Дверь в стене

Герберт Джордж Уэллс (1887)

Английский прозаик Герберт Уэллс — один из основоположников научной фантастики, автор около двухсот книг, писатель, чьи вымыслы, идеи, наблюдения, предвидения, предостережения и просветительские усилия изменили сознание людей ХХ века. Помимо знаменитых романов «Машина Времени», «Человек-невидимка», «Война миров», названия и образы которых прочно вошли в языковой и культурный обиход человечества, Уэллс также создал почти сотню рассказов, отмеченных неистощимой выдумкой, широтой тематического репертуара и неизменной занимательностью сюжетов. В настоящий сборник включены образцы уэллсовской малой прозы разных лет — от первых, студенческих проб пера до поздних произведений, написанных уже признанным мэтром литературы, мыслителем, ученым и общественным деятелем, обласканным мировой славой. Необъяснимые загадки соседствуют в творчестве писателя с остроумными наблюдениями за английскими характерами и нравами, трагикомические зарисовки — с грустными притчами, истории, исполненные первобытного ужаса, — с повествованиями об удивительных открытиях и изобретениях, о переселении душ и путешествиях в иные миры.

Человек с носом

Всякий раз, когда я смотрю на твою физиономию,

я вспоминаю об адском пламени и о богаче,

который при жизни всегда одевался в пурпур,

ведь он там в своем одеянии так и пылает,

так и пылает!..^[8]

— Мой нос — проклятие всей моей жизни!

Человек помоложе, сидевший по соседству, встрепенулся.

Дотоле эти двое не разговаривали. Они занимали противоположные концы скамейки на каменистой вершине Примроз-хилл^[9], откуда открывался вид на Риджентс-парк. Дело было поздним вечером. Вдоль тропинок на склоне холма пролегли желтые пунктирные линии из световых столбиков; тусклой полосой посеребренной зелени протянулась Альберт-роуд — это переливалось между деревьями сияние газовых фонарей; за нею расстилался загадочный мрак парка, а еще дальше, там, где рдеющая медь неба переходила в желтый туман, начиналось великолепие оживленных улиц квартала Мерилебон. Грозную черноту крайних домов на Альберт-террас хаотично прорезáли освещенные окна. В вышине сверкали звезды.

Оба молчали, уйдя каждый в собственные мысли, и были друг для друга всего лишь смутными темными силуэтами — покуда один из них не счел нужным подать голос и открыть свою тайну.

— Да, — произнес он после паузы, — мой нос всегда стоял у меня на пути, всегда.

Человек на противоположном конце скамейки, похоже, не расслышал предыдущей реплики, но теперь он во все глаза уставился сквозь сгущавшийся сумрак на соседа-коротышку, который повернулся к нему лицом.

— Не вижу никаких изъянов — нос как нос, — заметил он.

— Будь сейчас посветлее, увидели бы, — возразил собеседник. — Впрочем, это поправимо.

Он порылся в кармане и что-то извлек оттуда. Раздался скрип, не гаснущая на ветру спичка вспыхнула зеленоватым фосфоресцирующим светом, и на фоне этой вспышки мир вокруг стал еще темнее.

На минуту повисла выразительная пауза.

— Ну? — спросил человек с носом, придвинув выдающуюся часть лица к свету.

— Видал и похуже, — отозвался его сосед по скамейке.

— Сомневаюсь, — заупрямился человек с носом, — а если и так, это слабое утешение. На форму обратили внимание? А на размеры? У него же разные крылья: одно вздыбленное, другое покатое, как склоны горы Сноудон^[10]. Торчит посреди физиономии, точно птичник внутри крытой галереи. А цвет!

— Ну, строго говоря, он не сплошь красный.

— Само собой — там есть и пурпур, и синева, и «лазуритовый тон, как у жилки на груди Мадонны»^[11], в одном месте — даже сероватая бородавка. Да что уж — это вообще не нос, а первобытный хаос, притороченный к моему лицу! Но поскольку он воткнут там, где полагается быть носу, окружающие бездумно признают его за таковой. То, что венчает мое лицо, — это брешь в совершенном здании мироустройства, забытая Творцом глыба необработанного материала. В нее заключен мой настоящий нос — подобно тому как статуя заключена в глыбу мрамора до тех пор, покуда в должный час она не обретает свободу. В следующей жизни… Впрочем, этого нельзя предсказать наперед. Что ж, ладно… Я редко завожу речь про свой нос, дружище, но в самой вашей позе мне почудилось что-то участливое, а меня нынче тянет поговорить. Проклятый нос! Но я, наверное, утомил вас, всунув его поперек ваших мыслей?

— Если разговор про нос облегчает ваши страдания, то прошу вас, продолжайте, — предложил носатому джентльмену собеседник, который, судя по его чуть дрогнувшему голосу, принял услышанное близко к сердцу.

— Тогда я скажу, что мой нос напоминает мне о фальшивых носах, которые нацепляют на себя в дни карнавала даже самые унылые люди, дабы предаться остроумному и жизнерадостному веселью. Этого достаточно для всеобщего ликования. Подозреваю, тот или иной англиканский епископ тоже как ни в чем не бывало носит на физиономии подобный бутафорский нарост. А вообразите-ка ангела в таком гриме! А если бы на вас сейчас напялили такое — вам бы понравилось? Подумайте, каково это: ухаживать за девушкой, выступать на митинге или величаво умирать — с таким носом, как у меня! Подружка открыто смеется над вами, публика глумливо гогочет, палач, давясь от хохота, с трудом находит в себе силы запалить ваш жертвенный костер. Ей-богу, я не шучу! Не однажды я поднимал бунт и клятвенно восклицал: «Я избавлюсь от этого носа!»

— Но что вы можете сделать?

— То-то и оно, что ничего, таков мой удел. А самое печальное — это сознавать, что мое положение, при всем его трагизме, невероятно комично. Одному Богу известно, как я буду радоваться, когда карнавал жизни завершится и я наконец расстанусь с этой штуковиной. Пагубнее всего она сказывается на делах амурных. Мне ведь не чужды утонченные, нежные чувства, и здоровье у меня в порядке. Но что сможет увидеть во мне женщина, кроме моего носа? Она захочет прочесть любовь в моих глазах — а их загородит он, во всей своей безразмерной красе. Я обречен на то, чтобы предаваться любовным утехам в инквизиторском капюшоне с прорезями для глаз, — и даже под ним будет вовсю топорщиться эта продолговатая шишка. Я читал и слышал от других — и вполне могу представить себе, — как прелестно женское лицо, светящееся любовью. Но эта темница плоти способна вмиг остудить самое пылкое сердце.

Монолог резко оборвался, сменившись громкими, яростными проклятиями. Молодой человек, сидевший на соседней скамейке в обнимку с девушкой, вскинулся и произнес: «Эй, потише!»

— Мне, разумеется, и в голову не приходило, — заговорил собеседник носатого джентльмена, — что красный нос — источник таких несчастий, но теперь, когда вы…

— Мне показалось, вы сумеете понять. Этот нос сопровождает меня всю мою жизнь. Нынешнюю форму он приобрел еще в школьные годы, а вот теперешний цвет пришел уже позже. Меня обзывали пятаком, Назоном^[12], Цицероном^[13], хоботом, шнобелем. С годами он наливался все больше и больше, и мое будущее становилось все более трагическим. Любовь, которая только и придает смысл человеческой жизни, для меня — книга за семью печатями. Одиночество! Я возблагодарил бы небеса за… Но нет! Даже слепая женщина распознала бы его форму на ощупь.

— Но ведь, кроме любви, — задумчиво возразил более молодой собеседник, — существует и многое другое, ради чего стоит жить, — например, труд на благо общества. Неказистый нос ничуть ему не помеха. Некоторые люди находят, что труд куда важнее любви. Только не подумайте, что, говоря это, я не сопереживаю вашим невзгодам.

— Это вполне ясно уже по вашему тону. Ваши слова выдают, насколько вы еще молоды. Мой дорогой юный друг, труд — бесспорно, отличная штука, но поверьте, это недостаточный стимул. В нем нет услады. Вам еще предстоит это узнать. А кроме того, меня одолевают несказанная потребность любить, иметь рядом понимающую душу — и несказанная горечь оттого, что я одинок. Я догадываюсь, что вы не одобряете моего ропота, — но, украдкой наблюдая за окружающими в различных ситуациях, я знаю также, что лишь по-настоящему тонкая и артистическая натура способна проявить сочувствие к ближнему, которое так меня подкупает. Я много наблюдаю за людьми — пожалуй, даже чересчур много, — и поверьте дотошному антропологу-любителю: ничто так не выдает характер человека, как его поза в сумерках, когда, ему мнится, его никто не видит. Вот вы сидите, и ваш черный силуэт четко вырисовывается на фоне неба. О! А вот сейчас вы напряглись. Но вы не кальвинист. Друг мой, самое лучшее в жизни — это ее услады, а лучшая из услад — это любить и быть любимым. А тут — этот злосчастный нос! Что ж, есть немало других удовольствий, пусть и не столь восхитительных. Когда смеркается, я могу ненадолго забыть об этом пугале. Весна прекрасна, над холмами Даунза^[14] чудесный воздух; лежишь среди вереска и любуешься на звезды в вышине. Даже лондонское небо к ночи окрашивается в более мягкие цвета, хотя край его все еще пламенеет. Днем тень от моего носа гуще и темнее. Но нынче вечером мне невесело — и все из-за того, что ожидает меня завтра.

— А что ожидает вас завтра? — спросил тот, что был помоложе.

— Меня ожидают новые знакомства, — объяснил человек с носом, — и любопытные взгляды, в которых смешиваются изумление и жалость и которые я слишком хорошо знаю. Моя кузина — мастерица устраивать званые ужины — пообещала гостям мой нос в качестве изюминки вечера.

— Да уж, ситуация хуже не придумаешь, — заметил собеседник.

Вновь воцарилось продолжительное молчание. Через некоторое время человек с носом поднялся и зашагал во тьму, что окутывала склон холма. Молодой человек наблюдал, как незнакомец исчезает в ночи, и тщетно спрашивал себя, чем можно утешить душу, на которую судьба наложила столь тяжкое бремя.

1894

Примечания

8

В эпиграфе цитируются обращенные к Бардольфу слова сэра Джона Фальстафа из первой части (1595–1597, опубл. 1598) исторической дилогии Шекспира «Генрих IV» (1595–1598, опубл. 1598–1600; III. 3). Перевод Е. Бируковой.

9

Примроз-хилл — общественный парк с одноименным холмом в его центре, в лондонском боро Кэмден, открытый для посещений в 1842 г. К югу от него, по другую сторону Принс-Альберт-роуд, находится упомянутый ниже Риджентс-парк.

10

Сноудон — самая высокая (1085 м над уровнем моря) гора в Уэльсе, с шестью хребтами — крутыми и скалистыми на севере и востоке и пологими на юге и западе.

11

Неточная цитата из стихотворения английского поэта-романтика Роберта Браунинга (1812–1889) «Епископ заказывает себе гробницу в церкви Святой Пракседы» (1845, ст. 42, 45).

12

Назон (Naso) — третье из имен (родовое прозвище) знаменитого римского поэта Публия Овидия Назона (43 до н. э. — 17/18 н. э.) — фонетически близко к латинскому слову «nāsus» (нос), что уже при жизни автора «Любовных элегий» стало источником множества каламбуров. На античных изображениях Овидий нередко запечатлен в профиль с сильно выдающимся (вопреки реальности) носом.

13

Третье имя римского философа, политика и оратора Марка Туллия Цицерона (106–43 до н. э.) — Cicero — созвучно латинскому слову «cῐcӗr» (горох). Греческий историк Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» (Цицерон, гл. 1) высказывает предположение, что это прозвище первый в роду Туллиев получил из-за формы своего носа — широкого, приплюснутого и напоминавшего горошину с бороздкой на кончике. Он также сообщает, что Цицерон, несмотря на частые насмешки, гордился своим родовым прозвищем и однажды даже попросил вырезать вместо него горошину в подписи на серебряном дарственном приношении богам.

14

Даунз — протяженная, занимающая территорию нескольких графств (Серрей, Кент, Сассекс) гряда холмов на юго-востоке Англии.