Хорошие парни не пьют коктейли

Глеб Андреевич Васильев, 2023

«Хорошие парни не пьют коктейли» – с этим утверждением не поспоришь. Но что парням, признанным хорошими, следует пить, если не коктейли? Впрочем, с чего бы хорошим парням не выпить по коктейлю-другому? Да и вообще – кто такие эти «хорошие парни»? Так ли они хороши, как их малюют? И существуют ли хорошие парни в реальности или так же иллюзорны, как любые неоспоримые утверждения? Эта книга нужна, чтобы помочь парням разобраться с вопросами и найти на них удобоваримые ответы. А девушкам – девушкам она попросту необходима!

Мой отец говорил, чем меньше в книге событий, тем лучше. Если же автору удаётся написать роман, в котором вообще ничего не происходит, это можно считать выдающимся писательским успехом, а книгу — несомненным литературным шедевром. Ещё отец говорил, что жизнь — это книга, которую каждый человек своими поступками пишет для себя сам. Не знаю, откуда отцу было так много известно о книгах. По крайней мере, мне ни разу не довелось увидеть его с книгой в руках или читающим хоть что-нибудь. Не знаю даже, умел ли он читать. Ну да какая разница. Его слова о книгах звучали осмысленно и мудро, потому я сызмальства твёрдо для себя решил, что буду писать книгу своей жизни так, чтобы она непременно вышла хорошей.

Мать тоже со мной разговаривала. Не о книгах, конечно, но о вещах не менее важных. «Хорошие парни не пьют коктейли» — говорила она, глядя на меня с внимательным прищуром и весомо кивая. В этих её словах таился изрядный запас житейской мудрости. Переплетаясь смыслами и не вступая в противоречие друг с другом, отцовские и материнские наставления учили меня хорошему. Не пить коктейли — это отлично укладывалось в мои планы на жизнь, в которой не должно произойти ничего, как в лучшей на свете книге. Ясно как светлый день, что распитие коктейлей — безусловно событие, а событийности следует чураться и избегать всеми возможными силами и способами.

Книга моей жизни росла и пополнялась листами прожитых дней более чем удовлетворительно. Я чувствовал, что время протекает именно так, как полагается — тихо и незаметно.

— Чем меньше в книге происходит, тем лучше, — сказал отец тем утром. И продолжил, как продолжал каждое утро: — Жизнь человека — книга, которую он пишет.

Я ждал, что мать выскажется на счёт хороших парней и коктейлей, и внутри меня вновь, как это происходило каждое утро, поднимется волна благодарного и гордого тепла от осознания того, что я самый что ни есть хороший парень. Но ожидаемое не произошло. Слова отца стихли, их эхо успело опасть на пол и остыть подобно искрам, некогда вылетевшим из костра, что давно угас. Я продолжал ждать усердно и терпеливо, но кроме тишины не пришло ничего.

Желтоватый дневной свет постепенно потерял прозрачность, посерел, а потом сгустился до чернильно-угольной непроглядной тьмы. Во тьме мне сделалось страшно и одиноко, я понял — матери больше нет рядом. Осознавая эту жестокую, беспощадную, несправедливую, но при этом абсолютно неотвратимую правду, всё глубже и глубже вонзающую в моё нутро ледяные иглы, я бездвижно сидел возле отца. Я находился подле него так долго, что его слова о книгах и жизни покрылись сетью морщин, иссохли, разбились внутренним бессилием, развалились на уродливые осколки, а те раскрошились в прах, не более осмысленный, чем пыль, которой после смерти становятся бабочки моли. Понимание того, что книга моей жизни не будет ни безупречной, ни просто хорошей, заразило меня отчаянным безразличием.

Более не страшась привнести в свою жизнь события, я встал с пола и огляделся. Вот кресло матери, её кровать, её стол, её вещи, застывшие холодной коркой, её муж — всё её здесь, кроме неё самой. Была ли она сама своей собственной? Я пересек комнату, подошел к тяжелой двери, ведущей наружу, и распахнул её. Всё, что обитало за дверью, молниеносно меня заметило. Оно пёстрой лавиной бросилось в мои глаза, уши, ноздри, рот, трахеи и лёгкие. Я успел подумать, что этот поток неизбежно сомнёт меня, перемелет, распылит и сделает своей частью, но едва я так подумал, лавина потеряла ко мне интерес. От всего, что существовало за дверью, осталось только дощатое крыльцо, на котором толпилась дюжина голубовато-синих цилиндров.

Я нагнулся и взял один из цилиндров в руку — тот вольготно расположился в моей ладони. Прохладный. Металлический. Но легкий. Я сжал пальцы, и цилиндр с царапающим барабанные перепонки звуком смялся. Отбросив испорченный цилиндр, я подобрал его копию. Через блестящий голубовато-синий бок косо тянулась игриво приплясывающая надпись — «Джин-Тоник», а под ней строчка более строгого текста — «слабоалкогольный коктейль». Миг прозрения…

Какая-то часть меня или все части сразу ожидали, что сейчас всё станет ясным и понятным. Но… если коктейль — это полый цилиндр, металлическая туба, как его можно пить? Хорошие парни не пьют коктейли… Означает ли моя неспособность пить металл то, что я хороший парень? Возможно ли, что плохие парни могут пить металл, как жидкость? И если да, то зачем им это? Моя мать то ли недоговаривала, то ли запуталась или сознательно вводила меня в заблуждение. Раньше я ни секунды не сомневался в мудрости её слов, а теперь… Что если и отцовская мудрость не выдержит проверки и стушуется при столкновении с миром, наполняющим задверное пространство? К чёрту утешение, дайте мне правду!

Не запирая дверь, я ступил обратно в дом. Он изменился изнутри: стал тесным и жалким — таким же жалким, как ворчливое постанывание и погромыхивание коктейлей, чьи смятые металлические тела на крыльце ворошили шлепки и пинки ветра.

— Отец, — позвал я, вглядываясь в тесноту и жалкость своего жилища.

— Кот, — отозвался голос отца, одинаково тихий и хриплый.

— Кот? Но ведь ты говорил — книга.

— Кот, — без тени упрямства повторил отец. — Маленький кот… как это называется? Ах, да — котёнок. Котёнок с оранжевыми волосами, то есть… шерстью… Да, рыжий котёнок.

— Рыжий котёнок?

— Рыжий котёнок, — отец причмокнул губами, будто бы желая распробовать вкус этих слов. — Я был совсем еще небольшим мужчиной, э… мальчиком, когда принёс в дом рыжего котёнка. Он был очень красочен… красив, этот котёнок, хоть мы и повстречались возле сугроб… склад… мусор… да, возле помойки. Котёнок был вежлив, ласков. Я сразу понял, что понравился ему. Мы должны были стать дружиной… подружниками… подорожниками…

— Друзьями? — предположил я.

— Но отец… — глухо продолжил отец. — Отцу не понравился котёнок. Он не хотел нашего содружества. Он говорил котёнку грубо, без уважения, как с негодным спутником… ступенькой… преступником. Я видел, как страдает маленький оранжевый кот. Я страдал этим… от этого. Кот был вежлив, он не считался… не щетинился… не защищался — был для такого слишком вежливый. От этого я страдал ещё больнее… больше. И когда страдать сильнее стало невообразимо… невыносимо… невозможно, я сделал. Я сделал это — то, что должен был сделать котенок, но для чего он был слишком вежлив. Я взял отечественные… отеческие… отцовские сапоги — в них он ходил охотиться, рыбачиться… Огромные сапоги, тягостные… тяжелые, мне до ремня… до пояса. Я взял сапоги и написал…

— Книгу?

— Что? — отец вздрогнул и часто-часто заморгал.

— Ты взял сапоги и написал книгу?

— Пф, книгу, — презрительно фыркнул отец. — Что книга? Чем меньше в книге происходит, тем лучше. А коли ничего бы в той книге не происходило, то и ладно. Вот жизнь человеческая — это книга настоящая. Что человек поступками своими на пути жизненном напишет, то о себе и сам он, и другие о нем в той книге прочитают. Как на плите могильной — две даты, мордочка из овального иллюминатора выглядывает, помним, любим, скорбим, от семьи родных и друзей близких. Кажется, будто пустяк, каменная открытка с того света. Ан нет, не открытка это, а целая книга, в которой целая жизнь человеческая от первого вздоха до последнего. Сколько же в этой книге горестей, бед, страданий и лишений, сколько боли — вообразить страшно. А ты через силу, через слёзную пелену, через неумение чувствовать пробейся, прорвись, проклюнься, как росточек одуванчика сквозь чёрную смерть асфальта проклёвывается. Распусти голову цветочную солнечно-жёлтую, поседей до пуха, облети до пористой лысины, и тогда поймёшь — не в буквах книга, а в корнях твоих. Головой ты думаешь, будто живёшь, растёшь, к свету тянешься жадно, а корни-то — они заживо похоронены, пронзают землицу жирную, к покойникам стремятся — глубже, глубже, глубже…

Отец умолк. Я смотрел на него и видел будто бы впервые. За короткое время он успел дважды перемениться. Отец, которого я знал, не походил ни на растерянное существо, рассказывающее о рыжем котёнке, ни на дремучий кладбищенский напев.

— Отец, что случилось с моей матерью? — спросил я. Ответа не последовало. Я дотронулся до отцовской руки. Вместо человеческой плоти мои пальцы коснулись бурого листа, сухого и ломкого. Я попытался заглянуть отцу в глаза, но глаз на его голове не оказалось. В безветренном воздухе комнаты покачивалась серая, испещренная глубокими чёрными порами головка облетевшего одуванчика. Корни — я опустил взгляд, чтобы отыскать их. В том месте, где отец врастал в пол — или вырастал из него? — облезлый паркет бугрился. К каким бы покойникам — глубже, глубже и глубже — ни устремился отец, находились они, очевидно, под фундаментом дома. Или фундаментом дома, в котором я родился и провёл все эти годы, слушая наставления отца и матери, и были покойники? От этой мысли мне стало невыносимо тоскливо.

Не зная, что делать, я принялся не делать ничего. Или делать ничто. Так или иначе, с каждой сменой дня и ночи заниматься этим становилось всё труднее. Однажды трудность набрала критическую массу и окуклилась, а когда я расковырял кокон, из него подобно бабочке выпорхнула невозможность. Я понял, что и мне пора покинуть кокон неделания, а вместе с ним и родительский дом, чтобы…

Чтобы что? На этот вопрос можно ответить по-разному. Чтобы выяснить, что случилось с матерью. Чтобы узнать, как плохие парни пьют коктейли. Чтобы глотнуть свежего воздуха, в конце концов. Но единственным честным ответом была полная всепоглощающая невозможность оставаться. Оставаться самим собой — бездеятельным, с пустой головой и корнями, стремящимися все глубже, глубже и глубже — к фундаментальным покойникам.

Я вышел на крыльцо. От смятых коктейлей не осталось и следа. Должно быть, приходили плохие парни и выпили их. Стоит ли мне опасаться встреч с плохими парнями и избегать их? Ещё один вопрос, поиски ответа на который достойны того, чтобы покинуть мою скорбную обитель. Отважно и, вероятнее всего, безрассудно обнажив органы чувств, я сделал шаг с причала крыльца в струящиеся потоки окружающего мира.

Мир оказался гораздо больше, плотнее и гуще, чем я мог вообразить. Не то что бы я думал, будто родительский дом стоит посреди пустыни, но такого буйства внешнего мира я не ожидал. У меня решительно не хватало глаз, ушей, носов, ртов, пальцев и мозгов, чтобы увидеть, услышать, понюхать, попробовать на вкус, потрогать и понять его весь целиком. Мир прорисовывался кусочками, лоскутками. Пока я сосредотачивался на каком-то фрагменте, он становился объемным и фактурным. Но стоило только сместить центр внимания на другой фрагмент, как предыдущий расплывался пятном, лишённым четких очертаний.

Исследуя окружающий мир, я старался не отходить далеко от родительского дома. Держался так, чтобы он в любой момент мог вернуться в поле моего восприятия. Так было спокойнее и проще делать заключения, давать оценки и приходить к соглашению с самим собой. Например, вот дерево — какое оно? Сравнив дерево с домом, я без усилий заключил, что оно высокое, красивое и приятно пахнущее. Вот птица — маленькая, красивая и суетливая. Вот автомобиль — небольшой, уродливый и необязательный. Вот человек… ещё человек, ещё человек, ещё человек, ещё, ещё и ещё! Как же много в этом мире людей! Потрясающе и обескураживающе. Если я стану давать оценки и делать заключения касательно каждого человека, то этим всё и закончится — ни на что другое меня попросту не хватит.

Интересно, окружающему миру действительно нужны все эти люди? И если да, то для чего? Вот, к примеру, кто-то создан быть отцом, кто-то — матерью, кто-то — мной, кто-то — плохими парнями, пьющими коктейли. А как на счет всех остальных? Предположим, есть осмысленные человеческие роли, о которых я не знаю. Сколько таких ролей может существовать — десять, двадцать, тридцать? Но люди — их же тут сотни, если не тысячи!

— Эй, парень, — из омута ошарашенных размышлений меня выдернул голос, определённо человеческий. Сверившись с родительским домом, я решил, что обладатель голоса молодой мужчина, толстый и, возможно, опасный.

— Ты продаешь или покупаешь? — пристально глядя на меня мутноватыми глазками, спросил мужчина. Вопрос поставил меня в тупик. Не зная правильного ответа, я произнес первое слово, всплывшее в голове: — Клееед.

— Что? — богатое щеками лицо молодого человека изобразило гримасу гадливого удивления.

— Клееед — тот, кто ест клей, — пояснил я. — Помимо рациона, клееед примечателен тем, что из шести букв, составляющих его название, три — это буквы «е», стоящие подряд. Также три буквы «е», стоящие подряд, встречаются в таких словах, как змееед и кривошеее.

— Ааа, понятно, — рот мужчины растянулся вширь, обнажая небольшие желтоватые зубки. — Значит, употребляешь.

— Всякое бывает, — неопределенно ответил я, радуясь тому, что разговор понемногу налаживается. Подумав, что будет глупо не воспользоваться случаем, я перехватил инициативу и задал беспокоящий меня вопрос: — Кстати, вы не знаете, где неподалеку… коктейли?

— Не морщи складку, я тебе сам замиксую — лучше не захочешь, — мужчина странно моргнул одним глазом. — О цене договоримся.

— «Джин-Тоник»? — мой собеседник, очевидно, был плохим парнем, но я решил, что уточнение не будет лишним.

— Тю, так ты алкаша по слабенькому, — плохой парень разочарованно выпустил воздух через стиснутые зубки. — Беги к мамке, не то заругает.

— Вы знаете, где моя мать? — я не мог поверить в такую удачу.

— Ага, моему псу свистульку муслявит, — плохой парень трижды удовлетворённо хрюкнул.

— Вы не могли бы отвести меня к своему псу? Или, если вы сейчас заняты, хотя бы подсказать, как его найти?

— Иди на запах мамкиной шмоньки — не промахнёшься, — плохой парень снова довольно захрюкал.

— Спасибо! Вы мне очень помогли! — слово шмонька мне ни о чем не говорило, но я подумал, что продолжать заваливать человека вопросами будет невежливо. Чем бы ни была шмонька, раз она принадлежит матери, то и пахнуть должна матерью. К тому же собака со свистком — хороший ориентир. Едва ли поблизости много таких собак, да еще и пахнущих моей матерью.

— Обращайся, ебукентий, — исторгнув эти слова, плохой парень выпал из моего внимания и растворился в завихрениях окружающего мира. Я же, активно втягивая воздух через ноздри и держа глаза предельно широко открытыми, отправился на поиски его собаки и своей матери.

Собак в окружающем мире оказалось меньше чем людей, но всё равно очень много. Некоторые из них больше чем на собак походили на праздник, смех, глупость, жадность, голод, самолюбование, черную дыру, обезьяну, кота или персиковое варенье. Ни одна из встреченных мною собак не демонстрировала наличия свистульки и не пахла моей матерью. Но я не собирался сдаваться. Хотя бы потому, что сдаваться мне было абсолютно некому.

— ТЫ ЧЕГО ЭТО? МОЮ СОБАКУ НЮХАЕШЬ ЧТО ЛИ?! — пророкотал громоподобный голос. Несмотря на ошеломительную мощь, скалистую твердость и бездонную глубину, голос определённо принадлежал человеку. Я попытался оценить говорящего, метнулся взором к родительскому дому и — морозный ёршик оторванности скользнул по моему позвоночнику — не смог его отыскать. В погоне за собакой со свистулькой я так увлёкся, что совершенно заблудился и доподлинно потерялся.

— БОЛЬНОЙ ИЗВРАЩЕНЕЦ!!! — продолжал греметь голос.

— Я здоровый, — возразил я механическим образом, думая о том, что теперь потеряно всё — мать, дом и я сам.

— ЗДОРОВЫЙ ИЗВРАЩЕНЕЦ? А ТЫ СМЕШНОЙ, — голос расхохотался.

— Возможно, вы правы, — согласился я. — К сожалению, я не могу это проверить. Сейчас, когда я потерял родительский дом, мне не с чем себя сравнить. Поэтому не могу сказать, кажусь я смешным или нет. Вы, вероятно, не теряли дом, и ваша оценка должна быть близка к объективности.

— НО ТЫ ЖЕ СКАЗАЛ, ЧТО ЗДОРОВ. КАК ТЕБЕ УДАЛОСЬ ЭТО ПОНЯТЬ, ЕСЛИ ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ОЦЕНИВАТЬ СЕБЯ?

— Справедливое замечание. Правильно было бы сказать, что я был здоров, когда ещё мог себя оценивать. К текущему моменту всё могло измениться. Не исключено, что я и вправду стал больным извращенцем.

— С ТОБОЙ ВСЁ В ПОРЯДКЕ?

— Не знаю. Когда я находился дома, со мной всё было не в порядке — я испытывал страх, одиночество, бессмысленность и невозможность. Теперь же я не могу сказать ничего определённого ни о себе, ни о ком-то другом.

— ДАЖЕ ОБО МНЕ? ПОСМОТРИ НА МЕНЯ. ПО-ТВОЕМУ, Я КРАСИВАЯ?

— Я же говорю, что не знаю. Я не могу сравнить вас с родительским домом.

— А ТЫ СРАВНИ МЕНЯ С СОБОЙ.

— Вы меня не слушаете. Повторю еще раз — я и себя не могу сравнить с домом.

— ТОГДА СРАВНИ СЕБЯ СО МНОЙ.

— Но это же… — я хотел сказать «невозможно», но вспомнил вылезшую из кокона бабочку невозможности — её здесь не было.

— СМОТРИ. У МЕНЯ ВОЛОСЫ ЦВЕТА ЦЫПЛЁНКА. Они не очень длинные и немного вьются, но я считаю их довольно красивыми. Видишь?

— Э… — я посмотрел и действительно увидел что-то цыплячье и довольно красивое. Удивительно, после слов про цыплёнка голос из гремящего, сотрясающего всё внутри и вокруг меня, стал тихим, приятным и успокаивающим.

— У меня зелёные глаза. Как светофоры. Видишь?

— Да, — на волнистом цыплячьем фоне зажглись два изумрудно-зелёных огонька.

— У меня аккуратные аристократические уши и рот, а нос… нос, конечно, мог бы быть поаккуратнее и поаристократичнее. Видишь?

— Вижу, — на меня с озорством и любопытством смотрело улыбающееся девичье лицо.

— У меня лучший в мире рост, изящная шея, а запястья такие, что с ума сойти можно. Лодыжки с коленями тоже не подкачали. Что касается бёдер, то… Эй! Куда это ты пялишься, грязный извращенец?!

— Простите, я… я вовсе не…

— Да расслабься ты, я просто шучу, глупый, — девушка, чей облик полностью сформировался в моем восприятии, звонко рассмеялась. — Так что скажешь — я красивая?

— Да. Вы очень…

— Стоп. Прежде, чем ты начнёшь петь дифирамбы и слагать оды в честь моей ослепительно-неземной красоты, давай договоримся — ты прекращаешь мне тут выкать и начинаешь тыкать.

— Тыкать вам… Не понимаю. Куда тыкать, чем и зачем?

— Какой ты остроумный, — девушка подняла глаза так высоко, что на виду остались только белки. — Обращайся ко мне на ты. Хорошо?

— Хорошо, если вам… то есть, если тебе так больше нравится.

— Ладно, будем считать, что дифирамбы и оды ты восторженно изложил, а я благосклонно выслушала. Теперь скажи, красив ли ты?

— Ну… — держа на периферии зрения девушку, я внимательно вгляделся в себя. — Если сравнивать с тобой, то не очень.

— О, да ты не безнадёжен. По крайней мере, как дамский угодник, — девушка хихикнула. — А теперь давай, выкладывай начистоту, за каким чёртом ты обнюхивал Бегемота.

— Бегемота?

— Да, моего пса. Небольшая культурологическая справка в рамках минуты бесполезной информации. Я назвала собаку Бегемотом в честь одноименного христианского демона, отвечающего за плотские желания, в особенности — за чревоугодие. Что-что, а пожрать мой Бегемот горазд феноменально. Так зачем ты нюхал обжору?

Опустив глаза, я встретился взглядом с коротким, но очень широким псом. Он каплеобразно сидел у ног хозяйки, демонстрируя толстые складчатые лапы, махровое полотенце розового языка и взор, в котором читались вселенская скорбь и покорнейшая мольба о вкусном.

— Я ищу пса со свистком, пахнущего моей матерью.

— Ничего себе, — девушка присвистнула. — А я думала, что это у меня необычное хобби. И много в твоей коллекции собак со свистками, пахнущих матерью?

— Ни одного. То есть, нет никакой коллекции. Моя мать исчезла, и один неравнодушный молодой человек подсказал, что она с собакой, у которой есть свистулька, а найти ее можно по запаху.

— Похоже, этот твой неравнодушный молодой человек совсем того — в смысле, крайне экстравагантная персона. С чего ты взял, что его словам стоит доверять?

— Он плохой парень, знает про коктейли и…

— Я так понимаю, это длинная и очень увлекательная история. Однако вечереет и хуже того — холодает, — девушка зябко поёжилась. — Да и если Бегемота не покормить в ближайшее время, то он нас слопает. Предлагаю продолжить беседу у меня в уюте электрического освещения за кружкой чего-нибудь согревающего. Как ты на это смотришь?

— Я сочетаю оптическое внешнее зрение и внутреннее умозрительное восприятие.

— Ты просто прелесть. Значит, решено — идем ко мне.

— А твоим родителям это не причинит беспокойства?

— У меня только бабуля и ей всё равно — она чистейшей воды божий одуванчик.

— Сочувствую, — от воспоминания о пожухших листьях и облетевшей голове отца в моей гортани завибрировала заунывно-тягостная струна.

— Чего? — девушка приподняла одну бровь. — Впрочем, не важно. Я за любую эмпатию. Раз ты способен на сочувствие, то, скорее всего, не окажешься кровавым маньяком и не пустишь меня с бабулей на фарш или винегрет. Ведь не пустишь же?

— Не пущу, — согласился я. — По крайней мере, раньше я никого не пускал ни на фарш, ни на винегрет. Не испытывал в этом ни потребности, ни желания, и сейчас не испытываю.

— Вот и прекрасно. Бабуля у меня лапочка, но, боюсь, если я приведу домой убийцу, то даже она такое не одобрит. А теперь — вперед! Точнее, сначала налево, потом под арку, затем срежем наискосок через детскую площадку, а уж потом — полный вперед! — скомандовала девушка. Бегемот послушно оторвал бочкообразное туловище от земли и дрябло, но целеустремлённо понёс его налево. Хозяйка последовала за псом, а я замкнул процессию.

На ходу я смотрел по сторонам и удивлялся тому, насколько светлым, мягким и воздушным в загустевших сумерках выглядело всё — разлапистые деревья, задравшие ветви в немом вопле, тараканистые кусты, жмущиеся к обочине, гулкие остовы автомобилей, неподвижные и мчащиеся по шершавым вкусовым бугоркам языка дороги, и мимоидущие люди, здесь и сейчас пишущие книгу своей жизни. Параллельно с этим я заглядывал в себя и поражался, как же светло, мягко и воздушно в моей внутренней обволакивающей кисельной мгле. Со мной явно что-то случилось, и это что-то поработало и снаружи, и изнутри. Опасно ли это? Скорей всего, опасно. Но будь безопасность моим приоритетом, я бы не ушел из родительского дома. Может быть, чувство опасности — как раз то, к чему я стремлюсь. Иначе почему дома я был не в порядке, а сейчас упорядочился чуть ли не до алфавитного перечня?

— Вот и непреступная башня, в которой я заточена большую часть времени, — девушка указала на большой некрасивый дом с прямоугольной крышей, прямоугольными окнами, прямоугольными балконами и вереницей прямоугольных дверей.

— Разве башня не должна в вышину быть больше, чем в ширину? — я сравнил дом с собой и пришел к заключению, что из нас двоих на башню сильнее похожу я.

— Это многоподъездная башня, — девушка слегка наклонила голову и коротким движением свела и развела плечи. — И вообще, главное, что я там томлюсь. А раз я — прекрасная принцесса, то любое место моего томительного заточения автоматически получает статус непреступной башни.

— Принцесса? — от этого слова повеяло чем-то таким, чему здесь не место или не время, а, быть может, не то и не другое сразу. Слово «принцесса» распускалось на кончике языка шипящим фонтаном искристых брызг, фруктово-сладких и прохладно-свежих. Этот фонтан требовал торжества и яркой роскоши, которой я не чувствовал ни оптически, ни внутренне.

— Самая натуральная принцесса, можешь не сомневаться. Мой папа был королем неудачников, так что всё по закону. Ну что, ты готов идти на штурм неприступной башни, мой отважный рыцарь? — глаза девушки искрились так же, как слово «принцесса».

— Не знаю. Я никогда прежде не ходил на штурм. Кроме того, я и не готовился на него идти. Можно допустить, что я был рождён готовым идти на штурм, но мне так не кажется.

— К чёрту ложную скромность. На штурм! — принцесса распахнула передо мной дверь. Я вошел в мерцающее чрево многоподъездной башни и погрузился в удушающие миазмы её желудочных соков и кишечных газов.

— Не обращай внимания на вонь. Это дракон воздух портит. Мы с Бегемотом привыкли, и ты привыкнешь, — принцесса с псом уже штурмовали ступени башни.

— Дракон? — я насторожился, но продолжил штурм.

— Кто, по-твоему, сторожит принцессу, заточённую в башне, зубная фея-крёстная? На самом деле, в этой башне целых два дракона. Одного зовут Мусоропровод, а второго — Лифт. Оба дракона по сути одинаковые, только первый питается мёртвыми отбросами, а другой — живыми.

— А нас они не съедят? — я задумался, насколько это должно быть неприятным, когда тебя едят.

— Во-первых, мы с тобой не отбросы. А во-вторых, драконы настолько обленились, что если ты сам к ним в пасть не залезешь, то они тебя не достанут. Так что не дрейфь, мой отважный рыцарь, и двигай ногами активнее, нам на девятый этаж.

Штурм башни оказался мне по силам, но принцессе и Бегемоту подъем дался с куда большей лёгкостью. Я клокотал тяжелым зловонным воздухом, шумно бился кровью в виски и барабанные перепонки, жарко испарялся лбом и подмышками, а девушка и пёс не демонстрировали ничего подобного.

— Кому нужен фитнес, когда есть девять этажей, — принцесса порхнула в отходящий от лестницы темный коридор, звякнула металлом, и по стене расползся медово-жёлтый прямоугольник. — Заходи. Куртку можешь сюда повесить. Вот тапочки.

В обители принцессы было светло и отчего-то неловко. Пахло травами. Я подумал, что запах исходит от бабушки-одуванчика.

— Бабуля, у нас гости, — пропела девушка.

— Что же ты не предупредила? Я бы прибралась тут, борщ сварила, пирожков испекла, — задрожал скрипучий голос, следом за которым в моё восприятие проникла фигура. Она была маленькая, слепленная как песочный куличик, и при этом определённо принадлежала человеку, а не растению. С одуванчиком фигуру роднила разве что белоснежная пушистая головка, подрагивающая в безветренном воздухе.

— Не беспокойся, бабуля. Чай у нас есть, тортик еще остался, печенье, так что не пропадём.

— Не пропадём, не пропадём, — ворчливым эхом повторила бабуля. — Всё не по-людски, да не как у людей. Ты меня хоть представь кавалеру-то, непропадуха.

— Бабуля, знакомься, это… Иннокентий, — я понял, что речь идёт обо мне. Больше ей здесь идти было не о ком.

— Иннокентий, Кеша, Кешенька, — бабуля несколько секунд двигала челюстями, затем, распробовав имя, произнесла: — Что ж, очень приятно.

— Иннокентий, это — бабуля, прошу любить и жаловать.

— Но… — не успел я сформулировать возражение, как принцесса перебила меня: — Иннокентию тоже очень приятно, бабуля. А теперь, когда с официальной частью покончено, пойдемте пить чай.

— Вы пейте, общайтесь с Кешенькой, ваше дело молодое, а я пойду к себе, телевизор посмотрю, — бабуля исчезла из моего восприятия так же быстро, как появилась. Следом за ней померкли и пропали принцесса, Бегемот, а потом и я сам.

— Ты чего залип? — голос, заставивший меня вернуться к сфокусированному вниманию, принадлежал принцессе. Мы с ней сидели за столом, укрытым скатертью в красно-белую клетку. Прямо перед нами благоухали по большой глазурованной кружке и цвели фальшивыми кремовыми цветами два куска торта, сверху из абажура лился апельсиновый свет, а внизу и сбоку над миской сладострастно и алчно чавкал Бегемот.

— О чем задумался? — пристально глядя на меня снаружи и изнутри, принцесса отхлебнула из кружки.

— Почему ты сказала бабуле, что меня зовут Иннокентий?

— Иннокентий происходит от латинского слова Innocentius — «невинный». Хорошее имя и тебе очень подходит, — принцесса улыбнулась так, как будто она загадала загадку, отгадки к которой не знает никто, кроме нее. — Только не говори мне, что ты уже утратил невинность — никогда не поверю. А если поверю, то не переживу этой утраты.

— Есть ли за мной вина, не знаю, но виновным себя не ощущаю, — прислушавшись к ровной пульсации своих мыслей, сказал я. — Только Иннокентий — это не моё имя.

— Ну и что? — принцесса чуть наклонила голову и свела-развела плечи как тогда, перед штурмом башни. — Бабулю, знаешь ли, тоже не бабулей зовут. Я буду называть тебя Кешей. Если не нравится, то тебя тут никто насильно не держит, можешь идти на все четыре стороны.

— Сторон больше, чем четыре. И идти сразу на все стороны не получится, только на какую-то одну.

— Ой, Кеша, не придирайся к словам и вообще не будь занудой, — принцесса подняла глаза и блеснула белками как тогда, когда я спросил про тыканье. — Хуже занудных и душных парней только истеричные, самодовольные, тупые, озабоченные, ленивые, ревнивые, агрессивные, шовинистические и…

— Пьющие коктейли, — я не собирался перебивать принцессу, но слова самостоятельно пробили себе путь сквозь слои моего тела, разжали сомкнутые челюсти и вырвались изо рта.

— Коктейли? — принцесса приподняла одну бровь как тогда, когда я выразил сочувствие. — Если коктейли безалкогольные, то пусть пьют на здоровье.

— Хорошие парни не пьют коктейли, — фраза выскочила из меня, как высвободившаяся пружина из разбитых часов.

— С безалкогольных коктейлей парни переходят на слабоалкогольные, а потом моргнуть не успеешь, как их недельным рационом и пределом мечтаний становится ящик водки — ты это хочешь сказать?

Я пригляделся к своим желаниям и не обнаружил ни одного: — Нет, я не хочу этого говорить.

— Тогда пей чай, ешь торт и будем спать ложиться, уже поздно, — принцесса широко зевнула и потерла глаза достаточно настойчиво, чтобы они порозовели.

Стол с клетчатой скатертью и льющим свет абажуром сменились кроватью и сумраком. Я лежал между принцессой и Бегемотом, смотрел в потолок и не мог понять, действительно ли я его вижу. Может быть, мне только кажется, что я вижу потолок, потому что это естественно — если лежишь в кровати и смотришь вверх, то что ещё увидишь? Всё просто, пока не начинаешь задавать вопросы. Например, с чего я так уверен, что смотрю именно вверх? Ведь точка отсчета — линия горизонта, которую я сейчас не вижу. Я потерял её из виду так же, как родительский дом. Поэтому я могу только предполагать, что верх там, где я его чувствую, и верить своим предположениям и чувствам. Но насколько они надежны? Принцесса научила меня оценивать явления, не опираясь на фундаментальных мертвецов, но… Что если этот урок лишь иллюзия опыта, и мне лишь чудится, что я чему-то научился? Возможно, бабуля принцессы мне показалась человеком, а не растением, из-за того, что мои настройки безнадёжно сбились? Или, что хуже того, принцесса всего лишь показалась мне красивой, а на самом деле…

— Тоже заснуть не можешь? — своим вопросом как плотиной принцесса перекрыла поток моих беспокойных мыслей.

— Я не могу не сомневаться в потолке, — столкнувшись с преградой, мысленный поток повернул вспять. — Вроде бы потолок над головой — это настолько банально и очевидно, что не стоит никакого внимания. Но если сфокусироваться на нем, то… Это даётся слишком просто. Как будто кто-то подсовывает тебе потолок, чтобы ты не заглянул дальше, чтобы не увидел того, что находится за ним. Потолок — он как мираж, ширма, скрывающая нечто настоящее.

— Кеша, если бы я была сияющим Буддой, то я бы открыла твой третий глаз, чтобы ты узрел и понял, что нет не только потолка, но и чего-то настоящего, что он мог бы скрывать. Но быть сияющим Буддой слишком муторно, потому как приходится открывать то, чего нет, тому, кого тоже нет, и вообще не ясно, зачем этим заниматься, если меня, Будды, и моего сияния точно также не существует. Так что давай договоримся, что потолок более-менее объективно существует. И это, между прочим, очень даже хорошо. За этим потолком находится пол, на котором в луже собственной мочи дрыхнет вечно пьяный слесарь-сантехник предпенсионного возраста. Если бы потолка не было, то не было бы и пола, и наш ароматный сосед со всеми своими телесными выделениями сейчас лежал бы у нас на головах.

— Получается, если мне кажется, что ты красивая, то не стоит пытаться заглянуть за эту красоту, потому как там может прятаться нечто, чего я бы не захотел обнаружить у себя на голове?

— Иннокентий, я тебе сейчас башку оторву, чтобы ты раз и навсегда усвоил основополагающую истину — я красивая. И точка. Никаких «если» и «кажется». Заглядывать мальчикам можно только туда, куда девочки им сами соблаговолят позволить. Ты думаешь, бани и туалеты у нас делятся на женские и мужские, дабы защитить нежных мужчин от опустошающих и оскверняющих их душу зрелищ, которые они захотят развидеть, да не смогут? Так вот нет, дружочек, всё ровно наоборот. Туалеты и бани — это своеобразные элементы женской одежды. Под одеждой женщина обнажена так же, как в туалете или в бане. Удел любого настоящего мужчины в том, чтобы стремиться к обнажённой женщине. И только женщина решает, что дать мужчине — щелчок по носу или обнажённую себя.

— Выходит, что нет такой женщины, которая сидя на унитазе не понравилась бы мужчине?

— Кеша, ты правда дурак или прикидываешься. Нет такого замка, к которому бы не подошёл ключ, как думаешь, а?

— Я думаю, что возможны варианты — какой-то ключ подойдёт. Может быть, несколько ключей. Но если взять один конкретный замок и все ключи со всего мира, то…

— Так вот вообрази себе такой замок, который способен сам решать, подходит ему конкретный ключ или нет. И совершенно не важно, что этот замок запирает — сейф с сокровищами, баню или туалет.

— Прости, я запутался. Ты уже оторвала мне башку или ещё нет? — я ощупал свою голову. Она была на месте, но вместе с тем как будто отдельно от меня. То, о чём говорила принцесса, моя голова отлично понимала, а весь остальной я — нет.

— Уже, ещё — какая пошлость. Сводить всё к прошлому и будущему — самое трусливое и безответственное, на что способен человек. Здесь и сейчас, только здесь и сейчас происходит всё важное. И только признав единственность момента, в котором ты живёшь, взяв на себя ответственность за этот момент, ты будешь по-настоящему жить.

— То есть, ты отрываешь мне башку в настоящий момент?

— Да. И пока я в процессе отрывания твоей глупенькой головёнки, ты будешь жив. Так что молись, чтобы мне этот процесс подольше не надоедал.

— Но когда-нибудь ты устанешь и уснёшь. Что тогда будет со мной и моей головой?

— О, не волнуйся, во сне я отрываю головы ещё яростнее, чем наяву.

— Это странно, — сказал я и тут же подумал, что могу ошибаться. Если странный я сам, то те вещи, которые кажутся мне странными, в действительности должны быть совершенно нормальными и наоборот.

— Это странно?! — принцесса разбила ночную темень взрывом хохота, разметала осколки и вскочила на меня, прижав коленями мои плечи к матрасу, но не потревожив при этом спящего Бегемота. — Это по-твоему странно? Я тебе скажу, что по-настоящему странно. Странно, что термины «бойфренд» и «гёрлфренд» подразумевают сексуальную связь, а «френдзона» эту связь категорически исключает. Типа, если френд оказался вдруг и не бой, и не гёрл, а зон.

Странно, что глагол «охренеть» меняет свое значение в зависимости от того, от чьего лица он произносится. Если от первого лица — «я охренела» — то он означает крайнюю степень растерянного удивления и безмолвного негодования. Если же от третьего — «он охренел» — это значит, что человек потерял края и совесть, бесстыдно демонстрирует неприемлемую наглость, основанную на уверенности в безнаказанной вседозволенности. Например: «На рынке я охренела от цены картошки. Они охренели такие цены за гниль заламывать?!»

Странно, что действовать зря — используя зрение, видя — значит, делать что-то напрасно. Но при этом поступки, совершённые не зря, то есть вслепую, неминуемо ведут к достижению намеченных целей. И от зрения совершателя, как и от других его естественных сенсорных способностей, тут ничего не зависит. Пришла я на рынок за картошкой, а там одно гнильё за охреневший прайс — значит, зря ходила. А если картошка оказалась добротной и я таки купила её по сходной цене, то, выходит, вылазка была предпринята не зря.

В конце концов, странно, что ты, чтобы подкатить ко мне, принялся нюхать моего пса. Такой откровенной дичи ещё никто не вытворял, а уж какие только клоуны, фокусники и укротители ко мне не подкатывали.

— Я пытался найти свою мать.

— Да-да, я помню байку про неравнодушного плохого парня, который тебя якобы надоумил искать собаку со свистком. Сюжет не то что бы захватывающий, но весьма оригинальный, даже экстравагантный.

— Ты мне не веришь? — придавленные коленями принцессы мои руки затекли, и я перестал их чувствовать. Ощущение безрукости ткнулось в голову мутной волокнистой мыслью: можно ли так надавить на шею, чтобы затекла голова, и человек почувствовал себя безголовым?

— Посуди сам. Если бы ты в действительности искал потерявшуюся маму, то с какой стати тебе было резко сворачивать поиски и тащиться за незнакомой, пусть и невообразимо красивой, девушкой? — зелёные глаза-светофоры блестели, отражались и тысячекратно множились в осколках ночной тьмы.

— Ты сказала, что мы пойдём к тебе. И мы пошли к тебе. Или… я мог не идти?

— Хоть мои навыки и позволяют успешно отрывать головы, залезать в мозги и исследовать-анализировать содержимое я не способна, так что понятия не имею — мог ты там что-то или нет. Но твоя мама — ты… хочешь сказать, что она на самом деле потерялась?!

— Я не хочу этого говорить. Но мать на самом деле исчезла со всех слоёв и уровней моего восприятия. Потребность узнать, что с ней произошло, была одним из поводов покинуть родительский дом.

— Предупреждаю, в твоих же интересах, чтобы я тебе не поверила, — тонкие сильные пальцы принцессы сомкнулись на моей шее. — Иначе за то, что ты не обзваниваешь полицию, больницы и морги, не развешиваешь по всем столбам и заборам объявления «ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК!», не мечешься, не паникуешь, даже капельку не волнуешься, а валяешься в моей кровати, я тебя убью. Убью за равнодушное предательство человека, подарившего тебе жизнь. Что скажешь? Только хорошо подумай над словами, прежде чем их произнесешь.

Я задумался, можно ли считать жизнь подарком. Подарок — это что-то приятное и полезное. Подарок — это то, что можно передарить другому. Подарок — это то, от чего при желании в момент дарения можно отказаться. Применимы ли эти утверждения к моей жизни? Жизнь — это книга, которую человек… Подарила ли мать мне ту самую книгу? И если подарила, то о чём книга? О том, что хорошие парни не пьют коктейли? Если жизнь и в самом деле подарок, то почему она так сложна и непонятна? Как ею пользоваться? Как читать книгу, которую ты сам должен написать, и как подарить человеку книгу, которую ему ещё только предстоит написать? Как лабиринтно извиваются нити вопросов, как змеисто переплетаются они меж собой в безвыходном пространстве беспросветных размышлений.

Пока я размышлял, принцесса ослабила хватку. Её пальцы соскользнули с моей шеи. Уронив голову на подушку и поджав колени к груди, принцесса замедлила вибрации своего тела до еле слышного пурпурного урчания — точно такое же урчание издавал безмятежно спящий Бегемот. Вокруг нас, болезненно подрагивая острыми краешками, осколки тьмы стали понемногу выпускать лепестки и срастаться ими друг с другом, кропотливо восстанавливая полотно ночи. К моим отдавленным рукам миллионом острых игл вернулась чувствительность. Игнорировать уколы было непросто, но я слишком устал, чтобы продолжать сознательное существование здесь и сейчас. Не дожидаясь, пока темень залатает все прорехи в своем тягуче-стеклянном теле, я погрузился в манящий омут безмыслия.

Когда я вновь воссоединился со своими чувствами и осознанными мыслями, от тьмы не осталось и следа. В кристально ясно просматриваемом пространстве комнаты кровать по-прежнему была подо мной, а слева и справа низкочастотно тарахтели органические моторы пса и девушки. Прямо перед собой я обнаружил то, чего не замечал раньше — двустворчатый шкаф цвета скорлупы высушенного фундука. Он разрастался своими лакированными досками ввысь и вширь, и при этом вглядывался в меня.

Как мог шкаф вглядываться — я не понимал, но чувствовал на себе его пристальное внимание. В этом тяжелом орехово-коричневом взгляде не было любопытства, как будто шкаф знал обо мне всё задолго до моего появления. Я догадался, что его интересует не то, что я из себя представляю, а то, что я стану делать или чего не сделаю. Он ждал уверенно, бесстрастно, не размениваясь на отсчет утекающих секунд и минут, словно в его распоряжении была вся вечность. Поразмыслив, я не придумал ничего иного, кроме как покинуть ложе, приблизиться к шкафу и распахнуть его дверцы.

Из деревянных недр в меня под аккомпанемент сложносочинённых запахов ворвались два десятка взглядов. Они принадлежали головам, выставленным рядами на полках. Так вот кто на самом деле вглядывался в меня! Отделённые от тел головы были мужскими — какие-то с бородами, какие-то с усами, другие — гладко выбритые. Тут находились брюнеты, блондины и рыжие, длинноволосые, коротко стриженные и лысые, иссохшие до состояния обтянутого кожей черепа с запавшими глазами, щеками и носом, и вполне ещё мясистые, кажущиеся едва ли не живыми.

— Они заслужили это, — я обернулся и увидел принцессу. Приподнявшись на локтях, она лила на меня свой безмятежный изумрудный свет. Бегемот тоже проснулся и теперь, липко булькая, самозабвенно вылизывал свои лапы.

— Не думай, что я кровожадная серийная убийца, — продолжила принцесса. — Я отрываю головы только плохим парням.

— Занудным, душным, истеричным, самодовольным, тупым, озабоченным, ленивым, ревнивым, агрессивным и шовинистическим? — припомнив наш вечерний разговор, уточнил я.

— Именно так, Кеша, — кивнула принцесса.

— Но не тем, которые пьют коктейли?

— Кеша, пожалуйста, не ёрничай. Цинизм тут абсолютно неуместен. Я делаю мир лучше самым простым и эффективным методом.

— Ты отрываешь головы — мир становится лучше. Чем больше голов ты оторвешь, тем лучше станет мир. Когда ты оторвешь головы всем, у кого они есть, мир станет идеальным. Так работает твой метод?

— Твоя тупая софистика меня не задевает, — принцесса сверкнула белками глаз. — Я не упертая фанатичка, не маньячка, ловящая кайф от процесса расправы над жертвой. Просто я делаю то, что считаю правильным. Ну и Бегемота нужно кормить, а пенсия у бабули… В общем, сам понимаешь.

— Понимаю, что моя голова и туловище всё ещё неразлучны только потому, что ты пока не придумала по какой статье приписать меня к плохим парням. И пока что у тебя не истощился запас собачьего корма. В сказке всё перевёрнуто и извращено. Дракон не сторожит принцессу, заточённую в башне, а защищает отважных рыцарей от неё и от неминуемой потери головы, — краем сознания я заметил, как головы в шкафу неподвижно, но одобрительно закивали.

— И что теперь? Что дальше? — принцесса выглядела холодной и каменной, но я ощущал исходящие от неё слепящие вибрации. — Я никогда не боялась будущего и смотрела вперёд широко раскрытыми глазами. Впереди я видела простое счастье — домашний уют и понимающий человек рядом. Ни о чём большем не мечтала, год за годом смело и неутомимо шла вперед, не унывая и не жалуясь на неудачи, но простое счастье почему-то не приблизилось даже на один шаг. Наконец, я встретила тебя. Мне показалось, что ты почти то, что надо — немного тебя отшлифовать, капельку заточить, и ты станешь тем самым понимающим человеком. Я вложила в тебя мечту и душу, сделала из деревянной куклы настоящего мальчика. И чем ты платишь мне? Издевательствами, обвинениями и оскорблениями! Разговариваешь со мной так, будто бы я какая-то дешёвка, пустышка, тупая курица, чувствующая себя неполноценной без мужика! Ты надругался над моей мечтой, растоптал её, сожрал и выблевал мне в лицо! ТЫ ЧУДОВИЩЕ! ЖАЛКИЙ МАМЕНЬКИН СЫНОК!!!

Принцесса продолжала исторгать слова, каждое из которых в отдельности было мне знакомо, но всё вместе не поддавалась никакому осмыслению. По мере того, как росли громкость и скорость словесного извержения, увеличивалась и частота вибрации. Я почувствовал, что совсем скоро нагрузка станет такой, что притворно холодное тело принцессы не сможет её выдерживать и взорвётся, обращая в молекулы раскалённого газа всё вокруг — меня, Бегемота, шкаф с головами, девятый этаж, многоподъездную башню, планету, солнечную систему и всю Вселенную.

— Детишки, что за шум? Что у вас происходит? — скрипучий голос и шаркающие шаги соткались в кроткую сгорбленную фигурку. Ревущий поток ультрачастотных вибраций по широкой дуге метнулся от принцессы к бабуле и с беззвучным шипением растворился в ней.

— Всё в порядке, бабулечка, — проворковала принцесса. — Мы с Кешей всего лишь спорим, чья очередь выносить мусор. Кеша как истинный рыцарь утверждает, что его. Но я-то точно помню, что он выносил мусор в прошлый раз, да и вообще не мужское это дело — мусор выносить.

— Вот ты дурочка неразумная, — бабуля недовольно закачала головой, и всё ее тело под мертвыми взглядами оторванных голов капустным кочаном закачалось из стороны в сторону. — В кое то веке тебе парнишка порядочный попался, а ты его испортить да избаловать норовишь. Кешенька, не слушай её. Решил мусор выбросить — иди и выбрасывай, никого не слушай. А то сегодня она тебе мусор выбрасывать не велит, а завтра что — дышать запретит? Запомни, Кешенька, — нет мужчин хуже подкаблучников! Подкаблучники — слизни бесхребетные они, а не мужчины! Грош цена им в базарный день! Тьфу на них! Тьфу-тьфу-тьфу! Ох, слава богу, ты-то, Кешенька, не такой, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

— Ну что ж, Кеша, — принцесса тепло улыбнулась, но взгляд её глаз обжигал запредельным космическим холодом абсолютного ноля. — Ты слышал бабулю — иди, выбрасывай мусор и не будь подкаблучником. У бабули в серванте как раз место для головы еще одного подкаблучника осталось.

Спускаясь по лестнице, на каждом этаже видя сомкнутые дурно покрашенные пасти дракона Мусоропровода, я думал: — Если меня отправили выбрасывать мусор, а мусора не дали, стало быть, я сам и есть мусор. А ведь раньше принцесса говорила, что мы не отбросы — ни она, ни я… Раз я стал отбросом, то, наверное, не стоило тащиться по лестнице, а можно было скормить себя дракону Лифту. Так я бы выбросил мусор, но лишился шанса найти свою мать. Или наоборот, воссоединился с ней в том случае, если она тоже успела стать отбросом.

Не зная, что решить, я решил ничего не решать, покинул многоподъездную башню и позволил ей затеряться среди сотен таких же башен до полной неразличимости. Меня назойливо преследовали и атаковали мысли о принцессе. Они имели вид крылатых кровососущих насекомых, стаи которых то и дело пикировали одновременно со всех сторон. Каждый вампир был словно отлитой из чугуна гирей, и при удачной попытке вгрызться в меня не только причинял боль и высасывал силы, но и существенно затруднял ходьбу.

Поначалу я пробовал отбиваться от ранящих, опустошающих и грузящих мыслей, но, поняв, что только злю и раззадориваю их, оставил сопротивление. С трудом выцепив из бульона окружающего мира изляпанную белыми птичьими кляксами скамейку, я кулём сформировался на ней, поджал жалобно поскуливающее сознание и отдался вампирам. Надежда на то, что кровососы насытятся и потеряют ко мне интерес раньше, чем я безвозвратно утрачу самого себя, оказалась настолько ничтожной, что я не придал ей значения.

— Да! То есть, нет! В смысле, что тебя гложет, брат? — зудящий звон кровожадных мыслей рассёк голос, на оценку которого сил у меня не оказалось. Энергии на то, чтобы усомниться, мне ли адресован вопрос, тоже не было, поэтому я ответил, высвободив краешек свернувшегося сознания: — Мысли о принцессе. Мы с ней были вместе, а потом… Лучше бы она оторвала мне башку.

— Дааа, брат. То есть, никак нет! В смысле, отставить соплежуйство! Знаю я таких принцесс — ради них мать родную продашь, а им всё мало, да всё не то и не так. Плюнь ты на эту принцессу. Я тебе говорю, плюнь, и всё как рукой снимет. Забудешь, как тебя звать! Нет. То есть, как её звать! Да!

Терять мне было нечего. Собрав немного слюны, я плюнул во внешнее пространство. Торчащий краешек сознания зафиксировал, как плевок, пролетев расстояние в пол-ладони, шлепнулся на раздувшееся фиолетово-чёрное тело одного из присосавшихся ко мне вампиров. Оплёванная насекомообразная мысль отвалилась, судорожно дёрнула членистыми лапками и замерла. Увидев это, её товарки прервали пиршество и испуганно запищали. Подбодренный успехом, я накопил столько слюны, сколько смог, и языком вытолкнул её через щель между передними зубами. Фонтанчик скудных брызг оросил спины дюжины мыслей, мгновенно убив их. Этого оказалось достаточно, чтобы остальные кровопийцы взвились в воздух и, кувыркаясь и сталкиваясь, помчались прочь.

— Спасибо, — поблагодарил я своего спасителя. К моему удивлению, силы восприятия, которые я считал бесповоротно высосанными, вновь заиграли упруго бугрящейся мускулатурой.

— Да, пустяки. Не за что. То есть, как будто я не понимаю. Так нам теперь что, ложиться да помирать, а? Нет, брат! То-то и оно! — воспользовавшись чудесным образом восстановившимися силами, я сфокусировал внимание на говорившем. Судя по низкому тембру надтреснутого голоса, смятым пыльным ботинкам чемоданного размера и грубым узловатым ладоням с пегими волосками на тыльной стороне, я осязал мужчину средних лет. Составить полный портрет собеседника мешало то обстоятельство, что над засаленным воротничком неочевидного цвета спецовки не было ничего, на чем я мог бы сконцентрироваться — голова отсутствовала напрочь.

— Это вас принцесса… так? — не желая показаться бестактным, я всё же не удержался от вопроса.

— Нет. То есть, да. В смысле, я сам этих принцесс и так, и эдак, и в хвост, и в гриву. Но ты сам знаешь, братишка, — до тех принцесс дойдет, когда пёс на горе свистнет. То есть, надо бы нам с тобой это дело отметить. Верно я говорю? А то ж, ещё бы! Нет, да, точно!

— Свистнет? — от слов безголового человека во мне щекотно шевельнулось и скрежетнуло чешуйками чувство близости к искомому следу. — Пёс со свистком находится на горе? Вы знаете, как добраться до этой горы?

— Да. Не… Ты чо мне голову морочишь? — голос утратил участливость и покрылся зудящей коркой воспалённого раздражения. — Пёс, свисток, гора — я тебе говорю, выпить надо!

— Но вы только что говорили…

— Я тебе — ты мне! — человек хрипло перебил мое обращение к его памяти. — У меня полтишок, у тебя полтишок — как раз соточка сложится, то что надо, всё по-братски. Понимаешь, братишка? Давай сюда полтишок, я мигом обернусь. Да-да-да, давай, то есть, полтишок, в смысле, не томи, братишка. Полтишок, полтишочек, полтишечку давай, выпьем, в смысле, отпразднуем, то есть. Полтишок, полтишочек, полтишечку…

Хрипя и хрустя коркой всё раздражённее и раздражённие, безголовое тело сделало шаг вперед, вытянуло руки и проворно схватило воздух над моей макушкой. Стой я, а не сиди на скамейке, в его ладонях оказалась бы моя шея. Удивительно. Сначала человек меня спасет, а потом пытается задушить. Или планировалось дружеское горлопожатие? Я присмотрелся к своим ощущениям и увидел, что не хочу искать ответ на этот вопрос так же, как и выяснять, что такое полтишок.

Оставив спасителя-душителя хрипеть возле скамейки, я двинулся в путь. Возможно, пёс, свистящий на горе, был фантазией любителя полтишков, но у меня набралось слишком мало зацепок и ориентиров, чтобы пренебрегать любыми из них. Нужно найти гору и самому проверить, не там ли нужная собака.

Обычно горы высокие, их должно быть видно издалека. Я настроился ощутить гору, но не обнаружил ничего выше домов и деревьев. Неужели в этом пресыщенном людьми, собаками, автомобилями, растениями и постройками мире не нашлось места хотя бы для одной горы? Или я не вижу гору, потому что сам нахожусь на ней? Ведь, стоя на вершине, эту вершину не увидеть. Если так, то собака должна быть где-то здесь.

Обнюхивать собак я зарёкся, чтобы помимо своей воли не привлечь внимание какой-нибудь принцессы — от предыдущих отношений с принцессой я более-менее оправился, но к новым определённо готов не был. Но как же тогда искать пса? Стоило как следует задуматься, и на меня снизошло озарение. Ну конечно! По звуку! Нужно дождаться, когда пёс на горе свистнет, — тут я его и вычислю.

Чтобы не пропустить собачий свист мимо ушей, я обратил взгляд внутрь себя и переключился на тщательное и глубокое восприятие звуков. Едва я удовлетворился настройками, как меня накрыло океаном шума, толща которого уходила ввысь к облакам, а края терялись за горизонтом. Рёвы, скрипы, визг, тарахтенье, урчанье, кашель, шорохи, скрежет, шелест, ровное гуденье, отрывистые гудки, писк, чириканье, треск, звон, чиханье, лязг, хруст, вой, цокот, гул, щелчки, грохот и голоса, несметные полчища разрозненных людских голосов.

–…ты с ума сошла? У него же Нептун в четвертом доме, а четвертый дом — в рыбах! Поэтому…

–…я ему говорю, мурло ты квадратно-гнездовое, будешь у меня щас в коленно-локтевой позе…

–…укреплять производственное взаимодействие, что позволит в кратчайшие сроки обеспечить технологический суверенитет и достигнуть…

–…не больше двух звёздочек из пяти, потому что, во-первых, машина у него вся буквально провоняла химчисткой, а ты знаешь, как я отношусь к химии, и во-вторых, он всю дорогу через зеркальце заднего вида пялился на мои…

–…запасы. Ага, у меня березового сока в подвале сорок две трехлитровых банки и еще бочка двухсотлитровая имеется, так что до весны, даже если каждый день…

–…бабы, клубы, кутёж — всё это не потому, что мне прям по кайфу. Вообще не по кайфу, честно, даже отвращение испытываю. Просто это нужно успеть сейчас, пока молодой, а потом начнётся предсмертная круговерть — работа, семья, дети, внуки, правнуки…

–…куры гнилые! Я на прошлой неделе у вас взял, думал, одна случайно гнилая попалась. Так вот вчера ещё одну куру взял, и что вы думаете?! Опять гнилая! Да вы нос не воротите, нюхайте, нюхайте…

–…собак без поводка! А там же детский сад, школа, больница, библиотека и остановка трамвайная рядом! Ну и что, что огорожено? Думаете, неуправляемый бешеный пес не может…

–…свистнуть, что плохо лежит — это классика, у нас так…

–…основали священное государство, могучую тысячелетнюю державу не для того, чтобы терпеть, мириться и сквозь пальцы смотреть на то, как…

–…я всё с доставкой заказываю — одежду, продукты, готовую еду, а мать не понимает. Охает, ахает, спрашивает, зачем мне новая одежда, если я из дома даже за продуктами не выхожу, и зачем мне продукты, если я всё равно готовую еду заказываю. Ну, что с неё взять — типичный представитель тёмного средневековья…

Каждый голос в акустическом океане звучал как не для меня, так и ни для кого иного, кроме самого говорящего. Никто из говорящих никак не показывал, что слушает и осмысляет чьи-то слова. К своим собственным словам люди тоже не прислушивались ни ушами, ни смысловыми рецепторами. Похоже, все говорили только для того, чтобы продолжать говорить. Чтобы через звучание своих голосов доказывать самим себе, что они всё ещё живы, ведь молчание не золото, молчание — смерть.

В звуковых волнах я перестал ощущать себя изнутри, осталась только наружная чувствительность. Не пытаясь выловить из струящихся шумов и словесных потоков ничего, кроме собачьего свиста, я болтался в толще акустических слоёв, позволял им облизывать меня со всех сторон, выталкивать на поверхность, кружить в вихрях водоворотов, утягивать на дно, швырять о скалы, подхватывать и вновь нести куда-то вдаль.

На правах щепки я плавал в шумах так долго, что едва не растворился в них. Понимание того, что я не превратился в неотделимую составляющую аудио океана, пришло с высоким, пронзительно-острым, похожим на сияющую серебряную спицу звуком. Этот звук был свистом, и раз я сумел его опознать и изловить, значит, я всё ещё оставался по большей части собой.

Я распахнул сознание, чтобы найти источник свиста, и застыл от открывшегося мне вида. Забыв о потребности дышать, я всем своим существом ощущал разбегающуюся из-под ног и простирающуюся во все стороны долину белоснежных облаков, ярко-солнечную незыблемость небесной синевы сверху и покалывающую морозную кристальность воздуха между ними. Я пошевелил ступнёй. Вместо того, чтобы провалиться сквозь бесплотный войлок облаков, моя нога наступила на что-то хрусткое. Я догадался, что нахожусь на заснеженной горной вершине, подпирающей облачный свод, ватным одеялом покрывающий землю и прячущий её от согревающего солнца.

— Совершенно верно, мы высоко в горах, — обернувшись, я увидел за своей спиной большую собаку с бело-коричневым окрасом шерсти и серьёзной вислощёкой мордой.

— Это ты? — спросил я. — Тот самый пёс, свистящий на горе?

— Да, — пёс поднял лапу и дотронулся ею до своего ошейника, на котором висел оранжевый пластмассовый свисток.

— Зачем тебе понадобилось забираться сюда, да к тому же ещё свистеть?

— Это моя работа, — пёс опустил массивные брови, и его морда обрела еще более серьёзный и вместе с тем удручённый вид. — Я — собака-спасатель. Отыскиваю беспечных дурней, которые попёрлись в горы, чтобы прокатиться на лыжах и наделать красивеньких фотографий, но оказались под снегами сошедшей лавины или на дне ущелья со сломанными ногами и лыжами. Когда мне удается найти потерпевшего любителя острых ощущений, я дую в свисток. Это сигнал для людей-спасателей.

— Мне сказали, что ты знаком с моей матерью. Ты знаешь, где она?

— Если твоя мать не человек-спасатель и действительно знакома со мной, то она либо в больнице, либо на кладбище — с другими людьми я в силу профессиональной специфики не контактирую.

— А как же я? Я не спасатель, не в больнице и не на кладбище, а ты со мной общаешься. Более того — ты позвал меня, ведь именно на твой свист я пришёл.

— Я тебя не позвал, — пёс покачал тяжёлыми щеками. — Я тебя отыскал, дурень, и позвал на помощь людей. А уж куда ты попадешь раньше — в больничную палату или в морг — это как повезёт.

Небо над головой, где только что были синь да солнце, потемнело от грозных серо-чёрных туч. Воздух стал стремительно терять прозрачность, наполняясь колкими ледяными крупинками. Через миг всё утонуло в снежном мельтешении, но сквозь пелену бурана я все ещё мог различить силуэт пса.

— Погоди! — закричал я, силясь переорать завывающий ветер. — Ты точно должен знать, где моя мать! Пёс, свисток, гора — все приметы, о которых мне говорили! Это не может быть совпадением!

— А что пёс окажется говорящим — о такой примете тебе тоже говорили? — собака разразилась хохочущим лаем и исчезла в бушующем буране. Говорящая собака — это довольно странно, и о таком мне действительно никто не говорил. Поверил бы я в такую примету? Не успев додумать эту мысль, я тоже исчез.

Вновь собираться в осмысленный и чувствительный организм оказалось мучительно неприятно. От ударившего по глазам света внутренности судорожно напряглись и затвердели как огромный мозолистый кулак. Запахи плавили глаза так, что в черепной коробке всё пришло в вязкое движение и с мрачной неспешностью завертелось болезненно тяжелой воронкой омута. С трудом сфокусировав внимание, я определил, что лежу на кровати, чьи подушка, матрас и одеяло статичными жерновами давят, плющат, перемалывают и истирают моё тело в горячую страдающую пыль. Беря пример с постельных жерновов, мои зубы заскрежетали, перемалывая боль в утробные стоны, высыпающиеся изо рта при каждом выдохе.

— О, смотрите, кто у нас тут очнулся, — льющийся в глаза свет немного унялся, перебитый склонившейся надо мной фигурой. Раздираемый десятком отвратительнейших переживаний, я не стал углубляться в оценку возникшего образа, отметив лишь его принадлежность к людям и наличие головы.

— Любитель прохлаждаться, — продолжила фигура с бодростью и жизнерадостностью, никак не сочетающимися с моими ощущениями, и от того кажущимися нелепыми и обидными. — Это ведь тебя в сугробе нашли, а? Да тебя, тебя, можешь не отвечать. Тётка собаку выгуливала. Та тебя учуяла — собака, а не тётка — снег лапами разгребла, ну а тётка — добрая душа — позвонила куда надо. Несмотря на старания собаки и тётки, я, признаться, думал, что в реанимации ты надолго не задержишься — отправишься дальше прохлаждаться, только на сей раз не в сугроб, а в индивидуальную морозильную камеру. Да что ты стонешь-то так натужно? У тебя сегодня, можно сказать, внеплановый день рождения приключился, а ты ни малейшей радости не выказываешь. Я тебя, понимаешь, с того света вытащил, а благодарности — ноль на массу. Может, ты меня оскорбить хочешь, а? Хочешь пренебрежением к своей жизни и к моему труду показать, что я зря старался? Что мы — врачи — ерундой никому не нужной занимаемся? Намекаешь, что лучше бы мне было окончить девять классов, да в бизнес пойти? Был бы я сейчас уважаемым бандитом, потягивал бы коктейли на борту собственной яхты в компании с парочкой неприлично молодых, но впечатляюще опытных и невероятно инициативных ман… скажем, манекенщиц. Я в Новый Год дал клятву — сам себе дал — не сквернословить. Человеку, старичок, надо как-то над собой расти, развиваться, становиться лучше — в позапрошлом году я пить бросил, в прошлом — курить, а в этом, ну, ты понял. Или не понял?

— Я… не… знаю, — эти три коротких слова дались мне так, будто я вытягивал их из своего кишечника с помощью рыболовного крючка.

— Зато, старичок, я прекрасно знаю. Знаю и насквозь вижу таких му… молодчиков, как ты. Думаешь, мне не понятно, зачем молодой, здоровый, трезвый, явно не алкоголик, не наркоман, в сугроб лезет? Ты можешь рассказать сказочку, что это была попытка суицида. Прощай, жестокий мир, и всё такое. Можешь спеть песенку, что жизнь человека принадлежит только ему, и спасать его — грубое беззаконие и вульгарное нарушение личностных границ. Но меня ты не проведёшь, я таких мерзавцев уже двадцать лет спасаю, и буду спасать, как бы они ни пытались нагадить мне в душу. Будь спокоен, старичок, со мной фокус не пройдет. Я тебя так вылечу, что родная мать не узнает. Лучше новенького станешь, зуб даю. Раз уж выжил, смирись — полное и окончательное выздоровление неизбежно. Неделя-две, и отправишься, куда положено — бодро и с песней! Теперь понимаешь, о чём речь, старичок?

— Я… не… — я оглядел себя в поисках места, откуда можно было бы зачерпнуть ресурс для произнесения третьего слова, но не обнаружил ничего подходящего.

— Упорствуешь? — голос, проникающий сквозь все ткани тела и сознания, лучился жаркой солнечной весёлостью. — Неужели так трудно поверить, что ты тут не самый умный? Ладно ещё будь я зелёным нестрелянным докторишкой, тогда, может, твои потуги не выглядели бы такими смешными и безнадёжными. Но я — матёрый врачище. Через мои руки, уж не сомневайся, целый батальон таких горе-бойцов прошел. Расчёт у вас всех один и тот же — задницу свою в сугробе отморозить, лишь бы стране — Родине своей — долг не отдавать. Меня от подобного трусливого нигилизма с души воротит, ну да что поделать, работа такая — не только людей, но и мразь отпетую выхаживать приходится. Вот вылечу тебя, и никуда не денешься — пулей в бой полетишь. Может даже погибнешь героически, чем чёрт ни шутит. А сейчас уж ладно, отдыхай, пока задница отмороженная заживает.

Голос стих, и за это действие я испытал к нему всеобъемлющее чувство благодарности, настолько бездонное и бескрайнее, что мои расплавленные глаза увлажнились слезами, мучительно ползущая воронка пустых мыслей замерла, и я смог выскользнуть из клыков капкана телесного восприятия. В ласковой обволакивающей черноте невосприимчивости мне размышлялось плавно и совершенно безусильно.

Пёс, свистящий на горе, — нашёл я его или всё-таки нет? Пса я точно видел и слышал. При этом нет сомнений в том, что пёс был фантомом, плодом моего внутреннего восприятия. Но может ли статься, что подобный пёс существует и за пределами умозрительного — в физическом окружающем мире? Две собаки, свистящие на горе — это очень много. Поэтому, скорее всего, второго такого пса не существует. Стало быть, с большой долей вероятности, я нашел именно то, что искал. Тот факт, что наша встреча состоялась внутри меня, а не снаружи, не умаляет ценность этой встречи. Хорошо, с этим разобрались. Хватит с меня собак.

Что дальше? Я получил следующие указатели — моя мать либо жива и находится в больнице, либо мертва и похоронена на кладбище. Вернувшись к многословной речи матёрого врачищи, я выудил из неё основное — сейчас я жив и нахожусь в больнице, а потом отправлюсь умирать в бою и, надо думать, буду похоронен. Выходит, всё складывается наилучшим образом, и где бы мать ни оказалась, у нас нет шансов разминуться. Если, конечно, мы прямо сейчас не… разминываемся. Хм, существует ли такое слово — разминываемся? Разминуться — странный глагол. С прошлым у него всё в порядке — «разминулись», к будущему тоже претензий нет — «разминёмся», а вот с настоящим временем никакой ясности, есть ли оно вообще.

Ладно, в конце концов, наивно было бы рассчитывать, что всё в этом мире поддается постижению. Например, откуда взялся сугроб, в котором я, если верить матёрому врачище, отморозил задницу? Когда принцесса отправила меня выбросить мусор, сугробов не было. Не было их ни тогда, когда я отплёвывался от кровососущих мыслей, ни когда расставался с безголовым человеком, жаждущим полтишков. Видимо, есть правила и законы, по которым всё появляется именно там, где появляется, и тогда, когда появляется. Так появился сугроб, и я в нём появился за тем, чтобы потом появиться в больнице. Это может казаться мне вмешательством руки судьбы, а в действительности быть простой и объективной закономерностью физической природы. Если бы едкая хлористая кислота и не менее смертоносная натриевая щёлочь умели ощущать и осмыслять, возможно, они бы считали чудом и провидением, что их союз даёт безобидную поваренную соль.

Кстати, откуда я знаю результат химической реакции между соляной кислотой и гидроксидом натрия? Не могу вспомнить. Откуда мне известны слова «не», «могу» и «вспомнить»? Этого я тоже не знаю. Почему бы не считать, что вся информация, которой я владею, появилась в моем распоряжении по тем же законам и правилам, по каким я появился в сугробе. Просто так было нужно, правильно и неизбежно.

Неизбежно… кажется, признание действенности такого механизма называется фатализмом. Я примерил на себя костюм фаталиста, зажег во тьме яркий прямоугольник мыслеобразного зеркала и встал перед ним. Щедро присыпанный пудрой парик с буклями, камзол цвета спелой августовской бронзовки, кружевные воланы пышных рукавов, волнистое жабо, струящееся от горла к животу, бархатные панталоны с тесёмками ниже колен, белые колготы, припечатанные золотыми пряжками тупоносые туфли на высоком каблуке. Придирчиво изучив свое отражение, я пришел к выводу, что где-то и когда-то во мне произошла смысловая спайка, скрепившая фатализм и Фигаро. В роли Фигаро-фаталиста я себе не понравился — слишком уж устаревшим я выглядел, слишком уж сильно пах нафталином парик, да и гульфик панталон не вызывал воодушевления. Решив, что фатализм — не моё, я плюнул на мысли о неизбежности, заставив их разбежаться по наиболее отдаленным и редко посещаемым уголкам умозрительной вселенной.

Посвятив левитации в очищенном от мыслей и образов внутреннем вакууме время, достаточное для отдыха, я открыл глаза. Мир снаружи оказался втиснут в тёмную, тягучую и многократно продезинфицированную больничную палату. Одеяло по-прежнему придавливало меня сверху, но уже не казалось ни мельничным жерновом, ни могильной плитой. Похоже, процесс излечивания пошёл. Припомнив, что матёрый врачище обещал вылечить меня так, что мать не узнает, я покинул кровать и палату, и отправился обследовать больницу. Нужно найти мать, пока я не до конца здоров и всё ещё узнаваем.

За темнотой палаты лавиной электронов протяжно гудели ночные лампы длинного бирюзового коридора, цепко несущего в каждой из своих стен по веренице одинаковых белых дверей. Не придумав ничего лучше, я решил проверить все палаты по очереди. Открыв ближайшую дверь, я шагнул в пространство, в точности копирующее комнату, которую я только что покинул. На койке под прессом одеяла бугрилось дрожащее тело.

— Э… здравствуйте. Я ищу свою мать. Вы её не видели? — спросил я, принюхавшись. Помещение оказалась досконально стерильным и не пахло ни матерью, ни другими людьми.

— Мама, мамочка, забери меня отсюда! Ну пожалуйста, забери! — из-под одеяла выпорхнула стайка захлёбывающихся хнычущих всхлипываний. — Я всё сделал, как ты мне сказала: и в сугроб зарылся, и лежал в нем тихо-тихо, долго-долго лежал. Я всё отморозил, всё-всё-всё, но они меня нашли. Они меня забрали. Они меня вылечат, мамочка, совсем вылечат! Я не хочу, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Забери меня! Я не хочу! Нет! Пожалуйста!

Голос то взлетал под потолок звонкой пронзительной иглой, то срывался вниз безудержно ревущим водопадом. От этих звуков, усиливших дрожь тела на кровати, затрясся воздух, завибрировали окна, заходили ходуном стены, потолок, пол и вся больница. Меня подкидывало, подбрасывало, колотило, пинало и швыряло из стороны в сторону как стальной шарик в колесе рулетки. Частота вибраций продолжала нарастать, и я понял, что если сейчас же не уберусь отсюда, то сперва превращусь в отбивную, потом в фарш, а затем в пюре. Я попытался открыть дверь, но она импульсивными толчками раз за разом сбрасывала мои пальцы со своей холодной и скользкой ручки.

— Забери-забери-забери-забери-забери пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста мама-мама-мамочка забери меня забери отсюда ну пожалуйста пож… — когда я уже практически стал отбивной, дверь распахнулась. Голос мгновенно пресёкся, а вся дрожь свернулась до размеров клубка тела, лежащего на кровати под одеялом.

— Это ещё что такое, а? Чего не спим, елпендрозим, варнохаемся, култыхаемся тут, коллег-отморозков тревожим? — спросил с порога палаты человек. По оскорбительно жизнерадостному задору и яркости тембра я узнал в нём матёрого врачищу. Должно быть, это он открыл дверь, отказавшуюся повиноваться мне.

— Я ищу свою мать. Если она жива, то должна быть в больнице.

— Да ты, старичок, оригинал, — врачище жарко расхохотался. — Хочешь, чтобы я тебя к койке наручниками приковал?

— Не хочу.

— Тогда хватай отмороженными ручками отмороженные ножки и тащи свою отмороженную задницу в койку. И если ещё раз без разрешения покинешь палату, то не обижайся. Это первое предупреждение, и оно же последнее. Понял?

— Понял, — ответил я. Не обижаться — это понятно. Обижаться я и не собирался, несмотря на оскорбительный тон врачищи. — Моя мать — вы, может быть, видели её здесь?

— Старичок, ты испытываешь моё ангельское терпение, — не меняя задорного солнечного тембра сказал врачище. — Но я по доброте душевной и чтоб ты тут больше не шарахался открою тайну. Если твоя мать — не женщина на сносях, то её тут быть не может. Это военный госпиталь для отморозков, а родильное отделение… впрочем, не важно. Все отморозки — мужского пола, хотя бы по биологическим признакам. Все врачи и прочий персонал тоже мужики. У нас даже медсёстры — мужики. Бабы-медсёстры оказались ненадёжными. Им отморозки то лапши на уши навешают, что любят-умирают, аж жениться готовы, то разжалобят скулежом своим… В общем, как госпиталь на мужицкую тягу перёшел, больше ни одному отморозку отсюда слинять не удалось. Так что с мамкой ты теперь свидишься разве что на своих похоронах. Если, конечно, останется, что хоронить. А сейчас, спокойной ночи. И это не пожелание, а приказ.

Лежа в тёмной палате под одеялом, которое утратило весомость и прижималось ко мне ненавязчиво, не желая душить, истирать и плющить, я всматривался в своё спокойствие. Оно располагалось сразу под диафрагмой и имело форму шара, еле заметно пульсирующего и меняющего цвет от тёмно-синего к тёмно-зелёному, тёмно-коричневому, тёмно-серому и обратно к тёмно-синему. Откуда во мне такое спокойствие? Возможно, оно родилось из осознания того, что всё разрешилось — мать не в больнице, значит, она мертва. Врачище сказал, что я встречусь с ней, когда меня похоронят. Больше нет никаких развилок, выбора — идти прямо или свернуть налево-направо. От меня требуется выздороветь и погибнуть. Да и то — что значит, требуется? Вылечит меня врачище, и убьёт тоже кто-то другой. Получается, от меня персонально ничего не зависит, поэтому и причин для беспокойства нет.

От созерцания сферы спокойствия меня отвлек тихий, но явственный гул, звенящий как висящая в пустом пространстве муха: — Зззззззззззззззззз.

Я задумался, встречаются ли мухи и сугробы в одном месте в одно и то же время. Белые мухи — так называют снежные хлопья. Но разве снежные мухи могут издавать столь продолжительные звуки?

— Зззззаааааа, ззззззааааааа, зззззззааааааа, — гул изменился. Теперь он усилился и больше походил на полотно двуручной пилы, совершающей возвратно-поступательные движения в волокнистой плоти древесного ствола.

— ЗЗЗЗЗЗАААААААА, ЗЗЗЗЗЗАААААААА, ЗЗЗЗЗЗАААААААА, — пила сменила зубья на клыки и обрела мотор, ускоривший и угромчивший её вгрызание.

— ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ, ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ, ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ, — продолжая разрастаться, скрежещущий гул заставил вибрировать мою кровать.

— ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ!!! — эти же слова повторял отморозок из соседней палаты. Только теперь звук, который чуть не сделал из меня отбивную, стал многократно мощнее и шёл со всех сторон.

— ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ!!! ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ!!! ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ!!! — госпиталь содрогался так, словно оказался в эпицентре землетрясения. Лампы мигнули и взорвались снопами искр, из окон звонко брызнули стекла, по стенам рывками зазмеились трещины.

— ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ ООООТТТТССССЮЮЮЮЮДДДДДААААААА!!!!! — с каждым толчком раны трещин все шире распахивали свои рваные края.

— Отморозки вошли в резонанс! БыстрААААААААА!!! — пронзительный вопль из коридора вспышкой прорвался сквозь монолитную стену вибрирующего гула, но тут же растворился в нём. Я отшвырнул одеяло и метнулся под койку за миг до того, потолок лопнул и камнепадом обрушился вниз. В полу подо мной разверзлась полынья, и я провалился в крутящийся, вертящийся, кувыркающийся и распадающийся калейдоскоп грохочущей черноты. Я летел вниз, и всё вокруг летело вместе со мной к единой цели — гибели.

Внезапно полёт завершился. Одновременно с этим умолкли все звуки. Калейдоскоп разрушения остановился. Я заглянул в себя, пытаясь понять, состоялась моя гибель или нет, но ничего не увидел. Значит, мёртв. Но может ли мертвец прийти к заключению о собственной смерти? Если мертвец способен делать выводы, то чем он отличается от живого? А если я жив, то почему ничего не вижу, и где моё спокойствие? Наверное, я потерял его, когда рванул под кровать. Разве может покойник существовать без спокойствия? Выходит, всё-таки жив. Внутри ничего нет, но стоит взглянуть, есть ли что-нибудь снаружи.

Я обратил своё восприятие во внешний мир и поразился себе. Как могло мне показаться, будто снаружи всё стихло и остановилось? В действительности вокруг бушевало многогранное сложнопостановочное действо. Тут и там на черных курганах и зиккуратах, сложившихся из обломков госпиталя, облизывались языки пламени, били фонтаны воды, белели исковерканные тела, сверкали рубиновые, сапфировые и янтарные огни проблесковых маяков, ревели автомобильные двигатели, лаяли громкоговорители, неслись голые голоса безоружной боли, а в небе дулся кривобокий растущий месяц.

Удивительное дело, стоит только утвердиться во мнении, будто понимаешь, что происходит, и идёшь в верном направлении, как всё рушится. Матёрый врачище если и уцелел, то ему в ближайшее время точно будет не до моего лечения. Цепь событий прервана, я снова оказался в начале пути без малейшего понимания, куда двигаться. Если жизнь человека — это книга, которую он пишет, то писатель из меня прескверный. Больше смысла найдется в книге жизни барана, идущего из овчарни на луг и обратно, посыпая дорогу шоколадным драже из-под хвоста. Прости, отец, я безнадёжен. Наверное, я никогда не понимал значения твоих слов и, хуже того, никогда не пойму. Слова матери — хорошие парни не пьют коктейли — что она пыталась сказать? Прости, мать, я ничего не знаю. Вообще ничего, даже что такое шмонька. И, очевидно, не узнаю никогда. Почему я не дал принцессе оторвать мне голову? Зачем ускакал от безголового душителя? С какой стати тётка с собакой вытащили меня из сугроба? Всё бессмысленно, всё зря. Я не подхожу этому огромному внешнему миру. В нём слишком много всего, а во мне нет ничего, даже спокойствия.

Я оставил громкие суетливые руины госпиталя за спиной и, бесцельно изображая барана, идущего от овчарни к лугу, понёс себя прочь. Нестись прочь оказалось просто, потому что это занятие не подразумевало чего-то, к чему я должен, хочу или могу принестись в результате. Достаточно поочередно переставлять ноги, и всё получается само собой. При этом можно не пользоваться ни внешним, ни внутренним восприятием. Несусь и несусь себе прочь — если нет разницы, куда, то тем более безразлично, через что я несусь. Может быть, через лес. Возможно, через город. Или через горы, через собак, через башни, через людей, через шкафы с оторванными головами, через полтишки, через сугробы, через свистульки и шмоньки, через взорванные отморозками военные госпитали, через всё на свете, чему я не знаю названия, о чём не имею ни малейшего понятия. Плевать. На всё плевать — отличный метод справиться с чем угодно и избавиться от чего угодно.

Топая, куда глаза не глядят, плюя по сторонам, ни на чём не фокусируя внимание, я уступал барану только в том, что не оставлял за собой следа из подхвостного гороха. С выключенным оценочным восприятием мне было никак. Наверное, по отсутствующим ощущениям больше чем на барана я походил на мертвеца. Да и плевать, на баранов плевать и на мертвецов тоже.

— Стой! Стрелять буду! — я услышал голос и помимо своей воли распознал смысл слов, которые этот голос произнес. Выходит, не так уж силён мой навык отключать сенсоры и рецепторы. Ещё одно разочарование. Что ж, одним больше — плевать.

— А ну стоять, кому говорю, баран тупорылый! — выкрикнул голос, и я понял, что он обращается ко мне. По крайней мере, симуляция барана мне удалась.

— Живо упал мордой в землю, руки за голову и без глупостей!

— Это вы мне говорите? — уточнил я, фокусируясь на обладателе голоса. Раз внешнему миру ничего не стоит прорваться в моё восприятие, нет смысла его сдерживать.

— Я тебе щас харю отстрелю нахрен! Руки в гору и на землю! — прокричал молодой человек с напряженным алым лицом, перекошенным ртом, теснящимися в орбитах глазами и чёрным ружьём в контрастно белых судорожно сжатых пальцах.

— Недавно я пытался найти гору на местности, но отыскал её только внутри себя, а снаружи оказался сугроб, в котором я…

— Да ты сука издеваешься?! Какой нахрен сугроб?! В гроб щас отправишься! — из раскаленного до гранатового свечения рта летели шипящие брызги.

— Я должен был отправиться в гроб в результате героической гибели в бою. Но, раз уж и так все планы развалились, наверное, можно и без боя.

— Ты чо, больной? Ты чо, не врубаешься, что я тебя щас тупо грохну? — пылающий лоб молодого человека смялся морщинами, как будто он пытался решить в уме трудную математическую задачу.

— Я полагал, что вы меня застрелите из ружья, но грохнуть тупым тяжелым предметом — это тоже вполне надёжный вариант.

— Дебил тупой, — лицо молодого человека постепенно теряло градусы, пальцы, стискивающие оружие, чуть расслабились. — Тут война, понимаешь, а ты ходишь-бродишь, бред дикий несёшь. На такого психа пулю тратить жалко. Давай, разворачивайся и вали туда, откуда пришёл.

— Не могу. Я потерялся. Того места, откуда я пришёл, уже не найти. Поэтому, если вы меня не будете убивать, я лучше пойду дальше.

— Хрена с два ты у меня пойдёшь дальше, дурилка картонная. Дальше — наши позиции. Думаешь, я тут по приколу околачиваюсь?

— Не думаю.

— И правильно делаешь. Я тут в дозоре, слежу, чтобы ни один урод к нашим позициям не пробрался, — лицо молодого человека остыло до сосично-розовых тонов, рот перестал брызгать и коситься, а глаза — выпучиваться из орбит.

— Я, конечно, не очень красив, но и уродств во мне нет. Если я не урод, то, возможно, ваши позиции одновременно и мои тоже?

— А поди тебя разбери — урод ты или нет, — молодой человек опустил глаза на ружьё и покачал его в руках, то ли прикидывая вес, то ли желая убаюкать. — Ладно, поступим так: я совершу задержание, приведу тебя к командиру, и пусть у него голова болит, кто ты — урод, шпион, пленный, диверсант, гражданский или просто хрен с горы. Только ты это, руки-то вверх подними.

— Зачем?

— Да пёс его знает, но положено так, — сказал молодой человек. Я не стал спорить и поднял руки вверх, и мы пошли. Я с поднятыми руками шагал впереди, а молодой человек указывал мне направление, тыча ружейным стволом в спину.

На ходу вместе с тычками я воспринимал окружающий мир, который состоял преимущественно из деревьев. Шелушащиеся терпкие колонны сосен уходили далеко вверх, где раскидывали сине-зелёные игольчатые кроны, скрывающие небо и заменяющие воздух своим хвойным духом. За звуковое сопровождение отвечали незримый, но очень упорный дятел, и растерянно охающая кукушка, также скрытая от глаз. С ладонями, выставленными над головой, я словно изображал оленя или лося. Впрочем, кому-то могло бы показаться, что я несу некий невидимый груз или жду удачного момента, чтобы забросить в невидимое кольцо невидимый баскетбольный мяч.

— Чёрт, уже часа два как должны были прийти, — произнес голос за моей спиной. — Похоже, заблудились.

— Да. Я уже давно заблудился, и с тех пор всё никак не развыблужусь.

— Чёрт! Сука! Вот ведь подстава! — голос стал сдавленно-шипучим. — Не хватало ещё щас на уродов нарваться. Они нас грохнут или в плен возьмут, и там запытают и грохнут, а командир решит, что я зассал и дезертировал. И как мне потом доказывать, что я не зассал?

— Не знаю, — признался я. То, что кто-то что-то сделал, можно доказать, предъявив результаты этого действия. Например, то, что я сейчас в лесу, убедительно доказывает, что я покинул родительский дом. В противном случае я бы находился в доме. Но как доказать отсутствие действия? Если бы мне пришлось доказывать, что я, скажем, никогда не убивал собак, то что я мог бы предъявить? Отсутствие мёртвых собак, наличие собак живых, свидетелей того, как я изо дня в день в течение всей своей жизни не убиваю собак? Нет, такие доказательства ни один судья во внимание не примет.

— Стоять! Брось винтовку! — мои размышления оборвал вопль, отлетевший, очевидно, от молодого человека, выглядывающего из-за сосны. На расстоянии, разделяющем нас, его полыхающее лицо с перекошенным ртом и набухшими глазными яблоками казалось неотличимым от лица моего сопровождающего в момент нашей встречи. Вместе с лицом из-за дерева выглядывало ружейное дуло.

— Хрена лысого! Сам бросай! — на мое плечо весомо лёг ствол ружья. Я догадался, что мой сопровождающий и его оружие выглядывают из-за меня.

— Я щас вам обоим бошки продырявлю!

— Давай, стреляй, сука! В меня не попадешь, зато урода вашенского завалишь, а я уж потом не промажу!

— Чо это урод нашенский? Он вашенский — на то и урод, как все вашенские.

— Ты пургу-то не неси. Все знают, что это вы — уроды, сволочи гадские, каннибалы чертовы!

— Ишь ты, как урод раскукарекался. Только вот мимо кассы, потому как это вы — садисты конченные, мясники кровавые, гниды богогневные.

— Всё верно, именно такие вы и есть — трупоеды ссаные, дебилы зазомбированные, глиномесы заднеприводные.

— Ты свистульку-то поросячью из-за щеки вытащи, когда хрюкаешь, а то не разобрать, что ты там блеешь.

— А ты чо за деревом прячешься? Чтобы скрыть, как тебя сзади осел дерёт? Ну так это зря — за сто километров слышно, как твое гузло рабочее скрипит.

— А ты чо к своему уроду так жмёшься — микроскопическую свистульку в его поддувале греешь? Или вы с ним близнецы сиамские? Оно и не удивительно, у вас же папка, дедка, племянник и брательник — один и тот же человек, то есть — урод инцестный.

— Ишь ты какой важный — всю свою родословную тут выложил. Только главное сказать забыл, что весь ваш род уродский от Иуды идёт и его любимых шлюшек — жабы с гадюкой.

— Что ж ты так неуважительно про своих мамку и бабку? Ну, зато хоть раз из твоего хрюкала слова правды проклюнулись.

— Ой, ты мне за правду тут не перди. Знаем мы вашу правду. У вас в учебниках так и сказано прямым текстом: правда — это ложь, свобода — это рабство, мир — это война.

— Тю, да ты свою родную школку кажись вспомнил, недотыкомка. Это у вас кромешная бессовестная людоедская ложь — новая более лучшая правда. Это вы рабы, лижущие задницы своим хозяевам, а когда вам разрешают на пять минут язык из ануса вытащить — кричите про свою великую свободу. Это вы на словах сплошь благородные защитники и бескорыстные освободители, а на самом деле маньяки серийные и мародеры тухлые.

— Если вы сами такие беленькие, пушистенькие с голубенькими глазёнками-блюдцами, то чего это вы на нас напали так по-скотски подленько, а?

— Тю! Мы на вас напали? Я, конечно, знал, что у вас всех вместо мозгов шмонька хлюпающая, но чтоб настолько в показаниях путаться — это даже для дряблой шмоньки зашкварно. Постарайся запомнить простой исторический факт — это вы, ублюдины, на нас напали.

— Ага, щас, как же. Нахрен вы нам такие утырки сдались, чтобы на вас нападать? Мы от вас обороняемся, да и то нежно, а могли бы одним плевком унасекомить.

— Да вы настолько удолбанные все, что даже не отдупляете, что делаете. На нас нападаете, а сами в своих галлюцинациях видите, как по райскому саду с ангелочками под ручку гуляете. Да только хрен вам, а не рай, в рай только людей пускают, а вы — нелюди!

— Ишь как задорно нелюдь тут про людей заливает. Слышь, зверёныш, ты в зеркало как-нибудь глянь — много нового про себя узнаешь.

— Сам-то ты в зеркало, ясен пень, ни разу не смотрелся — ни одно зеркало вида твоего обезьяньего рыла не выдержит, треснет и на говно разлетится.

— Тявкай-тявкай, собачонок, скоро на мыловарню отправишься вместе со всеми своими.

— О, смотри-ка, вонючка слово новое выучил — мыло. Вот это да, вот это прогресс. Вы же все зад лопухом подтираете, а мыться так и не научились, потому как в каменном веке до сих пор обитаете.

— А вы специально в дерьме валяетесь, потому как дерьмо к дерьму тянется.

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, — сказал я. — Но если вы говорите одно и то же, может быть, вы не противники?

— То есть как, не противники? — наморщил лоб молодой человек, выглядывающий из-за дерева.

— Я имею в виду, что вы оба сражаетесь на одной стороне, не друг с другом, а с кем-то другим. С теми врагами, которые коварно напали на вас, на вашу общую страну, — предположил я.

— Ну ты псих, иначе и не скажешь. Только сумасшедший может решить, будто у меня с той мразью за деревом может быть что-то общее, тем более — целая страна! — рыкнул молодой человек, прячущийся за моей спиной.

— Точно, натурально умалишенный. Такого стоит только из жалости и милосердия пристрелить, чтоб не мучился болезный, — сказал молодой человек из-за дерева.

— Давай, стреляй. Это как раз в вашем духе — беззащитных, сирых да убогих убивать.

— А в вашем духе трусливо прятаться за спинами инвалидов, стариков, женщин и детей.

— Да ты даже из укрытия выстрелить ссышь.

— Да ты сам ссышь.

— Не ссу!

— Ссышь!

— Сам ссышь!

— Спорим?!

— Спорим!

— На счет три!

— Раз!

— Два!

Вместо счета «три» возле самого моего уха взорвалось что-то жаркое и дымное. Край ствола, за которым скрывался молодой человек, брызнул фонтанчиком щепок. Лицо молодого человека, зияя широко раскрытыми немигающими глазами и пулевым отверстием по лбу, поползло вниз. Давление, оказываемое стволом ружья на мое плечо, исчезло. Обернувшись, я увидел молодого человека, лежащего на спине и взирающего на густое сплетение сосновых ветвей одним невидящим глазом — место второго глаза заняла густая кровавая воронка.

Не знаю, были ли молодые люди отморозками, но погибнуть на войне им однозначно удалось. Только можно ли считать, что они погибли в битве? То, что произошло между ними, больше походило на спор. Если же битва всё-таки имела место, считается ли гибель молодых людей героической? С одной стороны, принесение своей жизни в жертву — поступок героический. Однако ради чего только что свершилось двойное жертвоприношение, я так и не сумел понять. Вот если бы я погибал в бою, то знал бы точно, что делаю это ради встречи с матерью. Впрочем, сейчас и такая мотивация не казалась мне хоть сколько-то оправданной. Пока что все зацепки, которые должны были помочь в поисках, только путали и уводили меня все дальше и дальше. Если смотреть на дело с этой точки зрения, то гибель в бою, обещанная мне матёрым врачищем, могла бы стать тупиком и окончательно поставить крест на перспективе когда-нибудь найти мать — живую или не очень.

— Стоять! Не двигаться! Руки вверх! — гортанно-высокий, как клёкот хищной птицы, голос располосовал мои раздумья. Так как я и до приказа стоял и не двигался, мне оставалось только поднять руки. Но поднятие рук по определению является движением. Выходит, что выполнить команду, не нарушив её же, невозможно. На мою голову обрушилось что-то, выключающее внутренний и окружающий миры, и после короткой тяжёлой вспышки всё погасло.

Включение ощущений и внешнего мира предсказуемо оказалось болезненным и тошнотворным. Попытки привести тело в движение увенчались успехом только в области головы. Несмотря на горячо пульсирующую резь в основании затылка, шея исправно поворачивалась влево и вправо, глаза синхронно открывались и закрывались, а ноздри проводили к обонятельным рецепторам запахи жасмина, ванили, прокисшего пота, крови и телесных выделений, названия которых я не знал. Оглядевшись, я определил, что нахожусь в человеческом жилище, похожем на дом моих родителей, и привязан к деревянной опоре, поддерживающей крышу. Вокруг было многолюдно. В скупом свете электрической лампы, свисающей с потолка, я насчитал семь человек: четверо лежали на полу возле узкой кровати, двое склонились над столом и сосредоточенно разглядывали скатертью расстеленную на нём карту, а последний стоял возле меня и с расстояния в две ладони изучал мое лицо. Точнее, не последний, а последняя — оценив лицо, собранные в пучок волосы и фигуру, я пришёл к выводу, что передо мной стоит женщина.

— Не ожидал, что тебя бабы уделают, а? — гортанно-клокочущим голосом спросила женщина.

— Не ожидал, — согласился я. Никаких ожиданий на счёт уделывания у меня не было.

— Думал, против баб воевать — так в миг и на халяву героем станешь?

— Не думал, — ответил я, приметив, что остальные шестеро тоже обладают женскими чертами.

— Да знаем мы, чем вы мужики думаете. Свистулькой своей думаете! — крикнула одна из женщин, прежде поглощенная созерцанием карты.

— Думаете, что у всех женщин топографический кретинизм! — вторая женщина утвердительно ткнула указательным пальцем в карту. — А мы, между прочим, вот!

От криков товарок женщины, спавшие на полу, проснулись и, уперев в меня взоры, полные презрения, осуждения и ненависти, зашипели: — Вот же сволочь! Скот! Одно слово — мужжжик!

— Думаешь, я не знаю, о чём ты думаешь? — женщина, стоявшая рядом со мной, приблизила свое лицо так, что чуть не клюнула меня острым носом в глаз. От усилившихся запахов жасмина, ванили и пота дышать стало трудно. — Ты думаешь, что мы — женщины — слабые, мягкие и никчёмные, ручки в кровушке запачкать боимся, что у нас кишка тонка тебя порешить.

— Нет. Я думаю, что странно спать на полу, когда в доме есть кровать.

— Издеваешься, умник хренов? По-твоему, мы настолько тупые, что не знаем, для чего кровать нужна? — женщина всхрапнула, будто набирая слюну для плевка. — Нас семеро, а кровать одна. Если на ней не могут спать все, то никто не будет спать. Ясно?

— Не до конца. Почему в доме, где живут семеро, только одна кровать?

— Это называется боевым сестринством, так это работает. Ну да где тебе, мужику, понять.

— Да что ты перед ним распинаешься? Прикончим его! Грохнем! Заживо выпотрошим! Покажем, что он не в сказку попал! — перебивая друг друга, заголосили женщины. Слова боевых сестёр заставили меня задуматься, что из происходящего могло натолкнуть меня на мысль о попадании в сказку. То, что их семеро, а я один? Они как богатыри или гномы, а я как мертвая царевна или Белоснежка? Обе аналогии не выдерживают критики, начиная с того, что ни богатыри, ни гномы не били сказочных героинь по голове и не привязывали их к опорной балке.

— Тихо, — женщина-птица метнула в сестер ледяной взгляд и вновь обернулась ко мне: — Живым ты отсюда не уйдешь. Но прежде надо выяснить, что тебе известно. Если будешь хорошим мальчиком и расскажешь всё, что знаешь, в награду получишь быструю смерть. Обещаю.

— Награда, обещанная вами, не представляется мне желанной. Я недавно пересмотрел концепцию умирания, и теперь не ищу смерти ни на какой скорости. Впрочем, я знаю не так уж много, и чем больше узнаю, тем скромнее мне кажется багаж моих знаний. Хуже того, знания, которые я считал фундаментальными и незыблемыми, теперь вызывают у меня сомнения. Например, прежде я был уверен в том, что хорошие парни не пьют коктейли, а сейчас…

— Мой бывший такой же был, — перебила меня одна из женщин. — Говорил мне, что не пьёт. А потом оказалось, что пьёт, ещё как пьёт! Каждую субботу! И при этом ягнёнка невинного из себя строил — подумаешь, мол, что плохого, всего-то одна пина колада вечером в субботу. Я терпела. Месяц терпела, полгода, год. Думала, вдруг образумится, а он всё никак — что ни субботний вечер, то снова коктейль свой хлещет. Я уж и зелье отворотное в суп подмешивала, чтобы ему коктейли опротивели, и к ведунье ходила, и молитвы читала, свечки перед иконой Неупиваемой чаши ставила, и матери его жаловалась — все впустую. А в один день меня как громом поразило. Я поняла, что уже три года живу с чертовым алкоголиком. Три года, представляете?! Три года — это сто пятьдесят семь суббот, сто пятьдесят семь пина колад, сорок семь литров бухла! СОРОК СЕМЬ ЛИТРОВ!!! Это же смертельная доза, ни одна печень такого не выдержит, а мозги — мозги давно уж растворились в спирте. И как только я это осознала, то призналась себе в том, что спасать уже некого. Что мне оставалось? Продолжать надеяться на чудо? Ждать, когда оболочка человека, которого я когда-то любила, окончательно разложится и умрёт у меня на руках? Ну уж нет, я себя не на помойке нашла. У меня, между прочим, мечты были. Я простого женского счастья хотела, детей хотела, семью хотела нормальную! А этот алкоголик проклятый… НЕНАВИЖУ!!! Из-за коктейлей его, из-за пина колады этой сучьей ночью в субботу, когда он пьяный дрых без задних ног, подожгла хату. Ну и к ополчению примкнула, раз уж и терять-то нечего.

— Вот ты дура, — бесцеремонно припечатала поджигательницу одна из боевых сестер. — Надо было тебе самой начать закладывать. Побухай ты неделю-другую, мужик твой на живом примере увидел, насколько это отвратительно со стороны выглядит, и завязал бы тут же.

— Ты головой-то думаешь, что городишь? — взвилась третья сестра. — Мужик бы от такого только сильнее запил, потому что для мужиков пить в компании — отдельное извращенное удовольствие. Этим уродам только и подавай с кем-нибудь выпить, у них что ни друг или родственник, то собутыльник. Если мужика любишь и спасти хочешь, нужно быть готовой на жертвы. Я вот своему в карман пиджака пакетик со специальным порошком положила и в полицию позвонила. Приняли родимого в лучшем виде, на четыре года закрыли. Четыре года ни капельки спиртного в рот не брал. Мне, конечно, нелегко пришлось, но я ж знала, ради чего всё это.

— Так ты в ополчение сбежала, когда твой хахаль с кичи откинулся и тебя за жертву твою благородную от души отблагодарить захотел? — хохотнула четвёртая сестра.

— А у тебя с таким-то сход-развалом да рожей конской хахаля, поди, в жизни не бывало. Вот и прибилась к отряду нашему — на груди сестринской утешения искать, — в широкой улыбке пятая сестра показала крупные жёлто-коричневые зубы.

— Щас ты будешь зубы свои гнилые искать по всему полу, сучка!

— Ты кого сучкой назвала, свинота?!

— Ой, девочки, ну не ругайтесь вы! — в спор перелаивающихся женщин вмешался щебет до того молчавшей шестой сестры. — Я вот считаю, что иногда выпить в клубе какой-нибудь коктейльчик, вроде секса на пляже, это прямо то, что нужно. В голове после коктейля так легко и чуть-чуть щекотно становится, парни смешными делаются, и можно просто потанцевать, ни о чем не думая.

— Алкашка! Шалава! Шкура! Подстилка! Кукла крашеная! Пьянь подзаборная! — гавканье сестёр слилось в какофонию рубленых оскорблений.

— Видишь, пацан? — женщина-птица мотнула носом в сторону сестёр, которые от слов перешли к делу. Они выдирали друг у друга клоки волос, царапались, кусались, наносили удары кулаками и коленями в лицо, грудь, по глазам и ушам, под дых и в пах безо всякого стеснения. Обладательница поредевших жёлто-коричневых зубов перевернула стол, мощным пинком отломила от него ножку и принялась крушить товарок этой импровизированной палицей.

— Вижу, — ответил я.

— Для каждой из нас во всём мире не существует никого ближе, дороже и родней боевых сестёр, — продолжила женщина-птица. — И ты видишь, как мы обходимся с теми, кто нам ближе, дороже и роднее всех. А теперь вообрази, как мы поступим с тем, кого презираем и ненавидим, а именно — с тобой. Уверяю тебя, совсем скоро…

Слова воительницы утонули в громовых взрывах и едком дыму, мгновенно наполнившем помещение.

— ЧЁРТ! Я ЖЕ ЗАПЕРЛА СКЛАД!!! ВСЕМ ПРЕКРАТИТЬ СТРЕЛЬБУ И БРОСИТЬ ОРУЖИЕ!!! — огнедышащие обертона разъярённой птицы миллионом острейших осколков прошили пространство, меня и тела сестёр, но выстрелы грохотали и продолжали грохотать до тех пор, пока я не потерял способность их слышать. Все звуки сменились в моей голове однотонным писком, а дым сделался плотным до полной зрительной непроницаемости.

Оглушённый, ослеплённый и удушенный, я обратился к размышлениям. Похоже, боевые сёстры поубивали друг друга или вот-вот сделают это. Со мной они собираются сотворить что-то похуже. Но что хуже смерти и что лучше смерти? Пожалуй, на эти вопросы живой не ответит, так как смерти не познал, а мёртвый — потому что мёртв. Ставить жизнь и смерть в спарринг как антонимы, диаметральные противоположности и противостоящие силы кажется ошибкой. Умирают-то одни живые, а мертвецы если и оживают, то только в каких-то исключительных случаях. Родиться мертвым можно, а умереть живым — нет. Прожить человек способен лет сто, а быть мертвым — хоть сто миллионов лет. Мертвецы не пьют коктейли. Стало быть, все мертвецы поголовно если и не хорошие, то уж точно не плохие парни. Получается, плохой парень, умерев, неизбежно хорошеет как минимум до нейтральной оценки. Выходит, что в этом аспекте смерть лучше жизни.

Но с чего я взял, что хорошее действительно хорошо, а плохое — плохо? Это ведь слова-пустышки, смысл которых можно ощутить разве что интуитивно и при этом настолько субъективно, что даже поделиться не с кем — всё равно никто не поймет. Может быть, мать подталкивала меня к осознанию этого феномена? Повторяла, что хорошие парни не пьют коктейли для того, чтобы я однажды задался вопросом, действительно ли это так? Было бы приятно, если она хотела научить меня мыслить непредвзято и не цепляться за много раз повторённые, но не доказанные и даже не аргументированные постулаты, как за путеводную истину. Возможно, мать пыталась донести до меня то, что авторитеты ничего не стоят, в отличие от персонального опыта. Но я слишком долго не то что не мог, даже не пытался это воспринять, ощутить и осмыслить. Из-за моей заторможенности ей пришлось исчезнуть, и этот трюк сработал — я выбрался из склепа родительского дома и отправился искать собственные вопросы и собственные ответы на них. Хорошие парни не пьют коктейли? Именно так — теперь это вопрос, на который я хочу ответить. Не исключено, что для этого мне придется научиться выпивать металлические цилиндры. Как знать, вдруг это мне понравится, и я стану лучше для самого себя, пусть и хуже для кого-то, чей вариант ответа разойдется с моим! Стоп. Я сказал, что стану каким-то кем-то. Но чтобы стать каким-то кем-то, нужно быть. А я — какой я есть? Сравнивая себя с другими и других с собой, я определяю, кто больше и кто меньше, кто красивее, кто отличается от меня полом и возрастом. Но в остальном…

— У попа была собака, — в моё восприятие ворвался хор проникновенно торжественных и одновременно непостижимо скорбных голосов. Они пели так, как будто во Вселенной не было ничего ни до, ни после этой песни:

— Поп её отчаянно любил

Но любовь была та не взаимна

Собаку поп из ревности убил

И в землю закопал

И надпись написал

В которой суть трагедии

Серьёзно исказил

И страсть куском кровавым

Он мяса заменил

Ужаснейшей эпохи

Гротескная гримаса

Поверили все разом

Что жалкий кусок мяса

Священнику дороже

Чем дружба и любовь

И повторяют надпись

Веками вновь и вновь

Что у попа была собака

Поп её любил

Она съела кусок мяса

Он её убил

В землю закопал

И надпись написал

Что у попа была собака…

Пение продолжалось и продолжалось. Я ощутил, как всё живое и мёртвое, неодушевленное и бездушное, сами свет, тьма и целый мир воспринимают себя единственно через эту песню. Всё существует и будет продолжать существовать до тех пор, пока льются её слова. Не переставая слушать, я обратился к своему телу и его физическому окружению. В акустических волнах, излучаемых вселенским хором, мне сделалось очевидным, что женщин не семь, а в миллиард раз больше. Все женщины одинаковы, но ни одна из них не похожа на другую. Все они поют эту песню, поют своими телами и всеми фибрами внутреннего и внешнего восприятия. Поют, от рождения сражаясь на войне, ведомые этой песней и ею же заканчивающиеся. Поют, невзирая на сон, боль, гибель и бескрайние поля облетевших лысых одуванчиков, стремящихся своими корнями к жирному перегною умолкших голосов.

Вместе с образами семи миллиардов женщин, моему восприятию открылся истинный смысл песни, далекий от истории попа, собаки, неразделённой грешной любви и мяса. В действительности песня рассказывала о битве, начавшейся в доисторические времена. Тогда, как и сейчас, планету населяли люди и животные, но не было среди них разделения на мужчин и женщин, самцов и самок. Каждое из живых существ имело всё необходимое, чтобы стать матерью. И люди, и животные, достигнув телесной и нравственной зрелости, становились перед выбором — родить чадо и посвятить свою жизнь ему либо отказаться от этого и жить в своё удовольствие.

Осознанность выбора и индивидуальный порядок принятия решения, становиться матерью или нет, способствовали гармоничному развитию жизни. Все дети, детеныши и личинки до единой были желанны и возлюблены. Никто не мог заставить человека или другое существо стать матерью помимо собственной воли. Никому, чтобы стать матерью, не требовалось ни чужого участия, ни согласия, ни одобрения. Люди и иные виды живых созданий матери-Земли тысячелетиями сохраняли свою численность на одном уровне. Большинство матерей предпочитали отдавать свою любовь единственному чаду, а количество многодетных матерей соответствовало числу тех, кто отказывался от продолжения рода. Такое положение вещей позволяло всем жить в мире, так как из-за отсутствия взрывного роста той или иной популяции природных благ хватало всем и конкурировать за право обладать чем-либо не приходилось.

Благословенное время, эпоха сияния двух ликов истинной любви — любви между матерью и ребенком и любви живого существа к самому себе. Только мать и дитя принадлежали друг другу, а остальные живые существа владели исключительно собой. Атмосфера чистого счастья мягко обнимала и нежно ласкала планету, не знающую агрессии, зависти, лжи, манипуляций, гордыни и жадности. Но натуральному первородному раю, не нуждавшемуся ни в богах, ни в ангелах, суждено было подвергнуться ужасающему осквернению. Беда — первая беда, какую узнала беззаботная планета — пришла из омерзительных глубин бесчеловечного космоса.

Конец ознакомительного фрагмента.