Сказки для 21-й комнаты. Фантастические рассказы

Глеб Океанов

В общежитии Литературного института имени А. М. Горького в Москве была такая комната под номером 21 (больше её нет). Как это часто бывает, мои студенческие общажные годы удались на славу.В том числе и благодаря 21-й комнате, в которой так часто мне дарили радость и любовь.Этот сборник фантастических рассказов я посвящаю тому прекрасному времени, когда я был счастлив (ведь лучшее, чем я могу поделиться, – это моя фантазия).Пусть у каждого будет своя 21-я комната, в какой бы то ни было форме! Книга содержит нецензурную брань.

© Глеб Океанов, 2023

ISBN 978-5-0060-2567-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Шизариум

Мёртвый писатель

« — Здравствуй, дорогая…

В сумраке кабинета мне померещился силуэт погибшей год назад дочери.

— Здравствуй, папа.

Кошмар становился явью.

— Дочка, я тебя, конечно, люблю, и всё такое… Но, кажется, я не очень рад тебя видеть.

— Понимаю, — услышал я в ответ знакомый родной голос.

Я плохо осознавал, что со мной происходит. Как я довёл себя до того, что мне мерещится подобное?

— Я на самом деле здесь, папа.

— Нет, ты мертва.

— Да. Это так.

Лунный свет и дым марихуаны проходили сквозь Элизабет, не прикасаясь к телу.

— Я — призрак.

— А, ну да, — усмехнулся я. — Разумеется.

Злорадно усмехаясь, я потянулся к бокалу с мартини, отпил и произнёс:

— Нет, доченька, ты — просто галлюцинация, — я вытер губы рукой. — Ты мне мерещишься потому, что я много пью в последнее время… и курю то, что запрещено курить в нашем штате, — произнёс я с нарочитой уверенностью.

— Мне жаль тебя, папа. Если бы мама тебя не бросила…

— Да какая разница?! — вспылил я. — Денег хватает. Мои книжки…

— Папа, твои книги…

— Дорогая, — перебил я её, — я тебе что сказал? Ты — галлюцинация. Пожалуйста, уходи. Мне сегодня нужно ещё полглавы написать, а время уже позднее.

— Прости, папа, но я не уйду. Мне нужно поговорить с тобой.

— Я разговариваю с умершей дочерью, — я посмотрел на её силуэт сквозь тёмную жидкость в бокале, — кто бы мог подумать?

— Хочешь, я докажу, что это всё взаправду?

— Валяй.

Не успел я сделать второй глоток, как собирался, и бокал в моей руке лопнул. Стёклышки разлетелись по полу, а я с обидой обнаружил на руке несколько кровавых царапин.

— И что? — усмехнулся я. — Просто слишком сильно сжал бокал.

— Да как такое может быть? — произнесла она, подходя ко мне ближе. — Ты пишешь фантастику, а при этом не хочешь поверить в…

— Ты хотела сказать «в чудеса»? Так в них никто не верит… дорогая. К тому же я пишу ужасы.

— Ты всю жизнь писал про привидений, а теперь, когда одно из них разговаривает с тобой, твоя собственная дочь, ты не можешь в это поверить?

— Получается, что так.

— Папа! — она беззвучно топнула ножкой. — Вот из-за таких писателей чудеса и остаются только на страницах книг!

— Ну, предположим, — я сделал примирительный жест. — Начало рассказа такое: погибшая год назад в аварии дочь писателя-фантаста Элизабет явилась к отцу в виде призрака… прямиком из «царства мёртвых», или как там у вас…

Она кивнула.

— Чего же она хочет?

— Давай я сначала расскажу тебе кое-что, — я устало кивнул, вовлечённый в эту игру моей больной фантазии. — Помнишь, я была маленькая и спросила тебя, почему в твоих книжках привидения постоянно пугают людей, нападают на них, мучают, зачем им это всё?

Я кивнул, соглашаясь, хотя вспомнить, когда такое было, у меня не получилось.

— Теперь я сама могу тебе ответить. Просто нам скучно. Нам нечем заняться в безвременье. Нам страсть, как нужны ощущения! Я мертва только год, но уже готова на всё, лишь бы что-нибудь изменить. У нас нет своих чувств, и мы вынуждены довольствоваться чужими. Они как наркотик.

Я молчал.

— А теперь мне даровали возможность почувствовать себя чуть более… живой. Если я окажу им одну услугу.

Теперь замолчала она.

— Какую?

— Ты напишешь про нас! — я вздрогнул. — Про то, как всё это на самом деле происходит. Мы принесём тебе заготовки книг, сценарии. «Чуешь, чем это пахнет?» — изобразила она меня.

Деньгами, думал я, это пахнет большими деньгами.

Меня как будто начало отпускать. Алкоголь в крови рассосался, но моя чёртова мёртвая дочь всё так же стояла посреди кабинета, сколько бы я не протирал глаза.

Мурашки шли по коже — что, если она говорит правду? Что, если это не сон наяву?

— Это не сон, папа.

Я стану богатым!

— И знаменитым!

— Ты говоришь: «мы принесём тебе заготовки и сценарии»… — размышлял я. — Значит, вы можете писать? А я вам тогда в принципе зачем?

— А как мы это издадим? Ты же сам говорил: неизданная книга — это не книга.

— Разумно. А почему раньше призраки ни к кому не приходили и не предлагали подобное?

— А откуда ты знаешь?

Я задумался: действительно, откуда я могу это знать?

— Папа, — взмолилась она. — Поверь мне, и помоги нам!

Я поверил, согласился и пообещал, что сделаю всё, что смогу.

Элизабет пришла на следующий день и принесла стопку бумаг. Я видел, как тяжело ей это давалось, как бумаги всё никак не хотели держаться в призрачных руках, норовя упасть прямо сквозь них на пол.

— Завтра принесу ещё, — сказала она. — И послезавтра, и послепослезавтра, и потом…

Прочитанное шокировало меня. А ведь сколько раз критики ругались, что у меня больная фантазия… Наивные.

А теперь в моих руках оказались листы искарябанные мертвецами. Какая форма! Какое содержание! Мёртвым явно хватает времени, чтобы исправлять все опечатки и неточности. А сколько страсти — так они хотят вспомнить, каково это — жить.

Я поклялся дочери, что перепишу, отредактирую и напечатаю всё это. Но главное — я поклялся сам себе, что не обману мёртвых. Я и так им всем обязан, а теперь и подавно!

Прошли годы. Кипы бумаг в моей квартире уже заняли целую комнату, пальцы всё чаще сводили судороги от безостановочного бряцанья по клавиатуре, а винчестер компьютера переполнился рассказами, повестями, романами.

Со временем всё обещанное мне сбылось. Я стал одним из самых читаемых авторов на планете, меня называют лучшим фантастом Америки, киностудии стоят в очереди на покупку прав ещё не написанных книг.

Я приобрёл себе домик в дремучих горах и жил там отшельником, как и положено мрачному и богатому писателю ужасов (литературные негры которого, к тому же, иногда гремят цепями и пованивают). Со своих высот я брезгливо отмахиваюсь от литературных премий и чураюсь высшего света — не только ради имиджа, естественно.

Тем временем дочь моя начала как будто расти и взрослеть. Я спросил Элизабет об этом. Она объяснила, что это дар ей за сделку со мной. Теперь она что чувствует, она даже может полноценно трогать предметы. Как же преобразилось её лицо, когда она говорила об этом! Ожило! Я видел радость в её глазах и ощутил тепло от рук, самое настоящее, живое человеческое тепло, когда она обняла меня сзади, глядя, как на экране компьютера появлялись строчка за строчкой очередного «призрачного» романа.

Прошли ещё несколько лет. Я всё так же законодатель жанра, икона, бог и мессия мистической литературы. Но я-то знал, что я на самом деле никто, что за меня всё пишут призраки. А сам я ничего этого не заслужил. На обложках моё имя, но под ними меня самого нет. А мои старые книги, именно мои, с тех пор и не переиздавались даже…

Я захотел прекратить всё это. А то я сам уже как будто стал лишь призраком. Но Элизабет раз за разом убеждала меня продолжать. Ради мёртвых, ради неё.

Когда я откладывал работу, самого себя убеждая, что болен или заслужил перерыв, то ночами мне снились кошмары. Мёртвые в ночи шептали на ухо: «Напиши про нас!». А на утро весь мой пыльный пустой дом оказывался покрыт следами рук и ног.

— Это всё какая-то злая шутка… — бормотал я, стуча по клавишам мозолистыми подушечками пальцев.

Моя дочь, моя красавица Элизабет, стояла надо мной, уже почти живая, но только почти. Она тоже оказалась в ловушке — чем ближе она приближалась к жизни, тем становилось понятней, что живой до конца ей точно не быть. Что толку от того, что ты можешь взять в руки яблоко, если никогда уже не испытаешь его вкус?

— Пиши, — мрачно повторяла она.

Однажды я решился и спросил её, можно ли написать и издать кое-что своё? Всего одну книгу? Спустя годы раздумий мне пришёл в голову такой прекрасный сюжет, мой сюжет, никто такое не писал…

— Нет, — сказала она.

Я стал спрашивать Элизабет об этом при каждом её появлении, и однажды она закричала на меня:

— Ты думал, можно просто так беспокоить мёртвых?!

— А сейчас я разве не беспокою их души, печатая всё то, что ими написано?

— Ты врал про них! Ты врал про смерть, ты врал про жизнь, ты врал про муки и терзания! Все вы писатели — просто лжецы!

И тут я забеспокоился — действительно ли это моя дочь, или просто чудовище, посланное Адом, чтобы мучить меня?

— Я не хочу больше писать эти мёртвые книги о жизни! Я хочу писать живые книги о мёртвых! — проорал я и демонстративно снёс всё со стола.

Призрак исчез. Я забился в угол и ревел, уткнувшись лицом в ладони, боялся поднять взгляд — шарканье мёртвых ног заполонило дом. Я чувствовал смрадное мёртвое дыхание надо мной.

— Простите, — бормотал я. — Простите меня, я больше не буду. Я напишу про вас.

Но я соврал. Втихаря я напечатал и издал свою книгу — плоть от плоти мою, с моими муками, мыслями и терзаниями.

И они меня убили.

На моей могиле не написано «Любящий муж» или «Заботливый отец», там нацарапано только: «Мёртвый писатель». Надпись появилась не сразу — это очередная злая шутка от призраков.

Я мёртв уже несколько лет, и здесь, поверьте, не очень приятно. Я нашёл способ передать мою историю живым, и вот вы её читаете»

Молодой паренёк перестал стучать по клавиатуре.

— Стив, простите, я устал. Можно мы допишем эту главу завтра?

— Нет, Расти, пиши, давай, ещё много надо написать. Ты пока что написал очень мало, а надо ещё много написать. Ты станешь богатым, ты станешь знаменитым, Рассел, ты только пиши, не останавливайся, пиши, давай. Ты напишешь всё, что произошло со мной. Пиши-пиши. Это только начало!

Уфа

Лето 2007

Двадцать сигарет

«Афоня будет очень болезненным мальчиком». Это сообщили родителям сразу же после рождения ребёнка, но ни хромоногий отец, ни страдающая астмой мать не придали этому особого значения.

Афанасий рос жутким шалопаем, и первая дюжина его лет пролетела как неделимый яркий блик. Но уже тринадцатый день рождения он встречал в операционной — переходный возраст нуждался в резервах организма, каковых у Афони не имелось, его программа оказалась полностью отработана. И с тех пор всё его тело начало разрушаться. Только в тот момент его и сами не очень-то здоровые родители поняли, насколько в действительности страшен удел их сына.

В течение года врачи спасали жизнь мальчику от всевозможных болезней, скрытно развившихся в его организме на протяжении многих лет. Скоропостижная смерть его предотвратили, но на дальнейшей счастливой и беззаботной жизни поставили крест.

От прежнего мальчугана не осталось ничего: прыщи и язвы рвали ему кожу, мышцы обмякли, кости стали как тонкая фанера. Но главное — отныне всё несло ему смерть. Афоня мог есть только специальную пищу, дышать только очищенным воздухом, ему нельзя мёрзнуть и потеть, поднимать тяжести и пользоваться бытовой техникой.

Один из врачей, важная личность в жизни Афони, старался зачем-то объяснить истощенному, бледному, дёргающемуся мальчику, как ему жить дальше. Он парой фраз перечислил ту пищу, которую можно употреблять Афанасию, аккуратно сообщил, что тому нельзя заниматься спортом, да и вообще много двигаться, что ему не стоит общаться с девочками, нельзя пользоваться компьютером, телевизором и вообще не стоит отходить от дома, а лучше от постели, потому что в любой момент ему может стать плохо. Тем самым врач описал всю будущую жизнь Афанасия, ведь действительно, кроме тех каш, которые ему прописали, Афоня за всю жизнь не попробовал больше ни одного блюда, он никогда не пробовал алкоголя, не путешествовал дальше магазина и больниц и не имел близости с девушками.

Расписывая, как должен поступать Афоня, чтобы выжить, совсем молодой врач, смилостивившись, сказал, скорее всего, не всерьёз, что Афоне за всю жизнь можно скурить пачку сигарет, ровно двадцать, и то не чаще одной в месяц. Неизвестно, что подвигло доктора сказать такой бред. Скорее всего, многое из того, что он говорил тогда Афоне было халтурной выдумкой, но именно эта глупая фраза про сигареты стала существенной для Афанасия. Ведь двадцать сигарет — это единственное, хоть и дозированное, разрешённое ему удовольствие в жизни. Запретное удовольствие. Запретный плод.

Следующие лет двадцать Афоня провёл дома, почти не отрываясь от кровати, рядом с ним всегда стоял тазик на-всякий-случай, поднос со множеством настоек и лекарств и немного самой дешёвой медицинской техники. Передвигался он только в туалет и обратно. Больше он не ходил в школу и никакого, даже дистанционного, образования не получил. Афанасий никогда никого не любил и так и остался к тридцати трём годам девственником, да и вряд ли он физически мог изменить этот факт. От телевизора у него жгло глаза, на типографскую краску у него аллергия, и он не мог читать газеты. Но через силу он вынужден был взять в трясущиеся руки карандаш и бумагу, когда вскоре один за другим скончались его мать и отец. Хоть у Афанасия и было кислородное голодание мозга, мозги его работали более-менее, и он вынужден был найти по телефону удалённую работу для себя. Он стал работать художественным редактором, корректируя и исправляя статьи, рассказы, стихи из различных журналов и газет — времени у него было предостаточно. Правда, денег с этого, конечно, не хватило бы на все необходимые лекарства. Благо у него было пособие по инвалидности.

Из-за подобного новшества он стал иногда выходить на улицу. Сгорбившийся, хромающий на обе слабые ноги, щурящийся от яркого света, он перебежками добирался до магазина и аптеки, а потом обратно. И каждая такая вылазка для него равнялась подвигу и, вернувшись домой, он падал на пол и сопел, задыхаясь, долгое время. Его всего трясло, а перед глазами плясали черти. Почти весь день потом уходил у него на то, чтобы прийти в себя.

Единственной отрадой и изюминкой его жизни стала пачка сигарет, спрятанная в шкафу. В моменты, когда ему бывало особенно плохо или, наоборот, хорошо, он скуривал одну сигарету. Это не доставляло ему никакого физического удовольствия, но только — моральное. Сам факт, что он посягает на то единственное действо, которым имеют право наслаждаться нормальные здоровые люди, которое ему разрешено, радовал его. Он осознанно дарил табаку с каждой затяжкой немногочисленные остатки своего здоровья и нисколько не жалел об этом.

Но однажды жизнь особенно сильно ударила по Афоне. Проведя почти весь день на унитазе, испытывая жуткую боль и ещё больший стыд перед самим собой, он понял, что не хочет больше продолжать своё существование. Весь дрожавший, от ужаса и мучавшей его тогда изжоги, он отыскал ту самую тайную пачку, в которой осталось всего три сигареты. Он закурил от плиты и сразу же почувствовал рвотные позывы и начал задыхаться. Помутнело в глазах, руки задрожали ещё сильнее, поднялось давление, но он всё равно жадно скурил сигарету. Потому вторую. Третью он уже курил сидя на полу, спиной к стене, хриплый кашель сжимал гармошкой его лёгкие, кровь пошла носом.

Афанасий верил, что теперь он умрёт, но, когда и от последней сигареты остался обгоревший бычок, и ничего не случилось, он почувствовал невероятную лёгкость, и боль в животе прошла. Он думал, что уже отправляется на тот свет, и потому блаженно лёг на пол, стал ждать кончины, но смерть так и не пришла, и боль тоже не вернулась.

Афоня поднялся с пола другим человеком: ничего не болело, тело было лёгким, дышать приятно, хотелось жить. Он понял, что зря когда-то так серьёзно отнёсся к глупым словам врача-шарлатана и поверил ему.

«Я скурил двадцать сигарет, — думал он, — а я жив! А может, я и есть могу что хочу, и смотреть телевизор, и не спать ночью, и пить вино, и общаться с девушкой и ничего мне не будет?!»

Тот день и всю ночь он прожил как никогда до этого. По-настоящему. Он оделся так, как никогда ещё не одевался и отправился в ночной клуб на все свои деньги. Там он пил коктейли, ел суши и танцевал с девушками. Всё вокруг него блестело, вертелось и словно бы радовалось тому, что Афоня наконец-то явился миру. Ему самому казалось, что весь мир ждал его пробуждения ото сна. Ещё он увидел, что мир то ли изменился с тех пор, как он его видел в последний раз, или, может, он сам его неправильно запомнил — мир показался ему прекрасным местом, а люди — чудесными созданиями. В тот вечер он даже и не думал о том, что в любой момент может упасть мёртвым, забившись в эпилептическом припадке или с остановившимся сердцем. Он просто жил.

Всё происходило как во сне, он разговорился с кем-то, о чём-то спорил и смеялся с совершенно незнакомыми людьми, потом пьяный он гулял с ними по ночным улицам, они громко кричали и пели незнакомые ему песни. Они долго с ним прощались, когда уже начало рассветать, говорили ещё заходить в тот клуб, оставили пару телефонов, а одна пьяненькая девушка даже поцеловала его в щёку.

Придя домой и взглянув в зеркало, он увидел нормального мужика, у которого выпрямилась спина и плечи тоже, исчезло раздувавшееся газами брюхо и мешки под глазами, вышел разом весь гной с лица, нормализовалось дыхание и бешеного биения сердца больше не было слышно. Ну, может, всё было не так уж красиво, но именно таким он сам себя увидел. И даже спать не хотелось.

Афоня усмехнулся себе, тому чудику, которым он когда-то был, тому кошмару, который, оказывается, царил в его квартире. Он подошёл к окну, раскрыл его настежь. Внутрь ворвался утренний сквозняк. Совсем близко к окну горело огнём рассветное солнце. Афанасий вытащил из кармана новую пачку сигарет. Раскрыл, вытащил папиросу, прикурил от подаренной ему красивой зажигалки, затянулся и упал мёртвым. Удивительно, но молодой врач почти угадал — двадцать первая сигарета оказалась последней.

Уфа

Весна 2008

Такси для Н’ян Ктхуна

Что бы ни представало теперь перед глазами, взор мой отныне видит картину совершенно иную. Я вижу те же дома, дороги, людей, что видите и вы. Но сквозь ширму я вижу больше и дальше, о чём жалею, конечно. Мои глаза, моё сознание — теперь они чётко видят ту бездну, что простирается под нами. Ту дыру, пробитую в нашу реальность, через которую, как сквозняк, в наш мир влетает чума, чума, косящая нас страшней любой болезни — она плодит бесформенные серые липкие бубоны прямо в наших головах. И из этой дыры, прорывая реальность, подобно сорняку, проламывающему асфальт над собой, с каждым днём всё сильнее и сильнее пробирается наружу огромный чёрный обелиск. Ровный, гладкий, блестящий, светящийся тьмою монолит — воплощение хаоса, мрака, неистовой силы безумия, что скребёт когтями дверь в наш мир, в наши разум и сердце. Ежечасно он становится всё выше, всё больше, он становится всеобъемлющ и впитывает в себя весь свет нашего мира, заменяя чем-то своим, чем-то непонятным, безымянным и отвратительным. И тьма заполняет собою опустевшее пространство, чёрной слизью заливает пробоины.

Я вижу этот обелиск — он постоянно передо мною, куда бы я ни посмотрел. А самое страшное и жуткое начинается когда я закрываю глаза, опускаю веки, вынужденный спать по ночам, как и все люди, ведь самый действенный способ сойти с ума — не спать. Я боюсь спать, боюсь каждый день погружаться в кошмары, заполнившие меня, как и многих других несчастных. Но ещё больше я боюсь сойти окончательно с ума, уйти от ответственности, сдаться… Именно поэтому я вновь и вновь, каждую ночь засыпаю, боясь на утро уже не проснуться, боясь так и остаться в своём сновидении, где мне является то, что некогда родилось за глубинами нашего мира или на самом дальнем, самом глубоком днище моря первобытного — первородного безумия и страха. Эти чувства… они так реальны! Их можно потрогать, они могут сами прийти к тебе и остаться навсегда. Сесть чёрным призраком у постели и качать её припадочной дрожью, словно обезумевшая мать — мёртвого младенца.

Однажды я уже окунулся в пучину подобного кошмара, неистового, самого страшного страха, и с тех пор он всегда со мною, куда бы я ни пошёл, именно с тех пор я вижу обелиск из гранита и ужаса, что рвёт нашу реальность и вздыбливается всё выше к небу, и — далее.

Я должен вам рассказать об этом, должен поделиться, как смогу, этим ужасом и, надеюсь, вы разделите со мною эту чашу, потому как, не испив из неё, нельзя понять нашу реальность. И, да поможет вам вера… кою вы может быть убережёте…

***

Я работаю таксистом в Аркхеме, штат Массачусетс, Новая Англия… точнее работал. Никогда не забуду ту ужасную ночь 13 мая 1927 года, которая раз и навсегда отсекла мою душу от мирной и спокойной жизни-бренности.

У меня нет доказательств произошедшего, даже самых незначительных, ведь те, что всё-таки можно б было обнародовать, я уничтожил сам. Нельзя было допустить, чтобы зло вырвалось на свободу… и я преградил ему путь… как смог.

Вы можете мне не поверить, можете, конечно, найти множество нестыковок в моём рассказе, но тому виной может быть лишь моя истерзанная память — не более. Чудо, что та ночь вообще осталась в моей голове, а не оказалась вытолкнутой прочь сознанием, неспособным принять произошедшее.

Можно долго дискутировать о моей вменяемости, прошу, оставить всё это на потом, прежде всё-таки выслушайте меня, а уже потом решайте, что думать об этом.

Моё имя Роберт Патрик Бэрроумэн, как я уже упоминал, произошёл со мною этот ужасный случай 13 мая 1927 года в Аркхеме. Была тёплая влажная, липкая ночь, лил дождь, сквозь косые струи не было видно звёзд… Я ехал домой со службы на своём старом форде, когда увидел на обочине силуэты двух голосующих. Время было уже позднее, но я решил их подвезти, поскольку последние несколько лет я не имею возможности работать по специальности и деньги мне нужны. Современному американскому обществу не нужны специалисты по фольклору, литературе, астрологии и антропологии. Именно поэтому я, с отличием окончивший университет Мискатоник, высокообразованный человек, вынужден перебиваться на разных недостойных меня работах, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Тем более что мой ныне покойный дед оставил мне множество крупных долгов, которые я по мере сил закрываю, занятый постоянной подработкой, и не имею возможности найти полноценную службу по специальности, которая бы удовлетворила мои духовные изыскания.

Силуэты, вырванные из темноты светом фар, казались фантасмагорическими скульптурами. Один человек напоминал собою куб: прямые и толстые, как трубы, ноги вырастали из огромных, заметных на расстоянии ботинок, больше напоминавших кирпичи, абсолютно квадратный стан и точно такая же нечеловеческая, квадратная голова, покоящаяся на прямых и твёрдых плечах, шеи, как таковой, не было предусмотрено. Зато подбородок огромнейший. Второй же человек огромного роста, тонкий, согнутый, чтобы хоть как-нибудь напоминать человека, а не столб, от этого на его спине вырос страшного вида горб, точнее череда горбов. Его маленькая, по сравнению с телом, голова, вырастала из длинной тонкой шеи и вовсе не походила на человеческую — полностью покрытая, как шерстью, волосами, с маленьким незаметным ртом, скрытым огромным носом, на фоне которого и глаза и уши кажутся лишними рудиментарными органами. Эти двое, толстый и тонкий, низкий и высокий, стояли у выезда из тёмной подворотни, не боясь промокнуть под дождём.

Я подъехал к ним и они, молча, ничего не говоря, забрались в машину, только тогда я заметил с ними молодую девушку, совсем ещё девчонку, вида очень болезненного. Салон вмиг весь заляпали, от пассажиров несло табаком и дешёвой выпивкой, девушка была пьяна и не соображала, она походила на мясную куклу, нежели на человека. Мне стало противно, я сильно пожалел, что решил подобрать их, но ничего не сказал и старался, как истинный джентльмен, не подавать вида.

Пассажиры приказали ехать из города через северные ворота к лесу, а дальше они уточнят дорогу. Узнав, куда именно их нужно везти, я ещё крепче пожалел, что остановил машину, но сдержался.

В пути оба из находящихся в сознании пассажиров молчали, не смотрели в окна по сторонам и даже как будто не дышали, застывшие намертво. Зато девушка не умолкала, пьяная, она всё время смеялась, пыталась что-то говорить. Мужчины не обращали на неё внимания. Я испытывал ужаснейшее отвращение, когда встречал её окосевший взгляд в зеркале заднего вида. У меня имелись версии, зачем двое мужчин едут ночью в безлюдный лес с пьяной малолетней проституткой… но мне не было её жаль и, наоборот, я даже хотел, чтобы она получила как можно более страшное наказание за свой мерзейший образ жизни.

Приблизительно через час мы подобрались к нужному им месту. Почему-то моим пассажирам потребовалась именно определённая лесная опушка, в глуши и отдаление от города, спрятавшаяся за частоколом деревьев и слоями холмистых горизонтов Аркхемского леса. Съехав туда с полузаброшенной грузовой дороги, я остановил машину и эти двое, низкий и высокий, выбрались под дождь. Обоим выбраться из автомобиля стоило больших трудов. Толстый застрял в проёме, как будто вылезал из маленькой форточки, тонкому же пришлось ещё несколько раз согнуть спину. Пьяная девушка, заснувшая, когда мы преодолевали границу города, не подавала признаков жизни, и высокий вытащил её из автомобиля на руках.

Я заглушил мотор и принялся смотреть, но тут случилось то, чего я никак не ожидал… да и мог ли?

Низкий и толстый произнёс что-то шипящим шёпотом и мне сразу же стало плохо… Именно с этого момента повествования я не ручаюсь за точность моего рассказа, но события, поверьте мне, имели место примерно такие. По всей видимости, толстый произнёс какое-то древнее магическое заклинание — как ещё объяснить, что я, как загипнотизированный, вышел внезапно из машины, сам того не желая.

Дождь усиливался, нарастал. Я вышел и неуверенным, нетвёрдым шагом подошёл к длинному и тонкому. Для меня самого моё же бытие превратилось в движущуюся картинку, иллюзию; я видел, что делаю, куда движусь, так же, как и всегда… но двигало моё тело чужое сознание — я чувствовал чьё-то присутствие буквально в моём черепе. Мною управляли. И я не мог ничего с этим поделать. Я пытался вырваться из плена гипноза, пытался закричать. Кричало всё моё естество, но снаружи и глаз не моргнул. Я вообще, как заметил, почти не дышал и не моргал, зато я послушно принял из рук длинного девушку и понёс её к огромному гладкому, похожему на выросший из земли стол, камню.

Сколь ни упиралось моё сознание, тело сделало всё в точности как, видимо, того хотели эти двое, спокойно стоявшие за моей спиной. Положив девушку спиной на сырой камень, я двинулся к ним. Девушка постанывала во сне, пыталась что-то бормотать, но это никак нельзя было назвать человеческой речью, скорее лепетом младенца. Она раскинула в стороны руки и ноги и так и застыла на холодном и мокром камне, под дождём, в грязи, посреди ночного леса.

Когда я подошёл к этим двоим, я развернулся, а ноги сами подкосились, и я упал на колени, и так и застыл в такой позе. Влага заливала мне лицо, волосы липли, сохли не мигающие глаза, и потому видел я перед собою не очень чётко. Прямо позади меня стояли, застыв, низкий и рослый, они молчали, я их не видел, но ясно слышал какой-то странный звук, мне показалось, что одежда на них обоих, а может сама кожа натягивалась, готовая порваться. От этого непонятного треска мне стало ещё страшнее, чудилось, что оба они вот-вот лопнут, но этого всё не происходило, хотя треск какой-то материи не прекращался…

Меня заставили быть свидетелем ужасной картины… не знаю, зачем.

Внезапно, из лесной чащи раздались какие-то звуки, шорохи и даже голоса. Кто-то двигался из леса к камню. Их, кто бы это ни был, было много, и шли они отовсюду, везде мелькали их тени, а шум их спешных шагов оглушал.

Из-за слипшихся волос я долго не мог разглядеть, кому принадлежат эти размазанные силуэты. Каково же было моё удивление, и какой я испытал ужас, когда понял, что это не люди!

Камень окружили маленькие толстенькие человечки. Ростом они были кто с кошку, кто с небольшого человека, голые, бледные. Белая слизкая кожа с трудом обтягивала плотное тело. У них были совсем маленькие, меньше чем у младенцев, стопы и ладони, но чем ближе чресла приближались к телу, тем толще они становились, и подмышки, скажем, уже было невозможно разглядеть под многочисленными складками. Они двигались приплясывая, и даже те, что вроде бы стояли на месте, пританцовывали или хотя бы переступали с ноги на ногу. Вообще, они состояли из непонятного вида рук и ног (и нельзя понять, как они вообще держаться на таких маленьких с небольшим количеством пальцев ступнях), невероятно огромного живота, обтянутого кожей, как барабан, из него постоянно раздавалось урчание, похожее больше на рык хищника, и головы, маленькой, лысой, без шеи и ровно круглой. По бокам гладкой макушки — две прорези внутрь — уши, в центре лица — два маленьких, прижатых друг к другу глаза, круглых, чёрных и без зрачков, прямо под ними две прорези — ноздри и большой круглый рот, в котором зубы располагались по всей длине и уходили куда-то внутрь горла, откуда периодически показывался длинный чёрный язык, похожий на огромного слизкого червя. Они подпрыгивали на месте, собравшись в ровный круг у камня, издавали звуки, отдалённо похожие на пение, а языками слизывали с собственных лиц влагу.

Если бы я мог, я бы закричал; чего там, я бы мигом бросился прочь, забыв навсегда про автомобиль и про всё на свете, но я не мог, я всё так же сидел в грязи на коленях и созерцал как ровный строй этих импов внезапно разошёлся на две ровные части и пропустил к камню новое чудовище, ещё более ужасное.

Тварь походила одновременно на собаку, дракона и… человека, а ростом была с хорошего быка. Самые натуральные собачьи лапы, разве что в большем масштабе, были покрыты плотной, густой и твёрдой шерстью, напоминавшей больше шипы из стали. Осанка чудища была такой же как у динозавров, такой же, как и у некоторых птиц — огромные задние лапы, маленькие передние, большая голова и хвост, которым чудище било за собою по земле чётким ритмом, словно в там-там, под которые и танцевали бесята. Именно хвост удерживал на весу всю эту страшную конструкцию, поскольку чудовище двигалось на задних лапах, а передние не годились ни для передвижения, ни для того, чтобы в них что-то держать, они были скрючены и выжаты, и напоминали собою пуповины. Рыло твари одинаково походило и на человеческое, и на собачье, и ужасало невероятно, слабонервному человеку хватило бы одной только этой морды, чтобы сойти с ума, я же видел гораздо больше… Описать его полностью у меня не хватит ни фантазии… ни психических сил…

Чудовище напоминало собою скелет, обтянутый слизкой и липкой на вид кожей. Плоти и мяса в нём не было совсем, зато сквозь тонкую кожу видны были сосуды и кишки, наполнявшие тварь с хвоста до черепа. Всё внутри неё бурлило, шипело, переливалось из одного конца в другой и всё это было видно, причём даже на расстоянии, иногда из-за каких-то неведомых химических процессов в её теле можно было разглядеть, как в кишках что-то шумно лопалось, и все жидкости перекрашивались в новые цвета: из болотно-зелёного — в кроваво-красный, из него — в фиолетовый, из фиолетового — в чёрный, и так далее. По всему его телу располагались маленькие щупальца: на ногах, на теле, на рыле и — одно большое на животе, которое волочилось под ним по земле… как будто пуповина…

Чудище медленно вышло из чащи прямо к девушке. Импы при виде него сразу же утихли и перестали шевелиться, превратившись в самые натуральные статуи. Чудище принюхалось, при этом его ноздри на собачье-человечье-драконовской голове едва не вывернулись наизнанку, а силу тяги воздуха даже я почувствовал, находившийся на возвышенности метрах в ста от монстра, а тело девушки даже как будто чуть поднялось над камнем. Выдохнула тварь столь отвратным газом, что мне почудилось, будто, вдохнув его, я умру, это был запах самого натурального разложения, запах мертвечины. Потом чудище удовлетворённо, совсем по-человечески хмыкнуло и издало уже совсем не человеческий рёв. Это был просто гимн ужасу и безумию. Ничего страшнее этого вопля и представить себе невозможно, думал я тогда.

Тут всё и началось. Чудище, шумно топая собачьими конечностями, как динозавр, подкралось к девушке и обняло её передними щупальцами-пуповинами. Те увеличились в длине, вытянувшись и чуть вырвавшись из тела. Монстр прижал щупальцами девушку к себе, другие щупальца-присоски по всему его телу тоже стали произрастать в стороны и через секунду монстр оказался среди них словно между десятков липких грязных лиан. Щупальца принялись трогать тело девушки, срывать с неё одежду, гладить вдоль и поперёк, проникая во все впадинки и отверстия. Чудище ощетинилось, стальные шерстинки поднялись вверх, и оно обхватило бёдра девушки собачьими конечностями. Хвост выпрямился, и чудовище вставило внутрь девушки самое большое и шершавое щупальце, то, что произрастало из живота. Девушка тотчас же пришла в себя и дико заорала…

Я пожалел тысячу раз, что остановил машину, что привёз их сюда, я больше не желал зла девушке, мне было её жаль, таких мук, наверное, никто никогда не испытывал и никто такого не достоин. Её крик был почти так же страшен, как прежний вой самого монстра.

Щупальца крепко сжали её по рукам и ногам, и пошевелиться она не могла. От одежды на ней совсем уже ничего не осталось. Хвост монстра поднимался вверх и с силой, как рычаг, опускался вниз, когда монстр вставлял в лоно бедной девушки щупальце, при этом он бил им по земле, и ритм его ударов был точен, удар повторялся через одинаковый промежуток времени… сначала… потом ритм начал учащаться… Это было ужасно! Тело девушки трясло с такой силой, что она вполне могла сломаться пополам. Она уже не кричала, потому что несколько щупалец монстра забрались к ней в рот, другие присоски пытались проникнуть в уши, оно закрыло ей глаза. Присоски-щупальца заволокли все её тело, некоторые впивались прямо в кожу, и оттуда текла кровь. Девушка заметно посинела, её слёзы и сопли вытекали сквозь щупальца. Она ничего не видела, не слышала, не понимала… не возможно передать ужас, испытанный ею тогда… нет таких слов… да и ощущений подобных не испытывал никто на земле… никто, кроме жертв насилия этого чудовища…

Хвост монстра колотил по месиву из грязи всё быстрее, девушку трясло, щупальце хлюпало, входя внутрь её и выходя обратно.

Соитие продолжалось где-то минут десять…

Потом монстр снова закричал, и все до одного щупальца отпустили девушку. Та упала полумёртвая в грязь, раскинув руки и ноги. Импы радостно заверещали и окружили её измученное тело. Чудовище, покрывшееся слоями липкого вонючего жира, тяжело дыша, скрылось за деревьями и, перейдя на рысь, совсем исчезло в плотной темноте леса.

Внезапно я, сам того не желая, поднялся с места и двинулся к камню, к лежащей возле него изнасилованной и к куче маленьких уродцев. Я прошёл мимо них к девушке, взял её на руки и, провожаемый взглядами этих тварей, занёс обратно в машину.

Находился под гипнозом я всю обратную дорогу. На этот раз рослый и низкий разговорились, они были очень удовлетворенны произошедшим, и им требовалось высказать хоть кому-нибудь свой восторг. Я вынужден был слушать этих уродов, опьяневших от произошедшего, на коленях которых лежала полумёртвая, изнасилованная неведомым монстром девушка. По-моему, в этот момент я возненавидел жизнь… и предпочёл бы, чтоб они меня потом застрелили…

Они рассказали мне, что на Земле есть много неведомого человечеству. Есть существа, настолько чуждые по своей природе людям, что всю нашу историю они только и делают, что скрываются от нас. Но человечество с каждым днём заселяет всё больше и больше пространства, опускается во всё более низкие подземные и подводные глубины, что эти существа решили смешаться с нами, людьми, затесаться среди нас. И я стал невольным свидетелем, как лесная тварь (низкий и толстый назвал его Н’ян Ктхун) зачала потомство в лоне человеческой женщины, и та теперь родит монстра, имеющего большую схожесть с человеком, но, если вовремя всё поправить, способного стать точно таким же, как и его родитель. И сам этот монстр рождён таким образом, и был когда-то человеком. Весь этот обряд повторяется уже тысячи лет… А сами эти, толстый и тонкий, они же низкий и высокий, потомки импов, сношавшихся с человеческими самками.

Все эти существа схожи как с животными, так и с человеком, но ровно столько же, сколько человек схож с ними и с животными. Эти монстры и люди никогда не смогут жить вместе, они слишком разные, непохожие и они никогда не смогут понять друг друга, и потому им уготована бойня, победить в которой у людей нет шансов…

Голую девушку бросили прямо возле её, как я понял, дома, потом я отвёз этих двух к тому месту, откуда их и подобрал, где они без труда растворились в воздухе, словно привидения, а я поехал неведомо куда, и спустя некоторое время проклятие с меня спало…

Сейчас я догадываюсь, что, по их планам, я должен был забыть события той ночи, но я не забыл.

***

Когда она вышла из своего дома, я её тотчас узнал. Она сильно изменилась, иссохла, постарела, но я всё равно узнал эту девушку. Её невообразимо выпирающий живот был заметен даже на таком расстоянии и в темноте. Брюхо скрючило её тело и пригнуло к земле, она еле дошла до моего кэба.

Как же долго я ждал этого момента…! Девять месяцев, девять жутчайших в моей жизни месяцев, в течение которых я мучился бессонницей и галлюцинациями, я ждал, когда смогу поквитаться с теми чудовищами и уничтожить их мерзкий плод. Каждый день я пребывал возле её дома, сутками, я почти жил здесь, в автомобиле.

Девушка забралась внутрь и назвала адрес, но я не слушал, я не собирался везти её и её чудовищного ребёнка в родильный дом. Лишь я повёл автомобиль по дороге, как она закричала, пришлось прибавить газу, чтобы как можно раньше унестись прочь из города. Она обхватила руками низ живота и повалилась набок, кровь впиталась в юбку и потекла по сиденью. Автомобиль заносило на мокром от снега асфальте, девушку било о дверцу, она стонала и ревела, на обезумевшем лице уже не оставалось следов рассудка, зато читалась адская, непереносимая боль.

Она била руками, махала ими в стороны и ужасно стонала. От её криков мне хотелось зажмурить с силой глаза и разбиться насмерть о кирпичную стену…

Девушка уже почти рожала, когда мы подъехали к лесу на окраине города, практически к тому месту, где чудовище было зачато. Я не стал заглушать мотор — выскочил из автомобиля и открыл заднюю дверь. Голова девушки опрокинулась вниз, и её бешенные, залитые слезами глаза уставились на меня. Я схватил её за ноги, грубо вытащил из автомобиля и швырнул в сугроб. Никогда я не видел столько крови… А её саму словно рвало изнутри. Мне не было её жалко — ведь, можно сказать, она уже была мертва в ту самую ночь девять месяцев назад. С минуту я смотрел на неё, но лишь мне почудилось, будто я уже слышу детский плач, я сорвался, опешивший, с места, сел в автомобиль и уехал.

Той ночью я не спал, и рано утром, лишь тьма начала таять, отправился туда, где бросил замерзать роженицу. Я не сразу нашёл ту заснеженную тропку, по которой, не глядя, проехал ночью. Потом я обнаружил и тело девушки. Её кожа посинела, а на лице застыла безумная гримаса. Снег вокруг неё был розовым от пролитой крови. Из-под кровавой юбки трупа торчали внутренности, её словно вывернули наизнанку. Трупика младенца нигде не было… Я закричал, не в силах сдержать в себе ужас и отчаяние, прорвавшиеся внезапно наружу, я утонул в них, как тонет муха в стакане с водой… Почему я испугался ночью?! Почему не додумался затоптать тот плод ногами, чтобы от него не осталась одна каша?!

С тех пор прошло много времени. Лечебница, в которую меня посадили, не кажется мне надёжным убежищем — по ночам мне мерещится детский рёв, плач… и чей-то смех… Когда я выглядываю в зарешёченные окна, вижу среди людей тех монстров, что плодят твари, живущие в лесах и под землёю… и жить не хочется… Они следят за мною, но мне-то отсюда тоже хорошо их видно!

Надеюсь, вы найдёте мою записку, и предпримите что-либо… Я, кто бы вы ни были, присоединюсь к вам скоро, найдите меня… очень скоро я сбегу из этого сумасшедшего дома — у меня под подушкой припрятан нож, и очень скоро я собираюсь им воспользоваться.

Уфа

Весна 2008

Анамнез-Бэзил

— Кто ты…? Почему ты сидишь здесь? — маленькая девочка присела рядом с незнакомым человеком.

— Уйди от меня.

— Ты же совсем ещё мальчик, да?

Незнакомец повернулся к ней и посмотрел раздражённо, но снисходительно. Его серое лицо испещрено морщинами. Одет он в мятый затёртый в дыры плащ. Немытые и не расчёсанные волосы незнакомца спутались. Действительно, мало кто признал бы в нём подростка.

Он кивнул.

— А как тебя зовут? — спросила девочка.

— Бэзил, — прохрипел незнакомец.

— Привет, Бэзил, я Деми, а это, — она показала на куклу, — Софи. Софи, поздоровайся сейчас же! Она такая невоспитанная… — Бэзил протянул синюшную лапищу и пожал маленькую резиновую ручку Софи.

Они помолчали некоторое время.

— Бэзил…?

— У? — не поворачиваясь, откликнулся он.

— Мы здесь недавно… но я раньше тебя не видела. Ты теперь здесь живёшь?

— Угу.

— А где? В триста второй, да? Я угадала? Там раньше жила пара. Они мне так понравились… — продолжила она, не дождавшись от молчаливого парня ответа. — Жаль, что они съехали… Они любили друг друга, — пояснила она, и Бэзил из вежливости кивнул головой.

— Куда ты смотришь? — спросила она спустя ещё одну немую минуту. — В окно, да? А что там? — Деми поглядела в небольшое пыльное оконце коридора. — Я ничего не вижу, — Бэзил невесело усмехнулся. — Что смешного? — с обидой вскрикнула она. — Что? Там же ничего нет, — она подбежала к окну и, встав на цыпочки, примкнула пальчиками к грязному стеклу. — Птиц нет… — рассудительно произнесла она. — Только старый домовладелец, но ты не мог его видеть…

— С кем ты разговариваешь? — услышала она голос матери.

— С Бэзилом, мама, — девочка обернулась и, сияя от радости, посмотрела наверх, где под самым, как ей казалось, потолком, находилось лицо её матери. — Вот он, вот он… — она отодвинула мать в сторону, но на лестничной клетке никого уже не было. Кукла Софи тоже пропала.

***

— Что с Деми? Ничего, с ней всё в порядке. Куклу свою потеряла, вот и ревёт… А? Нет, ничего, наконец-то завезли остальные вещи, так что мы теперь на все сто процентов жители Эшфилда. Больше ничего не связывает меня и Деми с прошлым. А как ты? Джеку лучше? Алло? Алло, Лорен, ты меня слышишь? Алло? Да что здесь со связью… — Шэрон, мать маленькой Деми, пожала плечами и положила телефонную трубку на базу.

— Мама, мама! — послышалось со стороны кухни.

Шэрон тяжело вздохнула и пошла к дочери. Шэрон была ещё молода, но морщины на лице и тяжёлый взгляд старили её. Она это знала и потому наводила на лице полный мейкап даже в выходные, когда никуда не собиралась. Одевалась она просто, дома носила старый, местами порваный джинсовый костюм, в котором могла спокойно, не стыдясь, сходить и в магазин. Светлые волосы, немного неопрятный вид, но в общем — простовато, но естественно. Вот только этот взгляд… Никто не мог смотреть ей в глаза.

— Что, Деми? Деми…? — Шэрон прошла по коридору. Она открыла рот, чтобы зевнуть, как внезапно наступила в какую-то холодную скользкую лужу и едва не упала.

— Мама, мама!

— Я вижу, Деми! Дай мне тряпку.

— Машина открылась…

— Я поняла.

— Свет погас, мама…

— Я поняла, дай тряпку! — девочка, выглядывавшая всё это время из кухни, кивнула, утёрла слёзы и кинула матери половую тряпку. — Деми, ну куда ты идёшь?! Не видишь, что ли, я ещё не всё вытерла…?

— Извини, — Деми прошла на цыпочках по липкой серой лужице и побежала в зал.

— Аккуратно, Деми! Ну вот, — проворчала Шэрон про себя, — следов оставила…

Шэрон дотёрла и повесила тряпку сушиться на ведро под ванной. Хозяйка дома резко выдохнула и, положив руки на талию, осмотрела пол.

— Чисто. Деми?! — позвала она. — Деми, ты с кем-то разговариваешь? — Шэрон вышла из ванны, но остановилась, принюхавшись. — Дерьмо! — выругалась женщина и пошла по ещё невысохшему и всё-таки липкому полу на кухню.

Когда отключилось электричество, на огне стояла кастрюля с овощами. Теперь огонь потух, а газ уже минут десять распространялся по комнате. Плита старая и функции «контроль за выключением газа» у неё нет. Шэрон отключила горелку и открыла форточку.

— Деми, не ходи на кухню, ладно?! Деми! — нетерпеливо позвала мать. — Я к кому обращаюсь? Почему ты мне не отвечаешь? — говорила она, проходя вновь по липкому коридорчику между ванной и туалетом. — Деми, с кем ты там разговариваешь?

Она вошла в зал и увидела, как дочь сказала в телефонную трубку «Пока» и положила её на зарядную базу.

— Деми, с кем ты говорила…? — Шэрон посмотрела на электронные настенные часы — время на них всё ещё не отображалось.

— С Бэзилом, мама. Он сказал, что это он взял поиграть Софи и скоро отдаст обратно.

Шэрон открыла рот, чтобы что-то сказать, но внезапно по всей квартире замигал свет, зарябил телевизор, и вся прочая техника как будто сошла с ума. Через несколько мгновений напряжение спало, и всё успокоилось.

***

Последующие несколько дней были наполнены пугающими случайностями: периодически отключалось электричество, хотя во всём остальном доме оно работало, то же и с водой. Иногда, когда Шэрон заходила в комнату, то заставала люстры вертящимися, словно на них катался кто-то, как на качелях. Виду она никакого не подавала, чтобы не пугать дочь, но сама разволновалась не на шутку.

Все эти странности, ничуть не странные каждая по отдельности, но ужасающие вместе, заставили её крепко задуматься кое о чём. Как только она отводила дочь в школу, улыбка пропадала с её лица на весь день. И даже на новой работе, где требовалась скорее вживаться в коллектив, она не переставала погружено размышлять о чём-то, сопоставляя происходящее со случившимся с её семьёй событием годовалой давности.

Целыми днями кто-то звонил Шэрон на рабочий телефон, и на сотовый, и на домашний, но ничего не говорил. Стало понятно — это что угодно, но только не набор случайностей.

А потом Шэрон приснился тот жуткий сон.

Во сне она очнулась в своей постели, но вокруг не было стен и потолка — то, что раньше было квартирой, висело посреди пустоты. Вокруг мерцали звёзды и пара комет. А проснулась Шэрон во сне оттого, что почувствовала глухую вибрацию, похожую на храп огромного зверя.

Не задумываясь, она встала с кровати и, надев тапочки, пошла на звук. Это сон, а во сне никто рационально не мыслит. Шэрон открыла дверь своей комнаты, и перед ней предстало пустое, заполненное лишь тьмою пространство. Внезапно маленькая капелька крови вытекла у Шэрон из-под ног и потекла вперёд по воздуху, оставляя длинный, нескончаемый след. Кровавая ниточка то шла вперёд, то петляла в стороны. Потом она разделилась на десятки тоненьких линий, и те потекли по воздуху в разные стороны, образовав сложный узор. Кровавая линия перед Шэрон, похожая скорее на канат, натянутый в воздухе, ушла куда-то так далеко, что края её вовсе не было видно.

И вновь не задумываясь, Шэрон ступила на тоненькую красную линию, и та расплющилась под ступнёй, повторив её форму. Шэрон, удостоверившись в крепости кровавой линии, пошла по ней сквозь тьму. И когда она наступала на красную полоску, та хлюпала под её ногами, и капли крови стекали вниз, с невидимого края «коридора». Шэрон не поняла во сне, как долго и как далеко она прошла по крови, но внезапно и без того ненадёжный путь как будто вообще оборвался. Шэрон лишь на мгновение представила, как она разворачивается и идёт обратно, и вся покрылась гусиной кожей, как во сне, так и наяву. Линия крови теперь вертикально уходила вниз, и Шэрон не осталось ничего иного, как прыгнуть за ней.

Падение и приземление ей вообще не запомнились, она просто внезапно оказалась в другом месте — в зале их квартиры. Это был одновременно и тот зал, к которому она уже успела привыкнуть, а одновременно совсем другая комната, и даже как будто не комната вовсе. Диван весь разодран, словно на него набросился дикий клыкастый хищник. Шкафы, пол — всё было испещрено следами то ли зубов, то ли когтей. И из всех этих щелей, пузырясь, вытекала кровь, словно мебель и стены были живой плотью.

Внезапно включился и зарябил телевизор. Шэрон поднялась на ноги и увидела в чёрно-белых квадратиках ряби своё собственное лицо.

— Это очень древняя легенда… — шипение обратилось в речь, необъяснимо чуждую, механическую. — Очень… очень древняя легенда… — изображение передёрнуло, а вместе с ним тряхнуло и всю квартиру, и у Шэрон подкосились ноги. — Веры без крови не бывает… — продолжало чёрно-белое в ряби лицо Шэрон. — В любой религии требуются доказательства веры — кровавые жертвы… — внезапно телевизионная рябь поползла по стенам, по полу и потолку — всё обращалось в один большой телевизионный экран; изображение в телевизоре начало растягиваться в разные стороны, а голос становился то тише, то громче, то выше, то ниже тоном. — Религия, которой не дают крови — не религия… всегда и везде нужны были кровавые жертвы…

Телевизионная рябь, которая текла по воздуху, словно облачко пыли, всё ближе и ближе подбиралась к Шэрон. Девушка взвизгнула и побежала прочь из комнаты, в коридор, к выходу. По пути она пару раз наступила в лужу чёрно-белой ряби и каждый раз её било током, она вся на секунду становилась ничем более, как телевизионной картинкой, и даже видела саму себя со стороны, плоской и двухмерной. Её сознание обратилось на мгновения в мерцающий сквозь плёнку свет.

Наконец Шэрон подбежала к входной двери — ни глазка, ни замков там не было, лишь огромная старинная деревянная ручка. Шэрон открыла внезапно потяжелевшую дверь, выскользнула в подъезд и тут же упала, поскользнувшись. Подъезд превратился в длинный желоб, похожий на водосток, висящий посреди пустоты, и под страшным углом, уходящий куда-то вниз, так далеко, что не видно, ведёт ли он вообще куда-либо. Но самое страшное — весь желоб был залит галлонами крови и повсюду — куски человеческих тел, их внутренности, и все продолжают жить: внутренние органы сокращаются, сжимаются кулаки, моргают и пристально следят за Шэрон глаза.

Девушка поднялась на ноги, оглядела свои окровавленные руки, одежду и закричала. Внезапно где-то в голове Шэрон раздались крики и плачь сотен младенцев разом, отчего она оглохла, и далее сон был безмолвным.

За её спиной из ниоткуда образовалась гора искромсанных человеческих тел, и без того похожий на отлогий спуск желоб, качнувшись, опустился ещё ниже. Шэрон вновь не удержалась на ногах и упала прямо в кучу человеческих трупов за спиной. Обломки чужих костей вонзились ей в плоть, и она закричала сильней. Невидимый край стока становился всё ниже и ниже, а скорость, с которой Шэрон падала в безумном водовороте человеческих внутренностей, всё больше. Внезапно желоб кончился, и клубок человеческих потрохов обрушился в пустоту. Оторванные руки хватали Шэрон за волосы, она облилась чьим-то желудочным соком и чужие, вырванные из тел, рёбра вонзались ей в лицо и шею.

Скорость стала невообразимой, Шэрон начала терять сознание и всё, что она успела увидеть напоследок — лежащий посреди пустоты лифт. Его двери открылись, внутри всё пространство занимала огромная петушиная голова, она кудахтнула и открыла огромный клыкастый, больше похожий на пасть зверя, клюв.

Шэрон, не понимая ещё, что сон кончился, вскочила с кровати и увидела свою дочь.

— Мама! Мама, смотри! — Деми протянула ей куклу. — Ко мне Бэзил приходил во сне… и отдал куклу.

***

Шэрон пила чай и с интересом рассматривала три картины, висевшие над кухонным столом — на одной была изображена кошка, на другой — летучая мышь, на третьей — петух.

— Откуда это у нас? — спросила она.

— Я принёс, — ответил Бэзил и поднялся из-за стола. — Мне пора, дорогая, — он поцеловал Шэрон в щёку и пошёл в коридор.

— Папа, купи мне мороженое! — заверещала Деми и полезла на руки к Бэзилу.

— Обязательно, — он поцеловал и её, опустил на пол и, попрощавшись, вышел из апартаментов.

Чашка выпала из рук вздрогнувшей Шэрон и разбилась.

— Кто это?! — вскрикнула она и побежала к двери.

В коридоре было пусто. Шэрон выбежала на улицу, но не встретила никого, кроме домовладельца.

— Деми, — спрашивала она потом дочь, — Деми, дорогая, кто это был?

— Мама, что с тобой?! — удивилась дочь и продолжила пить чай.

— Деми! — мать схватила дочь за плечи и повернула к себе. — Деми! Ты слышишь меня?! Кто это был?!

— Мама… — дочь перепугалась и едва сдерживала слёзы. — Это же папа… мама, это наш папа…

Шэрон повалилась на пол, она тяжело дышала и трясла головой.

— Этого не может быть… этого не может быть… — она посмотрела на незнакомые картины над столом, те так и висели там.

Шэрон вскочила и сорвала со стен рамки и выбросила в окно.

— Мама! Мама, что ты делаешь?! — Шэрон оттолкнула дочь и выбежала из комнаты.

— Не может… что… что… что…? — повторяла она, как заведённая, забравшись с ногами на диван. — Что… что… что…?

Зазвонил телефон, и Шэрон, не соображая, взяла трубку. Там раздались короткие частые гудки, значит, кто-то уже взял другую трубку. Шэрон резко сорвалась с дивана и побежала на кухню.

— Хорошо, папа, — Деми положила телефон и поскакала, успокоившаяся, к матери. — Мама, мама, это папа звонил. Он купил мороженое! Он купил… — Шэрон подхватила дочь на руки и взяла вновь зазвонивший телефон.

— Кто это?! Кто это? Алло…?

— В подвале… — услышала она. — Шэрон, дорогая, я в подвале… — раздались гудки, и Шэрон швырнула телефон в сторону.

— Мама! — взвизгнула дочь и попыталась выбраться, но Шэрон прижала её ещё сильнее.

Она подбежала с дочерью на руках к двери, посмотрела в глазок и заперлась на все замки.

— Но, мама…! Папа сказал спуститься, он даст мне мороженое…

— Это не твой папа, — Шэрон зашла в зал и прижалась к стене. — Это не твой папа, — она скатилась на пол.

— Но мама…!

— Закрой рот! Ты слышишь, что я тебе говорю?! Твой отец умер! Ты не помнишь? Год назад…

— Нет! Нет! — дочь заплакала.

— Это незнакомец… это чужой… Деми… Деми, ты слышишь меня? Кто он? Кто это был? Как он попал сюда?! Как?!

Но дочь ничего не могла сказать ей, она ревела, и Шэрон пришлось успокоиться. Она обняла дочь и принялась гладить по волосам. Спустя некоторое время они обе пришли в себя, но так и продолжали лежать в углу в обнимку.

— Мама… — позвала дочь. — Мама, тебе плохо. Мама, я понимаю… я понимаю, что папа умер, но, мама, это же наш новый папа…

***

Неделю Шэрон просидела в квартире, как в крепости, и продержала там дочь. Но мирские заботы и тяготы давали о себе знать: звонили с работы, звонили подруги, всё ещё приходили знакомиться соседи, к Деми заходили одноклассницы, посланные учительницей, чтобы узнать, почему она не в школе. Постепенно произошедшее начало казаться Шэрон дурным сном, никогда с ней не происходившим наяву. И она отпустила дочь в школу, вышла вновь на работу, с которой её едва не уволили. Но сон, в котором она падала в пасть петуху, всё повторялся и повторялся, и однажды Шэрон решилась на серьёзные меры.

Отведя Деми в школу, она вернулась домой и, вытащив из тайника пистолет погибшего мужа, отправилась в подвал. Ржавая металлическая дверь оказалась незапертой. Шэрон прошла в тёмное помещение и прикрыла за собой скрипучую дверь. Тьма здесь оказалась непроглядной, и Шэрон освещала свой путь заранее приготовленным фонариком. Где-то впереди в углу из пола сочился свет, и она двинулась туда, но под её ногами сразу же обвалился пол, и Шэрон упала куда-то вниз…

— Вера, праведность которой не доказывают кровью, ничего не стоит, — услышала Шэрон.

Она пришла в себя и поднялась на ноги. Здесь было почти нечем дышать и ужасно воняло. В темноте Шэрон нащупала на полу фонарик и пистолет. Света фонарика не хватало в пыльном тумане, но Шэрон всё-таки рассмотрела помещение в общих чертах. Старая кирпичная кладка, множество ходов вокруг, дохлые крысы, мусор и что-то, отдалённо напоминающее кирпичную трубу, в самом центре. Но на колону это не походило. Послышался мощный удар, вся комната содрогнулась, и пыль посыпалась с потолка. Шэрон едва удержалась на ногах. Из кирпичной кладки перед ней как будто взрывом вышибло несколько кирпичей, и на свет фонаря показался иссохший человеческий труп.

От вони и страха Шэрон вырвало.

— Люди всегда приносили кровавые жертвы своим богам, — услышала она, но её тело всё ещё содрогалось в конвульсиях, выплёскивая наружу всё, что не переварил ещё желудок, и сил подняться у неё не было. — Богам, духам, всяким тварям… — Шэрон поднялась на ноги.

— Кто здесь!? — закричала она, размахивая перед собою пистолетом.

— Постепенно люди стали забывать прежние ритуалы и традиции, но было уже поздно…

Шэрон выхватила фонарём в темноте чью-то тень, но та сразу же пропала, и голос раздался уже из-за спины.

— Тогда человеческие жертвы начали постепенно сменяться животными… резали скот… но чаще кошек, летучих мышей и петухов… потом жертвы и вовсе стали символическими.

Шэрон вновь увидела тень, и та опять пропала, словно бы её никто и не отбрасывал. Но девушка не могла даже сдвинуться с места от страха.

Тут она услышала какой-то хруст и вновь отважилась взглянуть на замурованный труп. Хруст исходил от него. Брякнули ржавые цепи, сковывавшие древнее тело, и мертвец поднял голову, взглянул пустыми, глазницами на Шэрон. Но говорил не он.

— Люди приносили кровавые жертвы и просили богатого урожая, хорошей погоды, здоровья… и часто в строящийся дом закладывали «строительную жертву». Замуровывали живого человека, чтобы умилостивить духов, а убитый становился верным стражем дома, домовым, кутным богом, церковным привидением. У разных народов всё происходило по-разному: одни считали, что замуровать надо жену или ребёнка строителя, другие думали, что это должен быть случайный прохожий. Но всегда предпочитали женщин и детей… они думали, что тем не хватит сил отомстить… потом.

Застывший труп заслонила чья-то тень и пошла, увеличиваясь, прямо на Шэрон, но никого не было видно. Девушка сделала шаг назад и оступилась, но какая-то сила удержала её на ногах. Тень подошла вплотную к девушке, и Шэрон почувствовала, как будто чьи-то холодные руки обняли её, и, вздрогнув от ужаса, выронила и фонарик и пистолет. Свет погас.

— Я — строительная жертва, дорогая Шэрон, — услышала она прямо возле уха. — Я — анамнез, Шэрон, я — история болезни этого дома… Двести лет назад переехавшие сюда славяне убили меня и оставили здесь, сторожить построенный ими для них самих дом. Двести лет, милая… двести лет я ни жив, ни мёртв… они думали, раз я совсем ещё юн, я ничего им не сделаю… Но мне не понравилась отведённая мне роль. Все их дети рождались мёртвыми, а они сами болели и сходили с ума. Шэрон, я сгноил их проклятый род за то, что они сделали! — Шэрон вспомнила водоворот человеческих останков, падавший в пасть петуху. — Но стало только хуже…

Шэрон стояла посреди подвала, прижав дрожащие руки к телу, и плакала в ужасе, в то время как её обнимала и лапала холодная тень.

— Не плачь, дорогая, теперь я с тобой… — услышала она и увидела, как труп, натянув цепи, шевелил губами.

Она хотела убежать, но тело не слушалось. Жар охватил её, пот катился по лицу, смешиваясь со слезами.

— Прошу… — с трудом выдавила она.

— Теперь я твой. А ты моя. Ты самая красивая, кто когда-либо заселялся в этот дом. Я это говорю впервые. Ты мне веришь? — спросил мертвец в кандалах, но голос она услышала всё так же возле уха и ещё явственнее почувствовала, как кто-то опустил голову ей на плечо. — Ты и Деми — теперь моя семья, мы всегда будем вместе.

— Не надо Деми… — всхлипнув, дрожащими губами проговорила Шэрон и потянула носом.

— Поздно, дорогая, — тень указала рукой вглубь комнаты, брызнул непонятный свет, и Шэрон увидела труп своей дочери. Она сидела на полу, улыбалась, голова свесилась на плечо, в руке — палочка от мороженого. Она лежала тут уже неделю.

Уфа

Лето 2008

Солдат без войны

Мне снился кошмар… А что ещё может сниться солдату? Солдату без командира, без врага, с Войною, у которой нет конца?

Остов костра хрипло кашлял, задуваемый морозным утренним сквозняком. Блестящие маслом швы гранитно-чёрной корки деревяшек люминесцировали на ветру. Холодный мёртвый свет погубил тёплую и родную тьму.

Я выбрался из спального мешка, ноги и руки еле гнулись, словно слиплись от тепла за ночь, проведённую в спальнике. Мой организм адекватно отреагировал на энный раз встреченное утро — рука сама нащупала автомат, глаза, прищурившись, забегали по всем сторонам горизонта, я затаил дыхание и осмотрелся вокруг себя, плавно и тихо — каждое утро может стать последним. Не хочу кормить собою птиц.

Я вышел из дома, из нашей точки, базы, штаба — как угодно. Конечно, «вышел» неверно сказано — как можно выйти из двух с половиной кирпичных стен? Это всё, что осталось от некогда добротного жилого дома: стена, вторая, тёмный угол между ними и заполненный крысами подвал.

Нигде не маячил кривой силуэт Лешего, наверное, он как раз в подвале — отлавливает за хвосты наш ежедневный царапающийся и кусающийся завтрак, он же обед и ужин. Блэка тоже не видно.

Я прошёл вдоль улицы руин — десятки домов стояли разрушенные, рассыпающиеся, едва не вырванные с корнями. На их окнах — решётки и паутин, а внутри — волки-шакалы и стаи ворон на краснокирпичных пиках. Асфальтовая труха — ровная некогда земля превратилась в холмистую местность с горами из кирпича и камней, изодранными, как шрамы, оврагами. Пыль, песок и остатки прошлого, былого, слой за слоем покрывают всё вокруг. Ощущение, словно землю грызло и рвало огромное чудовище…

Каждый раз, когда я иду по этой, наверное, красивой в прошлом улице, мне мерещатся взрывы и огонь, испепелившие это место, да и всю Землю. Перед моими глазами — кипящая кровь, пускающая жуткие бубонные пузыри и горящая, будто масло, будто бензин, горящая, но несгорающая. И такой ужас заполняет меня каждый день, каждый раз, когда я прохожу мимо этих мёртвых домов, понимая, что с каждым вдохом вбираю в себя прах людей, чьи тела превратились в перегной в их искалеченных жилищах.

Я добрался до речки и разделся. Ветер бился о тело, дёргал волосы, дышал холодным, в льдинках, воздухом, но не мог со мною ничего поделать. Голый, я забрался в мутную, чуть густую воду маленькой речушки, полной водорослей и гнилья. Сполоснувшись и поскребя налёт с зубов отросшим ногтем, я вылез на травянистый берег. Холод давил, страх сжимал сердце, и сводило до судорог пустой желудок, но я привык ко всему этому, как и к вечно смрадному дыханию, как к бороде и всему тому, что уже не должно удивлять.

Подсохнув и проводив взглядом кровавый восход жгучего пятака, я стал одеваться. Штаны-камуфляж, огромные, как булыжники, сапоги почти до колена, обтягивающая тощую грудь майка, куртка, кобура, пояс с ножами, свитер я понёс в руках и, конечно, автомат Калашникова. Уже годы я делю с ним постель и мылся бы с ним, если б можно было — для надёжности.

Я шёл обратно в наш лагерь той же дорогой битых кирпичей и пугливого детского страха, а в голове гудели ракеты, падавшие некогда в эти дома, иногда прямо в окна, иногда прямо в людей…

Блэка и Лешего я не видел, они оба могут быть где угодно; из подвала раздаются шаги и шорох, значит Леший всё же там, «охотится». Блэк, наверное, гуляет.

Я же принялся обходить местность в поисках пищи для костра, подбирал как просто сучья, так и обломки балок домов, что валялись повсюду в неисчислимом количестве, равно как и стекло окон, кирпичи, пыль…

Умирающий костёр принимал в себя сучья, щепки и бумагу, которую я поджигал, расточительно тратя спички. Уже когда костёр как следует вздыбился, горел, распаляясь, из подвала показался Леший, двигался он медленно, пятясь задом, как рак, согнутый пополам — он тащил тело Блэка. Я резко поднялся и по привычке снял автомат с предохранителя, тихо и незаметно — вдруг понадобится стрелять в Лешего, а вдруг в Блэка, а может, в обоих…

Леший, рослый мужик лет шестидесяти, вытащил, как ни в чём не бывало труп нашего товарища наружу и положил у костра. Две смежные стены, служившие нам домом, закрыли собою солнце, и вокруг меня стояла одна большая, почти густая тень, но блеск костра осветил искорёженное от ужаса чёрное лицо Блэка, казалось, он так сильно открыл рот, что у него разорвало челюсть.

Шаря по карманам убитого, Леший, путаясь, пытался объяснить мне, что Блэк сошёл с ума, набросился на него и тем самым не оставил иного выбора. Я смолчал, мне стало тошно. Особенно, когда Леший, улыбаясь, сообщил, что уж сегодня мы точно поедим мясца…

***

Блэку было тридцать, ещё сегодня ночью он был молод, силен и очень хотел жить. Утром, когда я проснулся, когда я шёл умываться, он уже был мёртв, это понятно: лицо покойника уже посерело, а он сам мягкий, как желе, и от трупа уже начинает попахивать. Он мёртв давно, возможно, Леший убил его ещё ночью, сразу же, как я уснул.

Уже начинало темнеть, мы с Лешим сидели у костра. Огонь трещал, Леший периодически переворачивал отрезанную тёмную руку Блэка, чтобы она поджарилась со всех сторон, и поглядывал на меня с пугливой улыбкой.

Леший — мой учитель, человек, спасавший меня от смерти чуть меньше раз, чем автомат Калашникова, он закрывал меня, молодого и неопытного, своей грудью день за днём, часть пойманных его телом пуль предназначалась мне. Я ему обязан по гроб. Был обязан. Теперь наша с ним дружба, товарищество, клятвы на крови — всё аннулировано. Он сам подписался на это, он сам же это и понимает. Мы сидели друг против друга, периодически заглядывали каждый другому в глаза, рассказывали в сотый раз одни и те же анекдоты и случаи из жизни, той жизни, которая была до Войны. При этом мы оба знаем, что Блэк не сходил с ума, мы оба знаем, что оба это знаем, и нам обоим понятно, что сегодня одного из нас должно не стать.

Леший периодически пробовал руку Блэка на зуб, потом достал нож и принялся её конкретно препарировать — срезал кожу, ногти, потом долго и старательно отделял мясо от костей и прочего дерьма, которого чересчур уж много в наших телах и в нас самих.

Перед сном я не пошёл умываться — побоялся подставить спину своему бывшему товарищу. Это — вызов, наглый, неприкрытый вызов, равноценный тому, если бы я закричал на всю округу «Это ты убил Блэка! Я знаю это, Леший, не делай из меня дурака!» и приставил бы к его носу автомат. Если бы успел… Нет, это неравноценно, ведь тогда я бы имел преимущество в лице автомата в его ноздре. Сейчас же есть только упущения: я — паренёк, которого Война застала во втором классе, автомат — в нём только пол-обоймы, и больше достать патронов не предвидится возможным… А главное «упущение» — профессиональный «шакал» передо мною, Леший, человек, прошедший Афган, творивший беспредел в девяностых, выживший во время Войны, — в его руках карандаш так же опасен, как бензопила.

Весь вечер я сидел в своём углу и курил, как и обычно в это время, иногда прислушивался к вою волков и всяких падальщиков, для которых на ближайшие несколько километров из еды только я, Леший и то, что осталось от Блэка. Обе его руки мы уже зажарили и съели, ничего так на вкус, похоже на свинину, наверное. В небе набирала вес луна, а Леший, с которого я весь день внаглую, вызывающе не сводил глаз, считал засечки на стене, которые он выцарапывал ножом каждое утро.

Вдруг Леший крикнул мне: «Патрон, поздравляю!», причём так внезапно и отрывисто, что я вздрогнул, на этот раз уже случайно, выдав себя. Он сказал, что сегодня тысячный день нашего здесь пребывания, и ему не терпелось отметить это «знаменательное» событие. Не сдерживая радости, Леший принялся копаться в сумке с остатками пищи в поисках чего-нибудь спиртного.

Я же докурил и поднялся с пригретого мною места, с моей тёплой и мягкой кровати — со спального мешка, пыльного, в дырах и заплатах, и тоже полез в один из рюкзаков, который мы стащили сюда девятьсот девяносто девять дней назад, в поисках пачки сигарет, которых когда-то у меня было несколько блоков, а теперь штуки три валялись где-то на дне… Леший соврал: сегодня не тысячный день, я не такой дурак, как он думает, я помню, какую цифру он называл вчера утром, тысячный день наступит только завтра, его промах — отчётливый знак, что сегодняшний день для нашего союза последний. Достав пачку, я незаметно вытащил из рюкзака нож, один походный у меня всегда с собою, этот же особенный — боевой, стильный, удобный, лёгкий, но крепко сидящий в руке. Могу поспорить: что-то подобное сейчас за пазухой и у Лешего.

Мы оба снова подобрались поближе к теплому, чадящему костру. Нет, это не Блэк, это Леший сошёл с ума — три года прожить с двумя людьми, а потом в один день в припадке безумия и безысходности избавиться от обоих, будто бы для того только чтобы пожрать мяса.

Леший, улыбаясь, заглядывал мне в глаза, когда разливал водку по битым стаканам. Он сдался, не выдержал, поднял к небу белый в кровавых пятнах флаг. Это его ошибка — падших добивают, предателей расстреливают.

Мы сидели друг перед другом, у каждого за спиной закреплён нож, оружие заряжено и снято с предохранителей. Распив бутылку, мы оба, шатаясь, разошлись по своим углам, но только для того, чтобы чуть позже сойтись вновь, уже не прячась, не кривляясь и без масок.

***

Ночью Леший, не издав ни звука, как змея, выполз из спальника, с грацией, казалось бы, физически невозможной для шестидесятилетнего мужика. Он пересёк в секунду те несколько метров, что разделяли нас последние несколько часов. Его длинное жилистое тело не отбросило тени, пробегая у ещё теплящегося костра; ни стекло не хрустнуло, ни какой-нибудь сучок. Я сам в течение дня незаметно их все раскидал в стороны, чтобы ночью у Лешего не возникло сомнений в своей невидимости и смертоносной силе.

Невесомый и беззвучный, он почти что на носочках подбежал к моему спальнику, оторвался без усилий от земли, на лету вырвал из ножен два сохранённых им ещё с Афганистана именных ножа и засадил их с силой мне один в голову, другой — в грудь. Точнее, засадил бы в голову и грудь, будь я в это время в мешке, а так он только подставил мне ничем не прикрытую спину.

А я уже несколько часов лежал на земле чуть в стороне от лагеря, скрывшись в высокой траве, в ожидании этого момента. Леший проморгал меня.

Я распрямился и нажал на спусковой крючок, из автомата успели вылететь в ночь всего несколько пуль, темнота вспыхнула ярким светом, щелчки, а за ними — выстрелы порвали собой тишину. Маски сорваны.

Леший рванул в сторону. Всё произошло в доли секунды: за яркой, слепящей звездою вспышек из дула я не увидел ножа, брошенного в меня с большею силой, чем автомат бросал пули. Клинок ударил ровно в дуло автоматного ствола, и от удара калаш выбило из моих рук. Мне оцарапало кожу на ладонях. Дым заполнил всё вокруг, осыпалась кладка в пробоинах некрепких стен. Леший упал перед своим спальником на колени и принялся лихорадочно перебирать вещи в поисках запрятанного автомата. В темноте и дыму он не увидел, что я бегу на него со всех ног. Руки моего врага нащупали ствол Абакана, я пролетел над костром, окутавшись на секунду в флер искр…

Автомат в руках Лешего взмывал вверх, моё сердце билось часто и напряжённо, я не слышал и не видел ничего вокруг, только я, только он и его автомат остались в пустоте. Я был совсем уже близко, когда автомат выплюнул одним выстрелом две пули, но, на моё счастье, расстояние между мной и Лешим уже было достаточным, чтобы я смог сделать то, что задумал. Я резко упал на спину в воздухе, откинулся всем торсом, и мои ноги встали на грудь Лешему, а пули, пущенные его автоматом, пролетели параллельно моему телу, одна чуть рассекла кожу на лице, и обе улетели в ночь. Не закреплённый ничем автомат улетел в темноту, Лешего с силой откинуло назад. Я надеялся, что он споткнётся о свой спальный мешок, но этого даже не потребовалось — он просто перелетел его. Я же не очень удачно упал на спину, так больно, что перед глазами всё потемнело, в голове раздался ужасный гул, отдающийся пульсирующим эхом, и что-то где-то нехорошо хрустнуло во мне, как хрустели плотные сучья, когда я ломал их пополам и кидал в наш костёр когда-то.

Не дожидаясь, когда сознание вернётся в меня, моё тело само взлетело вверх, сначала ноги, потом они потянули за собою весь каркас. Через полсекунды я уже твёрдо стоял на ногах с крепко зажатым в руке ножом, и вовремя — на меня, как бык, несся обезумевший Леший. Нож блеснул в темноте, разрубив воздух, и упал на меня, как топор палача на голову осуждённого. Я выставил над собою мой отчаянный кинжал, пытаясь им отбить удар, но не успел: лезвие вошло мне в руку, порезав плоть. Тогда я просто разжал кулак с ножом, тот упал вниз — в другую руку, которой я сразу же сделал резкий выпад, разрезав ткань на животе Лешего.

Его лицо перекосилось не по-человечески. Замычав, он отпрыгнул от меня, и второй мой выпад уже порезал пустое пространство.

Я побежал на него, но — очень глупо — споткнулся всё-таки обо что-то в темноте. Упав, я сразу же перевернулся на спину. Леший резко наклонился ко мне, хотел засадить нож прямо в глаз, но я поймал лезвие ножа в кулак и, капая кровью на лицо, пытался удержать его над глазом. Долго я бы так не смог. В глазах Лешего отразилось моё лицо…

Вдруг он ослабил руку и спросил моё настоящее имя. Я, задыхаясь, промямлил «Ваня», на что он только усмехнулся и резко надавил на нож ещё и второй рукой. Тогда я свободной рукой схватил тот самый кирпич, об который споткнулся, чуть отлетевший после моего падения, и разбил его вдребезги об зависшую прямо надо мною голову Лешего. Он взвыл от боли и выпустил из рук нож.

Держась руками за чуть помятую и покрытую кирпичной крошкой голову, ничего не видя, он, шатаясь, отошёл в сторону. Он дико кричал, но, наверно, не слышал сам себя, не слышал вообще ничего, кроме режущего слух звона, он тряс головой, но выпавшие из глазниц от сильного удара глаза, ничего больше не видели. Я подбросил нож и поймал его за ручку.

Мыча и бодаясь, он завалился, как пьяный, в тёмный грязный угол между кирпичными стенами. Он еле дышал, выкатившиеся из глазниц буркалы, болтались в стороны, а из его рта и носа безостановочно текла кровь. Я снова подошёл к нему и остановился. Мне хотелось сказать ему что-нибудь, не поиздеваться — лишь упрекнуть в том, что он натворил. Но в голову ничего умного не пришло, да и всё равно он бы ничего не услышал. Я с силой ударил ему ногой по горлу. Порвавшийся тотчас рот выстрелил фонтаном крови, и обездвиженное тело повалилось набок.

***

Огонь принял в себя два тела. Я не собираюсь скармливать своих товарищей падальщикам, пускай жрут друг друга. Я вытащил ещё одну бутылку водки, отпил половину одним залпом, вторую вылил в огонь, отчего тот взвился ещё выше, закрыв от меня Блэка и Лешего стеной чёрного, дурно пахнущего дыма. Я перебрал все сумки, всё то, что осталось от моих товарищей, скомпоновав всё самое важное, включая мои же вещи, в двух сумках, положил их у края стены — я оставлял навсегда эти кирпичные стены, столько времени служившие мне домом

Пока я всё это делал, снова, как и раньше, наступило утро. Холодный мёртвый свет погубил тёплую и родную тьму. Наступил тысячный день моего здесь пребывания, Леший прожил на один день меньше, Блэк — на два.

Я снова сходил на речку, умылся, смыл всю кровь с лица, тело стонало. Голый, я пошёл обратно, досох, уже стоя над костром, впитывая, наверное, кожей прах и тлен моих товарищей; ради них я никогда не посмею утратить желания жить, просто не смогу.

Я натянул на ноги подштанники, затолкал их в носки, натянул потёртые, мятые и рваные камуфляжные штаны, обул сапоги и завязал шнурки, заправил майку в штаны и затянул их туго-туго толстым кожаным ремнём с огромной бляхой, на поясе закрепил ножны для кинжалов, надел свитер и закрепил две кобуры под мышками, поверх надел огромную куртку-плащ и накрыл голову капюшоном. Неудобство создавала левая рука с перерезанными ножом сухожилиями. Я её, конечно, перебинтовал, чтобы остановить кровь, но пальцев я больше не чувствовал. Я не врач, но понятно, что больше этой рукой работать я не смогу. Абакан Лешего я нацепил на шею, на плечи повесил две огромные, мятые и пыльные, видавшие много чего сумки с оружием, едой и прочим, закурил и побрёл в неизвестность, придерживая рукой автомат. За мной, как стража, побрели шакалы. Скоро им пришлось вернуться обратно ни с чем — я всё шёл вперед, и не собирался умирать.

Уфа

Зима 2008

Лилит

Кто такая Лилит? Оу! Хех… что с вами? Те, кто не знает про неё — не узнают никогда, а кто знает… те не расскажут… Вы уверены, что хотите услышать мой вам ответ? Что ж…

Лилит… только с ней я мог умирать каждую ночь как маленький эмбриончик… Вам доводилось испытывать подобное? Не врите. То есть, молчите. Нет. Не приходилось. А мы… каждую ночь, точно вновь оказывались в материнской утробе, причём вдвоём.

Она пришла в мою жизнь украдкой, не оставив следов. Она — моя мать. В том смысле, что она родила и воспитала меня, заново. Но вы бы назвали это, скорее, дурным влиянием, а её — дрянью, алкоголичкой. Вы любите такие слова. Вы их мусолите в ваших поганых ртах, а потом с удовлетворением отравляете ими воздух вокруг.

Она пришла безвозмездно и не на час: те полгода, что она жила со мной она обратила в вечность. Ваши будни шли всё по тем же старинным расписаниям, а мы с ней погрузились в пучину, глухую и безмолвную, на самое дно бутылки. С каждым стеклянным глотком мы отрезали сгнивший ломоть этого мира, пока от него ни остались только мы сами. Нам было тесно, и мы жались друг к другу под тёплым одеялом, когда обоих прихватывали озноб и судороги во время ломки.

Но там, в темноте, под одеялом, блеск её глаз заполнял всего меня и, всё там же, под одеялом, вырастало маленькое поле с одуванчиками, травой по колено, но совсем не острой. Там были голубое небо и жёлтое солнце. Никогда до этого я не видел, чтобы трава была зелёной, небо — голубым, а солнце — жёлтым, только на картинках, и то я забыл, в какой книжке они были — я был тогда слишком мал, и мне хватало тепла матери. Но мама отдалилась от меня слишком далеко и слишком давно — с того света её уже совсем не видно, её огонь не горит. А здесь… она становилась ближе, а я — меньше. Я был меньше нейтрона, меньше протона, я мог бы гулять по электрону, как маленький принц.

А когда мы вылезали на промёрзлый пол, мы в спешке удовлетворяли свои самолюбивые тела пищей, водой, плотской любовью и продолжали жить друг в друге. Я окунал свой череп в её голову, а она — свой в мою, и взбалтывали коктейль нашего сознания…

Пауки… Паук в одиночку — ничто, козявка, а вот в группе он «один из», вместе они — мозг, вместе они — сила, стая, стадо. Человек пошёл по дороге паука и обогнал его: в одиночку мы — никто, в группе — ничтожное стадо или бешеная стая, но вдвоём, и только вдвоём, мы — единое целое. Только тогда мы люди.

Нам было хорошо. Мы плакали и смеялись, сами не зная, отчего. Мы молча плакали, мы молча смеялись. Нам была смешна яичница глазунья с жёлтыми зрачками, мы проливали слёзы над моими детскими фотографиями. Помню, мой нос был забит табаком, и ноздри походили на дуло старого ружья, забитого порохом. Я выдыхал ей табачную шоколадную крошку в лицо, и она ела её своими ноздрями, как маленькими ртами… Потом мы снова смеялись…

Это длилось вечность.

Я забыл, как назывался мир, в котором нас обоих когда-то необдуманно зачали и выносили, забыл, кто те люди, что вечно нам звонили по телефону, барабанили в дверь, что-то орали. Мы с ней тогда крепко вцеплялись друг в друга, боясь потеряться, боясь, что они ворвутся к нам и отнимут друг от друга, порвут наше единое целое, оторвут её от меня, меня от неё…

Мы выбегали в магазины только по ночам, когда те из людей, что меньше всего на нас походили уже давно спали в своих кроватках. Супермаркеты, гипермаркеты, мёртвые женщины за прилавками, разлагающиеся тёмные пятна на горизонте… а мы шатались пьяными по улицам и пели песни, которые нам нашёптывали наши боги. Героин мы добывали там же, за углом, где всегда стоял приветливый парень и часами ждал нас, только нас. И мы любили его за это, и даже называли его Фидо!

Пакетики, ложечки, резиночки, примочки, газ, плита, вена и рука. Хлоп, щёлчок, со скрипом перетянуть, вдох-пол, выдох-потолок. Танго!

Но однажды я проснулся совершенно трезвым, и её со мною не было…

Люди сказали, что я всегда был один. Сказали, будто я один жался к холодным стенам по ночам, я один визжал по ночам во дворе, будто я не целовал её губы, пупок и глаза. Они лгали — я знал это, но не мог ничего исправить. Я едва не убил своё тело, пытаясь вернуться в вечность. Я знал: она заблудилась, заблудилась там одна, без меня и сейчас плачет одинокая, зовёт меня. А я рвался к ней, бутылка за бутылкой, какие-то таблетки, порошок, мухоморы — я глотал все возможные ключики от врат бесконечности. Я почти попал туда, но пролетел несколько остановок, и меня едва откачали, а потом я снова сбежал туда. Я кричал, я звал её, я расспрашивал попутчиков и плакал, а меня лишь крепче привязывали. Потом я сдался, сдулся, сгнил.

Я вернулся в холодное пространство своей комнаты и повалился в самый страшный угол. По-моему, я верил тогда, что углы на самом деле — порталы в какой-то другой мир, но измерения так и не сомкнулись… Я плакал, я звал, а в ответ лишь слышал стук по батареям. Они издеваются надо мной! Они похитили её у меня, а теперь издеваются и дразнят, нарываются, чтобы я сошёл с петель и убил их всех за то, что они сделали — тогда бы им позволили спрятать меня ещё дальше от вечности.

Бутылка за бутылкой, укол за уколом, боль, кровь, рвота, но всё бесполёзно — я заблудился и не смог найти ту дальнюю станцию, на которой она ко мне подсела. Поезд ушёл, да здравствует поезд!

На обожженном месте волосы растут сильнее — так в моём обожженном и истоптанном сердце сильнее проросла любовь к моей Лилит. Единственная любовь на этой планете! И если вы думаете, что это всё я говорю в бреду, то это значит исключительно одно — вы ни хрена не вдуплили!

Но потом я понял, что в действительности она меня дурачила. Она высосала из моего нутра и черепа всё, что смогла и сбежала к другому. Я понял это когда увидел её блеск в чужих глазах одного из прохожих. Я взбесился. Я почти вырвал его глаза, но меня поймали и спрятали от вечности на две скоротечных недели. Глупцы! Что ваши недели по сравнению с вечностью!

Потом я видел её блеск ещё во множестве глазниц. Оказывается, она дарила себя всем подряд, и все они попадали в вечность, а я больше никак не мог. Я теперь — чёрная птица с подрезанными по самое сердце крыльями. Искатели ищут, эта их профессия, но никто не обязывает их действительно что-то находить. Те из них, что искали вечность, находили её в водке, героине, смерти, там же их ждала и Лилит. Вот они молодцы: не какие-то там возвышенные искатели, а самые что ни на есть приземлённые находители! А моя Лилит…

На самом деле Лилит и вечность — одно целое… Моя Лилит…! Моя! Она не приняла меня в себя. Осмотрела, испытала и не впустила… сплюнула.

Но это не повод, чтобы не искать её вновь. Я буду искать и найду, даже если ради этого мне придётся переступить через могилу. Найду! Ведь я же люблю её… А как иначе? Ведь истина в вине. А я всю жизнь искал истину.

Уфа

Зима 2009

Забытая история

Пишу совсем кратко, спешу — я боюсь забыть всё в любой момент. А я обязан это запомнить! Моя история должна сохраниться!

Так вот, дело было так: лет эдак десять назад ехал я по одной междугородней трассе. Не буду её называть — всё равно не помню. Проезжая остановку, я заметил боковым зрением девчонку, сжавшуюся от холода, всю слипшуюся под дождём, словно кусок жёваной газеты в качестве патрона от рогатки. Отчётливо помню, что удивился, как сильно дрожат её волосы на ветру, одежда вся колышется, как флаг США в би-муви… Мокрая, обнимающая собственные плечи, дрожащая от холода… После всего этого тот жуткий холодный ветер представился мне каким-то злым насильником, собиравшимся сотворить мерзкий блуд с невинной девочкой. Этот образ так сильно зацепил меня, что я невольно затормозил, чтобы спасти беззащитную девчушку. Уже когда заглох мотор, я понял, что слишком сильно окопался в своей фантазии… а останавливаться мне совсем не надо было… Наверное, я спешил — не помню. В зеркале я увидел, как она, бедная, повернула серую сахарную головку в мою сторону. Я совсем не хотел выходить в этот тёмный холод, проклинал себя за то, что остановился, но и уехать прочь постеснялся. Наверное, пару минут я так и просидел в машине. Потом я всё-таки передёрнул рычаг скорости и подъехал к ней. А девочка всё стояла, как вкопанная. Я вышел из машины, махнул рукой, открыл рот, чтобы позвать, как вдруг всё вокруг заполонил яркий слепящий свет, а я упал назад. Упал и, видимо, сильно ударившись головой, потерял сознание…

Вдруг я очнулся и увидел несущиеся на меня автомобили. В моих руках был руль. Не сообразив сразу, я дёрнул руль в сторону и зацепил зад впереди нёсшегося грузовика. Хорошо так зацепил. Мой автомобиль тряхнуло, раздался чей-то женский вопль сбоку, и мы все внезапно полетели в сторону. Машину крутануло по оси, и она с силой влетела в бочки с водой. Вода залила всё лобовое стёкло. А моё лицо залил пот. А какая-то женщина справа от меня так и продолжала орать. Я обернулся и увидел рядом с собой блондинку лет тридцати, с парой явных пластических операций на лице и огромной грудью. Она смотрела вперёд, визжа, и махала руками перед лицом, словно хотела прогнать тысячу мошек. Не надо, наверное, говорить, как я был всему этому удивлён? Я был удивлён настолько, что, похоже, моя возможность удивляться превысила лимит и атрофировалась.

Я вылез из автомобиля и принялся шарить по карманам в поисках сигарет. Обратил внимание, что на мне совершенно другая одежда, зато те же ботинки. Сигарет не было.

— Есть курить? — спросил я у девушки, заглянув в окно. Не прерывая визгов, она меня послала матом.

Тогда я забрался внутрь, наверное, излишне грубо оттолкнул её и обыскал, впрочем, безрезультатно, бардачок. Вылез обратно и повалился без сил на асфальт, лёг морской звездой.

Через пару минут, успокоившись, из машины вылезла та девушка. Я лежал с закрытыми глазами, как вдруг почувствовал, как что-то перекрыло солнце надо мной. Пришлось поднять веки. Надо мною стояла она и протягивала тоненькую, уже прикуренную дамскую сигарету. Я присел, затянулся и поблагодарил её.

— Что случилось, Шепп? — спросила она.

Я промолчал.

— Шепп, что случилось, чёрт подери?!

Я всё так же молчал, и она сдалась — присела рядом со мною на тёплый асфальт.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил я.

Мне этот вопрос показался тогда совершенно естественным, но она почему-то выпучила на меня свои химически-огромные глаза, как на сумасшедшего.

— Шепп… — прохрипела она, подавившись, — что с тобой…?!

Ну, тот разговор длился ещё долго, весь воспроизводить не буду. Выяснилось, что она — моя жена, а я, собственно, — её муж. Уже лет шесть. Но я этого не помнил. Я рассказал ей последнее, что было в моей памяти — это остановка, девочка, вспышка. Тогда всё и совпало. Моя свежеиспечённая жена сообщила, что я ей когда-то рассказывал, как за несколько лет до встречи с ней со мной что-то произошло, и я потерял тогда память. Полностью. А она, получается, выходила тогда замуж всё равно что за ребёнка. То есть, у человека, можно сказать, нет прошлого, нет никаких взглядов на жизнь, каких-либо конструктивных мыслей. Зато есть неплохая внешность, деньги, квартира. Неплохой мезальянс, а? Уже там, сидя на асфальте, я своими едкими комментариями к её рассказу полностью разрушил до основания наш идиотский «брак». Ну, его к чертям!

Теперь я всё вспомнил, всё, кроме тех лет десяти между вспышкой и аварией. Теперь всё наоборот.

Пару месяцев я втягивался: меня лечили врачи, я заново знакомился с друзьями, обнимал своих постаревших родителей, которых раньше не помнил, разводился с женой и много ещё чего… Самое интересное началось, когда однажды я проснулся в квартире, которую снимал в Палермо, а со мною спала молодая девушка. Я уж думал — опять вспышки, аварии, амнезии. Но вдруг она проснулась.

— Шепп, привет, — сладко промурлыкала она, не открывая залитых сном глаз. — Ты так сладко спал, я не стала тебя будить. Господи, как я соскучилась…! — я с силой зажмурил глаза и принялся считать до десяти. — Как затянулась эта поездка! Как мне тебя не хватало. Три месяца! Господи, целых три месяца! — она принялась целовать мою волосатую грудь.

— Я слышала, ты развёлся с женою. Что-то, наконец, случилось?

— Я всё вспомнил… — только и сказал я, а она сорвалась вдруг с меня, схватила одеяло и закрылась им, оставив меня, наоборот, голым.

— Ты вспомнил… всё? — переспросила она, надавив на последнее слово.

— Точнее, забыл… То есть… Я вспомнил всю свою жизнь до того момента как потерял память, а вот последние девять лет я как раз не помню… Ты кто?

— Ты помнишь… молнию? — спросила она. У неё было совершенно странное выражение лица… странное, но сексуальное… а я даже не мог прикрыть своё возбуждение.

— Вспышку? Да, я помню её, а ещё остановку, маленькую девочку… А ты моя… типа это… любовница, да? Как тебя зовут?

— Лика. Я — та девочка.

Она рассказала, что та вспышка, скорее всего, была молнией… Она ударила тогда нас обоих и ушла вся в сырую землю. Нас обнаружили, вызвали скорую, отвезли в больницу и пригнали туда моих родителей, которые и выхаживали меня и обучали всему заново потом, как младенца. Лика тоже потеряла память. Но, кто она и кто её родители так и не стало известно. Её определили в приют. Я же наблюдал за ней всё это время, звонил, интересовался, как дела и, в конце концов, снял для неё комнату, чтобы она не жила в приюте. Да, я не бедный. Потом между нами завязалась связь, и мы стали любовниками и продолжали ими оставаться многие годы, и даже когда я женился.

Под конец этой истории она разревелась, обернувшаяся одеялом, как толстая гусеница, в углу возле комода. А я сидел голый на кровати и курил сигариллы, сыпля пеплом на палас.

Мне было без разницы, что с ней будет, вспомнит она всё или нет, найдёт ли своих родителей: я внезапно осознал, что наш мир и наша жизнь — чушь собачья. Память, чувства, законы… чёрт возьми, да что угодно! Всё это неправда и чушь…! Пшик — и всё, пусто, нет ничего, как будто и не было…!

А потом я собрался и вышел. Я тут же забыл её лицо. А потом… потом… Чёрт! Я забыл, что потом!

Ах, да, да, помню!

Спустя некоторое время со мной связался по телефону один тип. Странный тип. Всё рассказывал, как мы с ним когда-то ездили на рыбалку, как я сопровождал его дочку на каникулы во Францию. Также, по телефону, он сказал мне, что имеет предположение, как бы можно было вылечить моё «беспамятство»… хотя бы попытаться.

Не знаю, почему, но я всё-таки заинтересовался и приехал. Представить себе не могу, как общался когда-то с таким чудиком, усатым лысым заморышем. Профессор ещё…! Всё бегал вокруг меня, гаденький, всё галдел что-то, всё совал под нос всякую целебную дрянь. Умник! Видимо, со стороны это выглядело очень смешно — он, маленький, снующий вокруг меня и я, озирающий потолок и не замечающий его бестолковых попыток. Вдруг я расслышал чёткий звонкий женский смех. Я вздрогнул и пошёл на звук. Профессор покраснел, засеменил за мною, но споткнулся и упал, почти как Чарли Чаплин. Я прошёл пару зал его особняка и застал в одной из гигантских комнат запыхавшуюся девушку, видимо, убегавшую до того подальше от меня.

— Дочь… моя… — пропыхтел, задыхаясь, Профессор и показал на девушку.

Сначала девушка смотрела на меня ошарашено, но вдруг успокоилась, выпрямила плечи и с игривым достоинством произнесла:

— Вы меня, видно, не помните… Я Изабелла, — и протянула утончённую ручку.

— Очень приятно, — я поцеловал руку — прямо сцена из рыцарского романа.

Профессор хотел что-то сказать, но захлебнулся воздухом и, махнув рукой, смолчал, поплёлся обратно в кабинет.

— Ваш отец говорил, что мне когда-то доводилось сопровождать вас во Францию.

— Да… — она рассмеялась. — Простите, да, конечно, дорогой Шепп, да! И не только…

Казалось, меня всего окутало её волосами, складками мятой футболки, ароматом наспиртованных духов, шалыми искрами глаз. И внезапно моя тупая незапоминающаяся жизнь наполнилась смыслом.

Оказывается, эти десять лет я не терял времени даром!

Мы лежали с Изабеллой в кровати и курили сигары с шоколадным ароматом, сыпали шоколадный пепел в стороны. Она мне рассказывала мои же собственные сексуальные фантазии, которые она изучила за годы теснейшего общения со мной, а я раз за разом придумывал, как удивить её на этот раз. Прошла буквально неделька, пока однажды Профессор, наш забавный низкорослый «тесть», не позвонил и не испортил мне утопию.

— Моя дочь играет в странную непонятную игру… — говорил он. — Это жестоко… Вы ничего не помните, вы сами привели Лику ко мне лет десять назад, я удочерил её… Помните?

— Да-да, конечно.

— Она назвалась Изабеллой, она притворяется кем-то другим… выдумывает всякое на ходу, а вы верите… Я не знаю, зачем… Но это же неправильно!

— А что, по-вашему, правильно? — спросил я тогда, не соображая, кто это такой и о чём он вообще говорит.

— Надо быть тем, кто ты есть!

То есть, никем…

— Я вас не помню. Не звоните сюда больше.

Я положил трубку и выдернул шнур. Дурак. Зазвенел сотовый, мне пришлось отключить и его.

— Кто это был? — спросила Изабелла.

— Твой отец, Лика.

Я повалился на диван, полубеспамятный, полутряпичный, я окончательно запутался, кто есть кто, что есть что… что есть вообще, а что — сон… и главное, — не одно и то же ли это всё?

— Я не хочу тебя отпускать! Я же люблю тебя! Всю свою жизнь. С той самой молнии.

Я хотел ей что-то сказать, но её имя вдруг вылетело из головы и упорхнуло прочь.

Было ещё много чего, но я не ручаюсь за достоверность всего остального, не помню точно, так что пусть мой рассказ скакнёт чуть-чуть вперёд…

Спустя несколько месяцев я подъехал к той самой остановке, на которой в нас когда-то ударила молния. Я хотел убежать, но ошибся в расчётах — Лика уже ждала меня здесь. Может, я уже делал это раньше? Не помню… Я не мог быть с ней, не мог быть с кем-либо ещё и вообще быть, пока моя память вытворяет такое. Без моей памяти я никто: я — тело, а я не хочу быть телом, я хочу всё вспомнить! И стать собою… то есть… стать хоть кем-то.

Я подошёл к ней, и мы сплелись, как лианы, во влажном поцелуе.

— Я хочу… — мычал я, отрываясь от её засоленных слезами губ, — хочу помнить всё… или всё забыть… или то, или другое… И чтобы ты была со мною!

— Но молния не бьёт дважды в одно место, — сказала она.

— Чушь! — парировал я. — Уж мы-то с тобой знаем…!

Я не договорил — средь тишины и белизны всего-всего вокруг раздался гром, и в нас ударила молния.

Уфа

Весна 2009

— А о чём говорить…?

Набухла тьма, черней обычного, и небо разбилось на град. Вышли двое из шумной подворотни и, не замечая машин, пошли через дорогу. Холодные камушки били по ларькам и авто, по крышам домов и шапкам мужчин. Двое между тем молча ловили попутку. Один, тот, что старше, волнуясь, суетясь, махал руками, топал и вслед шустрым богачам пускал зловещие прямые угрозы. Другой, тот, что помоложе, по-барски развалился на скамейке, счастливо заливая себе глаза неоном и рекламой кока-колы, улыбался, закладывая ногу на ногу и меняя их местами.

Поймали машину. Водитель осторожно бросал недовольный взгляд в зеркало заднего вида. А там сидели: пожилой лысеющий мужчина, ворчливо пробующий про себя различные ругательства на зуб, а с ним — парень лет тридцати, бомжеватого вида. Один всё время ворчал, второй нахально улыбался.

Нужная улица, триста рублей — и вот уже двое побрели по Никитской.

— Тебе это нравится? — спросил тот, что постарше, разведя руки.

— Сейчас мне нравится всё…! Ты поймёшь это потом…

— Вот бы это потом никогда не наступило.

Они прошагали пару улиц и зашли в дорогой ресторан.

— Добрый вечер. Вам стол для курящих…?

— Нам плевать…

— Нет, нам для курящих! — перебил товарища тот, что помоложе.

Они уселись за стол, им были поданы меню. В ресторане играл джаз, шипели лампы, сигареты и костлявые женщины. Но при этом можно было расслышать, как хрустит пережаренная дрянь на чьих-то золотых зубах.

— А это что? — спросил парень, указывая старику в меню.

Тот нагнулся через стол, заглянул в его меню и ответил:

— Не знаю.

— Ясно…

Прошла минута, шелестели скатерти, скрипели ботинки и животы.

— А это что?

Старик надел снятые было очки и снова перегнулся через стол.

— Не знаю.

— Ясно…

Подошёл официант.

— Вы что-нибудь уже выбрали?

— Нет ещё! — грубо ответил старик, уныло глядя на товарища.

Официант вежливо кивнул и отошёл прочь, в уме послав мерзкого старика куда подальше.

— А это что?

— Я не зна-ю! — медленно и с напором, с нарастающей злобой, выдавил сквозь зубы старик, даже не глядя в меню.

— Послушай, ты здесь вообще когда-нибудь бывал?

— Бывал… — парень жестом показал, мол, продолжай. — С женою… лет двадцать назад…

— А с тех пор бывал?

— Нет.

— А жена когда умерла? — между прочим спросил парень.

— Через несколько дней после…

— И больше, я думаю, ты из своей конуры вообще не вылезал… Официант! Официант! Мы выбрали — нам…

Официант учтиво строчил заказ в блокнот, а старик мысленно ломал ему кости и выдавливал глаза. Парень заказал уйму дорогих изысканных блюд, названия которых старик никогда и не слышал. На заказанный ему товарищем фруктовый десерт в форме мужского детородного органа, роль которого исполнял банан, он лишь раздражённо посмотрел и десертной ложечкой размял его в кашу. Парень же ел с невероятным аппетитом: жевал, как огромный механизм по переработке мусора, грыз, пил напитки стакан за стаканом, многое глотал не жуя, и курил одну за другой сигары.

— Куда ты торопишься? Вся ночь впереди…

— Я тороплюсь? — спросил парень, заливая в глотку разом бокал шампанского. — Это я ещё не тороплюсь!

Прошло время, тарелки опустели. Старик, как мёртвый или как памятник какому-нибудь великому мыслителю, сидел, понурив голову, и созерцательно откручивал запонку.

— Слушай, старик, — обратился размякший от всего съеденного парень к товарищу, — а во сколько тебе обошлось всё это удовольствие?

— Твой… приезд…? — практически безучастно уточнил старик.

— Да-да, и вся эта увеселительная программа?

— Все мои сбережения.

— О! — обрадовался парень и хлопнул вздрогнувшего старика по плечу. — Это отлично! Ты даже не представляешь, как это классно, это самое то! Это…!

— Я понял.

Просидев ещё с полчаса, они удалились. Сумму старик выложил изрядную, чтоб расплатиться за весь заказ, но терпеливо дождался сдачи и официанту на чай ни копейки не оставил, естественно.

— Это всё? — спросил парень, когда они покинули ресторан.

— Нет, — сухо ответил старик и небрежно махнул рукой в сторону Тверской.

***

— Ну и сынок у тебя папаша…! Просто… уф…!

— Угу… понятно, ясно, — промямлил старик, стараясь не глядеть на проститутку.

Она натягивала колготки, пока старик, дрожа всем телом от страха и злости, упорно делал вид, что читает газету.

— Воняет, от него, конечно, папаша, уф… ты меня прости…

— Угу, — процедил в ответ старик.

— Но всё равно…! Прям, кобелюха…

Девушка одевалась, волны ходили по её причёске и груди. В это время слышался из душа довольный бас парня: «Я буду долго гнать велосипед…!».

Девушка оделась, накрасилась, надушилась — актриса безымянного кабаре — и, шутливо чмокнув опешившего старика в вспотевший лоб, удалилась к ожидающей её во дворе иномарке.

«Той девушке, которую люблю…!»

— Хороша! Хороша шалава, говорю! — буквально прорычал голый, почти дымящийся парень, выйдя из душа.

— Рад за тебя…

Они сидели на кухне, тут же, на съёмной квартире на Тверской, и пили крепкий чай.

— Сколько же я всего ещё не попробовал! Сколького не узнал! А?! Слушай… тут есть интернет?

— Нет, — ответил старик.

— Жаль… жаль, давно хотел посмотреть… — в воздухе повисла неуклюжая пауза. — Мент родился! Ха?! — рассмеялся парень, но, не поддержанный нелюдимым стариком, умолк. — Ну, слушай, брат, что мы с тобой как неродные…? А? Нам что совсем уж не о чем говорить, а?

— А о чём говорить…? — прохрипел старик, отпив глоток.

— Эх ты…! — только и сказал парень и присосался к раскалённой кружке, глядя сквозь окно на Тверской бульвар.

***

Под утро, по времени близко к рассвету, эти двое, как хулиганы, пробрались на кладбище, перебравшись через ограду. Выпив, не чокаясь, по сто грамм на прощание и посидев на дорожку, они принялись культурно расставаться. Выглядело это так: парень неуверенно шлёпал себя по карманам джинс, как будто мог в них что-то забыть, старик рыхлил ботинком землю возле чьей-то оградки, едва сдерживая слёзы и даже давясь. Покойники произрастали вокруг травой, деревьями и цветами…

Через минуту парень принялся раздеваться.

— Слушай, — сказал он, расстегивая ремень, — а колдунья-то была хорошенькая, а?!

Старик недобро усмехнулся и отвернул голову на луну.

— Да ладно-ладно, что ты? Я шучу.

Старик всё так же молчал.

Парень разделся догола и подошёл к старику.

— Брат, ну что ты?

— Не трогай меня! — злобно огрызнулся старик, и парень увидел, как по его старому раскрасневшемуся лицу потекли слёзы.

— Ну что ты! Что ты?! — парень притянул к себе старика и крепко обнял. — Что же ты такой у меня, а, братик?

Так они простояли несколько минут: старик ревел как ребёнок, а парень держал его крепко в объятиях и гладил по лысой макушке.

— Ну, всё… всё, пора — уже рассвет, совсем скоро… Жаль, костюм сгнил совсем… — он осторожно отстранил от себя старика, взглянул с надеждой на кровавое небо и спрыгнул в могилу, в раскрытый старый гроб.

— Брат… брат… — бессвязно стонал старик. — Прости… давай поговорим! Постой! Останься! Я так давно мечтал тебя увидеть! О скольком хотел с тобой поговорить, брат! Прости меня… Ну прости меня, твою мать, что я такой, прости, прими…

— Поговорить? А о чём говорить…? — парень поудобнее улёгся в гробу.

— Скажи мне хоть, где ты! Там? — старик указал наверх. — Или там? — указал вниз.

— Я тут, брат, я с тобой.

Старик обрушился на колени и зарыдал.

— Не плачь, братик, не плачь, — тихо говорил парень из гроба. — Я столько просил маму с папой о братике, и сейчас я очень счастлив, что мы есть друг у друга, — он сложил руки на груди, закрыл глаза и уже почти перестал дышать, как будто засыпал. — Поторопись… рассвет…

Старик кивнул, утёр слёзы и взялся за лопату. До восхода солнца он закопал своего брата обратно в его могилу и поплёлся, сгорбившись, домой.

Москва

Осень 2009

Миром правит Золото

Подвальная кузница озарилась ярким светом, и Брут склонился над жаровней. Огонь закрывал ему обзор, и он работал точно по локти в адском чреве. Сталь накалилась и сияла ярче любого огня — маленький кусочек солнца. Брут работал тонким зубилом, которого даже не видел сквозь искры, не слышал ударов в шипении огня, но всё равно мастерски справлялся со своим делом. Словно его чёрные от ожогов руки направлялись богом. Или Сатаной. Он считал это даром. Его мастер, старый кузнец, называл везеньем. Он говорил: «Если это и не череда случайностей, то только тебе же от этого вред: раз это подарок от бога, значит, он чего-то от тебя хочет, а бог… я бы лично не хотел бы быть в долгу у бога». Но Брут плевал на слова мастера: человек, не добившийся в жизни ничего, пусть оставит своё мнение при себе. Да, мастер, подобрал его на улице, да, он вскормил маленького выблядка, приютил и научил кузнецкому делу. Но дар Брут приобрёл сам, познав к тому же ещё и ювелирное дело, а значит, он стоит на ступень выше мастера, и тот, сделав своё дело, должен был обязательно уйти в сторону. Уже год он спокойно спит в своей могиле за городом.

Брут вытащил из пекла золотой жезл, который обрабатывал, и опустил в воду. Фонтан серого пара взорвался посреди подвала и вышиб стекло из подвальных окон. Задыхающийся кузнец выскочил на улицу и там, под светом полной луны, разглядев своё творение, рассмеялся на всю ночную улицу. В его руках сиял тонкий, длиною с топор, жезл, оканчивающийся пластинкой со странным механизмом. Там были золотые шестерёнки и золотые болтики, золотые нити и золотые колбочки, с пузырящейся жидкостью внутри. Всё это было столь крохотного размера, что и нельзя было бы разглядеть простым глазом, не используя множество увеличительных стёкол. А когда Брут двигал пальцами рычажки на ручке жезла, весь механизм приходил в движенье и беззвучно менял десятки форм за считанные секунды, точно сотни маленьких замочков…

***

Рано утром из тумана широкой улицы к ювелирной лавке подъехала обшарпанная грязная карета. Из неё вышла тень в чёрной тунике с капюшоном и засеменила по фекальным лужам к огромной двери. Из кареты вышло ещё несколько людей, суетясь, они поспешили за тенью, но внутрь лавки зайти не посмели.

Не спавший уже две ночи Брут, едва не смыкая глаз, сидел при входе, как будто ждал гостя. Дверь отворилась, в помещенье вбежал человек в тунике и, увидев Брута, тут же затворил толстую дверь за собой. Накидка упала на пол, и перед Брутом оказалась прелестная бледная девушка, одетая в одну лишь ночнушку, со сверкающими узорами. Дерьмо улиц стекало с тоненьких сандалий. Она была молода и очень красива. Но странная чужеродная бледность на лице, местами переходящая в красный и синий цвета, портила чудесный облик. Глаза заплаканы, руки до боли сжаты в смешные кулачки. Из-под золотого браслета на её шее текла кровь.

— Что это?! — прохрипела она, словно умирая, и показала на браслет. — Что это, Брут?! — она назвала его по имени, и он нагло и самодовольно усмехнулся.

Раздался щелчок, её лицо побледнело, а ноги подкосились, она повалилась на чёрный от грязи и сажи пол. Девушка с трудом глотала воздух, вместе с ворсинками пыли, рукою тщетно пытаясь стянуть злополучный браслет.

Перед её взором оказались чёрные, грязные, вонючие, с отросшими ногтями ноги Брута в рваных сандалиях.

Он грубо взял девушку, как будто это был мешок с мукой, и повалил на стол. При этом его плечо, к которому лицом случайно прикоснулась девушка, измазалось в крови.

Она хрипела и харкала кровью, пока он ходил в подвал. Вернулся он оттуда с золотым жезлом, раскалённым на огне. От него исходил адский жар. В полубреду девушке показалось, что ювелир хочет поставить клеймо на её теле, но силы покинули её, руки упали на поверхность стола, и защитить себя она никак не могла. Брут грубо перевернул её на живот и схватил за волосы. Девушка внезапно почувствовала такой жар, что решила, будто вся горит, но все молитвы рассыпались в её памяти от боли и отчаянья. Потом она почувствовала запах гари, потом шипенье, какой-то скрежет и, решив уже, что это плавится её плоть, распрощалась с жизнью и потеряла сознанье.

Очнулась она буквально через минуту. Вокруг был пар, воняло палённым, всё её тело болело, точно от побоев. Но сильнее всего болела шея. Девушка прикоснулась к ней и дико заорала от нечеловеческой боли. Браслет был всё ещё на ней, но теперь он висел ослабленный, растянутый, а на самой шее кожа содрана и всё в крови.

— Очнулись, графиня? — раздался голос из тумана, и к ней вышел довольный собою, потный от жара, Брут. В руках он сжимал всё тот же жезл.

— Что это было, Брут? — простонала она сквозь слёзы, распластавшись на столе, вся измученная, как будто изнасилованная.

Кровь текла сквозь её синие губы вместе со слюной, от браслета валил пар, обжигающий кожу, взмокшая от пота сорочка прилипла к голому под нею телу, как какая-то мерзкая слизь.

Брут подошёл и грубо взял девушку за грудь. Принцесса застонала, закрывая слабой рукой слёзные глаза:

— За что?!

— За то, — отвечал он, тиская женские груди, — что украшения делаю я… а носите их вы! — он порвал на ней ночнушку. — За то, что хлеб готовлю я, а жрёте его вы! — он забрался на стол. — За то, что всю свою жизнь в поте лица работаю я, а плоды моих стараний пожираете вы! — он нагнулся и с размаху влепил ей пощёчину.

Девушка рыдала и кричала, как безумная. Брут лёг рядом с девушкой и принялся нагло гладить её мокрое от пота тело.

— Отныне всё будет иначе, отныне всё будет по-моему, потому что у меня есть Дар.

Потом он слез со стола и стянул с него девушку. Она повалилась на пол, плечом прислонившись к стене, всю её сотрясали судороги.

— Это… — показал он ей жезл, и девушка инстинктивно попыталась отвернуться, но изувеченной плотью на шее задела стену и взвыла вновь от были, — это ключ от твоего браслета. И браслет, и ключ изготовил я сам. Браслет постоянно сжимается и снять, его, поверь, невозможно, разве только оторвать тебе голову, что, впрочем, сделает и сам браслет, если его не ослаблять всё время ключом. Ключом умею пользоваться только я, и я умру, но не выдам никому секрет, и ни за что не ослаблю хватку украшения, если сам не буду этого хотеть. Ты всё понимаешь, сука? — он схватил её за скулы, та, стеная и бессвязно мыча, закивала головой, растерев при этом кровь с шеи по стене. — Мне нужна ты, твой дворец, состояние твоего отца, я хочу править городом…! Это единственный выход и для тебя: через сутки браслет сожмётся до размеров кольца, и твоя златокудрая головушка покатится восвояси. А так я всегда буду рядом и буду каждый раз ослаблять браслет. У тебя есть один день, чтобы устроить всё, как я хочу.

***

— Дорогая, это очень важный день, — из соседнего зала слышится величавое многоголосье. — Важный и для тебя, и для меня, и для мамы, — хлопают двери, звенит столовое серебро. — Сегодня все увидят, какая ты у меня красавица.

Бритая худая бледная девочка дрожит полуголая посреди просторной светлой комнаты. Вокруг бегают служанки, подбирая ей наряд, а перед нею расхаживает отец и приговаривает:

— Ты такая красивая, такая умная… вся в мать. Ты затмишь их всех!

Девочка еле кивает в ответ.

— Да?

— Да, папа.

Наряд подобран, ребёнок одет. Служанки, раскланиваясь, пятятся прочь. Отец целует дочь в лоб и надевает ей на голову маленькую золотую корону. Острые края украшения впиваются в кожу, но девочка даже не морщится, отстранённо глядя в пустоту. Мать, так же одетая в дорогое блестящее платье и украшенья, словно нехотя встаёт со стула и нагибается к дочери вытереть кровь чёрным платочком с позолоченной вышивкой — кровь не видна на чёрном.

— Мои красавицы… — умиляется отец. — Ну, пойдёмте, гости ждут.

— Да, Брут.

Они выходят в просторный зал, и все находящиеся там люди рады им, они умиляются их семейному счастью. Графы, адвокаты и банкиры, актёры и поэты, политики и их жёны — все рты расплываются в радостных улыбках. Мужчины поднимают бокалы, женщины роняют материнские слёзы при виде девочки. Звучит музыка, прекрасный аромат множества блюд гуляет по залу. Всё в золоте, всё блестит и искрится.

Только вот шеи у всех женщин синие, лысые черепа под париками испещрены шрамами, пальцы с трудом гнуться от узких колец, золотые браслеты на руках и ногах. У мужчин на толстых красных пальцах сверкают дорогие перстни с драгоценными камнями, часы на руках пережимают вену.

Девочку водят по залу, знакомят с кем-то, угощают, что-то рассказывают, но она ничего не видит и не слышит, и не воспринимает ничего перед собой — у неё как будто серая пленка перед глазами и гул в ушах. Она хотела бы снять с себя корону, но это теперь физически невозможно.

Москва

Осень 2009

Отложенная свадьба

Вольный пересказ новеллы Фридриха Хеббеля

— Дьявол! Бесы! За что?! — кричал отец невесты. — Кровь моего рода вам всем мёдом не покажется…!

Часы пробили второй час ночи, и слёзы потекли из глаз молодой девушки в свадебном платье. Она присела на скамью и закрыла покрасневшее лицо тонкими, едва не прозрачными ладонями. Маленькая девочка, сидевшая рядом, обронила подушечку с кольцами и обняла, утешая, сестру. Гости принялись расходиться по домам, уносили на руках задремавших детей, священник тушил свечи, а родители невесты тихо ругались друг с другом в тёмном углу.

Я пытался остановить уходивших людей, говорил всем, что Ричард обязательно явится, что он не может не прийти, но сам же понимал тщетность и бессмысленность каких-либо доводов.

Я хотел поговорить с Мартой, с её родителями, утешить их, но так и не отважился. Вместо этого я разбудил старика Хукмана, и мы с ним вышли из церкви и спешно выдвинулись в сторону леса. Хукман шагал быстро, но всё равно сильно отставал от меня на своих старых больных ногах. Я вынужден был остановиться, хотя мы уже забежали в лес, через который должен был пройти Ричард. Подойдя к старику, я помог ему дойти до ближайшего пня, усадил, взял из его рук фонарь и попросил подождать меня здесь. Старик усмехнулся, задыхаясь, и махнул мне рукой, мол, всё в порядке, иди.

Под ногами хрустели ветки, в лесу гудели птицы, туман, шедший с Кельтского моря, заполнял собою всё вокруг. Не знаю, сколько времени я блуждал из конца в конец дремучего леса. Я даже не смог выйти с той его стороны, у подножия которой была охотничья лачуга Ричарда. Я заблудился. Холодный серый туман застил всё перед моими глазами. Я нащупал перед собой пень и присел, уставший, на холодное сырое дерево. Ногою я задел что-то, и оно булькнуло. Слепо повозив рукой по влажной траве, я нащупал этот предмет. Это была фляга Ричарда с его инициалами. Я сделал глоток. Ром был совсем ледяной, фляга провалялась здесь довольно долго.

Вдруг я чётко расслышал, что меня зовут. Подняв затухающий фонарь над собой, я огляделся по сторонам и в сизой туманной дали увидел ещё несколько ярких пятен.

— Мистер Чизни! Мистер Чизни! — я различил голоса братьев Вудхэнд, Эрика и Марка, деревенских могильщиков.

— Я здесь! Здесь… Тут фляга Ричарда…!

Их силуэты выбежали на меня из темноты. Ничего не спрашивая, братья схватили меня под руки и потащили, бряцая фонарями, обратно в сторону деревни. Я вырывался, хотел объяснить, что нашёл флягу, что Ричард должен быть где-то здесь, что, наверное, он заблудился или сломал ногу, и поэтому не попал на собственную свадьбу, что надо скорее его найти, пока он не замёрз. Сейчас я, конечно, понимаю, что сам в ту ночь чуть не окоченел от холода, и вид мой тогда был совсем плох, язык, наверное, заплетался, и братья ничего не поняли. Тогда мне было безразлично своё состояние, я был готов на всё ради счастья Марты и Ричарда.

Братья привели меня обратно к церкви и усадили на скамью, чьи-то руки принялись ощупывать моё заиндевевшее лицо, я уже ничего не понимал. Вокруг стояла тьма, нарушаемая лишь блеском факелов и фонарей, какая-то суматоха происходила возле церкви.

–…Хукман пропал… — различил я средь голосов. — Они вместе пошли, старик мог насмерть замёрзнуть…

— Идите, — отвечал им кто-то, — идите скорее — найдите его!

Вдруг из церкви какая-то женщина на руках спешно вынесла ревущую Аду, младшую сестрёнку Марты. Я опешил, мигом пришёл в себя и поднялся. Кто-то пытался усадить меня обратно, но я всех растолкал и зашёл в церковь, с трудом подтянув к себе тяжёлые двери. Внутри было темно и холодно, почти как на улице. Глаза не сразу привыкли к тьме. Постояв некоторое время в проходе, я, не веря проклятым глазам, различил Марту, лежащую на холодном полу. Над ней склонились люди. Свадебное платье было в крови. Меня принялись толкать обратно, кто-то тянул назад, я же пёр напролом, не соображая совсем от отчаяния, но не справился с таким количеством людей. Меня выволокли на улицу и силой повели к моему дому. Вокруг бегали люди с факелами.

— Умирает… — послышалось мне. — Совсем плохо… — говорили вокруг люди. — Выкидыш…

Я споткнулся и едва не упал, но меня подхватили и потащили под руки. Я потерял сознание. Эта ночь должна была стать прекрасным воспоминанием для жителей села, для меня, моей любимой прекрасной Марты, моего друга и её жениха Ричарда, их семей, но вместо того — обратилась в злосчастный ад.

***

С тех пор мной завладела тоска. Прошло пятьдесят лет, я совсем уже стар, но, вспоминая прожитые годы, я не вижу в них никакого смысла. Я ничего не создал и даже не разрушил. Я не понимаю, чем я занимался вообще всё это время.

Ричарда тогда так и не нашли. Мой лучший друг пропал бесследно. Лишившись Ричарда, лишившись ребёнка, Марта сошла с ума. Мистер и миссис Ярндайс, родители Ады и Марты, не выдержав позора, подточенные стрессом и прочими бедами, в короткий промежуток времени слегли оба в могилу. Обезумевшая Марта осталась на попечении младшей сестры. Она стала обузой всей её жизни. И малютка Ада прокляла за это и за смерть родителей сестру, но всё равно выхаживала бедняжку все эти годы. Конечно, она понимала, что Марта не виновата, что она сама жертва странных, непонятных и ужасных обстоятельств, но родственная любовь между ними навсегда пропала.

Иногда Марта приходила ко мне. Я всё так же был влюблен в эту женщину, с тех самых пор, когда впервые увидел её в детстве. Я хотел пожалеть её, согреть, вернуть сознание в её прекрасную головку разумными речами, но она не слушала меня. Она лишь повторяла: «Пойдём искать Ричарда! Пойдём! Искать! Ричарда!». И я пожимал плечами, вынужденно, как под плетью, собирал вещи, укрывал Марту плащом, и мы уходили вместе в вечно мрачный лес.

Мы блуждали меж деревьев. Осенью ходили по лужам, зимою аккуратно ступали по скользкому льду, за нами следили дикие звери, иногда мы чуть не попадали с Мартой в охотничьи капканы. Некоторые из них, должно быть, ставил ещё Ричард. Но многие годы мы обыскивали раз за разом треклятый лес. Марта шла точно на запах, не видя и не понимая ничего вокруг, точно портрет любимого застыл навечно перед её взором. Я вёл её под руку, помогал обходить деревья, пригибал её голову, чтобы она не наткнулась лицом на ветки. А она меня как будто и не замечала. Я любил её. Я любил её даже такой! Но при этом всегда был не более чем псом-поводырём для ослепшей от любви женщины.

Заканчивались наши поиски всегда плохо. Рано или поздно нас находила Ада. Она прибегала в лес с мужем или соседями, они тащили плачущую Марту обратно домой и кричали на меня. Постепенно я даже перестал оправдываться, а Марта — вырываться из цепких рук сестры. Всё это стало для нас какой-то безумной традицией. Исчезновение Ричарда той злополучной ночью сцепило нас всех навсегда в какой-то странный непонятный часовой механизм.

Однажды я оставил флягу, которую нашёл той ночью и бережно хранил все эти годы как вещественное доказательство, в кармане своего плаща, и Марта нашла её во время очередного нашего побега в холодный лес. Она увидела гравировку с именем Ричарда, она закричала на меня:

— Откуда?! Откуда у тебя это?! Что ты сделал с Ричардом?! Что ты с ним сделал?!

Это был конец. Она швырнула плащ в снег и зашагала полуголая, в одной сорочке, домой. Одна. Без меня. Я не посмел её провожать. Лишь убедился, что всё в порядке, когда позже вернулся сам в деревню, и выслушал вновь крики Ады, от тоски и злобы переходящие в стон.

Дети Ады читали сказки своей безумной тётушке Марте, а та плакала, сидя у окна, глядела в лес, баюкая, как ребёночка, флягу Ричарда. По лесу я бродил с тех пор один. Я слышал шипение моря, иногда, сквозь кроны деревьев, если темно, различал свет маяка, чувствовал дрожь по земле, идущую от рудных шахт у подножия горы. Я ощущал полное единение с природой и миром вокруг себя и оттого понимал тщетность всей человеческой жизни. Но, как протест самому себе, всё равно продолжал искать пропавшего друга, жениха моей любимой женщины, как будто в этом и была цель человеческой жизни. Это — моя вера, моя церковь и мой господь бог, мой крест, который я слепо нёс пятьдесят лет, смешавшиеся для меня в одну бессонную ночь.

Зато я знаю, что такое свобода. Свобода — это когда ты имеешь бесконечной выбор по жизни, но знаешь заранее, что не один из возможных путей не приведёт тебя к счастью, а потому легко ступаешь по любой дороге.

***

Мог ли я тогда представить, что жизнь моя рухнет, как занавес глупой и пошлой комедии, когда шахтеры в одной из подземных пещер обнаружат в соленом растворе замороженное тело Ричарда? Нет… конечно же, нет. Мой крест вознёсся на небеса, а я, цепляясь за него, рухнул и разбил позвонок… Образно выражаясь.

Это был, конечно же, он — я узнал его. Узнала его и Марта, когда мы с Эриком Вудхэндом, могильщиком (брат его Марк давно умер), и шахтёрами вытащили тело на божий свет…

Больше всего меня поразила Ада. Её взгляд. Она всматривалась в оставшееся молодым лицо того человека, из-за которого так сложились наши судьбы… Она была поражена до глубины души…

Всё получается так: Ричард, идя в ту ночь через лес, провалился в подземную пещеру, упал в соленой раствор и замёрз насмерть. В вечно холодной пещере, в луже соли, на многие годы он застыл в своём прекрасном облике, его плоть не гнила, и даже волосы, и ногти, и царапины на руках бывалого охотника — всё сохранилось в первозданном виде, как будто он пропал только вчера, а не пятьдесят лет назад…

Я макаю дрожащими руками перо в чернильницу, готовлю завещание. Не знаю, хороший я человек, или так себе — не могу знать, но я подарил всего себя, со всеми моими достоинствами и недостатками, подарил всю свою жизнь, все эти годы Марте и Ричарду, их разобщенной на полвека свадьбе. Я отдал себя самого в жертву этой прекрасной, великой и ужасной любви любимых мною людей. Никому ничего не дал, ничего ни у кого не отнял. Как будто и не жил. Всё ничтожное мною накопленною я завещаю детям Ады, сестры моей любимой женщины.

Руки дрожат, и капли чернил падают мимо строк… Я больше не могу! Я скомкал очередной испорченный пятнами лист и швырнул в камин. Подойдя к окну, я потянул на себя пыльные створки. Они не хотели подаваться. Тогда я рванул их со всей силы и случайно выдрал из откосов. Створки рухнули на пол и разбились, стекло захрустело под ногами. Холодная пурга залетела в дом, яркий свет и блеск чистого снега ослепили меня на мгновение. Потом я пригляделся и увидел странную процессию. В сторону леса, видимо, на кладбище, двигалась телега. В ней в гробу лежал Ричард. За телегой шла Марта в едва налезшем на растолстевшее тело старом свадебном платье, ступая старыми же своими торжественными туфлями по снегу. Замыкал процессию могильщик Вудхэнд с лопатой в руках. Возле моего дома, под окном, сгорбившись, стояла старушка Ада, укутавшись в синюю шаль. Я накинул свой плащ и вышел на улицу. Траурная процессия удалялась. Мы с Адой пошли за ними.

Я с удивлением глядел на впервые улыбающуюся Марту. Она улыбалась себе, нам, Ричарду и всему белому свету. А сам Ричард тем временем, оттаяв от ледяного раствора, стал внезапно стареть. Волосы седели и опадали с головы, как листья осенью. Его плоть хрустела, топорщилась в твёрдые тёмные бугры морщин. Снежинки падали в их глубокие впадины и вытекали оттуда, уже растаяв, стекали по лицу, словно слёзы. Через некоторое время труп Ричарда обратился в древнего старика. Ада устала идти, и нам с нею пришлось остановиться. А Марта, ведомая своей любовью, так и продолжала шествовать за телегой, с букетом в руках. Свадьба спустя полвека всё-таки состоялась. Как я потом узнал, священник обвенчал её с трупом и всю ночь потом и каждую ночь своей жизни просил у господа прощения за этот неугодный христианству поступок.

Процессия совсем удалилась в лес. Белый силуэт Марты растаял в солнечном свете и снежных бликах. Я отвёл Аду домой, а сам отправился лесом на кладбище. Там я застал старика Вудхэнда, курившего трубку возле свежего холмика. Вокруг собралась толпа жителей деревни, родственники Ричарда, все взволнованно обсуждали произошедшее, кто-то плакал.

— Где Марта? — спросил я.

— Я отстал, — произнёс Вудхэнд, немного подумав, — а когда нагнал — её не было. Извозчик ничего не заметил. Наверное, она замёрзла и упала в снег. Она была в белом… я мог не заметить её тела… сейчас такой мороз… а она в свадебном платье… мертва, наверно… прости… не доглядел… пойдём, сейчас, конечно… искать… вдруг…

— Не стоит, — прервал его я и присел рядом. — Она же хочет скорее идти за ним.

Вудхэнд усмехнулся:

— Я подумал вот в точности так же, мистер Чизни. Рад, что вы понимаете…

— А я ничего и не понимаю. Просто… пусть уже идёт за ним. И оставит меня.

Могильщик лишь выпустил клубочки дыма в рябой от мороза воздух и продолжил где начал:

— Я вот ставлю кресты… я вроде как знаю, что под каждым из них человек… но… когда ставишь их целыми днями… Жалко? Жалко… А вот… откуда ж у меня одного столько горя? Чтоб с каждым из них… Я и жизнь-то вроде счастливую живу… Не может во мне быть столько горя, чтоб каждому-то…

— В том-то и дело, что у нас каждого на всех горя-то хватит… в том-то и дело, — ответил я, встал и двинулся в лес.

Москва

Осень 2009

Сучара

Молодая рыжая сука, жившая в покосившейся хибаре одной деревенской четы стариков, как-то обрюхатилась на стороне, не понятно от кого — собак в этой части деревни почти что и не было. Но, так или иначе, живот у неё вздулся, а сама она остервенела. Никого не подпускала близко к себе, рычала, еду требовала со злобой, жрала жадно, торопясь. Стариков своих запугала до полусмерти. Милая пушистая зверюшка вдруг превратилась в косматого волка. Хозяева обходили собственную собачку, прижавшись задами к стенам.

Прошло время, сука, поняв, что «час настал», слабыми лапами неуклюже поволокла огромное, жирное и сальное, брюхо в подвал.

Старуха тем временем шла на завод. Дед оставался дома, он не работал. Вернувшись под вечер, старуха застала мужа на крыльце дома, дрожащего от холода, дымящего вонючую самокрутку, с идиотским выражением лица. Она уже решила, что он пьян, уже завелась, уже ведь и замахнулась, не обращая внимания, на странный жест старика в сторону дома, как вдруг на весь их двор раздался звонкий младенческий рёв. «Проснулся…!» — простонал старик и наглухо закрыл ладонями уши. Старуха побледнела, платок вдруг скатился с её дыбом вставших длинных бесцветных волос. Она боязливо спустилась в тёмный подвал и то, что она там увидела, приняла сначала за обман зрения, морок. Но глаза постепенно привыкали к темноте, картинка становилась только чётче, не желала обращаться во что-то иное. В огромной, вонючей и сырой куче рваного белья лежал новорожденный человеческий ребёнок, его вылизывала, как щенка, вдруг похудевшая рыжая сука. Пуповина была перегрызена. Тут ребёнок прижался к собачьему соску и замолчал, закрыв свои тёмные глазки. «Ну и что думаешь?» — раздался голос мужа из-за спины старухи, та в ответ рухнула без сознания.

***

В ту ночь в злополучном подвале перебывала половина деревни. Выдумывая, что да как, несли ужаснейшую чушь и ни к какому человеческому общему мнению не пришли. Павел Хват даже напился чего-то вдруг.

Ребёнка у собаки забрать не получалось. Она рычала, лаяла и даже пару раз пыталась укусить деревенских. Так прошло несколько самых бредовых в жизни тех стариков дней. Оба они поседели ещё больше и едва не спятили. Безымянная сука, казавшаяся им теперь едва ли не сатаной, как ни в чём не бывало приползала, слабая, на террасу, жрала и уходила обратно к детёнышу.

Ребёнок по виду был обычный новорожденный человечек, этакий мясной овощ; без силы сжимал кулачки, зевал, широко открывая пустой рот и громко, истошно, безумно орал, когда хотел собачьего материнского молока, а суки не было рядом.

Однажды старики схитрили: позвав несколько крепких, дубоватых деревенских забулдыг, поставив им по бутылке, попросили поймать в руки одичавшую тварь-суку, чтобы они смогли вынести ребёнка из затхлого сырого подвала. У плана не было логического финала: мужики сподобились и впятером схватили собаку за лапы и даже хвост, но что с нею делать дальше они не знали. Старики шустро вынесли ребёнка вместе с частью невыносимо вонючего обосранного тряпья на улицу. Сука тем временем, взбесившись, вдруг вырвалась из некрепких посиневших рук, повалив всех мужиков на грязь. Одного укусила за ногу, второму оцарапала рожу, другому прокусила ухо и что было сил рванула на улицу, проломив доски в низу непрочной деревянной подвальной двери.

Старики разворачивали один вонючий слой импровизированных пелёнок за другим, как вдруг на них напрыгнула сзади рыжая псина, повалив на грядки. Собака, рыча, скрипя зубами, оглядела ненавистных хозяев и, взявшись зубами за край пелёнок, подняла всего ребёночка и, медленно, осторожно, втащила его в дом, на кухню.

***

Так у стариков и появился этот мальчик. Имени у него поначалу тоже не было, поскольку ни старики, ни кто-либо из деревенских не ассоциировали пацана ни с человеком, ни с животным. Он был как странного вида собака, которая вдруг могла встать на задние лапы и приняться самозабвенно и с вдохновением ковыряться пальцем в носу. Однажды дед, влив в себя бутылку-другую, резко схватил пацана (которому пошёл тогда уже пятый год), дико нёсшегося на четвереньках по дому, поднял перед собой и принялся за что-то там отчитывать. В ответ пацан впился зубами старику в шею. Так и родилось броское и навсегда прилипшее к пацану имя-прозвище: Сучара.

Сучара носился голый по деревне, то на четвереньках, то на задних лапах, играл с собаками, иногда рычал и лаял на них или с ними — на прохожих. Другие дети, не местные жители и всякие чиновники из обкомов, приезжавшие на различные проверки и семинары, не знали всей правды и, не без основания, считали парня просто сумасшедшим. А тому было наплевать: он спокойно себе валялся в лужах и гонял кошек. А вечно пьяный с тех пор Павел Хват всегда махал этому маугли рукой, когда замечал. Тот же Хвата почему-то боялся. Ни о школе, ни об образовании, ни о чём-либо подобном для пацана старики и не думали. Конечно, нет, это никак невозможно. Это просто пёс, сучий выблядок. Хотя кое-как разговаривать, носить одежду, ходить на ногах и даже по-человечески ходить в туалет парень немного выучился, но всё равно от зверя в нём было больше, чем от самого гнилого человека.

***

Когда Сучаре исполнилось тринадцать, рыжая сука, за всю свою жизнь так и не заимевшая самой паршивой клички, сдохла. Сын её тогда впал в апатию. Молча, совсем по-человечески, он взял лопату, тело матери, отнёс в лес и там закопал. Можно сказать, по-христиански. Вернувшись домой, он, опять-таки совсем как человек, напился, расплакался, дрожа обнимал своих осунувшихся за эти годы стариков. Те всё боялись, что он их сейчас же съест. Потом вдруг решительно собрался и, шатаясь, куда-то вышел в ночь.

Двинулся он к дому Павла Хвата. Тот много лет назад переехал в деревню из соседнего города, приобрел на все сбережения домик, нашёл работу и тихо себе жил, никого не зная, ничем не интересуясь. Пока вдруг лет десять назад не запил горькую и не скатился в какое-то бесноватое состояние.

Хват молча, не удивляясь, впустил пьяного Сучару и усадил за стол.

— Мать умерла, — тихо, глядя в стол, сказал пацан.

— Знаю, — ничуть не смутившись, ответил Хват.

Он закурил сигарету и хитро поглядел на Сучару, даже не пытаясь скрыть ухмылку.

— Она всё объяснила…

— А что, собаки умеют разговаривать?

Сучара злобно воззрился на мужика. Тот, крепко затянувшись, не удержался и подавился, хохоча. Кулаки пацана инстинктивно сжались.

— Ой, пацан… Что-то не то, на самом деле, с природой. Совсем не то… — проговорил, успокоившись, Хват. — Я кажется, вижу, что ты задумал… Не смей даже, я сам когда-то своего отца…

Он не успел договорить: Сучара вскочил с места и перегрыз мужику горло. Кровь брызнула на рябое чёрно-белое изображение Пугачёвой в телевизоре, табачный дым заструился из рваных ран. Хват рухнул, булькая кровью, на пол. Сучара, вытер рукавом окровавленную пасть, отдышался, выключил старый телевизор и вышел из хаты.

***

Убийство Хвата ни на кого не произвело впечатления. Белые халаты увезли его синий труп, и хрен с ним. Ментам всей деревней мозги пудрили. Все ведь понимали, кто учудил, но никто не хотел ничего менять, никому не нужны были проблемы, и пьяницу этого никто не жалел.

Парень, лишившись суки-матери, стал постепенно очеловечиваться: одевался, ходил по-человечески, речь его становилась понятнее, старикам стал помогать с огородом и хозяйством. Те себе ощущали точно бы гусями на откорм, всё ещё не доверяя своему домочадцу.

Но всё оказалось непросто для парня: жизнь не предоставила ему возможности начать всё с нуля. В это время у него началось половое созревание, и животные гормоны, дикие инстинкты показали, так сказать, собачий оскал. Его распирало от незнакомого ему злобного, агрессивного чувства. Он хотел грызть, рвать, крушить и не мог понять ни капельки, что с ним происходит. Он бился с разбегу о стены, терся об них пахом, кусал свои руки до крови, но ничто не могло унять его. А потом он почувствовал Запах. Запах собачей течки. Весной собаки воняли этим гипнотическим ядом на километры. Так же воняли и деревенские девушки, те же суки, только в юбках. Раньше он этого не замечал. И постепенно в его полузверином мозгу начала выстраиваться картина земного бытия. А главное — он осознал поступок своего отца.

***

С тех пор к деревенскому доктору сплошным потоком идут беременные девчонки, девушки и даже взрослые женщины. Все суки в округе и даже в соседних деревнях принялись нести потомство безостановочно. Всех этих никому не нужных слепых щенков уже даже не выбрасывали в реку, как раньше. Её воды живо заполнились их шерстяными трупами, и походить это всё начало на какое-то зловонное болото. Теперь щенков закапывали, держа бесящихся матерей на поводках, прямо живыми, на садовых грядках или задних двориках — в качестве удобрения.

Пока что все собаки рожали собак, а немногочисленные девушки, решившие сохранить в живых плод, — маленьких людей. Но, говорят, в лесу стало слишком много волков. Постоянно слышен их вой, один огромный, несмолкаемый, заполняющий собою весь лес. А может, это и не волки уже, а нечто совсем иное?

Москва

Осень 2009

В свете звезды Новый Афон

Анечке

По дрожи в ногах моё сознание определило, что капсула сна уже «откинулась», сквозняк вентиляции защекотал мне пятки, и я проснулся. Я медленно раскрыл веки, и тяжёлый искусственный свет гирями рухнул на мои глаза.

Некоторое время я тупо смотрел вверх, в некогда стерильно-белое покрытие капсулы, и думал: «Где я? Это не похоже на мой дом! Что такое случилось? И где мама?». Постепенно я вспоминал, что всё это уже в прошлом. Постепенно, медленно-медленно, год за годом, всё восстанавливалось в памяти, как бы не было это грустно. Да, это не Питер, это не мой дом, не моя квартира, не общежитие и даже не та комнатка, что я снимал некогда со своей девушкой. Это снова тот же подсвеченный потолок, всё той же капсулы для сна, который я вижу, просыпаясь, уже несколько лет, и я всё не могу привыкнуть к этому. Мне пришлось пожертвовать Землёй, чтобы найти новую Землю… Тьфу! Каждый раз, когда я объясняю это самому себе, у меня ничего не выходит.

Выбрался из капсулы, размял спину, потряс поочередно всеми частями тела — руки, ноги, голову — и огляделся. Как и было запрограммировано, в очередное моё искусственное утро пела группа «Браво»: «Любите, девушки, простых романтиков, Отважных летчиков и моряков…”. Я сонно, весь почёсываясь, осмотрел центральную панель — цифры сквозь полузакрытые веки рассмотреть не получилось, но я увидел, что все датчики горят зелёным, а значит, сбоёв нет. Впрочем, если бы они и произошли, бортовой компьютер разбудил бы меня пораньше. Хотя эта штука, конечно, называется не «бортовой компьютер», но я уже и забыл? как именно, да и без разницы — главное, что эта штука работает.

Оглядев все до одной лампы и панели, я убедился, что пока я спал мой «Хаммурапи» верно двигался сквозь парсеки космической пустоты по назначенному курсу. Настроенный мною будильник продолжал петь песни древней-предревней группы, а я принялся за зарядку. Через некоторое время, когда я даже немного вспотел, принялся отжиматься, и вдруг, оттолкнувшись в очередной раз от пола, я оттолкнулся так сильно, что взлетел и, опешивший, повис в воздухе, посреди корабля. «Опять вырубилось притяжение!» — подумал я, и, словно ныряльщик, погрёб руками к центральному пульту.

— Ты мой драндулетик, ты мой маленький вредина…! — ласково обратился я к панели и, в частности, к самому кораблю и врезал, как смог в невесомости, по уже отбитой кулаком и поломанной части панели.

К сожалению, как-то, в нештатной ситуации, я в запале ударил по этой части основной панели запасной трубой, и с тех пор единственный способ взаимодействовать с ней — только удар кулаком. Просто под панелью находится пучок проводов, который из-за моей глупости теперь повреждён, и по-другому теперь по этим проводкам нужный сигнал никак не послать. После удара послышался странный звук, будто старый автомобиль заглох. Хотя я слышал подобное уже много раз, я всё равно испугался, что система выдаст какую-нибудь ошибку, или программа слетит, или вообще что-нибудь, действительно как в ржавой колымаге, заглохнет. Но всё обошлось. Удар, принятый консолью управленья за нужную команду, сработал как надо: корабль чуть тряхнуло, и я упал на пол. Я поднялся, осмотрел все данные на приборах — корабль продолжал двигаться по курсу.

— Дурак, — пропыхтел я и побрёл умываться.

Дезинфекция, рентген, душ и старая добрая чистка зубов допотопной зубной щёткой, словно обезьянка — прутиком.

— Выключить будильник! — крикнул я с полным ртом зубной пасты, заметив, что будильник продолжает петь.

— Этот город самый лучший город на Земле, — напевая, я вышел из душевых кабин — их в корабле по десять мужских и десять женских, впрочем, я ими всеми пользовался один.

Закрыв душ, я, в чём мама родила, пошёл к гардеробу, а из запертого душа послышалось шипение дезинфекции. Я нажал на еле приметную кнопку в стене, и из стены выдвинулся мой «гардероб» — штук двадцать-тридцать одинаковых униформ, очищенных и стерилизованных за «ночь» совершенно одинаковых комплектов. Кривляясь и хмыкая, я изобразил, будто выбираю, какой именно «костюм» надену сегодня. Всё-таки «определившись», я расчехлил один из пакетов — оттуда всё ещё несло хлоркой и мылом — и нарядился в свою стандартную форму.

— Зеркало! — крикнул я — отечественная техника не воспринимает тебя за человека, если на неё не наорать.

Передо мною возникла зеркальная голограмма, и я осмотрел свой внешний вид.

— Красавчик, — иронично подытожил я и отключил голограмму кликом пальца.

За эти… пять-шесть лет я приучился разговаривать сам с собой. А иначе просто никак в одиночку. Нет, вообще в систему встроен искусственный интеллект, но в отличие от западных «Jarvis» или «Gerty», наш «Иванушка» оказался и плохим помощником и плохим собеседником, тем более всё время выигрывал меня в «Эрудит», так что в тишине оказалось гораздо лучше.

Всё как всегда, несколько тысяч дней подряд — всё так же. Я устал. Я соскучился по Земле, по родной планете. Я соскучился по родному серому Петербургу. По семье. По друзьям. По моей любимой даче. Сейчас я бы всё отдал, чтобы собирать с бабушкой облепиху в саду, чтобы собирать колорадских жуков с картофельного поля и бросать их в ведёрко с бензином… Какой же я был тогда безрассудный. Ну с чего я взял, что выдержу всю эту космическую одиссею? Я помню, как плакали мои родные, а я, весь переполненный гордостью, что буду покорять космические пространства, убеждал их: «Да, меня не будет с вами много лет, но это того стоит! Я буду искать Новую Землю! Вы должны понять!». Они не понимали, и я теперь совсем не понимаю. Преодолеваю галактики, квазары, скопления звёзд разной степени развития… и ничего не понимаю.

Усевшись за основной пульт, я хрустнул пальцами, протёр глаза и, сделав пару махинаций пальцами в воздухе, запустил программу 3D-отображения карты. Когда-то давно — я уже и не помню, когда именно, — окончив Научно-исследовательский испытательный центр подготовки космонавтов имени Гагарина, я согласился на долгосрочное участие в экспериментальной научно-исследовательской программе под неприлично глупым названием «Searching for a New Life»… и умчался. Моя задача (как и многих других, мне подобных дурачков) — найти объект под кодовым названием «Первопланета». Не очень-то и кодовое название, да? Там ещё есть несколько дополнительных: «NewEarth», «Новоземля», «Титан», «Прометей» — суть ясна, да? Человечество ищет новое пристанище. Или просто ещё одно. Земля… или как теперь она называется у нас? Земля-1? Терра? В общем, Земля переполнена, и вся изрыта дырами чуть ли не до ядра. Вирус, под названием «люди» уже уничтожил один крохотный атом бытия и теперь хочет размножаться, а я — один из тысяч маленьких жгутиков, тянущихся во все стороны вселенной.

Не знаю, для чего я готовился быть космонавтом: с такой умной программой на корабле управлять им мог бы и школьник. Я здесь скорее выполняю функции охранника, или дворника — смотрю, чтобы всё было в порядке. В случае неполадок — жму нужные кнопки, и всё продолжает работать дальше. «День» (искусственный, конечно, симулируемый лишь для того, чтобы я не спятил от отсутствия дня и ночи) — мой корабль, «Хаммурапи», еле движется в очередной галактике, я считываю все данные и нажимаю кнопку «Двигаться к следующему объекту». «Ночь» — я сплю в защитной капсуле для сна, а корабль высчитывает по карте возможности максимального ускорения и делает моментальный скачок. «День» — я просыпаюсь и ознакомляюсь с описанием очередной галактики, сверяю данные… И так уже несколько лет. Я не жду сюрпризов от этой жизни. И… я вроде бы знаю, что выполняю великую благую цель, и что в космосе прячутся миллиарды нужных человечеству планет, и что есть где-то — обязательно! — инопланетная жизнь… вот только, боюсь, я раньше умру, чем достигну цели. Но я так хочу увидеть маму…! Я так хочу замёрзнуть и простыть под питерским дождём! А потом закутаться в плед, лежать на кровати и смотреть в серое окно, любимое серое окно, за которым любимый серый город…

— Итак… — я вгляделся в карту «звёздного неба» очередной галактики.

Галактика Змееносец-13… Названа так потому, что является тринадцатой идентичной по отношению к Змееносец-1 галактикой. Змееносец-1 находится недалеко от нашей, поэтому и назван более-менее благозвучно, а не как-нибудь наподобие «PXZR-878-9z». Я был в нескольких Змееносцах — им всем не повезло: каждая из этих галактик — это как будто проклятие целого рода — пережила какую-либо катастрофу, и ни жизни, ни пригодных для человечества планет там не оказалось. Объект интереса Змееносца-13 — вещала мне сводка — Possible Supernova — PSN2013Z второго типа, спектральный класс K, кодовое обозначение «Афон».

Миллиарды лет назад эта система имела две широкие двойные звезды — Афон и Новый Афон, вращавшиеся вокруг общего центра масс. Десять парных планет двигались вокруг двух звёзд этакой «восьмёркой», а не вокруг, как в нашей солнечной системе. Потом сверхновая Афон, будучи гораздо более старой звездой, нежели соответственно названная Новый Афон (не представляю, как уж так получилось — мало ли), коллапсировала, и её-то взрыв и зафиксировали наши спутники, и этот квадрат так же занесли в список на обследование. После взрыва одной из двух кратных звёзд, движение планет перестроилось — они, все десять, легли в одну плоскость, и движутся теперь по кругу вокруг звезды Новый Афон. История этой солнечной системы напоминает историю нашей, так что, почему бы здесь не зародиться новой Земле? По крайней мере, так всё высчитал компьютер, а теперь надо лично всё проверить и поставить очередную галочку в таблице.

Смотрю дальше: сверхдалёкая галактика Змееносец-13 (дополнительное наименование — Халкидика), Новоафонская планетная система… так… парсеки… отдалённость… десять планет… шесть экзопланет земного типа, четыре планеты-гиганта, кодовые обозначения: Ватопед, Хиландар, Кутлумуш, Ксиропотам, Зограф, Дохиар, Каракал, Ставроникита, Григориат, Эсфигмен. Тьфу! Они там с ума все посходили, что ли? Не устаю удивляться всем кодам, шифрам, обозначениям.

— Глубокий скан, — сипло шепчу я.

Встаю из-за рабочего места, шумно откашливаюсь и повторяю громче:

— Глубокий скан!

Слышу, что запускается нужная программа: грохот в моём «Хаммурапи» начинается такой, будто каждый болтик в нём просто необходимо задействовать для выполнения стандартных функций. Я уже привык называть корабль моим. Я не участвовал, естественно, в его проектировке и постройке, но — чёрт меня дери! — я с ним сжился. Я внутри этой моей любимой российской посудины уже много лет, а когда в неё врезались метеориты или внезапно выключалось притяжение, по-моему, я побился своей головой об каждый квадратный сантиметр корабля… Мы с ним через многое прошли. Главное — через скуку и одиночество. Да. Мы с ним уже довольно далеко от Земли. Как бы ни были совершенны наши технологии — сигнал с Земли до меня идёт около года, и, если я пошлю какое-либо сообщению штабу, они его тоже ой как не сразу получат. Меня ещё при подготовке программы предупреждали о подобных возможных проблемах, но я тогда «рвался в бой», и теперь — вот, я здесь.

Пока система сканировала химический состав планет и вообще всего, что тут есть, я побрёл в столовую, на ходу разминая успевшую затечь спину.

Однажды, давно, во время неисправностей, я в кромешной темноте и в невесомости, светя перед собой фонариком, оказался вынужден осматривать продовольственный склад, находящийся в задней части корабля. Я, конечно, видел его при подготовке к полёту, но он тогда был ещё пустой, а потом причин забираться туда не было — склад почему-то не приспособлен для пребывания там людей. В случае какой-нибудь тряски или, опять-таки, если отключится искусственное притяжение, существует большая вероятность быть размазанным по стенке одним из сотен огромных ящиков — уж больно ненадёжно они закреплены тросами, да и когда механизм вытаскивает и открывает очередной огромный ящик с едой, зачастую забывает вернуть его на место и закрыть. Но всё же один раз, во время сбоя системы, я туда забрался и был просто ошарашен количеством контейнеров, а, следовательно, провианта. Видимо, не зря на корабле столько душевых кабин. Скорее всего, и запас еды здесь был рассчитан на многолетнее пропитание от десяти до нескольких десятков человек экипажа. Мне кажется, что систему управления корабля кардинально переработали во время подготовки этой программы, и только ближе к её старту стало понятно, что такому умнице, как мой «Хаммурапи», экипаж не особо-то нужен. Хватило бы и дрессированного шимпанзе, чтобы нажимал нужную кнопку, если загорается красная лампочка.

Двери столовой плотно закрылись за моей спиной, послышалось шипение откачиваемого воздуха из шлюза перед входом. Ни в коем случае нельзя, чтобы крошки от еды или какие-нибудь жидкости вылетели при невесомости из столовой и потом попали куда-нибудь в маленькую щель в панелях. Поэтому столовая оборудована особенно, по сравнению с другими помещениями, более защищена.

Покопавшись в электронном меню, голограммой возникшим перед моим лицом, я выбрал себе плотный завтрак и пошёл к окошку доставки. Через минуту раздался сигнал, я открыл дверцу и взял поднос с едой. Две консервные банки (в одной — овощное рагу, в другой — харчо), пара маленьких пластинок, похожих на жевательную резинку (это сжатые кусочек бекона и хлеб) и два пакетика с серой и коричневой жижей (а это у нас — молоко и кофе). Осталось это всё приготовить: выпарить, залить кипятком. Это несложно и недолго. Уже через пару минут я сидел за столом и задумчиво уплетал свой завтрак, после готовки уже не умещавшийся на подносе. Жуя, я комментировал про себя всё, что происходит. Словно рассказывал это всё самому себе или как будто вёл очень дотошный личный дневник у себя в голове. О, это был бы очень скучный рассказ, но привычка выработалась — что поделать?

Исполнив весь стандартный утренний моцион, я стал думать, что делать дальше. Убрав за собой всё на кухне, я прошёл обратно через шлюз и двинулся шататься по коридорам «Хаммурапи» — как-никак осматривать корабль — это моя прямая обязанность. Конечно, создатели программы позаботились о том, чтобы на корабле было чем заняться в свободное от стандартных процедур время, но как-то мало позаботились, могли бы чуть ответственней подойти к этому вопросу. Всю библиотеку, состоящую в основном из школьной программы, я перечитал уже несколько раз, даже завёл цитатник, и от скуки написал пьесу про Пушкина, её, кстати, в случае контакта с инопланетянами нужно будет сразу удалить с компьютера, а то весь род людской опозорю. Есть несколько колод карт. Компьютерных игр в системе мало, и они все — лёгкие детские аркадки. А интернета у меня тут, ясен пень, нема. А настольный теннис, простите, с учётом, что я тут совсем один, это просто издевательство какое-то.

Пройдя несколько коридоров и осмотрев несколько пустующих кают, я подошёл к очередной панели и поводил пальцем по её стеклянной плоскости, чтобы запустить голограмму, как вдруг она загорелась ярко жёлтым, жёлтые же лампы выдвинулись с потолка и замигали, раздалась сирена, наподобие пожарной тревоги. Думаю, если бы в этот момент «Иванушка» был бы включен, то он бы просто спокойно сообщил мне, в чём суть дела, а я бы тут же мог отдать ему нужный приказ. Но, так как ИИ выключен, придётся скорее бежать к центральной консоли самому и поглядеть, что случилось. Впрочем, всякие внештатные ситуации и поломки уже не раз имели место, и потому я особо и не волновался, что случилось что-нибудь эдакое. Прикрыв по инерции уши ладонями, я не торопясь пошёл в центральный зал.

Вновь оказавшись за центральной консолью, я отключил сигнал и вгляделся в показания приборов. Кнопка «Результаты скана» горела жёлтым и пульсировала. Я нажал на неё и тут же оказался посреди раскрывшейся на весь зал управления трёхмерной голограммы планетной системы Новоафон в галактике Змееносец-13. Мне это было совершенно не нужно, да и неудобно. Я сократил движением пальцев голограмму до размеров теннисного мяча и откинул в сторону, чтобы не мешалась, но и не закрыл, на всякий случай. Сканирование определило, что одна из планет этой системы идентична Земле.

Конец ознакомительного фрагмента.