к товаркам: — Сейчас принесут.

— Еще бы, раз тигр обещал, — уколола темнокожую Мариэлла и разъяснила уже Эмме: — Знаешь, кто муж Таллулы? Страшный генерал Зилу, который сейчас сам пойдет на склад — я уверена, искать шеллак. И найдет Чайна Глэйз. И Крюгера тоже можно приручить, деточка. Не думай, что тебе одной тяжело, мы тут все привыкали и шлифовали этих горе-мужиков, что нам достались. Крюгер твой, конечно, тот еще фрукт, но раз уж человек был священником, то с ним можно иметь дело.

Эмма едва скрыла удивление, и это не осталось незамеченным от Мариэллы.

— Правда… Вам, деточка, придется разрешить непростое противоречие, — сочувственно обратилась она к Эмме, сверля ее глазами.

— Всем на острове непросто… — поторопилась ответить Эмма, словно не хотела слышать продолжение. Но Мариэлла продолжила:

— Да, но вы… потеряли семью в считанные дни, вам бы хоть немного покоя. Но это именно то, чего от Крюгера вы не дождетесь.

— О чем вы?

— Есть мнение, что Крюгер убил вашу предшественницу.

У Эммы перехватило дыхание — будто ей с размаху носком сапога врезали под дых. Вошел Зилу. Он принес шеллак.

* * *

Пуна Купалонга всерьез тревожила реакция соседей на отсутствие Даниты. В обычном мире даже у домохозяйки может найтись множество поводов не сидеть дома сутками. На острове же это казалось подозрительным и грозило катастрофическими последствиями. Пун всей душой желал, чтобы Лон поскорее умер, чтоб он не перенес инфекции и травмы. Отсутствие условий для лечения позволяло полагать, что на 99 % так оно в итоге и выйдет, поэтому Пун не видел причин не приблизить этот процесс. Все упиралось в способ: при сестре этого не сделаешь, к тому же футболиста постоянно опекали дети, так что без свидетелей было никак не обойтись. Но с каждым днем ожидания того, что ситуация разрешится сама собой, риски разоблачения возрастали. С еще большим ужасом Купалонг представлял себе воплощение в жизнь оставшегося процента. Если Лон выздоровеет, его связь с Данитой точно как-то да проявит себя, и тогда пиши пропало: сестру в бордель, Пуна — на плаху, а калека Лон окажется на берегу бродяг. Нормальной работы на острове для него не найдется никогда. Что же делать, если любой из предлагаемых сценариев не сулил ничего хорошего? Пун никогда не был интеллектуалом и не решал сложных многоходовых задач. Он умел подчиняться, и это пригождалось ему всегда: и на улицах, где он рос, и в партизанском подполье, где он играл вторые роли, верного и преданного бойца, готового исполнить приказ без раздумий. Пун не любил ничего усложнять и предпочитал делать ровно то, что говорят, а лавировать в лицемерии и манипуляциях — было попросту не его видом спорта. Пун закономерно опасался, что его упрямая, как осел, сестра и даже ее полуживой возлюбленный вполне могут его переиграть. Или взять вот этих дружелюбных идиотов — Маркуса и Джесси, соседей, которые с таким радушием втюхали ему, то есть им с Данитой, как супругам-новоселам, настоящее шерстяное одеяло? Что это, подарок от чистого сердца или какая-то проверка? А остальные, эти отвратительно-благостные люди, им действительно хочется дружить семьями и жарить тошнотворную имитацию барбекю во дворе, или это просто способ все про всех знать, чтобы строчить доносы?.. Было бы гораздо удобнее, если бы за стенкой жили угрюмые, необщительные, раздражительные сволочи. «Где же Данита? Гуляет по острову? Пун, я бы на твоем месте следила за ней в оба… Да это просто опасно… Грэма убили! Девушек, бывает, насилуют! Тут живет множество страшных людей, их будто с поводка спустили!» — Пун про себя передразнивал эту Джесси, обладательницу лошадиной улыбки, не сходящей с лица, будто кожу натянули на затылке. «Я все объясню тебе, парень. Я вижу, ты славный боец, парень. Ты напоминаешь мне Смиттерса, моего армейского дружка, парень. Это тебе не в пустыне песок в штаны загребать, парень. О, никогда не забуду тот мост под Фалуджей, парень» — Маркус не просто раздражал, он был из тех, кто берет «молодняк» под опеку, которая быстро превращается в назойливое преследование и навязывание своих идиотских правил. Пун видел, как Маркус реагирует на Зилу — вытягивается в струнку, но даже в эти моменты во всей его фигуре как бы читалось: «Да, братишка Зилу, у тебя звезд на погонах больше, но все мы, вояки всего мира, понимаем друг друга, и будь тут бар, мы бы вместе вечерами чесали там яйца и пересказывали тысячу раз уже слышанные анекдоты, мы бы пердели и гоняли шары, а потом каждый бы шел домой, чтобы уложить свою малышку на коленки и как следует отшлепать ее, стянув стринги с ее расползшейся с годами задницы». Пун ненавидел эту пару.

— Ты никуда сегодня не пойдешь, ты будешь изображать счастливую семейную жизнь.

— Я схожу к Лону. Я так решила.

— Что ты решила, ты вообще забыла, кто ты такая? Ты — женщина, я твой брат, и у нас дома тебя бы уже порвали на клочки, — громко твердил Пун.

В дверях показалась Джесси.

— Ну что за язык у вас! Просто музыка! Хотите вместе позавтракать? Думаю, мы вас удивим… потому что у нас — яичница!

Пун и Данита еще не настолько отвыкли от человеческой пищи, чтобы поразиться яичнице, хотя, конечно, на острове яйца были фантастической редкостью — всего два десятка кур на всех жителей. И больше птиц не становится, потому что они частенько дохли почти всем скопом. Как только начинался мор, куриц изолировали друг от друга, но все равно редкие из них выживали. Кроме того, кормить их было практически нечем — они упорно не ели водоросли и производные, поэтому аграрии решили держать ограниченное количество птиц, ровно как и свиней. Последние жрали практически все, но передохли с полгода до прихода «Линкольна» и больше на кораблях не попадались.

Филиппинцы были вынуждены отложить ссору, поскольку Джесси упорно стояла в дверях и ждала, когда соседи отправятся вслед за ней. «Супругов» усадили позавтракать за одним столом с соседями. Данита от души расхваливала еду и толкала локтем Пуна, чтоб он был подружелюбнее. По островным меркам хозяева проявили невероятную щедрость: у них было всего четыре яйца, и они ждали их в специальной очереди целый месяц, но поделились с новичками, чтобы показать, что же такое настоящие добрососедские отношения. После завтрака, выдержав дружеское похлопывание по плечу и с полдюжины дурацких анекдотов, Пун вывел Даниту якобы на рынок, а на деле — для разговора.

— Вот мы сейчас вышли вдвоем, у твоих соседей же не будет вопросов, куда мы делись? — спросила Данита.

Пун весь скривился: схема была, несомненно, простой и действенной, и теперь нужно было поломать голову, чтобы к ней при драться.

— Ладно. Мы можем… выходить вдвоем. Но куда деваться мне? Я же не буду смотреть, как ты нянчишься с этим инвалидом…

— Тогда отведи меня до антенны и займись чем-нибудь. Разве у тебя нет службы?

Служба не просто была, она шла постоянно. Но постоянной должности при базе Пун Купалонг не получил, строевая подготовка занимала не так много времени, а в патрули и часовые его ставили по весьма гибкому графику. Поэтому, преодолев пару узких улочек, которые вывели их к антенне, Пун проследил взглядом, как Данита уходит вверх по лестнице, а сам отправился на берег бродяг — подальше от посторонних глаз. Там он увидел большую, метров в двадцать длиной, сеть, и Альваро, ковыряющегося в ней вместе с бродягами.

— Что вы делаете, доктор? — спросил Пун от нечего делать.

— Ищу рачков, — ответил Альваро и вернулся к работе.

Пун, английский которого не позволял вести сложный разговор о рачках, сетях и прочем, остался на берегу, нашел себе удобное местечко, где можно было прилечь, и издалека наблюдал за Альваро, размышляя о том, зачем доктору эта несъедобная морская мелочь. На острове не употребляли в пищу этих гадов — считалось, что они ядовиты, но это — если не вдаваться в детали. При более пристальном рассмотрении некоторые виды действительно были ядовиты по своей природе, другие же, составлявшие большинство, были почти безвредны, но активно накапливали вредные вещества из мусора, и от постоянного их потребления начинали разрушаться внутренние органы.

Пун наблюдал за убаюкивающими действиями врача и бродяг. Он расслабился, решив на время задачку с соседями, и теперь отдался солдатской лени. Мельтешение фигур, их возня с ведрами усыпляли его, и он достал цигарку из водорослей, припасенную еще из «военного» пайка, и пластиковую линзу для прикуривания. Немного возни, и кислый дымок взвился над сухими потрескавшимися листьями. Запах цигарки полетел в сторону берега, и его учуял один из бродяг, который, как по команде, тут же направился к Пуну. Тот не сразу сообразил, в чем дело, и отчего бородач в пластиковых лохмотьях вдруг устремился к нему, а когда сообразил, уже было поздно.

— Эй, оставь немножко, а! — чуть ли не повелительно обратился нищий.

Конец ознакомительного фрагмента.