Ведьмин ключ

Глеб Пакулов, 2019

Русский писатель Глеб Иосифович Пакулов родился в 1930 г. в станице Буссевской Амурской области в семье казачьего сотника. Служил на флоте, окончил Новосибирскую художественную студию и Киевский университет, работал художником-декоратором в театре, геофизиком в геологических партиях Сибири. По мнению критиков, писателю были подвластны самые разные жанры, что позволило ему создать целый ряд достойных произведений. Пакулов – мастер приключенческой прозы, герои его повестей – геологи, рыбаки, деревенские жители – отличаются сложными, противоречивыми характерами, но, пожалуй, главным действующим лицом его историй является суровая тайга, перед которой все равны. В книгу также включен исторический роман «Варвары», повествующий о жизни и быте скифских племен.

Расписка

Повесть

С охапкой облепленных снегом поленьев Женька, практикант-геолог, впятился в палатку, бросил их у железной печки. Поленья мёрзло стукнули об пол, скользнули в стороны.

— Устрою вам Ташкент! — весело пообещал он, отряхивая телогрейку.

— Практикуйся, студент, — кивнул геофизик Гошка. — Жар костей не ломит.

— А вошка тепло любит, — поддакнул практикант.

Гошка сидит на нарах и катает на крышке радиометра тоненькие свечи. В палатке, подбитой суконным утеплителем, сумрачно. Перед Гошкой горит фитиль в банке с топлёным жиром. Пламя на конце фитиля свинчивается и копотно уносится к брезентовому потолку.

Ещё недавно в отряде были свечи, и их жгли напропалую. Гошка тоже жёг, но аккуратно собирал огарки, плавил их и припрятывал. Теперь он катает из сбережённого парафина кривенькие свечки и сбывает их Женьке. За это студент — любитель читать по ночам — состоит при нём на побегушках. И того и другого эта игра забавляет.

— Дьяво-ол! — ноет Женька, стараясь протолкнуть в печку сукастое полено. Из дверцы густо валит дым, щиплет глаза. Студент отмахивается от него двумя руками, кашляет и плюётся.

— Хрен ты, а не дневальный! — глядя из-под упавшего на глаза чуба, кричит Гошка. — Опять коптильню устроил. Огня давай!

С противоположных жердяных нар на Женьку смотрит геолог отряда Сергей. В зыбком свете плошки лицо его тускло отсвечивает медью. У него давно болит зуб, и оттого он хмур и сердит.

— Чего орёте? — раздраженно спрашивает он, поддерживая ладонью вздутую щеку. — А ты, друг Евгений, аккуратней кочегарь. Не сдельно нанялся дымить.

Он слез с нар, отбросил полог и вышел из палатки. Студент подёргал полено, отчего железная печка скособочилась и заскрежетала в суставах жестяная труба.

— Просовувай або выбрасувай! — командует Гошка. — Ну-у!

— А я что делаю?! — орёт студент. — Сую!

— Ти-хо!.. Что за бедлам опять? — хрипло спрашивает начальник отряда. Он сидит за складным столиком в углу палатки и, низко припав к бумагам, скрипит пером. Начальник щуплый, в зелёном х/б, не сразу отличишь от брезента, и тоже дымит «Беломором», прикуривая одну папиросу от другой.

Женька каблуком сапога бьёт в торец полена.

— Но-но! — прикрикнул начальник. — Печь свалишь и сгорим за секунду. Брезент же кругом.

Студент брякнул дверцей, поправил как мог печку и скособоченную трубу.

— Грейтесь, — проворчал, размазывая сажу по лбу. — А то замёрзли от ударной работы. — Он снял с подпорного столба тозовку, клацнул затвором.

— Браконьер! Опять куропаток калечить, — пристыдил Гошка. — У них вот-вот птенцы вылупятся.

— Самцов, Гога, можно, — убеждённо отрезал студент. — Они теперь безработный элемент, трудни, как мы.

Начальник поднял голову от бумаг.

— Погода портится, — кивнул на перекрещенное брезентовыми лямками оконце. — Займись чем-нибудь другим, пересиди, а то попадешь в буран, как прошлый раз. Переживай тут за тебя, людей на поиски гоняй.

— До бурана вернусь, — натягивая свитер, ответил Женька. — От палаток далеко не уйду. Обещаю не гибнуть безвестно.

— Ну, развинтились. — Начальник покашлял в кулак. — Что в голову взбредёт, то и протяпывают. Ни распоряжений, ни техники безопасности для них не существует.

— Обижаешь, Харлампий Адамыч, — набивая магазин тозовки блестящими патрончиками, надулся студент. — Лично я все распоряжения исключительно бегом выполняю, технику безопасности, даже когда спу, повторяю.

Он до бровей напялил берет со значком бородатого «команданте», прощально поднял руку.

— Постой! — приказал начальник. — Проведём инструктаж.

— Так его, хищника, Харлампий, накачивай мудростью.

Харлампий, как от надоевшей мухи, отмахнулся от Гошки, пальцем поманил к себе студента:

— Иди-иди к столу. Куропатки тебя подождут. Месяц кончается, обязаны повторить. Присаживайся на часок.

— Чего-с? — качнулся к нему Женька.

— А того-с, — в тон ему ответил Харлампий, — рискованный ты чересчур, шалопай, я погляжу.

Гошка с интересом вслушивался в их пререкания, не вытерпел:

— А что они, инструкции, меняются, што ли, чтоб их бесконечно повторять?

— Давай вечером проведём, — предложил Женька. — На сон грядущий.

— Вы что за моду взяли этак разговаривать? — Харлампий постучал кулаком, ухватил плошку и, подсвечивая себе, нырнул под стол. Женька обречённо стащил берет, присел на краешек нар.

— Порядок есть порядок, — ворчал Харлампий, гремя замком вьючного ящика. — Если начнём отсебятину пороть, анархия будет, а не отряд.

В палатку вернулся Сергей, удивлённо взглянул на присмиревших, чинно сидящих парней, улыбнулся косо.

— Чего это вдруг приуныли? — Он поводил глазами. — Где начальник?

Гошка показал пальцем. Сергей озадаченно нахмурил лоб, заглянул под стол. Потом прилёг на нары, достал книгу по минералогии.

— Сергей Иванович! — обратился Женька. — Как ты мозги не вывихнешь этими ромбододекаэдрами? В институте не усвоил? Ведь немолоденький уже.

Сергей лениво навёл на Женьку выпуклые глаза, с шумом втянул воздух и отвернулся к стенке.

— Правильно поступает Сергей, — продышал из-под стола Харлампий. — Пока время есть, надо его с толком использовать.

Зажав под мышкой бухгалтерскую книгу, с плошкой в руке, раскрасневший Харлампий вылез на свет, поёрзал, усаживаясь на скамье.

— Апрель, май. — Он полистал страницы. — Вот! — ткнул пальцем в пустую графу. — И не морочь мне голову. Росписи нет? Нету. А это что означает? А это означает, что правила техники безопасности на текущий момент повторить обязан. Так сказать, быть во всеоружии подкованным.

— Подставляй копыта, студент! — Гошка сочувственно покачал головой.

— Давай, давай! — нетерпеливо потребовал Женька. — А то пойду заблужусь, замёрзну, но от сознания, что накачан инструкциями, оттаю, воскресну и явлюся…

— Хватит скалить зубы, — мягко попросил Харлампий. — О тебе же беспокоятся, дорогой мой… Вопрос: что будешь предпринимать, если на улице ураган, а тебе надо попасть в соседнюю палатку?

— В этих случаях ходят, держась за протянутую от объекта к объекту верёвку, — заученно начал Женька. — Если оторвёт от оной или она лопнет, надо сесть и не сходить с места!

— Правильно, — строго кивнул Харлампий. — Ну и… Так и будешь сидеть?

— Что вы, что вы! — Женька выставил испачканные сажей ладони. — Буду выть на помощь и не терять присутствия духа, свойственного человеку, воспитанному в духе патриотизма и верности…

— Последнего в инструкции нет, но вижу — не забыл. Пошли дальше.

— А дальше я ещё пуще знаю.

Он схватил ручку, небрежно черкнул в книге и отошел, подмигнув Гошке, мол, туфта всё это, взял тозовку и важно прошествовал к выходу. Харлампий накрыл промокашкой Женькину подпись, тиснул ладонью, хмыкнул.

— Вот арап! — прищурясь, взглянул на Гошку. — Твоя школа.

— Не-ет! — Гошка тоже приузил глаза. — Школы у нас разные у всякого.

— Допустим, допустим… Ну а сам что предпримешь, если, к примеру, бурная река, а тебе её необходимо перебресть?

— Необходимо, значит, как-нибудь переберусь, — раскуривая сигарету, ответил Гошка.

— То есть как это — «как-нибудь»? — насторожился Харлампий. — На этот счёт есть точные указания к действию. Ты-то что мне голову морочишь, кажется, не новичок в геологии. Женьку можно понять, практикант, второй курс, трепач, а ты?

— Стоп-стоп-стоп! — замахал руками Гошка. — Ты меня неделю назад проинструктировал, когда я собирался на участок сходить.

Харлампий быстро заглянул в книгу.

— Неужто запамятовал? — Он подозрительно вгляделся в Гошку. — Роспись стоит, гуляй смело… И у тебя, Сергей. — Бережно перемахнул несколько страниц. — Графа, кажется, в порядке. Вот она, подпись, всё в аккурате.

Сергей повернул голову, бессмысленно из какого-то своего далека уставился на Харлампия. Начальник рукавом обмахнул коленкоровый переплёт книги и полез под стол прятать.

Бухгалтерскую книгу эту Харлампий завёл давно. Чьих только подписей в ней нет. Все, кто побывал под его началом, оставляли их на её страницах, да не по разу: расписывались ежемесячно, такой порядок был заведён в экспедиции. Но если у других начальников отряда люди расписывались в чём угодно: в ученических тетрадках, блокнотах, а то и вовсе на клочках бумаги, то у Харлампия Адамовича Полозова это дело обставлено чётко, по-бухгалтерски.

Из всего нынешнего состава отряда один Гошка знал, откуда у него такая слабость к учёту и прочей «бухгалтерии». Лет пять назад в отряде Харлампия произошло ЧП: не вернулся из маршрута студент-практикант. Искали его долго. И наземными группами, и с воздуха — вертолётами. Когда стало ясно, что не отдаст тайга практиканта, а ответить за него кому-то придётся — зашуршали бумагами. Тогда-то и открылось, что нету одной, наиглавнейшей, росписи пропавшего — в книге учёта знаний по технике безопасности при ведении геолого-поисковых работ. За предыдущий месяц стоит, а за этот нету. И долго пришлось бы Харлампию топтать бесплатную обувь, да приспела телеграмма из управления: нашелся студент. Кружил, блудил по тайге, и повезло — наткнулся на якутов-охотников. Харлампий после этого случая несколько полевых сезонов отсидел на базе экспедиции замначем по хозяйственной части, а нынче снова возглавил отряд. Теперь в книгу свою — прошнурованную, в надёжной обложке — лишний раз заглянуть считает делом верным. Не то что боится за маршрутчиков — печальный исход в тайге стал редким, техника выручает, — просто усвоил, что нельзя отпускать людей в дебри с просроченными подписями. В первые дни по завхозовской привычке за банку тушенки, пачку сигарет заставлял расписываться, но скоро поостыл. Понял, что подпись от подписи отличается. Теперь консервы, папиросы, спички и прочее хозяйственное добро на поварихе висит. Она за полставки тянет эту нагрузку, с неё и спрос.

Гошка лежал на спальнике, прикрыв руками глаза. Тишина, от которой в ушах разливается тоненький звон, стояла в палатке, и ему казалось, что он ощущает её, плотную, ватную. Он сделал руками гребок, будто разбрасывая душный наволок, резко поднялся и стал натягивать сапоги.

— Гро-об несут, коня ведут! — мрачно завёл он. — Конь головку клонит!

— Прекрати, Георгий, — не поднимая головы от бумаг, попросил Харлампий и помотал вялым лицом. — С виду парень взрослый, как таковой и есть, а ведёшь себя… Плохо ведёшь, безответственно.

— Эх, да что я, не знаю сам, люди? — Гошка сжал на коленях ширококостные кулаки. — Сознаю. За спиной как-никак два полных курса: технический и плюс на общем режиме.

Харлампий и Сергей удивлённо уставились на него. Их поразил серьёзный тон, которым он произнёс эти слова. В конце концов от него и пошла в отряде мода — ёрничать, подшучивать друг над другом. Вначале это как-то забавляло, потом надоело. Видимо, надоело и Гошке, да всё продолжал упорно в том же духе. Изредка скажет всерьёз, так на него уставятся недоумённо: все давно привыкли к его подначкам и не ждут ничего другого.

— Паясничаю, — продолжал Гошка, — рожи вам строю, да не только вам, а и для себя. Нас взбалтывать надо, иначе такая муть на душу осядет, окочуримся на этом гольце от безделья.

— А ты подыщи себе «делье», — посоветовал Сергей. — В геологии района лишний раз подразберись, в приборах покопайся, паяй или что там, я не геофизик, не знаю. Но чем-нибудь займись.

Гошка с неприязнью взглянул на него, усмехнулся:

— Этим я всю зиму на камералке вплотную занимался, и все приборы в порядке. Без нужды копаться в них, ваньку валять, не могу. А вот ты можешь, ну и лежи себе, жуй пережеванное, у тебя получается. Но я-то! — Он подолбил в грудь кулаком. — Я-то, бесталанный, живого дела хочу. В маршруты ходить, рабо-о-тать!

Сергей вроде не слушал, что-то выписывал из книги в толстую тетрадь.

— Вот ты занят делом, как я себе представляю. Пока мы тут груши околачиваем, может, кандидатскую накатаешь, — заиздевался Гошка. — Продолжай. Могу тему подкинуть, соответствующую духу времени. А то и две.

— Это какую же? — поинтересовался Сергей.

— Излагаю, записывай. — Гошка серьёзно уставился на Сергея. — Влияние благосостояния народа на диаметр канализационных труб, ширину и вместительность унитазов. Это первая. Вторая…

— Довольно пороть хреновину! — вскинулся Сергей. — Не одному тебе тошно. Бездельничаем вынужденно, дорогой мой, терпи.

— Вообще-то, не твоё это дело, Георгий, — вмешался Харлампий. — Раз человек чувствует, что может, пусть пробует. Годикам к тридцати пяти защитит диссертацию, а это, знаешь, это уже высота-а…

— Стоило для этого лезть на голец! — Гошка оттопырил губы. — Утопли в снегу с головой, а всё ж «нам сверху видно всё»? И зори и дали светлые…

— Понесло-о, — хмыкнул Харлампий — Чего только в башке твоей нету, чего только не ляпаешь. Статья по тебе плачет, без права переписки. Не насиделся в ИТП.

Рисуя в тетради ёлочки, Сергей вздохнул:

— Не удивляйся, Харлампий. Ещё месяц, как куры на яйцах, здесь проторчим, все заговариваться станем.

— Почему же «заговариваться»? — Начальник откинулся спиной к стенке. — Следить надо за собой, лишнего не брякать, не заговоришься… А тебя, Георгий, давно бы стоило за язык притянуть, да по всей форме. Я знаю, какие разговорчики среди рабочих ходят. К примеру, о характере наших работ. Не хуже любого из ИТР знают, что ищем, зачем ищем. А кто с ними панибратствует, турусы всякие разводит?

— Извиняюсь, разговоров про тилур и всякую зашифрованную хренотень не ведём. Беседы исключительно про международное положение, о выплавке чугуна и стали на душу населения, о…

За стенами палатки прохрупал снег, отдёрнулся полог. В ярко-белом прямоугольнике входа черно запятнала фигура Женьки.

— Как жизня без меня? — заорал он, обстукивая сапоги.

— В духе и свете эпохи! — бодро отрапортовал Гошка. — Лежим в поте лица! Работаем на мирный атом!

— Молодцы! — весело похвалил студент.

— Что там? — Харлампий ткнул рукой в брезент. — Опять снежит?

— Ага. — Женька задёрнул полог. — Опять снежком пробрасывает.

Чавкая сапогами по раскисшему земляному полу, он подошел к Гошке, потряс над головой куропаткой. По белой её грудке скатывались красные градины, печально болталась мокрогрудая головка.

— Убери, — потребовал Гошка.

Харлампий зажмурился, пристыдил:

— Как не жалко, как рука поднимается.

Женька поставил малокалиберку в угол, вышел и скоро вернулся без птицы. Сергей брезгливо смотрел в мутное оконце, за которым начали густо мельтешить снежинки. Стало ещё сумрачнее. Временами по брезенту щелкало, будто кто-то швырял бекасинником, и тогда через жестяную разделку в верху палатки влетала снежная крупа. Она сеялась на печь и шипела, припорашивала головы, таяла.

— Сыпь, родной, давненько не было, — смахивая с кудрей мелкие бисеринки, сквозь зубы процедил Гошка. — Июль сейчас или октябрь?

— Действительно. — Сергей сунул тетрадь под спальник. — Такой вот глобус. Всё перепуталось.

Гошка тут же подхватил:

— Под знаком зодиака, Стрелец стал Львом, а Дева стала Раком.

— Пробыл в узилище всего ничего — а нахватался… — Сергей стал надевать куртку. — Пойду взгляну, как там погода, не задурила бы надолго. Женька достал шахматную доску, громыхнул фигурами. Гошка согласно кивнул, и Женька тут же скинул сапоги, забрался к нему на спальник.

Оранжевые блики от раскалившейся печи прыгают по полу, потрескивают смолистые поленья. Гошка берёт в руки по фигуре. Прячет за спину. Студент не любит играть черными и молчит, пытливо заглядывает в лицо Гошки, пытаясь отгадать по глазам, в какой руке у него белые.

— Левая! — Он схватил его за рукав: — Кажи! — Гошка разжал кулак, засмеялся. Женька закатил глаза, простонал:

— Ну невезу-уха. Всё время черные!

Через полчаса вернулся мрачный Сергей. Он подсел к столику Харлампия, вытряхнул в ладонь из флакончика таблетку пирамидона, положил в рот.

— Харлампий! Я с рабочими разговаривал.

— О чём же?

— Не верят, что тут когда-нибудь начнём работы. — Сергей хрустнул таблеткой, поморщился. — Я вот о чём подумал: нам не спрашивать надо — прилетит вертолёт или не прилетит, а требовать надо. Разумно будет перебраться с этого участка на другой и начать работы. Здесь неизвестно сколько прождём.

— Легко рассудил, — укорил Харлампий. — Нас на другой участок до тех пор не перебросят, пока этого не оценим. Кому хочется расходы по лишней транспортировке на собственную шею принимать? Никому. Стало быть, подождём. Вон на соседних гольцах снег уже почти сошел.

— Они ниже нашего, — возразил Сергей.

— Выше, ниже!.. Чего теперь-то шумиху поднимать? Надо было на базе паниковать, упираться. — Харлампий перебросил бумаги с места на место. — А то ведь как было? Никто и рта не раскрыл…

— Гошка протестовал, — вспомнил Сергей, но Харлампий не слушал, продолжал:

–…А теперь, задним числом, крик поднимать не стоит. На базе не хуже твоего знают о нашем положении. Не так ли?

— Странно всё это. Майский план сгорел, июньский горит, никакой отчётности не шлём, а руководству хоть бы хны. Почему ни разу не прилетят, не глянут своими глазами? Ведь не всё же время нет лётной погоды! — Сергей отодвинул плошку к начальнику, сказал, глядя в его высветленные глаза: — Я десять лет в экспедициях и всякого насмотрелся, но чтобы пятнадцать человек в течение сорока дней били баклуши, такого видеть не приходилось. Возможно, в вашей экспедиции это в порядке вещей, я не знаю, я человек новый, но это же головотяпство форменное!

— Но и по-другому можно назвать, — мягко заговорил Харлампий. — К примеру — стечение обстоятельств. По-всякому можно назвать, но всё это будут голые слова, а вот две тысячи кубов канав выкопать надо, это факт, вот он, в бумагу вписан. А где прикажешь копать? Здесь! Снег сойдёт — и нажмём, дадим план. Попутно пойдёт съемка, то да сё, перекроем кое-что, выкрутимся. — Он оттолкнул плошку назад к Сергею, приказал из потёмок: — Не паниковать! Будем ждать, пока оголится земля.

— Мы, ИТР, подождать можем, но какой смысл держать канавщиков? — не сдавался Сергей. — Пусть развезут их по другим отрядам, где их можно использовать. Временно. Ведь отдачи от них никакой. Один ропот.

— Я это понимаю. — Харлампий поправил фитилёк коптилки. — Вот сижу, дни им актирую, нарядики выписываю в счет будущих заработков. Проведу каждому по триста рублей — и ропот утихнет. Начнём работы — удержу разницу.

— Это в перспективе, — всё больше мрачнея, ответил Сергей. — И бог знает в какой ещё.

— Ты на своём не настаивай, Сергей Иванович, не упрямься, — набычившись, с заметной угрозой предупредил Харлампий. — Ну, потребуем вывести рабочих. А какие разговоры на базе пойдут, тебе известно?.. Скажут, не справился Полозов с обязанностями, отвык от полевых условий. Допускаю — снимут меня. Но и ты как геолог отряда слетишь. Не знаю, как тебя, но меня такая перспектива не манит. Так что, Серёжа, пусть будет всё как есть, а начнём кубы выдавать, покажем — справляемся с обязанностями или нет.

— Да, но время упущено и понимаешь… — Сергей пошевелил пальцами. — Боевой дух из рабочих вышел.

— Ну хватит. — Харлампий пристукнул ладонью. — Я сказал, рубли от них не уйдут, рубли не дух, да и я не дерево какое-нибудь, понимаю, всем надо есть.

— И пить! — подсказал Женька, водя над доской ферзем.

— И пить! Да! — Харлампий повернулся к шахматистам. — Прошу не вмешиваться в серьёзный разговор!

Сергея снова стал донимать зуб. Он кривил лицо, с шумом подсасывал воздух, потом решительно поднялся, подошел к ребятам.

— Слушай. — Он потемневшими, вымученными глазами смотрел на Гошку. — Будешь связываться с базой, передай, что требуем снять нас с участка. Требуе-ем!

— Что-о? — Харлампий приподнялся над столиком. — Ты… Ты по какому праву распоряжаешься?

— И требуем начальника экспедиции, — докончил Сергей и повернулся к Харлампию. — Распоряжаюсь по праву старшего геолога отряда.

— Та-ак, — начальник растерянно заводил глазами. — Сидели, терпели и — на тебе! Недельку какую-то переждать не можем, сами на рога лезем!

Гошка злорадно хохотнул и снял Женькиного ферзя.

— Мат? — не поверил Женька. — Я зевну-ул! Верни ферзя!

— Прекратите бедлам! — фистулой перекрыл Женькин вой Харлампий. — Слово тихо сказать нельзя! Не отряд, а содом какой-то, гоморра. Тут, понимаешь, — он подолбил лоб костяшками пальцев, — голову от забот пучит, а они!

В палатке стало тихо.

— Продул, сдаюсь, — шепотом признал своё поражение студент и смахнул фигуры с доски. Гошка снизу вверх глянул на Сергея, спросил:

— Чьей подписью скрепить телеграмму?

Сергей пожал плечом:

— Моей, разумеется. И начальниковой.

— Я арестовываю рацию! — объявил Харлампий.

— То есть? — заморгал Гошка. — Каким образом? Кляп в глотку и наручники надеть?

В палатку поскреблась и робко вошла повариха Вера. Свет, едва пробиваясь сквозь брезент у входа, бледно обрисовывает её узкое вдовье лицо.

— Обедать будете? — тихо спрашивает она.

— Попозже, — ответил Харлампий. — Накормите сперва рабочих.

Вера из-под низко повязанной косынки смотрела на малиново ракрасневшуюся печку, не уходила. Женька надёрнул штаны, влез босыми ногами в сапоги.

— Пойду похлебаю, вы тут без меня разберётесь, — бурчал он. — Тебе, маэстро, могу обед на дом доставить, но только за две свечки. Учитывая мой проигрыш и предстоящий нервный криз.

— Тащи. Дам две, — улыбнулся Гошка. — Вера, что ты там вкусного напарила?

— Сечку. — Повариха виновато вздохнула. — Ка-ашу.

— Что такое, Смирнова? — с неотошедшим гневом спросил Харлампий. — Опять эта сечка!.. Нету других продуктов, что ли?

Повариха переступила грязными сапогами, потупилась.

— Да я б и первое, да я бы второе какое получше сготовила, да печурка одна, махонькая. — Вера затеребила кофту. — Цельный день вокруг неё топчусь, по лыве плаваю. Попросила ребят, чтоб хоть воду из кухни отвели, говорят: «нам и так хорошо». А у меня уж ноги околодили.

Она всхлипнула, прижала к губам конец косынки и вышла. Следом с миской в руке выскользнул Женька. Харлампий убрал бумаги во вьючный ящик, постоял у печки, подумал и сел бриться.

После обеда в палатку ИТР зашли двое рабочих-канавщиков.

— Можно? — спросил щуплый, похожий на подростка, тридцатилетний Васька, за пристрастие к густому чаю прозванный Чифиристом. Его вечно знобит, он плотно запахивается полами телогрейки и всовывает в рукава, как в муфту, бледные суетливые руки.

— Входите, — разрешил Харлампий. — Что у вас?

Васька посмотрел на напарника — Николая, плотного здоровяка, мол, говори давай, зачем пришли, даже подтолкнул локтем.

— Ребята поговорить с вами хотят, — начал тот. — Решать надо…

— Просют к нам заглянуть, — просипел Васька. — Заодно прокомиссуете, в каких условиях трудящие живут.

— Ну-у, хорошо, зайду, — пообещал Харлампий. — Вот дела доделаю.

Рабочие степенно вышли. Всё ещё сидя на нарах, Гошка с интересом проводил их глазами, потом стал наблюдать за явно встревожившимся Харлампием. Женька занимался своим делом — пристраивал к самодельным лыжам-снегоступам крепления, весело насвистывал.

— Что это они, а? — ища ответа, заводил головой Харлампий. — Парламентёров прислали, так надо понимать?

— И понимать нечего. — Гошка подогнул ноги калачиком. — Сходи, поговори по душам, пора бы.

— Вот именно — по душам, — ковыряя больной зуб спичкой, поддержал Сергей. — А то настроение у них… Уйти могут.

— Куда-а? — вытаскивая из лыжины вогнутый гвоздь, выкрикнул Женька. — Жить им надоело, что ли?

— Здесь жить надоело. — Гошка сделал ударение на первом слове. — Вполне допускаю, что снимутся и пойдут с этой Голгофы.

— Не болтай. — Харлампий вздёрнул подбородок. — Надоело, понимаешь?

— Ну сам рассуди. — Гошка протянул к нему руки. — Нам зарплату и полевые начисляют аккуратно, а это уже кое-что, а не ихняя повремёнка. Знают они разницу? Знают. Обидно? Факт. Так что, Харлампий, могут запросто и того…

— Что это — «могут и того»? — Начальник приузил глубокие, близко к переносице посаженные глаза. — К чему намёки, недомолвки? Договаривай!

Женька перестал насвистывать и, готовый заржать от Гошкиного ответа, замер над лыжиной.

— Значит, так. — Гошка выдержал паузу. — Пойдёшь на переговоры, прихвати наган. Чуть чего, ты вверх — «бах», как ординарец Петька в «Чапаеве», и быстро, в тишине, пока не очухались, излагай приказы и инструкции.

— Безответственный ты человек! — с надсадом упрекнул Харлампий. — Всё бы тебе «бах»!

Гошка с Женькой захохотали. Сдержанно посмеялся и Сергей. Глядя на них, Харлампий покривил губы и неожиданно улыбнулся.

— Хорошие вы ребята, — сказал, — только трепачи весёлые. Вот стукнет каждому по сорок, как мне, загрустите.

— Поумнеем, — уточнил Женька, вертя в руках лыжину. — Как, братцы, сгодится?

— Шею сломать, — ответил Гошка.

— Ну, мужики. — Женька забеспокоился. — Ну, честно?

— Отличные снегоступы, — поднимая с пола вторую лыжину, похвалил Сергей. — Заказываю себе. Очень хорошо, Женя, очень.

— Ходули бездарные, в мастера! — отрубил Гошка.

Студент выпустил лыжину и ринулся на Гошку. Вскрикивая, они беззлобно завозились на нарах. Харлампий подошел к рации, насупился.

— Довольно дурачиться! — прикрикнул, трогая пальцем стылый глаз индикатора — Развеселились, чертяки, хохочут на весь лагерь.

Растрёпанные, тяжело дыша, парни сидели перед Харлампием, улыбались.

— Послушайте, где вы всякой чепухи нахватались, оболтусы? — участливо спросил Харлампий. — Пы-ы-ыли в вас… А теперь серьёзно. То, что я рацию арестовал, это, сознаю, через край хватил. Вот схожу к рабочим, поговорю, тогда и решим ладом, что предпринять. Вам, Сергей Иванович, тоже не худо бы поприсутствовать как заместителю.

Сергей колыхнул плечом, дескать, надо так надо, и по ступенькам, вырезанным в снегу, затопал вверх из палатки за начальником.

В палатке у канавщиков светлее — снят суконный утеплитель. На верёвке, провисшей над железной печью, сушится одежда, гудит труба, жарко, накурено. Перед открытой дверцей сидит парень в синей майке, курит. От жары у него вспотела голова и черные косички волос прилипли ко лбу. Рядом стоит Васька и с озабоченным видом запаривает густой чай в задымлённой литровой кружке. Николай сидит в углу палатки, читает толстенный роман под заглавием «Море в ладонях»:

— «…и она горячо и пылко прижалась к его мужественной груди, и смех их журчал, как ручейки в скалах, а море шептало: люблю, люблю…»

Васька глядит в кружку — не уплыл бы чифир — и каждое предложение сопровождает одной и той же фразой:

— Во дают чуваки!

— Не встревай, люди слушают, — урезонивает его парень с забинтованными глазами. Парень этот прихватил горную болезнь — слепоту — и не может глядеть на снег.

В противоположном углу палатки идёт весёлая игра в карты. Играют в подкидного. Все так увлечены, что не заметили вошедших. Харлампий поздоровался, направился к игрокам.

— Ну, кому везёт? — спросил он, взглянув на карты. — Кто в дураках?

— А все дураки, товарищ начальник. Присаживайтесь, — пригласил бородатый Хохлов, тасуя только что начатую глянцевую колоду. Хохлов — бригадир. У него черная кудлатая голова цыгана и светлые, удлинённо-диковатые глаза.

— Спасибо, я в азартные игры не люблю, — отказался Харлампий. Он побулькал сапогами в журчащей по полу талой воде, пристыдил: — Что ж вы, товарищи дорогие, и ты, бригадир, для себя постараться не хотите? Окопали бы палатку водоотводной канавкой — и порядок. Мы свою окопали, и теперь терпимо, не такое болото.

Слушая начальника, Хохлов с треском гнул колоду, молчал, насмешливо кривя губы.

— А нам тут не век жить, — просипел от печки Васька-Чифирист. — Вам — другое дело. Если разобраться — специальность заставляет, потому окапывайтесь.

— И оклад большой и хороший, — поддержал парень в синей майке. — А мы нынче здесь, завтра посмотрим.

— Ждёте, чтоб дядя вам окопал? — Харлампий потряс рукой. — В любой обстановке надо устраиваться по-людски. Вон сколько вас, гавриков. Вышли разом — и все дела. А то хлев!

Фуркнули карты из рук Хохлова и веером шлёпнулись на спальный мешок.

— По пустякам вы ругать умеете, — растягивая слова, заговорил он. — Давайте о серьёзном поговорим.

— Давайте, — закуривая, кивнул Харлампий. — Мы для того и пришли.

Хохлов гладил бороду, будто доил её.

— Работать когда-нибудь начнём или нет?

— А как же. — Щуря глаз от дыма папиросы, Харлампий наугад совал сгоревшую спичку в коробок. — На днях и начнём.

Хохлов покрутил головой.

— Сами, поди, в это не верите, а говорить приходится, понятное дело почему. — Он оглядел рабочих, словно искал подтверждения своим словам. — А мы вам так скажем: вызывайте сюда руководство, пускай полюбуются на снег и решают, кого там, раз вы сами не в состоянии. Почему никто из них глаз сюда не кажет, почему так?

— Чудак ты человек. У руководства… — Харлампий ткнул пальцем вверх, — всяких других забот много. Таких отрядов, как наш, в экспедиции десяток. Побывать у всех времени не хватит.

— У нас зато лишнего времени навалом. — Васька снял с печи кружку, поплевал на обожженные пальцы. — Вот и пусть летят. Поделимся.

— Да они нарочно не летят, чтобы мы тут на ихнем же вертолёте не задали! — крикнул перебинтованный.

Рабочие зашумели:

— Сидим, свищем в кулак!

— Нанимали — тыщи сулили, а забросили куда? В Антарктиду!

— И пущай не летят! Пёхом утопаем — и привет!

Хохлов поднял руку, повёл ею, будто смахивая гвалт, сказал в тишину:

— Верно, братва, всё верно. Завезли нас и держат, сами не знают зачем, да еще толком ничего не объясняют.

— Ни газет поинтересоваться, ни радива! — цедя чифир сквозь марлю, выкрикнул с хрипотцой Васька и остро глянул на Сергея. — Сами небось тёпленько устроились. И джазики мурлычат по ночам, и девахи повизгивают. Житуха!

— Погодь ты с девахами, — зло осадил его Харлампий. — Давайте будем рассуждать… Июнь месяц идёт, а лета нету — вот что интересно!

— Говорю тебе — его не бывает тут. Вообче. — Васька развёл худенькими руками. — Антарктида.

Харлампий повернулся к Ваське.

— То есть как это — не бывает? — Он снова побулькал в воде сапогами. — Вот же ведь тает. Это ли не доказательство? Тает! «Антарктида»!

— К августу, в лоб её, стаит! — ругнулся Васька. — К тому периоду последние штаны сотрём. — Он отхлебнул из кружки и, обжегшись, сплюнул. — Та-аит!

— Вот! — Хохлов с усмешкой ткнул в него рукой. — Видите, до каких нервов довели человека. Так что просим решительно отправить нас на базу. Подгоняйте транспорт и — аля-улю.

— А не хотится — платите по четыреста колов в месяц независимо. Тогда я согласный лежать. — Васька задрал рубаху. — Во! Кажись, до пролежней довалялся, чего уж там.

Из угла выдвинулся ослепший, прокричал с обидой из-под низкой повязки:

— Может, нас уже на счету никаком нету! Забросили на ледник и позабыли. Ежели не прилетит завтра трещотка, пёхом утопаю в жилуху!

— Все уйдём! — решительно поддержали рабочие.

— Хлопцы! — криком вмешался Сергей. — Прошу выслушать!

— Опять уговаривать и заливать станете, чтоб потерпели? — перебил ослепший. — А тут даже снег такой, глаза портит.

Сергей стиснул его за плечи, успокоил:

— Это пройдё-ёт! Еще денёк-другой посидишь в темноте, и отпустит. С кем не бывало. — Он повернул голову и встретил взгляд бригадира.

— Верно, это у него пройдёт. И не станем больше темнить. — Хохлов по-прежнему пристально глядел на Сергея. — Скажу прямо — уходим мы. Всё! Завтра!

— Хох-лов! — Харлампий погрозил пальцем. — Не мели, чего не следует.

— Следует.

Сергей вышел на середину палатки.

— Хлопцы!.. Да тише там! — Он углом рта втянул воздух, скривился от боли. — Как вы решили, так и будет, никто насильно держать не имеет права. Прошу одно: дождитесь вертолёта — и улетите. А самодеятельность свою оставьте.

— Во! Инженер опять да потому же — сватает. — Васька отбежал от печки к Хохлову, будто искал защиты. — Видал его? «Дождитесь». А если всякая жданка кончилась? Сказано — до нервов довели!

— Сейчас же перестань! — потребовал Сергей. — Распоясался.

— Лагерь никому не покидать! — чувствуя, как похолодел затылок, отчеканил Харлампий. — Будет вертолёт — увезут. Возможно, в другой отряд, начальство решит. А ты… — Он шагнул к Ваське. — Насчет нервов не распространяйся. Мы с Сергеем не новички в геологии. И каждый сезон находятся ухари вроде тебя, горлопана, запомни.

Харлампий размашисто — брызги по сторонам — прошел к выходу, закарабкался вверх из палатки по размятым ступеням. За ним, сутулясь, побрёл Сергей.

В пылу спора почему-то никто не вспомнил, как обстояло дело полтора месяца назад. О чём говорили, в чём сомневались и во что верили. Рабочие, всё больше молодые, приезжие, нанимались отработать сезон на горных выработках экспедиции, ждали, когда их перебросят к месту работы, праздновали, шатались по посёлку, а утрами, опухшие и угрюмые, осаждали базовскую контору.

— Сколько ещё тут мыкаться? Обещали же заработок…

Тот же Гошка обьяснял:

— А там! — Он показывал в сторону белеющих за рекой гольцов. — Там, думаете, сахаром горы присыпаны? Снег лежит, снег! Закукуем на месяц.

Но рабочих это не смущало.

— Ну и покукуем, подождём. На месте по крайней мере.

Вылетать на участок было нельзя, весна запаздывала, а на базу приезжали всё новые отряды ИТР и рабочих, стало тесновато от народа. Тут-то начальству экспедиции поступило сообщение, что к ним вот-вот нагрянет главковская комиссия. И как не упирались отдельные начальники отрядов, как не убедительно звучали их доводы о невозможности начинать работы в горных заснеженных районах, отряды спешно развезли по прошлогодним участкам. Это вынуждены были сделать потому, что не были найдены новые участки в долинах или других легкодоступных местах.

Отряд Полозова перебрасывал в высокогорный район зелёный Ми-4. Весь день мотался он из посёлка на голец, перевозя людей, инструменты, продукты, приборы и прочие припасы. Вертолёт приземлялся прямо на утрамбованный метелями снежный наст. И рабочие, щурясь от непривычной белизны, весело разгружали его, оттаскивая от винтов, не перестающих молотить воздух, ящики, спальные мешки — всё огромное имущество отряда.

— Ну, славяне, загорай! — притопывая по насту, злорадно кричал Гошка. — Устраивайся на зимовку.

Харлампий с Сергеем сидели на ящиках, переговаривались. Видно было — растерялись. Техник-геофизик Тамара и нанятая из местных повариха Вера испуганно озирались, но взгляду не за что было зацепиться: он скользил по белому, пустому, бесконечному. Студент Женька весело насвистывал. Это была его первая практика.

Рабочие, те отмахивались от Гошки:

— Ну, позагораем с недельку, и снег сойдёт. Вона как оно греет, родимое! — Щурясь, они ласково глядели на солнце.

Харлампий расхаживал среди имущества, молчал. Деятельный на базе, здесь он как-то сник. Обращались с вопросом, он тяжело поднимал глаза, отвечал невпопад, распоряжения отдавал противоречивые. Оно и понятно: за час перемахнуть из лета в нетронутую зиму с людьми, с заданием не только благополучно устроиться, но и начать долбить шурфы и канавы, вести геологические поиски и геофизическую съёмку… От такого сникнешь.

Первые дни никто не страдал от безделья: выкапывали в снегу трёхметровой глубины ямы под палатки, спускались далеко вниз, где росли чахлые лиственницы, рубили их на колья, затаскивали наверх, пилили дрова. Когда устроились и немного обжились, кое-кто из рабочих стал высказывать сомнения насчет скорого начала работ. На такого шикали. С вопросами больше обращались к Гошке, парень простецкий и нужды работяг понимает.

— Здесь прошлый год зарабатывали на канавах по пятьсот рублей. В это время уже вовсю копали, — откровенно отвечал Гошка. — А нынче… Дней пятнадцать баклуши побьём. Раньше снег не сойдёт.

Однако год на год не приходится. Прошли самые поздние сроки, а снег лежал, хотя солнце жгло по-южному и лица людей чернели от загара, да вдруг, отнимая последнюю надежду, в конце второй недели повалил свежий, забуранило. Когда пурга кончилась, ветер намертво прикатил новые сугробы, и они по ночам дышали неистребимым полярным холодом. Сидение продолжалось.

Сейчас снег заметно осел, щетинился льдистыми иглами, кое-где его промыло талой водой. Было похоже, что он скоро сойдёт.

Выйдя из палатки рабочих, Харлампий завернул в палатку-кухню, стоящую на отшибе. Вера в цинковом тазу мыла посуду. Над жирной парящей водой двигались её полные красные руки, стопка чистых алюминиевых мисок матово отсвечивала на жердяном столе. Заметив начальника, она схватила полотенце, суетливо обмахнула скамью.

— Вот туточка, — пригласила она и, вскинув руки, поправила косынку. Фартук на её груди выпер двумя засаленными буграми.

— Жердей надо настлать, — глядя на разжиженную землю пола, сказал Харлампий.

— Надо, ох надо, — вздохнула повариха. — Цельный день народ в лыве толчётся, прямо бяда.

Харлампий прошел в угол, наклонился.

— А это откуда? — удивился он, разглядывая букет в стеклянной банке.

— Да Женька из-под горы принёс. Жарки, — несмело улыбаясь, объяснила Вера, подходя к начальнику.

Харлампий взял букет, понюхал.

— Там, за кухней в ящике хек припахивать начал, — вспомнил он. — Снег кругом, а мухота откуда-то налетела.

— Дак лето ж, — проговорила за спиной Харлампия Вера и вздохнула. — Хоть и снег, а всё равно ле-ето.

— Ты рыбу, хек этот серебристый, выбрось, да куда-нибудь подальше и закопай.

— Да много хеку-то, — испугалась повариха. — Добра-то. Поди дорогая, зараза, раз серебриста.

— Спишем. По два рубля на брата накину за питание, и обойдётся. Здоровье дороже. — Он поставил букет на место, отряхнул ладони. — Вот отведём воду на кухне, пол настелим тебе, только корми людей повкуснее. Компоты там всякие, фигли-мигли. Разнообразь.

Глядя мимо Харлампия, Вера согласно кивала головой.

— А правда. что рабочих увозить будут? — спросила она, подняв робкие глаза на Харлампия. — Ежели правда, то и мне в свою деревню собираться?

— Тебя не отпущу. — Харлампий неловко притянул к себе повариху, зашептал: — Вроде бы и люди вокруг, а один я, как палец. Ты вот только, как же отпущу?

— Странно слушать даже, — держа руки по швам, тоже зашептала Вера. — Зачем я вам, кулёма малограмотная? В городе образованных будет с вас.

— А толку с них! — Руки Харлампия спозли на Верины бёдра. — Ты тихая… Складная.

— Не… Не надо, — боязливо сжалась повариха. — Стыдно и даже странно.

— Распишусь! — сдавленно выкрикнул Харлампий. — Всё по закону, а как же! Только закончится сезон — сразу!

— Пустите-ка. — Вера повела глазами. — Сюда идут.

Начальник резко отстранился, нагнулся над стопкой вымытых мисок.

— Моете, так воду горячую чаще меняйте! — нарочито громко, вместе с тем подмигивая Вере, упрекнул он и ткнул кулаком в стопку. — В чистоте залог здоровья.

Вера боязливо отступила к печке. В проёме показалась могучая фигура Хохлова, из-за спины его любопытным бурундуком выглядывал Васька Чифирист.

— Веруня, мы пришли на айроплан поглядеть! — со света не замечая Харлампия, бодро доложил Хохлов.

— Идите пока, идите. — Вера предупредительно загородила вход. — Апосля приходите, пускай летат.

— Да чего ты? — засуетился Васька. — Он ещё вчера бурлил, аж шест мотало. Пора!

Харлампий глянул вверх. Под самым потолком шатровой палатки висел молочный бидон, прикрученный к центральному колу. «Брагу завели!» — догадался он и приказал:

— Снять!

Хохлов отстранил повариху, удивлённо шагнул на голос.

— Ба-а, — освоившись с полутьмой и узнав начальника, недовольно протянул он. — Это вы-ы…

Васька в дверном проёме мотнулся туда-сюда, исчез.

— Снять! — повторил Харлампий. — И немедленно!

— Сейчас. — Хохлов задрал голову. — За тем и явились.

— Смирнова! — окликнул Харлампий обмершую повариху. — Это что тут у тебя такое?

Вера подошла и тоже уставилась вверх.

— Что ему здесь, браговарня? — петушился начальник — Ишь, развинтился!

Верх палатки прожжён искрами, и солнечные лучики золотыми нитями протянулись к полу.

— Неужто впрямь развинтился? — встревоженно шевельнулся Хохлов, и глаз его, попав в узкий луч, блеснул по-маячному.

— Я не о бидоне говорю, Хохлов, а о тебе! — Харлампий пнул в кол. — Это воровство!

— Неправдушки, — пробасил Хохлов. — В ведомости у Верки по килограмму сахара на человека записали. Так что не воровство.

Начальник посопел носом, отошел к порогу.

— Ни одному человеку продукты на руки не отпускать, — распорядился он. — Иначе никакие ведомости бухгалтерия принимать не будет. В отряде общий котёл. Вот так-то. А такое своеволие, — показал на бидон, — это чёрт знает что такое. В конце концов, могли бы ко мне обратиться, раз невтерпёж, раз выпить захотелось. Теперь же снять и вылить. Ещё мне в отряде попоек не хватает и пьяных драк.

— Будет сделано, — двусмысленно пообещал Хохлов в спину уходящему начальнику.

Откуда-то вынырнувший Васька подмигнул бригадиру и, изменив голос, крикнул:

— А драки бывают и не по пьянке, так оне поужастнее!

В палатке Гошка включил рацию, надвинул наушники и сидел ждал вызова базы. Вошел Харлампий, спросил:

— Есть связь?

— Пока нет. — Гошка подтолкнул студента к печке. — Подшуруй, а то холодрыга подбирается.

Начальник прошел к столу, подумал и стал писать на листе бумаги. Женька приволок ящик из-под консервов, разломал. Промасленные дощечки дружно схватились пламенем, и оно утробно загудело в трубе. Харлампий подозвал Сергея.

— Я тут составил депешу. — Он протянул лист Сергею, покусал губу. — Так что готовимся к худшему. Вместе придётся головы в петли совать.

— За что? Не вижу вины.

— Как не видишь? В отряде форменный бунт. Ведь бунт же?

— Есть! — крикнул Гошка. — Нас кличут.

Харлампий выскользнул из-за стола, поколебался, глядя на рацию, потом сунул лист Гошке.

— Отстукай ключом, — распорядился он. — А то кричишь на весь лагерь.

Гошка прижал микрофон к губам.

— «Кварц», «Кварц». Имею для вас РД, следите телеграфом. — Он застучал ключом, вслух повторяя текст: «Необходимо присутствие начальника экспедиции тчк рабочие требуют вывезти их на базу зпт жду указаний Полозов».

Отстукал, вопросительно уставился на Харлампия.

— Всё, Георгий. — Начальник взял лист с текстом. — Семь бед — один ответ. Запроси подтверждение… Да узнай, что там с погодой.

Женька радостно поглядывал то на Сергея, то на Гошку. Харлампий внимательно вслушивался в Гошкин стукоток, шевелил губами, будто разбирался в морзянке.

— Телеграмму приняли дословно! — Гошка поднял наушники. Из них явственно доносился отрывистый писк.

— Ну а погода?

— Всё та же: дождь, туман. Вылет запрещён.

— По-нят-но. — Харлампий выпятил челюсть. — Отключайся. Дело сделано.

— Сделано, — согласился Гошка, сматывая наушники. — Я честно отработал свои полевые, теперь не грех и ухо придавить.

Женька похлопал Гошку по плечу.

— В девять часов ложатся дети. Ты принюхайся. — Он щелкнул себя по горлу. — Выпивоном пахнет.

Харлампий строго взглянул на студента, переспросил:

— Каким таким выпивоном?

— Натуральным, — ответил Женька, глядя на начальника невинными глазами. — Случай есть, да и телеграмму заодно обмыть надо.

— Брагой?

— Ну во-от ещё, — обиделся студент.

Недоверчиво оглядев практиканта, Харлампий прошел на своё место за стол. Женька притянул Гошкину голову к своей, задышал в ухо:

— Сегодня пятнадцатое июня, так?

— Умница. — Гошка прикрыл глаза. — Дальше излагай.

— Раз не врут календари, — совсем тихо зашептал студент, — то пятнадцатого родился… — Он сделал паузу и вдруг рявкнул: — Я!

Гошка отпрянул, покрутил пальцем в ухе, потом сграбастал Женьку в охапку.

— У-уродина ты моя рыжая, раскрасивая! — звонко чмокнул в щёку. — Поздравляю! — оттолкнул от себя. — Тадысь напиток, водкой прозываемый, у тя в заначке, верю, быть должон!

От толчка Женька попятился, сел на противоположную нару:

— Еще на базе прихватил.

— Так не томи-и! — прижав кулаки к горлу, прорыдал Гошка. — К поварихе изыди по закус!

Сергей с Женькой хохотали. Гошка убедительно изображал человека, которому невтерпёж хочется выпить. Харлампий, не отрываясь от бумаг, крутил головой, улыбался. Потом он вышел из-за стола, сел на свою персональную раскладушку. Студент выскочил из палатки, а Гошка, нащупав в изголовье спального мешка чемоданчик студента, поставил его на стол.

— Интере-есно. — Сергей заложил карандашом нужную страницу книги, с которой не расставался. — Неужто со спиртным? Или разыгрывает? Немножко бы принять, оно хорошо, зуб подлечить.

Сергей отложил книгу, стал натягивать резиновые сапоги. Гошка поднял чемоданчик, скособочился, изображая, до чего он тяжел.

— Ну, ду-ух! — удивлялся Сергей. — Столько времени берёг, и ни гу-гу. Характерец.

Выпятив губы, они удивлённо покивали друг другу.

— Братва! — раздвинув плечами полог, в палатку влетел Женька. — Разогревайте пюре! — Он пихнул кастрюлю на печку. Вынимая из-за пазухи банки, похвастал: — Придут дамы, слышите, господа? Вот нож, Гога, открывай. Я хоть переоденусь.

Гошка подбросил на ладони банку, причмокнул:

— Помидорчики-то, ба-а! Болгарские… Из Тамариных небось закромов.

— Отломилось и мне, — подмигнул, натягивая свитер, Женька.

Гошка внимательно посмотрел на него и начал ножом вспарывать консервы.

Сергей подошел к студенту, торжественно протянул многостержневую шариковую ручку.

— Вот, чтобы хватило на весь диплом, сохрани. Уши давай.

— Спа-си-бо! — вытягиваясь на носках за руками Сергея, захныкал Женька. — Вижу Москву, вижу-у!

— Так его, спиртоноса рыжего, — подзудил Гошка. — Только пюре не прозевай.

— Момент. — Сергей отпустил Женьку, стал ложкой мешать в кастрюле. — А вы, Харлампий Адамович, почему ложитесь? Надо посидеть, выпить, поговорить. По случаю именин не грех, зачем обижать юношу?

— Нездоровится что-то, — отказался начальник. — В животе бурлит.

— Все болезни от нервов, — определил Гошка. — И медвежья тож.

Сергей погрозил ему кулаком, взял со стола банку с маслом, зачерпнул ложкой.

— Вот и надо водчонки хватить, а сверху чайку горячего. Всё бурление как рукой снимет.

— Ты, Серёжа, комбижиром заправь, — наблюдая за ложкой, посоветовал Харлампий. — На складе нет больше сливочного.

Гошка открыл рот, насторожился. Харлампий в сиреневых трусах сидел на раскладушке. Его сухонькие ноги в галенищах сапог напоминали пестики в ступах.

— Это почему же комбижиром? — Гошка вытянул шею. — В чём дело? Съедим сливочное, тогда хочешь не хочешь…

— Ну, не всё ли вам равно. — Харлампий потупил глаза. — Комбижир то же масло, его у нас много, а это поберечь бы для лечебных целей. У меня желудок плохой.

Сергей воткнул ложку обратно в банку, отошел к печке. Начальник полез в мешок. Глядя на него, Гошка удрученно молчал. В последнее время он всё пристальнее присматривался к нему, но, как признавался самому себе, начальник оставался для него задачей из головоломных.

— Адамыч, — наклонился над Харлампием студент. — Девушки придут, поддержи компанию.

— Нет, Женя, поздравляю, но я пас. — Харлампий до самого горла застегнул молнию спального мешка. — Надо отлежаться.

Студент обиженно надулся, отошел. Гошка подтолкнул его локтем.

— Чего пристаёшь к человеку? Командиру напиваться с подчинёнными устав не велит. — Он облизал нож. — Порядка, салага, не знаешь. Начальник выпьет, но с глазу на глаз с собою, в спальном мешке.

Харлампий чертыхнулся и повернулся спиной. Женька щелкнул замочками, распахнул чемоданчик. По плотному ряду бутылок порхнули весёлые блики.

— Ну и ну-у! — Сергей подбоченился. — Гога, глянь сюда.

Спрятав руки за спину, Гошка подошел к столу, с минуту разглядывал наклейки, потом тяжко вздохнул.

— Жалко терять друзей, но рабов ещё жальчее. Вот, дарую тебе свободу, студент, и пусть сгорят твои цепи! — Он посыпал на столешницу горсть свечечек. — Зажжем все. Ура!

— Ура, но только зажжем не все сразу, — зажадничал Женька. — Будем по одной.

— Будет так, как положено! — Гошка принялся зажигать свечечки и расставлять кружком в центре стола. Студент с грустью наблюдал за его руками.

— Признайся. — Он благодарно обнял Гошку. — Признайся, что ты нарочно накатал их ровно двадцать?

— Не придумывай меня добрым, вьюнош. — Гошка играючи оттолкнул его плечом. — Сошлось совершенно случайно.

Вошли Тамара и Вера. Стройная, с широко расставленными, чуть раскосыми глазами, Тамара приветственно вскинула руки.

— Приветики! Женечка, поздравляю. — Она подошла к студенту, вытянула губы и чмокнула в пухлую щеку. — Расти умненьким, слушайся старших. Верочка, поздравь.

Повариха в новенькой телогрейке и цветастом — алые розы по черному фону — платке, протянула ладошку лодочкой.

— Приятной дальнейшей жизни, — как одно слово выговорила она, пожимая Женькину руку.

— Спасибо, девчата. — Студент поясно поклонился. — Прошу к нашему столошу, будьте как дома.

Сергей радушно раскинул руки:

— Девочки, раздевайтесь!

Гошка прыснул. Тамара томно завела глаза вверх, а повариха съёжилась и покраснела. Сергей сконфузился, дал Гошке подзатыльник и вежливо стал помогать Вере снять телогрейку.

Тамара скинула голубую на меху куртку, осталась в свитере.

— Будет тайная вечеря? — спросила она, пробираясь к Гошке. — Откуда такая роскошь, свечки? — Наклонилась, заглянула ему в лицо.

— Начёс вспыхнет, — сказал он.

— Ах! — Тамара схватилась за причёску. — Ну тебя, напугал.

— Вот свинство собачье, — без зла посетовал Гошка, глядя на последнюю свечку. — Снова завалилась. Или у него в метрике напутано, или сам темнит, но двадцати ему нету. Слышишь, студент?

— Плохая примета, — накапывая стеарин на столешницу и пытаясь прикрепить свечу, высказала Тамара. — Падает, значит, что-то отпадёт.

— Ни в черта, ни в Бога, ни в приметы не верю, — звякая бутылками в чемоданчике, ответил Женька. — Просто живу.

— Легко живешь, — позавидовал Гошка. — Безоблачно. Зачем тогда бабушкин сонник с собой возишь?

Женька многозначительно покосился на него, фыркнул носом и начал повязывать галстук. Тамара прижалась к Гошке, шепнула:

— Послезавтра твой день рождения, верно?

Гошка потёрся лбом о её висок, ласково боднул:

— Эт-то точно, — подтвердил он. — Я не родиться не мог.

Студент подхватил Веру под руку. Повёл к столу.

— Садитесь кто куда, — пригласил. — Разливайте, возглашайте, бражничайте. Вот вам, вот вам, вот вам!

Он картинно выставил бутылки в хоровод из свечей. Расселись. Сергей откупорил, разлил по кружкам. Гошка взял одну, направился к Харлампию.

— Прими от соратников… Слышишь, Адамыч? — позвал он. — Болеть не хорошо. Выпей, улыбнись. Ведь улыбка — это флаг корабля… Ну же, капитан, тебя умоляют матросы!

— Отойди, — раздался из мешка глухой голос. — Никакой в тебе степенности.

— Верно, — согласился Гошка. — Я буйный. Тихопомешанные, те степенные.

— Гоша, — вмешалась Тамара и укоризненно качнула начёсом.

Гошка махнул ладонью, сел на место. Кружки столпились над столом, брякнули.

Выпьем за тех, кто в любой перемёт

Лезет, страх отшатнув,

Не думая, кто там за дверью ревёт —

Ветер или шатун! —

с пафосом прочёл Гошка. — За Женьку!

Тамара дунула на одну плошку, на другую, погасила. Остались гореть только свечки. Выпили, помолчали. Зыбкие язычки свечек скудно высветлили стол, дальше вокруг — темнота. Только из дырок печной заслонки подмигивали, шарили по полу щупальца огня. Выпили ещё, и Гошка взял в руки гитару.

— Третий раз весну встречать будем, — пощипывая струны, выговорил Гошка. — Иркутск, Ангара, набережная, тополёчки в листочках. Первые, клейкие. Это раз! — Гитара в его руках взрыдала. — И в Усть-Куте, на базе, то же самое. Это два!.. Теперь здесь сидим…

— Три! — выкрикнул Женька.

— Ждём. — Гошка тряхнул гитарой, склонил ухо, прислушиваясь к отлетающему стону. — «Три» пока отставить. Не нашего ума дело.

— Ужас какой-то! — Тамара хрустнула пальцами — Ждать, бесконечно чего-нибудь ждать!.. Ведь сидят же счастливчики в камералке, работают до пяти, отдыхают по-людски.

— Купаются в Лене, — подзудил Женька, — на лодочках катаются, цветики-цветочки друг другу дарят, танцы, кино, занавеской закрыто окно. А между прочим, полевую надбавку «за тяготы и лишения» получают, как и мы, грешные.

— Это несправедливо, — вспыхнула Тамара. — Жестоко и несправедливо по отношению к полевикам!

Гошка похлопал ладонью по гитаре.

— Люди! Что у нас за разговоры? Или скулим, или ругаем. Ну на что это похоже?

— Надоели друг другу — вот что. — Женька поднялся. — А ведь всего-то второй месяц морда к морде!.. Что же вытворять начнут те, которые от Земли — да к другим планетам? На годы, в неизвестность, сквозь немой и…

— Ой, не надо. — Тамара поймала его за руку. — Гоша, играй.

— Что за аналогии, студент? — усмехнулся Гошка. — Туда пошлют кадры покрепче нас, слабаков. По всем параметрам. За них не боись.

— За них и выпьем, — предложил Сергей, подлил в кружки, поднял свою.

— За них! — нестройно поддержали остальные.

Выпили, закусили.

Гошка полуобернулся к Тамаре и, чуть трогая струны, запел, как заговорил:

Ты со мной не добрее, не строже,

Стал я вроде не к месту заплаткой.

Но каждой ночью по новой пороше

Я крадусь до твоей палатки.

С кем смеёшься ты в ней, хорошая?

Будто сыплешь на блюдечко грошики…

Сергей осторожно поставил пустую кружку на стол, подпёр щеку ладонью, закрыл глаза. Вера не знала, куда деть руки, сидела тискала платочек, будто готовилась запевать или плакать.

Гошка пел — вышептывал:

…Над следами большими и маленькими

Я стою, зло сметаю их валенками.

Тут на грудь мою бросится, рада мне,

Твоя лайка по кличке Маршрут.

И обида десантником падает,

Не успевшим раскрыть парашют…

Тамара не мигая глядела на Гошку, и в глазах её, набухших слезами, стояли маленькие свечечки. Он столкнулся с её взглядом, спросил:

— Поедешь со мной на мыс Доброй Надежды?

Она смотрела сумеречно, будто сквозь Гошку.

— А какой он?

— Не важно. — Он отвёл глаза. — И это важно. Важно, что он есть, этот мыс Надежды. Мы побываем на нём, соглашайся.

— Тамара, не езди, — вмешался Женька. — Ты, да все мы, давно уже сидим на этом мысу. И если не прилетит завтра вертолёт, тогда… А что тогда?

— Начнём всей оравой таять снег в ведрах и сливать с горы, — мрачно пошутил Гошка.

— Ой, чо придумал-то! — ужаснулась Вера. — Долго ведь, в вёдрах, и одно баловство.

— Разбаловались, факт! — Сергей поднял голову, погрозил кому-то пальцем. — Нужна рр-рука…

Гошка поднялся.

— Соотрядники! — Он поочерёдно оглядел всех. — Что-то у нас невесёлое веселье. Чего-то в нём нету.

— Нету! — снова подхватил захмелевший Сергей и утвердительно клюнул носом. — Дело дрянь, а нету.

Тамара поднялась тоже. Гошка повертел гитару и бросил её на спальный мешок.

— Пошли. — Он подал Тамаре руку. — А ты сиди, сиди, — замахал на Веру. — Мы вдвоём на звёздах погадаем.

— Вера, садись. — Женька усадил повариху на место. — Выпить есть чего, поговорить о чём найдётся. Чего разбегаетесь?

Гошка накинул на плечи Тамаре меховую куртку, поднял воротник.

— Как интересно — на звёздах. — Из меха глубокого воротника она ясно глядела на Гошку. — И сбывается, веришь?

— Верую и тебя научу, — пообещал он. — Без веры нельзя. — Легонько потрепал её за шею, подтолкнул к выходу.

— Мы скоро, — неуверенно пообещала Тамара имениннику.

Гошка пропустил её вперёд, задержался у выхода.

— Студент, если ты вдруг да полетишь туда. — Он ткнул пальцем в небо. — Никого из нас даже по знакомству не бери. Завалим экспедицию.

В палатке у рабочих было весело. В ней раздавались взрывы хохота, нестройно взвивались и скоро глохли песни. Николай с Васькой уже давно стояли на верхнем урезе снега, отойдя от своей палатки настолько, чтобы им не мешал подгулявший хор, и прислушивались к тому, что происходит в жилище ИТР. Яркая луна притушила своим сиянием далеко вокруг себя звёзды, и только у самого горизонта, куда от её нестерпимого света отхлынула темнота, они слезливо перемигивались, срывались и, прочертив по небу короткий пунктир, пропадали. Всюду за подсинёнными снегами радостно вскрикивали белые куропатки, со вздохами оседал подмытый талыми водами наст.

Неспокойно было на сердце Николая. Он третий сезон работал по геологическим партиям и представление о тяжелых переходах имел. Предложение Хохлова идти на базу пешком встретил с усмешкой, но во время разговора с начальником промолчал, не решился на открытый конфликт с бригадиром.

— Что-то замолчали, — сказал Васька, глядя на итээровскую палатку. — А поёт душевно и на гитаре лабает вот так. Пойдём завалимся спать, что ли.

— Постоим чуть-чуть, поболтаем.

— О чём ещё?

— Всё о том. — Николай бросил окурок под ноги, вдавил в снег. — Не нравится мне эта затея — бежать. Неизвестно ещё — дойдём ли до базы. В этой тайге тыщи дорог, и все в разные стороны, а кто точно знает, в каком направлении топать?

— Не дрейфь, не пропадём, — заверил Васька, плотнее запахиваясь полами телогрейки. — Идти-то всё равно надо, раз такое дело. Коллективно решали.

— Коллективно, — насмешливо передразнил Николай. — Когда решали, на хохловские кулаки поглядывали. А ему что? Летает с места на место, где лучше и где глубже, всё сразу ищет. А мне работать надо, у меня мать-старуха дома. Пенсии всего ничего.

Они помолчали, Васька вздохнул, спросил с откровенной завистью:

— Мать есть — хорошо, помогаешь, выходит?.. Мне вот высылать некому. Я на свете единственный, сам по себе.

— С матерью еще сестринских четверо оглоедиков. Мал мала. Померла сестра, ну и приходится. Мужик её в бегах третий год… А до чего смышлёные растут чертяки. Дяденька-тятенька, так величают. Дяденька-тятенька…

— Всем выжить охота. Четверо… Многовато их на одного-то, человеков. Ты Хохлова давно знаешь?

— Зна-аю. Из одной мы деревни, из Чувашии. Этот на чужом горбу куда хочешь влезет, такой. О нём у нас говорили, будто капусту из колхоза машинами тибрил и налево толкал, жил без горюшка. Потом сюда прикатил, в мостоотряде работал, да что-то скоро смылся. В Усть-Куте его встретил, когда в экспедицию нанимался. Начали мы работать, а он — князь, не приучен.

— За что ж бригадиром назначили? За что?

— За комплекцию. И языком молотит, как тот вертолёт махалками. Кайлить, рогом упираться, это не для него… Слышь, Вася, а на этой горе в прошлый год канавщики по пятьсот рублей в месяц выгоняли. Слово даю, я сам с одним работягой говорил, да и Гошка сказывал, помнишь?

— Зна-аю их политику, треплет небось ИТР.

— К чему ему трепать? — Николай отбросил снежок, вытер руки о телогрейку. — Работяги о нём добром отзывались, он лёгкий человек.

Васька мазнул рукавом по носу.

— Да-а, — завистливо протянул он. — Хорошо бы по пятьсот-то. Только уж и таких денег не хочу. Во, как эта Антарктида допекла.

— Потише кричи… Лодырить надоело, точно. — Николай облизал губы. — Но вот что — с Хохловым не пойду. И ты не ходи, пропадёшь.

Васька молчал. Николай взял его за рукав телогрейки, сказал с сожалением:

— Зря ты Хохлову поддаёшься. Он из тебя шестёрку делает. И в очко с ним зачем дуешься? Он в жизни мухлюет, а в картах подавно. Всегда в выигрыше.

Васька дёрнул телогрейку назад.

— Отыграюсь. Будь спок — спустит и моё и своё впридачу.

— Не ходи с ним, Вася. Подождём работы, а не будет её, то на вертолёт и на базу — увезут. Я лично подожду. Не вечно же снег будет лежать.

— Нет, Колян! — Голос Васьки отвердел. — Я от Хохлова не отстану, да и как можно против гамуза? Надо всем вместе держаться, комком, тогда не пропадём.

От женской палатки донёсся воркующий смешок Тамары. Васька подтолкнул Николая:

— Айда к себе. Гошка с кралей своей синтетической выползает. Что на них пялиться?

Васька отвернулся, пошел к своей десятиместке. У входа подождал Николая, и они вместе спустились вниз.

Гошка, подталкивая Тамару, помог ей выбраться наверх по раздавленным каблуками ступеням, следом выкарабкался сам. Тамара стояла, запрокинув лицо к небу. В лунном иззелена-голубом свете, в небесной отблескивающей куртке, она почудилась Гошке статуей. Он подошел, остановился напротив. Тамара молитвенно сложила на груди руки в варежках и что-то нашептывала.

— Вот так стой и жди, — сказал Гошка. — Сейчас начнётся звездопад. Июнь — месяц умирающих звёзд.

— Может, надежд, — тихо откликнулась Тамара.

— Надежды вечны.

— Ты замёрзнешь.

— Нет, свитер тёплый.

— Не вредничай. — Тамара расстегнула свою куртку, полами её запахнула Гошку и крепко сцепила за его спиной руки.

— Гоша, скажи что-нибудь, быстро, сразу.

— Шаньга! — Он тихо засмеялся. — Ты пахнешь шаньгой, только что с мороза. Пойдём?

— А звёзды? — Она откачнулась, глядя на него огромными глазами. — Мы же на карауле.

— Я снимаю тебя с караула, пошли.

— Нет, милый. — Она повозила головой по его груди. — Не спеши. Мне так хорошо-хорошо… не спеши… Гоша, ты никогда мне не рассказывал, за что судили тебя?

Он не ответил.

— Не хочешь — не говори, — прошептала она. Видя, что попросила некстати, она прижалась к нему, затихла.

— Отпусти-ка, никак не достану.

Он полез в карман за сигаретами. Она подождала, пока он прикурит.

— Прости меня, пожалуйста, такую дурочку.

— За что? В этом деле тайны нет. Позапрошлый год дал проводнику-якуту карабин, он нас здорово тогда охотой выручал. Мы спешили до снега, до морозов управиться, не бросали работы, уж больно участок попался интересный. Продукты давно кончились, и если бы не проводник… Погиб он. Нашли, в заберег вмёрз. Выдолбили, а карабина при нём нету. Следствию что? Хоть бы какую записульку от проводника взял, что временно дал поохотиться, а нет её — где оружие? Может, он без карабина утоп. А я под шумок припрятал винтовку для себя. Попробуй докажи. — Гошка подряд несколько раз затянулся сигаретой. — Два впаяли, а просидел год — и вышел, повезло. Правда, до сих пор не понял, за что притянули: за утрату вверенного мне оружия или за то, что доверил его человеку для спасения отряда, а доверие не узаконил бумаженцией… Прошлым летом ребята с магистрали выудили карабин из Улькана. Это мне участковый лейтенант, что меня в Иркутск сопровождал, сообщил письменно, порадовал… Ну и освободили скоро.

Гошка стоял, стиснув в зубах сигарету. Лицо его в резких пятнах света и тени было чужим и жестким. Тамара взяла его под руку, спросила:

— Не знаешь, к чему кораблекрушения снятся? Я часто вижу один сон: ночь, волны и человек в волнах. Он захлёбывается, вот-вот пойдёт ко дну, а тут вдруг обломок мачты, и он хватается за неё. К чему это?

— К чему такое снится, ты у Женьки узнай. — Гошка отщелкнул сигарету. Соря искрами, она прочертила дугу и пропала в сугробе. — Одно знаю, что корабли теперь без мачт, торчат только трубы железные. За них хватайся не хватайся…

Невидимками в бирюзовых снегах хохотали куропатки, далеко в каньоне шумела работяга-река. Она трудилась по своему разумному распорядку денно и нощно, и даже в лютый мороз Домугда, притиснутая ледовой крышкой, трудно проталкивалась вперёд, без устали шлифуя своё гранитное ложе.

— Вот так, — ответил своим мыслям Гошка.

Тамара потянула его за собой. Луна висела над их головами, и они уходили не отбрасывая теней.

Вскоре на их место вскарабкались Женька с Верой. В женской палатке загорелся свет и два силуэта чётко объявились на брезенте, как на экране. Женька присвистнул:

— Ну кино-о!

— Не мешай имя, — попросила Вера. — Любовь у них, сердечность.

— Серде-ечность! — заорал студент, вырывая из наста комок снега. — Эй, актёры, гасите свет!

Он размахнулся и швырнул снежком в палатку. Комок ударил в брезент, как в бубен. Тени нехотя разъединились, одна двинулась в сторону, и треугольник света упал на снег. Наступив на него, из палатки вышел Гошка, достал мятую пачку сигарет и, чиркнув спичкой, осветил бледное лицо.

— Ты, вижу, перебрал? — спросил он Женьку. — Пойдём баиньки.

Он через плечо всмотрелся в десятиместку рабочих, из которой нет-нет да вырывались отдельные громкие голоса, кивнул на прощанье Вере и по ступенькам скатился в свою палатку. Женька обиженно сопел.

— Ох, с гонором ваш Гоша, — тоскливо заметила Вера.

— С тенором!

— С кем? — быстро переспросила повариха и вдруг зачастила: — Пошто-то встретит наедине, уставится неотрывно, а говорит, говорит всё о чем-то другом. Складно выходит, а не понять. Блажной, чо ли?

— Стихи читает. Не обращай.

— Не злись, не суди их. — Вера коснулась его груди. — Не ревнуй.

— Выставляла бы их из палатки, — ответил он. — Спать мешают, и вообще — что она, замуж за него собралась?

Повариха отвернулась.

— А я их не слышу! — неожиданно с весёлой злостью сказала она. — А я сплю!

Женька удивлённо уставился ей в спину.

— Почо их гнать-то? — чуть отвернув к нему голову, пропела повариха. — Эх ты, гуран молоденький, пущай пластаются. Небось и сам бы прибёг сольцы лизнуть, да другой на солонце пасётся… Никаво не понимашь.

Она с головы на плечи спустила платок, нехотя шагнула к палатке.

— Ох, и пьяна я нынче-е! Винище — и то тверёзей. — Сладко потянулась и, отстонав в долгом зевке, предупредила: — К нам, пьяным, не приди смотри.

— Да иди ты! — совсем растерялся Женька. — Иди спи.

Она растянула концы платка в стороны и плавными шажками пошла к палатке. Женька прислушался. Повариха тихонько пела:

Несёт Галя воду,

Коромысло гнётся.

Стоит Ваня по-даль

Над Галей смеётся-а…

Гошка лежал на спальнике одетым. Когда вернулся и затих в своём мешке Женька, он встал и ощупью в темноте выбрался из палатки. Лунатиком проскользнул к женской, отстегнул деревянные застёжки.

— Гоша, — шепотом окликнула Тамара.

Он не ответил, пробираясь мимо Вериной раскладушки.

— Глупый, — ласково сказала она в темноту.

Харлампий не спал; он слышал, как ушел Гошка, закурил. Пульсируя в темноте огоньком папиросы, думал о том, какое замешательство в размеренную жизнь базы внесла его телеграмма.

«Если приедет начальник экспедиции, — размышлял Харлампий, — устроит разгон. Рабочие, конечно, с претензиями: работы нет, другого чего нет, обманули! Да и свои итээровцы как поведут себя — неизвестно. От Гошки чего хочешь жди. Ещё этот студент, тоже не подарочек. Сергей… и Сергей хорош. Нет, чтобы порядок поддерживать, так сам с ними заодно пьёт. — Харлампий пятернёй завозил по лицу. — Рабочие-то, а? Уйти грозятся… Так-так-так. Допустим, вертолёт не прилетит. Уйдут? Вполне возможно. Тогда что же получится, план работ сорвут, не под пистолетом же их на гольце сидеть заставлять. Уговаривал? Всеми силами, есть свидетели! Так нет, своё гнули. — Харлампий вылез из мешка, сел на раскладушке. — Ну, пойдут, а вдруг что случится — тайга? Черт! Тогда — следствие… Ну, дудки, учёны! Разгон от начальника переживу, а тюрьму…»

Временами до его слуха долетал шум со стороны рабочей палатки.

«Брагу пьют, — тревожила мысль. — Перепьются, припрутся отношения выяснять, а тут свои такие же дрыхнут».

— Ну, ситуация! — Харлампий сокрушённо помотал головой. — Кругом один.

Когда последние отголоски песен утихли и Харлампия обступила жуткая тишина, которая, казалось ему, проникала во все его поры, он быстро оделся, чиркнул спичкой и стал пробиваться к выходу. Но как ни подстёгивал его безотчётный страх перед тишиной и одиночеством, как ни казалось ему желанным высокое, ясное небо, он остановился, глядя на отблескивающие в свете спички никелированные части рации. Сжигая спичку за спичкой, Харлампий стоял перед нею, чувствуя, как непреодолимо растёт желание исковеркать, выдрать из неё все хитроумные лампы, непостижимым образом состоящие в посредничестве между ним и начальством экспедиции.

«Как славненько было раньше, — завистливо и оттого с ненавистью к тому, спокойному, ранешнему прошлому думал Харлампий. — Уйдёшь на полгода в тайгу, и всё. Сам себе любое начальство! Единственная связь — олени, да и то разок-два за сезон. А теперь? Вертолёты, рации и прочая механика. Каждый день отчитывайся, а зачем?»

— Зачем? — повторил он вслух, трудно отрываясь от рации.

Харлампий не сразу вдруг выбрался наверх по окончательно раздавленным ступеням. Он выползал и снова соскальзывал вниз, бороздя по снегу растопыренными пальцами, чертыхался, но всё же вылез из ямы.

Ночь голубела. Стараясь не продавливать снег и не шуметь, начальник подошёл к палатке рабочих. Здоровый храп подвыпивших людей глушил чей-то неясный шепот. Харлампий ворочал головой, пытаясь попасть в промежуток слышимости, и не попадал.

— Эт чо? — донёсся из нутра палатки сипоток Чифириста.

Начальник обмер.

— Стоит кто, ли чё ли, — встревоженно подтвердил другой голос, Харлампий не узнал чей. — А ну как медведь? Тень-то кака огромна на брезенте.

Харлампий неприязненно глянул на низкую теперь луну и, приседая, стал отходить назад.

— Дошаришься, кто там! — долетело вслед. — Жахну картечью!

Начальник подошел к своей палатке и вперил взгляд в женскую. Поднявший его с постели страх и предчувствие беды требовали придумать такое, что оправдало бы его перед любой инстанцией, придумать заранее. Но тот же самый страх вышибал всякие мысли, и Харлампий меленько трясся от нервного озноба. «Окончательно заболел, температурю, — уверял он себя. — Свалюсь, обязательно свалюсь». Сквозь подошвы сапог Харлампий чувствовал холод враждебного снега, в голове возник и назойливо плавал комариным писком один и тот же обрывок Гошкиной песни: «Стал я вроде не к месту заплаткой… стал я…»

— Один этот хахаль Карузо с ума может свести, — прошептал Харлампий, и писк пропал. Но стоило ему закрыть рот, песня вернулась и закрутилась заевшей пластинкой.

— Тьфу-у! — сплюнул Харлампий — Уж верно навязалась не к месту.

Когда забрезжил рассвет, Гошка проснулся, натянул свитер и выбрался из палатки. Крыши палаток от предрассветного, расцвеченного перламутром неба искрились изморозью. Он попытался разглядеть дальние гольцы, но взгляд рассасывало в голубом, размытом. Далеко внизу, где чернел лес и шумела Домугда, клубился туман.

«Конец метелям», — решил он. Идти досыпать раздумал: вот-вот выглянет солнце, а он любил рассветы. Отсюда с гольца можно было увидеть солнце намного раньше тех, кто живёт в городах и посёлках, а налюбовавшись восходом, милостиво позволить солнцу явить себя другим.

Улыбаясь, Гошка взял лопату. Снег только сверху подёрнулся коркой, под ней он был сочный, податливый. Гошка резал его на ломти, складывал возле палатки. Часа через два из снега выступила фигура женщины.

Гошка творил азартно: носился кругом, отбегал в сторону, приседал. Погрев руки меж колен, снова бросался вперёд, вминал неровности, наращивал нужное.

С востока напирала синева, грудя на запад редкие тучи. В предрассветной, чуткой тишине еще громче зазвонили под толщей снега разноголосые ручейки. Гошка курил, наблюдая, как на соседние горбы гольцов наползала золотая кайма, чётко оконтуривая их на пепельной холстине неба.

Неслышно подошла и остановилась у статуи Вера. Стыдливо разглядывая её, она переступала огромными сапогами, удручённо молчала. Гошка покуривал, косо поглядывая на повариху, ждал, что она скажет.

— Ну и как?

Повариха посмотрела на него, сказала жалеючи:

— Совсем изведёшься так-то. Спать надо по ночам.

— Спасибо за ответ, — поклонился Гошка. — Поговорили об искусстве.

— Не знаю, об чём спасибо, а изгаляться надо мной не следовает. — Вера глядела на Гошку обиженными глазами. — Ты зачем меня такой-то скатал?

Он вплотную подступил к поварихе.

— Да ты никак подумала, что я тебя вылепил? — Гошка удивлённо оглянулся на статую. — Что ты, Верочка, нет. Это… никто. Обобщение.

— Пусть хоть и так. — Рот поварихи дрогнул. — Горемычная, как и я. На Тамарку не походит, та совсем не така.

Вера подошла к статуе, опустила руки. Гошка с любопытством наблюдал, как она копирует позу.

— Как есть я, только нагишом. — Повариха отступила, зашаркала сапогами в сторону кухни. С полдороги обернулась, сказала: — Чудно-ой ты скрозь… А бабу сломай, срам это, а не… общение.

Она скрылась в кухне. Вскоре белесый дым плотно повалил из трубы. Скатываясь по брезентовой крыше, он припадал к снегу и, тонко расслаиваясь, плыл в долину. Гошка сошел вниз. Ручейки огибали палатку, катили разноцветные камешки. Радостно было смотреть на их игру, стоя на живой земле. Стена снежного среза доходила ему до плеча. Вчера она была выше, скрывала с головой. Подчищая водоотводную канавку, он двигался вокруг палатки. Лопата скрежетала по щебёнке, вздыхал, оседал наст. Гошка выбросил наверх измятый снег, принялся нарезать новые ступени и утрамбовывать.

Счастливо расслабленный, потирая глаза кулаками, из палатки выскочил Женька и с открытым ртом пулей юркнул за угол палатки, и оттуда послышалось: «Вай-вай-вай! Журчат ручьи, тра-та-та-та, и тает лёд и сердце та-ает!»

— На, разомнись, пока совсем не растаяло. — Гошка протянул ему лопату.

— Не время, князь. Я еще «спу».

— Ладно. Оставлю половину ступеней тебе. Нарежешь.

— Можно включу рацию? Хоть последние известия послушаю, что там на свете… Ну можно?

— Батареи и так едва тянут. Включишь — подсадишь. Как с базой свяжусь?

— Жмо-от! — заныл студент. — Хоть на минутку! Ведь чую — меня мама по эфиру разыскивает! — Он выбросил над головой кулаки. — Сбегу! Нарежу ступени и — к едреней фене.

— Не ори! Люди спят.

— Ещё бы! — Женька деланно хохотнул. — Устали спать, потому и дрыхнут.

Гошка шутя замахнулся на него лопатой, и Женька шмыгнул в палатку, считая, что разрешение включить рацию получил. Слышно было, как шлёпнулись на пол его сапоги, закашлял прокуренным горлом Харлампий.

— Гога, — скоро позвал Женька. — Подь скорее. «Снег над палаткой кружится» передают.

Гошка быстро вскочил в палатку.

— Я тебе что говорил? — сказал, подходя к рации. — А ну вырубай!

— Полупардон! Старинная песня, — зашипел студент. — Юность отцов.

— Своего снега навалом, а ему всё мало. — Гошка рацию не выключил, присел рядом. Студент лежал, закрыв ладонью глаза, слушал. Его молодые пухлые губы растянулись в улыбке. Песня ещё не кончилась, а Гошка щелкнул выключателем.

— Вот. Был снег и нету. У нас бы таким манером. — Он взял студента за кисть руки: — Сколько накачало?

— Та-ак. — Женька присмотрелся к стрелкам. — Без четверти шесть.

— Через пятнадцать минут связь. — Гошка нахмурился, потёр лоб.

— Чего смурной? — Женька навёл на него ясные глаза. — Неужто действительно плохо?

— Хуже некуда. — Гошка прилёг рядом. — Ты ничего такого не чувствуешь?..

— Такого ничего. А ты чего?

— Контроль над собой терять начали, вот чего. — Гошка сцепил зубы. На обтянутом сухой кожей лице взбугрились желваки. Он с минуту глядел на студента и вдруг сорвался на крик: — Чего глазками ясными хлопаешь, салажонок? Звереть начали, а он — «такого ничего».

Женька опасливо отодвинулся в сторону, силился что-то сказать, но Гошка не давал, орал на него:

— Людей от безделья спасать надо!..

Он неожиданно умолк. В наступившей тишине Сергей на высокой ноте оборвал храп, приподнял голову, выпрастался из мешка:

— Опять ор? С базой говорили?

— Пока нет ещё, — ответил Женька. — Гога репетирует.

Потягиваясь, Сергей начал одеваться.

— Понятно, понятно. А тут чертовщина всякая снится, — пожаловался он, надевая сапог. — Вроде бы Харлампий — принц Датский. Голый, понимаешь, бегает, сам черный, негр негром, но Харлампий. Со шпагой. — Сергей покосился в сторону Харлампиевой койки. — Кричит: «Быть лету или не быть? Вот в чём вопрос». — Сергей закатил глаза под лоб.

Женька зашелся в смехе.

— Тише, чертяка, нельзя же так. — Сергей покосился на спящего начальника. — Достукаешься, характеристику в институт составит такую…

Он на вялых ногах прокачался до порога, вышел. Женька не унимался, хохотал.

— Хватит ржать! — потребовал Гошка. — Башка и без тебя трещит.

— Здравствуй, Вера, здравствуй, — донёсся голос Сергея. — Раненько встаёшь, кормилица наша… Ну, если готов, будем завтракать.

— Слышал? — Гошка отмахнул головой. — Беги тащи.

— Э! Э-э! — Женька погрозил пальцем. — Сам бегай. Теперь я вольный от крепостной зависимости, забыл? А ты? — Он взглянул на часы, постучал ногтем по стеклу. — Пора, включай рацию.

Пока Гошка связывался с базой, кричал, клял помехи, требовал перейти на запасную волну, вернулся позавтракавший Сергей.

— Не будет! — встретил его злым выкриком Гошка. — У них там дождь, туман, будь он трижды проклят, вертолёт не выпускают, так я понял.

— Значит, у них там лето, дождь. — Сергей прижал кулак к опухшей щеке. — И не выпускают… Весь месяц то туман, то дождь… А если по санзаданию заказать? Прилетит?

— Обязан. — Гошка подобрался. — В любую погоду.

— Ну так что ж?

Из-под нар Гошка вытащил старые комплекты батарей, начал проверять их тестером.

— Бесполезно! — Женька махнул рукой. — Они же ёмкость потеряли. Пойдём жрать.

Сергей проводил его глазами, сказал с досадой:

— Все мы ёмкость потеряли. А ты всё же добейся связи, чтоб поняли нас без лишних слов.

— Попробую. — Гошка зачищал контакты батарей. — Напряжение в них какое-никакое есть, принимать можно, а включусь на передачу — с минуту, думаю, протянут, а потом — пшик…

— Во всём-то у нас пшик! — Сергей неумело ругнулся. — Что ж на базе не набрал батарей этих самых, с запасом?

— Что их надо ящиками хапать? — Гошка встряхнул чубом. — Выдали на месяц, обещали подвезти.

— «Обещали». Теперь связывайся на соплях. А запас, он, понимаешь… Пословица даже на этот счёт есть.

— Знаю, знаю пословицу ту. Вот настроюсь на волну и буду долдонить: сос, в отряде тяжело больной, сос, в отряде…

— Не вздумай! — отбросив клапан спального мешка, погрозил пальцем Харлампий. — По санзаданию они вылетят, но ведь дождь, могут грохнуться. Знаешь, что всем нам за обман будет? — Он покашлял в кулак. — Так что отставить эту затею. А вы, Сергей Иванович, инженер со стажем. Не ожидал, что рискнёте на такое.

— Погоди, Харлампий! — вмешался Гошка. — Какой обман? Ведь ты болен же!

— Но не умираю же! А таким вызовом позволено пользоваться только в крайних случаях. Это же всегда риск!

— Послушай, Харлампий! — взорвался Сергей. — Отряд в таком положении, что любой риск будет оправдан! Вон я только что опять с рабочими беседу имел…

— Ну и… — Харлампий насторожился. — Как они?

— Что «как они»? — раздраженно переспросил Сергей. — Не пляшут же! Злые, понимаешь, опухшие. Сходи сам и послушай, о чём говорят.

Он дунул в мундштук папиросы, сунул её в рот. Харлампий, потирая виски, сказал:

— Вот орёлики. Опухшие? Вчера у них брагу нашел. Велел же вылить!

— Ка-ак же, — съязвил Гошка. — Так толпой и бросились выливать.

Начальник наложил руку на лоб, простонал:

— Охо-хо. Не послушался Хохлов… Гоша, свяжешься с базой, попроси ответ на нашу телеграмму. Официальный, за подписью начэкспеда.

— «Попроси!» — взъярился Гошка. — Открытым текстом такое загну, что б у них там штаны посползали!

— Ты что это? — начал багроветь начальник. — За хулиганство в эфире судят! Развинтился до безобразия! Если доверили рацию, решил что вздумается вытворять? Нет, дорогой, не позволю.

Сергей хмуро слушал их препирательства. Харлампий постепенно успокоился.

— Как она не вовремя привязалась, хвороба, — пожаловался он, не отнимая руки со лба. Виновато уставился на Сергея. — Раньше-то, бывало, днями по колена в воде бродишь — и хоть бы хны. А теперь…

Сергей, нахмуренный, весь в себе, все жё же отреагировал на его слова — безучастно покивал, зато Гошка не упустил случая, поддел:

— Состарился, Харлампий. Сидеть бы тебе в конторе, в тёплом месте…

— Нет уж. — Поняв намёк, начальник отряда протестующе повозил головой по подушке. — В конторах теперь всё больше молодые сидят, да ранние, вроде тебя, молокососа. А я старый полевой волк. Так-то.

Сергей встал, загородил собой Харлампия от Гошки.

— Чего ты, Гога, на самом деле? Перестань, всё же он постарше тебя как-никак. — Повернулся к начальнику. — Тамара аптечку принесёт, выпьешь чего надо, а то чёрт знает, всякое может приключиться: воспаление легких, к примеру.

— Спасибо, Серёжа. — Харлампий зашёлся надсадным кашлем. В глубине палатки глаза его сердито поблескивали. — Действительно, чувствую себя неважно. С недельку проваляюсь, знаю. Ты уж тут пораспоряжайся, прими, так сказать, командование.

— Ну какой разговор! — Сергей дёрнул плечами. — Отлежись, справимся, я думаю.

— Справимся, — подтвердил Гошка. — Объём работ. — Он раскинул руки в стороны. — Можно и лёжа руководить.

— Ну ты даёшь! — Сергей неодобрительно крутнул головой. — Человек болен. Посочувствовал бы, не ёрничал.

Сочувствовать Гошка явно не хотел. Он откинулся на спальник, завёл руки за голову. Солнце косо било в окошечко палатки, и там, где конец яркого бруса упирался в землю, она, подсыхая, парила. Сергей вытащил рюкзак, развязал.

— Схожу-ка я на первый участок, давно уж не проведывали.

— Хорошее дело, — одобрил Харлампий. — Может, там хоть где-нибудь земля оголилась, зададим канавы, пусть долбят, дают плану кубаж.

— «Хоть где-нибудь»? — переспросил Гошка. — Без геофизических данных, на пустом месте? Так надо понимать? Это липа, Харлампий.

— Ничего. Можно задать, — ответил за начальника Сергей. — Я тоже об этом думал. Заактируем как канавы, горные выработки по ложным аномалиям.

— Что, Георгий, съел? — Харлампий с упрёком уставился на Гошку. — Серёжа спец по золоту, в урановой экспедиции первый год, здесь особая специфика, а уже разобрался, вник. С умом к делу подходит, с головой. Результаты поисков, само собой, вещь наиважнейшая, но план, пла-ан — бог! Выдай кубаж, хоть умри. Так что эти канавки тоже в дело пойдут. Сейчас главное — дать рабочим разрядку. Им всё равно где копать, был бы заработок.

Гошкина голова в солнечном столбе, и ухо малиново просвечивает. Он сидит пришибленно, растерянно водит глазами.

— Но почему же по ложным аномалиям копать, их ведь тоже документировать надо, графики строить. Или наугад в карту тыкать? — Он спустил ноги на пол. — Нет, командиры, это вы задумали плохо. Как геофизик я против.

— Надо копать, Гоша, где угодно, — настаивал Сергей. — От сознания, что начали наконец работать, рабочие духом воспрянут.

— А мы?

— Мы — ладно. — Сергей похлопал Гошку по плечу — А вот они… Моральный фактор надо учитывать.

— Иди на южный участок, — вроде бы сдаваясь, посоветовал Гошка. — Нельзя ли там разбросать снег, на невскрытых аномалиях? Попробовать копать с пожогом.

— Костры твои зальё-ёт, — простонал Харлампий. — Вода прёт под снегом.

— Надо пробовать, — упёрся Гошка. — Там есть начатые канавы, их прошлый год осенью буранами занесло. С ними повозиться я согласен. Жди меня там, после связи подбегу.

— Добре, подбегай. — Сергей накинул на шею ремешок фотоаппарата. — На месте посмотрим, подумаем. Возможно, отвалы обнажились или профильные колышки. Ты план участка прихвати.

— Прихвачу обязательно. А ты вот это обнови. — Гошка вытащил из-под нар Женькины снегоступы.

— Давай, — обрадовался Сергей. — Это давай, оценим. Еще ружьишко твоё попрошу.

Гошка подал ему двустволку. Сергей переломил её, заглянул в стволы.

— Как бой?

— Нормальный. Это, брат, штучной работы, девятьсот десятого года.

— Царская? — изумился Сергей, разглядывая на казённике императорских двухглавых орлов.

— Отечественная, — поправил Гошка. — Тульской работы. Держи патронташ.

— Бра-атцы! — позвал Харлампий. — Вижу, начинаете справляться и без меня, так уж позвольте отстраниться на время от дел по закону, официально.

Гошка хмыкнул:

— Бюллетень выписать? Или приказ повесить?

— А что, и приказ! — Харлампий приподнял голову. — Надо. Тут производство, а не частная лавочка. Так уж, Сергей Иванович, черкни, я подмахну. Честь по чести.

— Да надо ли? — затягивая ремень патронташа, засомневался Сергей. — Через пару дней поднимешься. К чему формальности?

— Надо-надо, напишем. — Харлампий порылся в полевой сумке, вынул лист бумаги и авторучку. — На-ко вот, сочини, побудь хозяином.

— Ну, если без этого не обойтись… — Сергей подсел к столу и начал писать. Гошка, как и прежде, изучающе наблюдал за Харлампием, который совсем скис и тихо постанывал.

— Так, что ли? — Сергей протянул лист начальнику.

— Бу-бу, ага, угу-гу, — задвигал губами Харлампий. — Всё по форме: число, месяц, фамилия. Спасибо, командуй. — Виновато улыбаясь, он поставил свою подпись, откинулся на подушку. Руку с приказом положил на грудь.

Гошка обнял Сергея, повёл к выходу.

— С повышением вас, Сергей Иванович! — сладко пропел он. — Рады мы, очень рады-с!

— Ой не радуйся, Георгий Петрович, — в тон ему ответил Сергей. — Если Харлампий заболел серьёзно и его придётся отправить на базу… В общем, я тут наведу порядок. Это вы учтите, товарищ геофизик.

— Учитываю. Нужен порядок, — согласился Гошка.

— Вот я и обещаю навести его. Работать начнём немедленно, и там, где укажу. Панибратство и пререкания — побоку. Пора всем гайки подкручивать.

Гошка уже не улыбался. Сейчас в Сергее было что-то такое, что заставляло верить — этот возьмётся за дело круто. Он покосился в сторону Харлампия. Тот лежал, закрыв глаза, но по напряженному лицу, на который падал желтый свет плошки, было видно — прислушивается.

— Подкручивай, — жестко, без всегдашней усмешки, согласился Гошка. — Дело нехитрое. Главное — резьбу не сорви.

— Это я учту. А ты после связи немедленно на участок, — напомнил Сергей и, развернув полог, вышел из палатки. Гошка слышал, как он выбирался из ямы, что-то недовольно бурчал, потом влажный хруп снега под его ногами отдалился.

— Гога, — расслабленно позвал Харлампий. — Сними копию с приказа, будь ласка, да вывеси у кухни, лучше внутри, чтоб ветром не унесло. — Он, как белым флагом, помахал листком. — Новый-то начальник, Сергей Иванович, крутёхонек, а?

Гошка подошел к нему. Взял приказ, бегло прочел и бросил на стол. В палатку постучали, просунулся белый ящичек, потом показалась Тамара.

— С добрым утром. — Она остановилась у порога и, широко раскрыв глаза, осваивалась с полумраком. Гошка провёл её к начальниковой койке, сам сел к столу.

— Что с вами? — Тамара склонилась над Харлампием. — Как самочувствие?

— Да вот. — Начальник смутился. — Скрутило… во рту сухо.

Тамара протянула ящичек.

— Надо что-нибудь противопростудное. Кальцекс или… я не знаю, что надо в таком случае. — Начальник порылся в аптечке, нашел что надо, попросил запить. Тамара налила ему в кружку холодного чая.

— Ломает всего, потею, а жару нет. — Харлампий положил в рот таблетку, отхлебнул из кружки, прополоскал рот и гулко сглотнул. Тамара поморщилась.

— Грипп бывает и без жара. — Она закрыла аптечку. — Кажется, «возвратный» называется.

— Похоже, он и есть. Коварный.

Гошка подошел к ним, взял из аптечки только что надорванную пачечку таблеток.

— Как бывшему армейскому санинструктору мне стыдно, — сказал он, разглядывая пачечку. — Неужели при гриппе теперь пьют это?

— А что он выпил? — заволновалась Тамара. — Говори же, что?

— Что надо, я думаю. — Гошка качнулся на носках. — А ты тоже, сестра милосердия называешься.

— Ну, знаешь! — Тамара возмущённо выпрямилась. — Я, в конце концов, не врач и даже не санинструктор. Ты разбираешься, вот и посоветуй, что пить.

Они посмотрели на Харлампия. Начальник лежал, вытянувшись, безучастно глядя перед собой, будто увидел там, в открывшемся ему далеке такое, что милостиво дано узреть только умирающим.

— Харлампий, — окликнул Гошка. — А, Харлампий!

— Ну чего ещё? — не меняя позы, отозвался начальник. — Ты хоть кому-нибудь дашь спокойно помереть?

Гошка отвёл Тамару, усадил на краю нар.

— Дуру ломает, — шепнул он ей. — Похоже, сматывается с корабля.

— С какого корабля? — Тамара дрогнула сиреневыми губами. — Вдруг отравился?

— Всё в норме, — успокоил Гошка. — Закрепляющее принял.

— Не надо, — попросила она. — Ведь ты же добрый, Гоша, я знаю. Почему стараешься казаться злым, грубым?

— А я не стараюсь. Я просто всякий. — Он вынул платок и, притянув Тамару к себе, обтёр её щеку.

— Что там нашел? — Она скосила глаза.

— Сажа была. — Гошка отстранил её на вытянутые руки. — Теперь нету.

Она прильнула к нему, зашептала:

— Я, по-моему, тоже бываю всякая. Помогаю Вере кастрюли чистить, золу из печки выгребаю, рабо-отаю. — Тамара смотрела радостно, будто ожидая похвалы. — Я и готовить сама умею. В техникуме из нашей группы лучше всех салаты делала, шью, крою. В общежитии возле девчонок всякую науку прошла.

— Томик, ты очень способная, очень.

Тамара быстро поцеловала его в подбородок, спрятала на его груди голову, попросила:

— Пойдём к нам? Там уютнее, печка топится.

Гошка отказался, наговаривая ей на ухо, что скоро связь с базой, а там надо идти на участок. Всё так же прижимаясь к нему, она молча кивала головой.

— Мне страшно, Гоша. Что-то такое вокруг, или только мне, дуре, кажется. Вот ушел ночью от меня, и всё, кольнуло в сердце: «Больше не придёт. Ничего у тебя, Томка, хорошего в жизни не было и не будет». Ну скажи, что это неправда.

— Неправда. — Он сжал её руку. — Ты так больше не думай.

— Хорошо. — Она пальцами промокнула глаза. — Не думать — не буду… Ты что там за красотку вылепил? — Мокрыми глазами ревниво вгляделась в его лицо. — Какую свою мамзель изобразил?

— Ну, Тому-уся! — Гошка отстранил её от себя. — Женщина имя её! Пусть народ смотрит, помнит о вечном, о прекрасном, чтоб не опускался на четвереньки, не зверел.

— Ла-адно уж. — Она ладошкой шлёпнула его по руке. — Всё же отвечай, как зовут твою прекрасную.

Гошка облапал её, поцеловал.

— Подлиза! — Тамара запустила пальцы в его вихры. — Всё равно ты не как все, ты странный, нет, не то слово. В общем, я Верке ни на словечко не поверила, что ты её вылепил.

— Во-от оно что! — Гошка рассмеялся, вспомнив, как повариха копировала позу статуи. — Нет, не её, хотя стоило бы. Одна за всех трудится.

Тамара оттолкнула его, капризно надула губы.

— Лучше бы аппаратурой занялся, графики составил. Фон на снегу в нужной норме.

— Не выйдет. — Гошка виновато потёрся ухом о плечо. — Я все батареи из приборов вынул для рации.

— Ну, не выйдет, так не выйдет… Рабочие грозятся уйти на базу пешком, ты знаешь? — Тамара хрустнула пальцами. — Это же опасно, как не понимают.

— Понимают. Только им Хохлов мозги запудривает.

— Ужасный этот Хохлов… А они как дети. — Тамара потрогала носки резиновых сапог. — Носки шерстяные надела, портянки навернула, а всё ноги мёрзнут… Понять рабочих можно, Гошенька, люди надеялись хорошо заработать.

— Понять можно, — согласился Гошка, — но уходить им из лагеря неможно! С тайгой шутить нельзя.

— Ведь за деньгами ехали. Там семьи, дети ждут. Вот и пойдут.

— Не пойдут, — сквозь зубы процедил Гошка. — Пешком пойдут, крестом на пути лягу, вот так.

Тамара сбоку удивлённо взглянула на него.

— Ты что такое говоришь? Почему крестом?

— Я им на базе хороший заработок обещал, а тут вон что! — закипая, продолжал Гошка. — Ведь копали же прошлый год в эту пору? Во всю копали!

— Год на год не сходится, — возразила Тамара, ресницы её испуганно вздрагивали. — Позавчера какой буран был, что творилось! Я раньше такое только в кино про полярников видела.

— Ведь не врал же им я! И они мне поверили, — не слушая её, выговаривал Гошка. — А чем теперь мне их веру поддержать? Я вроде козла-провокатора оказался. А что на базе предупреждал о снеге, этого не помнят. — Он вдруг выругался. — Говоришь, махнут рукой и пойдут? Так это на меня, трепача весёлого, махнут. А я не приучен, чтоб на меня махали.

Тамара задумчиво покивала, поднялась.

— Я тебя, Гоша, понимаю, — сказала она. — Кажется, понимаю. Я пойду.

Он взял у неё аптечку, помог выбраться вверх, сам остался у входа.

— Нет, ты иди-ка сюда. — Тамара протянула ему руку, Гошка вылез из ямы. Она лукавыми глазами показала на статую, у ног которой сидел на корточках Женька и что-то увлечённо лепил. Гошка присвитнул:

— В соавторы лезешь? — надвигаясь на студента, весело выкрикнул он.

Женька вскинул на него ясные глаза, заскалился:

— Недокомплект же! — со смехом объяснил он. — Женщине подобает быть с дитятем!..

В ногах статуи лежал вылепленный из снега ребёнок.

— Это не её плод. К тому же слепой! — орал Гошка. — Зачем ей подкидыш? Она символ чистоты, девственница!

— Сейчас прозреет чадо! Я ему очи черные припас! — весело защищался студент. — Он ловко вставил две сизые сливины вместо глаз. — Какой же он подкидыш, он её, кровненький!

Тамара слушала их перебранку, улыбалась. Она понимала, что весь этот суматошный крик — не больше, чем обычный их балдёж, пустой, надоевший. Крик этот привлёк рабочих. Они вышли из палатки, подошли и, встав полукругом, молча разглядывали статую.

— Не извращай композицию! — наступал Гошка.

— С дитём разлучать не дам! — не сдавался студент.

Хохлов перевёл насмешливые глаза со статуи на Гошку.

— Баб лепит, — сказал он и повернулся к Тамаре. — Мало ему тебя, он ещё снежную завёл.

— Повариху — и тоё охмурили, — вынимая из рукавов телогрейки бледные руки, подсказал Васька.

Тамара отступила от тяжелых глаз Хохлова и, проваливаясь в рыхлом теперь насте, побежала к своей палатке. Начёс желтым клубом вился над её головой.

— И-эх! — криком подстегнул её Хохлов.

— Но ты-ы! — Гошка быстро сгрёб его за грудь, рванул на себя. — Ты-ы!

— Сопля-а! — удивлённо ахнул Хохлов и страшно, так, что затрещали отвороты Гошкиной телогрейки, сжал на ней обветренные кулаки. Наклонив головы, лоб в лоб, они затоптались у статуи.

— Ребёнка растопчете! — закричал Женька.

Хохлов и Гошка замерли, посмотрели под ноги и, оттолкнув друг друга, расступились.

— Памятники лепят! — сипло прокричал Васька Чифирист. — Тут хоть пропадай, а имя куклу жалко! — Он замахнулся на Женьку.

— Цыц! — Хохлов поддел ему ногой под зад. Васька отлетел в сторону, вмялся лицом в наст.

— Тоже мне драчун, — усмехнулся Хохлов. Он гребанул согнутой в локте рукой, и рабочие, как привязанные, потянулись за ним в палатку.

— Та-ак, — поднимаясь на колени, зашлёпал разбитыми губами Васька. — Значит, кровь начали пущать? — Он поднял глаза от испачканной ладони, дурно посмотрел на парней.

— Ты снегу приложь, — посочувствовал ему Женька. — А то во как разбарабанит.

— Пойдём залепим лейкопластырем. — Гошка взял его за рукав, но Васька, всё так же глядя вслед Хохлову, выдернул руку и решительно пошел за рабочими.

— Его жалеют, а он выкобенивается, — сказал Женька. — Пижон!

Васька крутнулся, зло приузил глаза на Женьку и, медленно отведя руку от губ, с силой запустил в него снежком. Студент увернулся, и снежок, просвистев у него над ухом, попал в статую.

Харлампий лежал на раскладушке, прислушивался к крикам, но тревоги, что терзала его в последнее время, не чувствовал. Наоборот, покой высветлил лицо, стёр горестные морщины. Довольные глаза нет-нет да поворачивались в сторону стола, на котором лежал листок приказа о временной замене его на посту начальника отряда. То, что дело с заменой им было обдумано заранее, Харлампия не тяготило. Он раз и накрепко приказал себе поверить в болезнь и отсюда в законное оформление приказа о замене.

Скоро крики стихли, и в палатку вернулись мрачные Гошка с Женькой. Они молча уселись перед рацией, и Гошка включился на приём. База молчала. В наушниках стыла зловещая немота, изредка простреливаемая чужой морзянкой. Постепенно её очереди отдалились и заглохли совсем.

— Конец, — тихо проговорил Гошка, стягивая с лохматой головы резиновые чашки наушников. — Они не вышли на связь, им это необязательно, а я сжёг последние батареи.

— На леченой кобыле далеко не уедешь, — глядя на еле светящийся глазок индикатора, изрёк студент.

— Брось, не мучайся. — Харлампий шевельнул тощей рукой. — Телеграмму они получили, значит, в курсе дела, брось.

Гошка потянулся к выключателю, но Женька отвёл его руку. Так они сидели перед рацией до тех пор, пока совсем не пропала накальная нить лампы. В этот момент они так были похожи друг на друга, что показались Харлампию двойниками. Он даже захлопал глазами, чтобы сморгнуть привидевшееся.

— Кто мы? — спросил Женька, глядя на умерший глаз индикатора, и голос его странно дрогнул. — Мы чей-то бред, бре-ед. Сидим здесь всегда, тысячи лет, мы с другой планеты, но не помним, с какой, а за нами не возвращаются. Мы придумали базу, похожих на нас людей, пытаемся войти с ними в контакт, а их попросту нет. Ни-че-го нету!

— Подайся в писатели, пока еще второй курс! Ай-яй-яй, — водя глазами за Женькой, робко пристыдил Харлампий. — Как это ничего нету? И база есть, и начальство, рядом Байкало-Амурскую магистраль строят наши люди. Ты приляг, отдохни, уймись.

— И верно — уймись! — Гошка дёрнул за шнур, и штепсель, чмокнув, вылетел из гнезда. С мрачным видом смотал шнур на наушники и всё это забросил в дальний угол палатки.

— Правильно, — одобрил Харлампий. — Меньше нервотрёпки. Погляди на себя, почернел весь.

Гошка не ответил. Оттолкнув с дороги Женьку, прошел к противоположным нарам, вытащил вторую пару снегоступов, начал одеваться.

— Бежишь? — нажимая на шипящие, спросил студент.

— Собирайся, вместе сходим на участок, — грубо предложил Гошка, подпоясывая ремнём телогрейку. — Тебе надо провентилироваться. Воздух на верхотуре всякий бред снимет.

— Заприглашал! — замахал руками Женька. — А сам чужие снегоступы захапал!

— Сергей ждёт. Тозовку дашь?

— Бе-ри! — отчаянно отмахнулся Женька. — Всё раздаю, даром! — Он порылся в рюкзаке, достал пачку патронов. — Лови, шмаляй на утеху.

Гошка поймал пачку, спрятал в карман. Ремень тозовки перекинул на шею, снегоступы взял под мышку и вышел. Стоя наверху, заметил, что обе руки у статуи отвалились и подтаявшей горкой лежат у ног. Он отвернулся.

— Солнышко-то как разыгралось! — подходя с миской в вытянутых руках, заметила Вера. — Глядишь, и лето скоро высидим.

Он отступил с дороги. Повариха встала на ступеньку, поскользнулась и на спине с визгом въехала в палатку.

— Ты чего? — опешил Женька.

— Склизко! — поднимаясь на ноги, ответила напуганная Вера. — Лестница ваша стаяла. — Она отстранила руку с миской, отряхнула подол от оплесков.

— Не ушиблась?

— Не-е. — Вера переступила сапогами, подошвы которых загнулись арбузными корками. — Прямо как по желобу влетела, чуть сердце не выскочило.

Женька показал глазами на её огромные стоптанные сапоги:

— Где такую рванину откопала?

— Кирзушки-то? — Повариха приподняла ногу. — В них самый раз. В резиновых ревматизмы развиваются. — Она подошла к Харлампию. — Вот бульону вам из свеженинки сготовила. Женя вчера куропатку принёс, из неё.

— Да? — Харлампий приподнялся, потянул носом. — Наваристый, ничего не скажешь.

— Пока горячий — полезнее. — Вера поставила миску на край стола. — Сейчас и чайку сбегаю принесу.

— Спасибо тебе. — Харлампий, таясь от Женьки, придержал её руку в своей. — Хлопотунья ты, молодец, благодарствую.

— Ой да чо, кака-така хлопотунья. Я и себе в радость.

Радостная, с растерянной улыбкой, она прошла к выходу, гибко выскользнула из палатки. Харлампий осторожно поставил миску на колени, зачерпнул ложкой.

— Что, небось головы с похмелья раскалываются? — с укоризной спросил он, старательно прожевывая хлеб.

— Клёпки подогнаны прочно, Харлампий Адамыч, да и выпили в меру, — ножиком нащипывая лучину, отозвался Женька. — В полгода бутылку — эка! Слону дробина.

— Нашли время веселиться! — укорил начальник. — Тут впору волком выть…

— А кого нам бояться! — Женька сердито дунул в печь и попятился, отмахиваясь от пыхнувшей оттуда золы.

— Вот выздоровею, я за тебя возьмусь, — пригрозил Харлампий. — Гошку копируешь, подражаешь во всём, а тёмные пятна в его биографии не учитываешь. Так жить безоглядно нельзя! — Он взмахнул ложкой. — Ты без пяти минут инженер! Подчинёнными единицами руководить придётся, а кого в себе воспитываешь? Смотри, дошутишь. Напишу в институт соответствующую характеристику.

Что-то сильно толкнулось в палатку, и брезент входа отдёрнулся в сторону. Цепляясь стволом тозовки за полог, вошел Гошка.

— Давай очки, — потребовал он. — Глаза не терпят.

Женька покорно вынул из кармана очки, стал протирать стёкла. Харлампий слил остатки бульона в ложку, спросил:

— Уверен, что найдёшь канавы?

Гошка кивнул, взял у Женьки очки, попросил:

— Ступени новые нарежь, а то шею свернуть можно.

В палатку снова вкатилась Вера и, прижимая чайник к груди, заплакала.

— Что там? — крикнул Харлампий. — Опять что?

— Обзывают всяко! — в голос начала Вера. — Продукты берут без спроса!

— Вот оно-о, началось, — упавшим голосом протянул Харлампий. — Гошенька, глянь сходи. Если пойдут — препятствуй! Но аккуратней, чего доброго прибьют.

Гошка поднял с земли повариху, выскочил вон. У кухни, глядя на итээровскую палатку, гурьбой стояли канавщики. Он надел очки, подошел к ним.

— Не дело задумали, братва.

— Дело! — Васька потряс банкой тушёнки. — Вона снова тучи заходят, где ж он прилетит к обеду, вертолёт ваш? А это… — Он подбросил на ладони банку. — Харч на дорогу. Имеем право взять? Имеем.

В руках у рабочих по одной — по две банки.

— Но не таким же образом. — Гошка пнул сапогом пустой ящик. — Это же разбой.

— Ты вот что, — шаря глазами по лицу Гошки, задохнулся от злости Хохлов. — Ты нами не командуй, ты поварихе скомандуй продукты выдать по-хорошему, чтоб разбоя не выходило!

— Побольше сухарей, братишечки! — завопил Васька Чифирист. — Рвём из этой слепени! — Он ткнул пальцем в перебинтованного. — Все такими станем. Айда на кухню, хватай что попадёт!

Рабочие не шевельнулись. Они стояли потупясь, невольно пряча за спины банки консервов. Васька влетел было в кухню, но, увидев, что он один, выскочил назад.

— За что мы тут слепнем? — снова насел он на Гошку. — Кто ответит, какой опыт над нами проводят? Ты?

— Не ори! — тоже закричал Гошка. — То-то, я гляжу, ты ослеп, а всё шибко видишь. Заказали всем очки тёмные. Привезут.

— «Привезу-ут!» — передразнил Хохлов. — Видали гуся? А ты сейчас помоги человеку! — Он сорвал с Гошки очки, надвинул ослепшему поверх бинтов.

Гошка сощурился.

— Не дурите, мужики, — миролюбиво попросил он. — Вертолёт каждую минуту…

— Кончай заправлять! — Не дав договорить, плечом в грудь толкнул его Васька. — Теперь нас не сдерживай. Иди. Пущай Верка выдаёт сухарей и комбижиру.

— Да вы что, вы же на смерть идёте.

Хохлов злорадно наблюдал за Гошкой, готовый тут же подсобить Ваське, если начнётся драка. Но Гошка на толчки Васьки не отвечал, продолжая доказывать, что затея их безрассудная. Видя, как рабочие начинают склоняться на его сторону, Хохлов широкой грудью напёр на Гошку, предупредил:

— Советую прекратить базар. Что ты пугаешь пужаных? Спустимся с гольца вниз, там пойдём речкой до Лены, а там сядем на пароход. Помаячим с берега — подберёт.

— Подберут нас, понял? — плаксиво подхватил Васька. — Устроимся в другом месте.

Гошка оглянулся. У итээровской палатки, опершись на черенок лопаты, стоял Женька и внимательно, весь напряжённый, смотрел на него.

— Ладно, Хохлов, твоя взяла, — повернувшись к бригадиру, вроде бы сдался Гошка. — Только объясни ребятам, шустряк, за сколько дней доведёшь их до Лены.

— Гляди-ка, — оторопел Васька. — Оскорбляет.

Хохлов повёл белесыми глазами, ответил Гошке:

— За день доведу. Летели сюда — приглядывался. Сорок километров, не больше.

Гошка утёр повлажневший лоб, тяжело выдохнул воздух.

— Ну, дура-ак, — сочувственно протянул он. — Через горы идти надо, а там снег на перевалах почище, чем здесь. И речкой не пройдёшь, там они повздувались, быка свернут, а если где наледи, так это ловушка. Соображать надо.

Васька, открыв рот, изумлённо смотрел то на Гошку, то на Хохлова.

— И ты ему не врежешь, бугор. — Он подтолкнул бригадира. — Дурака спустишь?

Хохлов надвинул ему шапку на глаза, уставился в далёкую отсюда долину, задёрнутую густым сизым маревом.

— А что тут соображать? — Он приузил глаза. — Мы уж посоображали и решили, верно, ребята?

— Дойдём, — неуверенно прошумели рабочие. — Хаживали.

— Сорок километров осилим.

— Не сорок, хлопцы. — Гошка повернулся к женской палатке, громко позвал: — Тамара!

Она выбралась наверх, придерживая у горла отвороты голубой куртки.

— Принеси на минуту планшет, — попросил Гошка и повернулся к Хохлову. — Тайгу на горло не возьмёшь, пережуёт и выплюнет.

Подошла Тамара, протянула планшет.

— Ну, кто с топографией знаком? — Гошка оглядел рабочих. — Нате, прикиньте, сколько вёрст вам ломать до Лены. В сантиметре — десять километров. Мозгуйте.

Нахмурясь, Хохлов взял карту. Канавщики с интересом обступили его. Гошка сунул руки в карманы, подмигнул Тамаре, пусть, мол, подсчитывают, авось образумятся. Она поняла его, одобрительно прикрыла глаза.

— Наврано всё. — Хохлов сложил карту, вернул Гошке. — Летели всего час, а тут… Мало ли чего можно на бумаге напороть.

— Ну ты скажи! — Васька облизал вспухшие губы. — Кругом обман. Даже в картах!

— Нет, Вася, не обман. — Он поправил ремень тозовки. — Ближний путь — сто пятьдесят, а не сорок. Столько и бывалый таёжник в эту пору не осилит, да и рисковать не станет. Так что прошу вас — бросьте валять дурака.

— Чего-то уж больно много, если не врёт, — шаря в затылке, засомневался Васька. — Сто пятьдесят?.. Ого! Это же сколько кружек чифиру выжрать надо, чтоб дотопать?

Он ошалело заводил глазами. Рабочие заулыбались.

— Ну-у, влипли бы! — с отчаянием заговорил перебинтованный и сплюнул себе на сапог.

Гошка отдал планшет Тамаре. Рабочие дружески смотрели ей вслед, будто она уносила от них навязанную им беду. Стояли не шевелясь, отбросив на снег короткие синие тени. Солнечные лучи гвоздили сугробы, из них, изноздренных, поднимались курчавые дымки испарений, и дальние гольцы за ними сизо дрожали.

— Возьми, пожалуйста. — Перебинтованный снял очки, наугад протянул Гошке. Он взял их, сунул в карман.

— Ребята, давайте начинать что-нибудь делать, — проталкиваясь к Гошке, заговорил Николай. — Вон Верка, когда уж просит пол настлать. Сходим в долину всей оравой за жердями, за час нарубим.

— Вот это по уму, — весело поддержал Гошка. — И палатку окапайте, а то скоро вода попрёт, будете плавать, как в аквариуме. Шевелись, братва.

— Ну так берём топоры — и айда?.. — Николай обернулся к канавщикам, но наткнулся на иронический взгляд Хохлова. Замолчал.

— Чо припух? Агитируй, — просипел Васька и покрутил тонкой шеей в раздольном вороте телогрейки. — Навалился рубить — валяй руби. — Он покосился на Хохлова. — Может, за усердство бригадиром поставят.

— И пойду, — отрываясь от глаз Хохлова, выкрикнул Николай. — Кто со мной? — Он нагнулся, вытянул из коряги воткнутый топор.

— Лоб здоровый, один справишься, — обронил в тишине Хохлов, и никто из рабочих не стронулся с места. Они только переглянулись и тут же отвели глаза, потупились. Николай один пошел вниз. Шел он неуверенно, криво переставляя ноги, и, чем дальше отходил от товарищей, всё замедлял и замедлял шаги. Гошка краем глаза наблюдал за канавщиками, ждал, чем всё кончится. Видя, что его взяла, Хохлов пристукнул банками тушёнки, насмешливо крикнул: — Шибче спускайся, а то мы тебя нагоним и срубим несколько жердин в помощь!

Николай остановился и, растерянно глядя на товарищей, повернул назад.

— Забыл, понимаешь, — сказал он, подходя к Гошке и выворачивая из кармана банку тушёнки. — Разоружаюсь, вот. — Он бросил её в пустой ящик.

— Облегчился, теперь иди-иди, подавай пример. — Васька схватил Николая за рукав. — Сказано — шибче спущайся.

— Убери цапку! — Гошка резко отбил в сторону Васькину руку. — И давай сам разгружайся, хватит комедь выламывать. А вы, ребята, что так дёшево продаёте себя этому хмырю? Он из вас, как из шестёрок, верёвки вьёт.

Круглолицый парень исподлобья глянул на Хохлова, полез рукой за пазуху.

— Оно и верно — дурим, — согласился он. — Я думал — за день добежим, а раз так… — Он бросил свою банку. Следом, стуча о дно ящика, упало еще несколько.

— А ты? — шагнув к Хохлову, с угрозой спросил Гошка. — Ты чего ждёшь?

Васька Чифирист из-за спин рабочих быстро выбросил свои, брезгливо отряхнул ладони. Хохлов презрительно прищурился на него, потом так же оглядел остальных.

— Уд-дивительно мне, — глухо проговорил он и швырнул свои банки в снег у кухни. За ним дружно выбросили те, кто всё ещё держал в руках тушёнку. Красные этикетки с рогатыми быками жарко испятнали снег, десяток донышек-солнц вспыхнули, наставив на людей узкие лезвия нестерпимого света.

— Оставайтесь. — Хохлов задрал бороду, оглядел горизонт. — Сегодня ночью вас здесь снегом завалит, вон они, тучки, сползаются. — Он сплюнул и пошел в палатку. За ним побежал Васька. Он крутился вокруг Хохлова, размахивал руками, что-то доказывал или оправдывался.

— Собрались два гада, назвались — бригада! — вслед им крикнул Николай. Рабочие рассмеялись, кто-то пронзительно свистнул. Хохлов даже не оглянулся, зато Васька погрозил кулачком и, взмахнув полами телогрейки, спрыгнул за бригадиром в яму.

Рабочие дружно — кто взял верёвки, кто топоры — окружили Николая, договариваясь, по какому склону будет сподручнее заволакивать наверх жерди. Гошка сказал им, что пошел намечать канавы, попросил не отпускать из лагеря Хохлова с Васькой.

— Вдвоём идти сдрейфят, — успокоил Николай. — Такие только в толпе ячатся.

Женька наблюдал за Гошкой, пока тот не забрался на увал и не скрылся за ним. Повеселевшие канавщики посовещались и гурьбой повалили в свою палатку. О чём они там шумели, разобрать было нельзя, но скоро в палатке стало тихо. Он нарезал новые ступени и отдыхал, глядя в долину. Борта долины, зелёные далеко внизу, чем выше поднимались к лагерю, всё больше рыжели мёртвой травой и наконец пропадали под гигантской нашлёпкой снега, на макушке которой стояли палатки отряда. Уже давно отмаячил на втором снежном увале Гошка и скрылся за дальним гребнем, а Женька всё стоял, опершись на лопату, испытывая неуёмное желание сбежать вниз к траве, упасть, зарыться лицом в брусничник или швырять и швырять камни в пенную от паводка реку. Но, представив, как тяжело будет взбираться назад на гору по мокрому снегу, он вздохнул и начал спускаться в свою палатку. Тихий счастливый смешок Веры и глуховатое воркование Харлампия остановили его. Женька повернулся и направился к женской палатке. Постучал костяшками пальцев по гулкому брезенту.

— Впусти, — попросил, — мне плохо.

— Если совсем плохо — входи, здесь аптечка, — разрешил голос Тамары.

Женька вошел, сел на Верину раскладушку. Тамара искоса взглянула на него, продолжала раскладывать пасьянс на крышке черного, с потёртыми уголками чемодана, водружённого на фанерный ящик.

— Плошечкой освещаемся? — проговорил он, глядя на коптилку. — Заключаю: хоть жисть у нас темней и плоше, но путь вернее и… и…

— Ладно, потом… Можно подумать, у вас электричество! — Тамара фыркнула, собрала карты, постучала ими о крышку ящика и, сбив колоду, сунула под спальник.

— А как твои ведовские успехи? — поинтересовался он, понимая, что говорит так себе, лишь бы болтать.

— Ты это о чём? — будто подозревая его в каком-то подвохе, спросила она, нервно расстёгивая замочек футляра с маникюрным прибором.

— Я о пасьянсе.

— А-а… Еще ни разу не сошелся, — бойко двигая пилочкой по ногтям, ответила Тамара. — Я невезучая. А ведовские успехи, это какие?

Женька поднялся.

— Чего не подтапливаешь? — кивнул на печку. — Мы вчера с Гогой коряг натаскали кучу. Глубоко из-под снега выкапывали. Желаешь, растоплю? — Он подошел к Тамаре, взял с ящика, приспособленного под столик, патрончик с губной помадой, развинтил.

— Ну, растопить? — переспросил.

— Не надо, — покусывая губу, вяло отозвалась Тамара. — Гошка вернётся, тогда. Чаю вскипятим, на гитаре побрякаем.

— Жуткий цвет какой! — Женька провёл помадой по бумаге. — Синюшный как…

— Сирень тень-брень. — Она грубо схватила у него патрончик. — Гошка не сказал, когда вернётся?

— Не сказал, но скоро, наверное, — пожал плечами Женька. — До вечера далеко. Когда-то да придёт.

— Бож-же ты мой! — Тамара уронила на колени вялые руки. — Никто толком ничего не знает, не говорят, что делать, чего ждать на этой лысой горе.

— Ну чего ты? — успокаивал он, глядя в её набухающие слезами глаза.

— Же-енька… Ведь палатки стоят на самом склоне, а что, если снег сдвинется, поползёт. Он как враг. Затаился и ждёт. Мы ждём, и он ждёт.

— Не поползёт, стечёт ручейками, ты держи себя в руках, — вчитываясь в её глаза, убеждал Женька. — Скоро привезут письма, газеты, транзисторы на всю мощь врубим, разгоним всю твою мистику.

— Тише! — Тамара вытянулась, приоткрыла рот. — Гудит… Слышишь? Это вертолёт!

— А я что говорил! — Женька задержал дыхание, прислушался.

— Вот опять. Почему ты не слышишь?

— Не гудит, кажется тебе, — отмахнулся студент.

— Да нет же, нет! — Тамара высунулась наружу к выходу. — Ты глухой…

По пути она столкнула с ящика чемодан, он, ударившись об пол, раскрылся, как раззявился. Бельё, фотографии, бигуди вывалились из его нутра.

— Никакого гуда нет, убедилась?..

— Каждый день вот так, даже по ночам слышу. — Тамара задёрнула полог, расслабленно пошла на своё место. Над чемоданом остановилась, подняла голубую ленту, встряхнула.

— Ты кого-нибудь любишь, Женька? — нахмурила лоб. — Ну, там, в городе или в институте?

— Там? — переспросил он озадаченно. — Там, да. Конечно, да.

— А я вот здесь… Осуждаете небось? — Она складывала и вновь встряхивала ленту. — Ну отвечай же!

— Брось ты, какой суд.

— Так, спасибо. Что бы еще у тебя разузнать?

— Придумай, я много чего знаю.

Лицо Тамары разрозовелось. Она присела на корточки, стала быстро складывать чемодан.

— Ну и фотографий у тебя. — Женька завистливо причмокнул. — Зачем столько возишь?

— Да так. Хочешь полюбоваться? — Она протянула ему пачку снимков, покривила пухлыми губами. — Все про меня, по всем этапам жизни.

Женька взял фотографии, стал перебирать.

— Вера шествует, по шагам узнаю. — Тамара мотнула распущенными волосами. — Живёт, как спит, вот кому всё просто.

Повариха вошла тихая, вроде провинившаяся. Медленно стянула с головы полушалок, присела и тут же ничком ткнулась в кровать.

— Тама-ара, — донёсся её задавленный голос, — есть у него семья? Скажи ты мне, за ради бога!

— Семья? — Тамара недоумённо опустилась на край Вериной раскладушки. — Ты это о ком, милая? — Она погладила повариху по голове.

— О Харлампии, — шепнула Вера. — Ласковый он ко мне, не как другие. Обходительный.

Тамара оглянулась на Женьку, приложила палец к губам.

— Вот так, — шепнул он ей. — Сложности, они у всех.

Женщины о чём-то зашептались. Что бы не подслушивать их разговор, Женька, насвистывая, стал разглядывать фотографии.

Рабочие гурьбой подошли к палатке ИТР. Прежде чем войти в неё, Хохлов сказал:

— Значит так. Как решили сообща, так я ему и выложу. — Он мельком глянул на Николая, под глазом которого фиолетово цвёл желвак, поморщился и решительно развернул полог.

— Можно?

— Входите, кто там, — разрешил Харлампий.

Рабочие вдвинулась в палатку, и сразу стало непривычно тесно в ней. Хохлов отделился от остальных, подошел к начальниковой койке. Харлампий приподнялся в мешке, насторожился.

— Мы к вам, — сказал Хохлов. — Все вот тут.

— Весьма рад, товарищи, — закивал Харлампий. — Что скажете хорошего?

— Слышим, заболели вы, — смущенно начал Хохлов, — неудобно вроде бы тревожить, но опять же надо…

— Говорите, товарищи, говорите, — осторожно подбодрил начальник. — Жду, чем порадуете. Ну же…

Хохлов помялся, заговорил, извиняючись:

— Снег хорошо начал таять, вот какая штука. Ну, мы побузили тут немного, понимаем, вы уж простите, а мы работой докажем, что… В общем, не сомневайтесь.

Он снова умолк. Васька пощупал скулу, подтвердил:

— Верно говорит бригадир. Мы потолковали между собой вкруговую и решили не уходить, а работать. Скажи, Николай?

— Решили и точка. — Тот кивнул.

Чего другого, но такого решения Харлампий от них не ожидал. Это не увязывалось с его ночным размышлением, где всё так складно получалось: понятно — забузили архаровцы не на шутку, добром это не кончится. Пусть уж уходят. Уйдут, а я, в случае чего, и не начальник, а я как раз болею.

Он нахмурился, даже как-то огруз в мешке.

— Понятно, — покашлял в кулак. — Волынили, план срывали, а вдруг одумались, сознательными стали, что ли?

— Плана не срывали, — возразил Хохлов. — Работы не было, откуда ему взяться, плану?

— Это вы мне заявляете, вам просто, а что я, я скажу начальству? — повысил голос Харлампий. — Ещё как сорвали… Ти-хо! Снег — это одна причина. Природный каприз, одним словом, а ваша буза, саботаж — это уже из другой категории, понимаешь. Интриганы!

— Пошто ругаете? — насупился Хохлов. — Мы не за руганью пришли, а чтоб наоборот, чтоб спокой вам был.

— «Спокой»! Ишь, как оно, дело-то оборачивается. А я и так спокоен. И следом за вами не побежал бы. Вы из отряда, а я тут же заявочку на базу, и мне сразу десять настоящих рабочих пришлют.

Канавщики потупились, притихли. В этой тишине особенно отчётливо стало слышно, как весело набулькивают за палаткой убегающие с гольца ручейки.

— А мы что же, по вашему, рабочие не настоящие? Вы ни в каком деле нас еще не видели, зачем же срамите? — Хохлов с обидой, недоумённо глядел на начальника. — Ведь не от работы бежать хотели, а наоборот. — Он показал на перебинтованного. — Вот, например, Сухов, он канавы роет что экскаватор. И остальные не сплохуют, приходилось над землицей стараться.

— Да уж не подведу, — подхватил перебинтованный. — Не первый сезон по экспедициям вкалываю. Отмечали даже, грамоты — и те есть.

— Чего не знаю, того не знаю. — Харлампий поёрзал на раскладушке. — Одно знаю — вы меня шантажировали.

— Что такое делали? — Хохлов распрямил плечи. — Что за темнуху нам шьёте?

— Хватит, хватит! — осадил начальник. — Решили остаться — оставайтесь на здоровье, какой может быть разговор. Я даже рад. Но должен предупредить, что не знаю, сколько вам придётся сидеть без работы. Это одному Господу Богу известно. И поэтому требую сидеть и ждать тихо и мирно. Хоть всё лето, понятно?

— Как же так? — подал голос Николай. — Гошка сказал, что пошёл место для канав находить.

— Не в курсе дела я, что он там вам наболтал! — повысил голос Харлампий. — Я за его слова не ответчик и перед вами юлить не собираюсь. Где он найдёт эти места для канав под этаким снегом? Арап он, Гошка ваш, вот что!

Снова стало тихо. Хохлов, подолгу останавливаясь на каждом, будто собирая ответы, оглядел канавщиков. На Николае взгляд продержал особенно долго.

— Ну что, агитатор, схлопотал? — спросил он и зло прихлопнул на голове шапку. — Ладно, ребята, всё ладно. Берём трудовые книжки.

— У меня книжек нет. — Харлампий ухмыльнулся. — Лично я вас не нанимал. Спрашивайте в отделе кадров на базе.

— Добро. — Хохлов кивнул, отчего шапка наехала ему на глаза. — Там и возьмём. А вам вот что скажу. У вас одна голова два языка имеет. — Он обдёрнул полы ватника. — Больше толковать не о чем. Тушёнку поварихе вернули, ничего не должны, так пойдём.

— Послушай, бригадир. — Харлампий виновато поморгал. — Я, собственно, ничего решать не могу, я болею. Вот и приказ об освобождении… Временно. Вы уж давайте прямым ходом по всем вопросам к Сергею Ивановичу, он теперь начальник отряда. Вот так.

— Ну уж нет, начальник! Вы нас сюда привезли, вам и вопросы наши, — отпарировал Хохлов. — А за харч на дорогу — особое дружеское спасибо. Мы и на сухарях выдюжим. Будьте здоровы.

— И не кашляй, — пожелал Васька. — Чао!

Канавщики направились к выходу.

— Одну мину-утку. — Харлампий помотал вмиг постаревшим лицом. — Решили меня под статью подвести? Не выйдет! Из лагеря ни шагу, запрещаю!

Васька тут же очутился возле него.

— Почему запрещаешь, раз на бюллетене? — прокричал он в лицо Харлампию. — Кто ты такой, раз ни нашим, ни вашим?

Канавщики грудились у порога, чего-то ждали. Харлампий, морщась, отстранялся от Васьки бледными руками, но тот не отступал:

— Ты что ещё от нас хотишь?

— Угрожаете? — неожиданно спокойным голосом спросил Харлампий. — Оскорбление действием? Насилие?

Быстро подошедший Хохлов рукой отгрёб Ваську за спину, но тот успел прокричать:

— Тебя снасилуешь! Весь в законах!

Харлампий сделал движение, якобы выбираясь из мешка, но Хохлов придержал его за плечи, успокоил:

— Больше никто оскорблять не будет. А насчёт статьи я вас очень даже понимаю. — Он выпрямился. — Только вы и статью всякую наоборот от себя повернёте, так думаю.

— Договоримся по-умному, — начал Харлампий.

— По всякому было. Не получается, — отказался Хохлов. — Мы уходим, точка. Если окажется, что за питание задолжали, — дадим расписку. Пусть с нас на базе высчитают, ведь хоть сколько-то мы заработали.

После этих слов Хохлова спасительная мысль, которую Харлампий безнадёжно поджидал всю ночь и половину дня, вдруг ослепила его, представ в виде белого квадратика бумаги. Он даже зажмурился, чтобы подольше продержать его перед глазами, но квадратик, покачиваясь, отдалялся, отдалился и растаял. Однако дело своё он сделал.

— Расписку? — переспросил Харлампий. — Дадите обязательно. Молодец, что порядок знаешь. Только дадите её мне не за питание. Дадите в том, что уходите по своей воле, в нарушение моего приказа. Ну?

— Давайте бумагу, — просто согласился Хохлов.

— Пожалуйста, на столе бумага! — тыча пальцем, совсем приободрился Харлампий. — Вы со мной шуточку не сшутите, товарищи. Это вам не пролезет, субчики.

— Как писать-то? — Хохлов взял листок приказа, перевернул, не читая, уселся за стол.

— Пишите так. — Начальник сцепил зубы. — Расписка дана настоящая начальнику отряда товарищу Полозову в том, что мы в нарушение его приказа не покидать отряд добровольно уходим на базу. Здесь работать отказываемся.

— Работать мы не отказываемся, — отверг такую причину Хохлов. — Мы наоборот.

— Хорошо, тогда так: здесь пока работы нет. Далее. Если с нами что случится, виноваты мы сами. В чём и подписываемся.

Он диктовал, тщательно выговаривая слова. Канавщики смирно стояли за спиной бригадира, следя за коряво врезаемыми в бумагу буквами. Вскинув голову, прислушивался к Харлампию перебинтованный, распустив вздутые губы, переломился, следя за пером, Васька.

— Братцы! — Николай растолкал рабочих, накрыл листок ладонью. — Не надо этого, братцы.

Хохлов сдвинул его руку, расписался.

— Давай по одному. — Он бросил ручку на бумагу, вышел из-за стола.

Когда все расписались, Хохлов пробежал глазами по фамилиям, сказал Николаю:

— А ты почему?

— Я не подпишу, я остаюсь, хоть убейте. — Николай отступил в глубь палатки, опустился на нары.

— Раскололся, гнидь? — не двигая губами, спросил Васька. — Агитировал, чтобы дружба промежду всех была, а теперь, когда мы комком держимся, ты поперёк коллективу, да?

— Ну-ка, ты, рук не распускать! — предупредил Харлампий. — Вольному воля.

Подсушивая чернила, Хохлов брезгливо помахивал листком, видно было — что-то обдумывал.

— Хрен она спасёт вас, эта расписка, если что. Получайте! — Он протянул листок начальнику, но передумал, бросил на стол и, расталкивая рабочих, вышел из палатки. За ним поспешили остальные.

— Всё-ё, а там посмотрим. А ты правильно поступил, что не пошел с ними. — Харлампий повернулся к Николаю. — Видел, как за горло брали? Засвидетельствуешь, как не отпускал, уговаривал, а ушли. Ещё оскорбили!.. Дай-ка мне бумагу.

Николай подошел к столу, взял листок, уставился в него. Казалось, он его сейчас порвёт. Но этого не случилось Не поднимая головы, Николай протянул бумагу начальнику.

— Вот и документ подтверждает. — Харлампий разгладил на груди расписку. — Во-от… Без бумажки ты кто?.. То-то, не знаешь. А с нею — ого! Человек. Мудро сказано.

— Кем сказано?

— Как кем? Умным, надо полагать, человеком… Пойди-ка взгляни. — Харлампий кивнул на выход. — Поразведай, что делают.

Николай послушно побрёл из палатки.

— Весёлая у тебя была жисть! — Женька выгнул спину, потянулся. — Архивчик что надо.

— Иди, Женя, не вздыхай. Что я, не замечаю? — Тамара попыталась улыбнуться. — Дурачок ты, я для тебя старуха, даже для полевой жены не гожусь. Твоя пташечка в институте, вот и лови её, не зевай.

— Да, пташечка. — Женька щелкнул языком. — Только наврал я всё тебе. Но всё равно спасибо за откровенность.

— Вот и умница. — Она потянула за рукав его телогрейку. — Снимай, хоть пуговицы пришью, ходишь растрёпкой.

Он снял, и Тамара с ватником присела на раскладушку. Женька наблюдал, как она ловко орудует иглой, благодарно молчал.

— Тихо-то как, а? — проговорил он. — Ушам больно.

— Это для тебя тихо… На! — Блеснув зубами, Тамара перекусила нитку, бросила на руки ему телогрейку.

Голубое, пугающей глубины небо, какое бывает только высоко в горах, встретило Женьку. По привычке он огляделся и заметил, что кое-где из под снега уже показались длинные метёлки стланика. Гошкина статуя подтаяла и чуть завалилась на бок.

— О чём грустим? — весело окликнул он стоящего у итээровской палатки Николая.

— Парни ушли, — всматриваясь в темнеющую зелень и задёрнутую синей дымкой долину, тихо отозвался тот. — Далеко уже, не видать.

— Врёшь! — Женька забегал глазами по зимнему спуску.

— А чо врать-то? Расписку начальнику написали и ушли.

— Расписку? — быстро переспросил Женька. — За продукты, что ли?

— Да не-ет, — тошно посмотрел на него Николай. — За жизни.

Женька сорвался с места и бросился к своей палатке. Круша каблуками нарезанные ступени, он ворвался к Харлампию.

— Ты-ы! Ты что содеял, ростовщик? — Женька глотнул воздуху. — Они ушли потому, что ты… спятил!

— Перестань орать, — спокойно потребовал Харлампий. — Да, взял расписку. Написали, дали, и я взял. А ты бы на моём месте побрезговал? Ха! В своё время Гошка не взял писульку за карабин — и что? Под суд пошел! А я не хочу! — распаляясь, выкрикивал Харлампий. — А я не желаю. Им жизнь не мила, а не мне. Вот и написали, вот и пошли!

— На смерть отправил! — Женька схватился за голову. — Их надо догнать, вернуть. Давай вставай, не придуряйся, придумай что-нибудь, ведь тебя за эту расписку повесить мало!

— Сопляк! Тебя петух в задницу не клевал, потому так рассуждаешь! — побагровев, закричал Харлампий.

— Суд всё учитывает, каждую строчку, каждую буковку, заруби это на носу. — Он сунул руку в спальник, вытянул чёрный наган, потряс им перед лицом студента. В дырках барабана яркими искорками мерцали латунные головки пуль. — Вот если бы я этим стращал их не покидать отряд, тогда бы и засудить могли. А я — стращая, не переступил, уважил свободу выбора. По кон-сти-ту-ци-и!

— Ты сволочь! — Женька заотступал спиной к выходу.

— Назад! — приказал Харлампий. — Вооружись ракетницей, будем самообороняться. Они могут того… вернуться.

Женька выбежал из палатки.

Рядом с Николаем стояла Тамара. Они, будто окаменев, глядели в далеко-далёко убегающую долину, вслушивались, не прилетит ли оттуда крик, но внизу властно урчала, перекатывая камни, вздутая от многих ручьёв Домугда. Женька пробежал мимо. Его не окликнули. Проваливаясь и черпая рыхлый снег голенищами сапог, он заторопился по Гошкиной лыжне вверх от лагеря.

Если в июне в гольцовой части гор пройтись по рыхлому снегу, в них остаются глубокие голубые следы.

Гошка шел, оставляя их позади себя, оглядывался, дивясь удивительному в продавах лыжни свету. Снегоступы то скользили поверху, то погружались по щиколотку. Весело и ходко шагалось Гошке.

Сергея заметил издали. На сплошном белом окоёме одинокая фигура его торчала тёмным столбиком.

— Эге-ге-гей! — раскрылив руки, закричал Гошка.

— Го-го! — прилетело ответом.

Гошка поддал ходу, и тёмная фигурка покатилась навстречу.

— Фу-у, взмылили пригорочки, — прохрипел он, сходясь с Сергеем. — Чего так далеко упорол? Участок во-он где остался. Там и аномалии прошлогодние. Я сейчас мимо бежал и видел отвалы. Оголились, родненькие, не подвели.

— Поздравляю! — Сергей хлопнул его по плечу. — Тебе с Харлампия причитается. Обрадуется.

Гошка вытер платком лицо, шею, задышал ровнее.

— Вот, пробежался, аж похудел, — пошутил он. — Да снег совсем рыхлый, водой пропитался, вертолёту у нас не сесть, по брюхо провалится. Разве что в долине, так это у чёрта на куличках, а поблизости склон не позволит. Так что пока площадка не вытает, и заикаться о нём не стоит.

Они вернулись по Гошкиному следу к обнажившимся отвалам прошлогодних канав. На участках то тут, то там выперли из-под снега глинистые горбики, но это не обрадовало Сергея. Он с первого взгляда понял, что веселиться рановато: выработки затрамбованы снегом, промёрзли, а чтобы их оттаивать кострами, дров не напасёшься. Да и где они, дрова, — тоже под снегом.

— Взрывчаткой будем рвать! — стоял на своём Гошка. — Накаливать в кострах ломы и пробивать шнуры!

— Ничего из мерзлоты не вырвешь, взрывы будут стаканить, а толку? — со знанием дела объяснил Сергей. — Запыжуешь килограмм взрывчатки, вырвешь килограмм грунта. Мартышкин труд.

— Ну и какой же выход?

— Начнём с полной очистки всех канав и шурфов на всём участке. Какая разница — воду из них вычерпывать чуть попозже или теперь снег выбросить. А отвалы используем для ограждения, чтоб вешними водами не топило. Вот такое моё решение. Это дня на три-четыре займёт рабочих, а там земля оголится, вон как парит-жарит.

— Будь по-твоему, но ломы калить всё равно придётся.

Гошка взобрался на рыжий холмик отвала. — Вижу-у!

— Кого? — встрепенулся Сергей.

— Канатные дороги, обогатительную фабрику! Стадионище-е, как на Медео! Театры, весёлых людей — Ураногра-а-ад!

— А арбуза там не видишь, который нам в определённое место вбивать будут за провал задания? — с усмешкой спросил Сергей и крутнул рукой у виска. — У тебя опять шкалит? На такой верхотуре город?

— А что? Высокогорный! Вон там огромное озеро с островками и яхтами, — вдохновенно планировал Гошка. — Дальше по нагорью Хрустальный — аэродром, за ним… точно, вижу арбуз.

— То-то. — И вдруг командирским голосом Сергей приказал: — Отставить! Ночью в спальном мешке фантазируй хоть до утра, а сейчас прошу мозговать о реальном. Видишь, какое наследство подкинул мне Полозов? — Он подхватил снег горстью, бросил в рот. — Если он серьёзно заболел, мне тут придётся командовать всем парадом. Учти, я терпим только к реалистам… За ними, за ними, дорогой геофизик, будущее. — Он помолчал, к чему-то прислушиваясь. — Что это? Слышишь?

— Ничего не слышу.

— Значит, показалось… Вот я и говорю — будь реалистом, так надёжнее. — Сергей глядел на Гошку открытыми, снизу подсвеченными снегом глазами. — Надо, чтобы впереди маячило что-нибудь главное, существенное, а не «нечто и туманна даль». Должна быть у человека реальная цель! Высота определённая. Вот и шагай к ней, штурмуй, захватывай.

— Пощади, я весь в пене от штурмов, от захватов. — Гошка брезгливо стряхивал с себя воображаемую пену. — Швыряешься словами, словно…

— Горбатого могила… Неужели теперь не слышишь?

— Слышу. Но кому здесь кричать, разве что снежному человеку.

На вершине дальнего увала показался барахтающийся человек.

— Го…га-а-а! — накатился откуда-то слабый крик.

— Женька, — узнал Сергей.

–…га-а! — снова надорванно долетело к ним.

Гошка сорвался с места, часто захлопал снегоступами навстречу студенту.

— Что произошло! — нагоняя его, кричал Сергей. — Что?

От самого лагеря до увала Женька протаранил в снегу глубокую борозду. Он стоял, утонув в ней по пояс, мокрый и злой.

— Ушли-и! — встретил их воплем. — На базу!

— Ври-и! — не поверил Гошка и побледнел.

— Точно, ушли! — Женька выжался на локтях из снежной борозды. — Харлампий с них расписку взял! Погибнут — его хата с краю! — Снег под тяжестью Женьки осел и он рухнул вниз.

— С краю? — глядя на сидящего в борозде студента, переспросил Гошка. — Хата?

— Часа уж три как упороли. — Женька в изнеможении едва шевельнул рукой. — От лагеря вниз в Домугду.

Сергей сплюнул в досаде.

— Ну-у, сюрприз, — сквозь зубы проговорил он, обтирая лоб рукавом. — Ну-у, ознаменовали мой день вступления в должность.

Гошка подтянул лыжные крепления, распорядился:

— Бери, студент, снегоступы у Сергея и бежим, завернём ребят.

— Я не могу, выложился весь, — откровенно признался Женька. — Валяйте с Серёгой.

Гошка махнул Женьке и заскользил по увалу. Сергей покатил следом по его лыжне.

— Там пустоты в наледях! — прокричал Гошка. — Сверху корка, а под ней колодцы. Наступят — и каюк, слышь, Серёга? Вода под лёд удёрнет — и конец!

— Ну, пироги! — переваливаясь на ходу, ужасался Сергей. — Ну, дураки!

Сергей с Гошкой огибали гигантское полукольцо кара. В центре провисшего над провалом снежного карниза они остановились.

— Гога, хватит! Дальше совсем опасно! — Сергей выкрикивал, захлёбываясь, едва дыша. — Если обогнали… отсюда… увидим. Хватит!

— Увидим, а толку? Они через пять минут потонут в устье! — хватая ртом воздух, кричал Гошка. — Скатимся по карнизу и там перехватим!

Сергей с ужасом глянул в провал, побледнел.

— Дура-ак, ты в уме? Взгляни-и! — простонал он. — Куда на рожон прём, за чьи грехи рискуем?!

— За свои, человечьи! — Гошка постучал снегоступами по карнизу. — Выдержит, крепкий!

— Нет! — Сергей отступил назад. — Что другое, а это — нет!

Гошка снял тозовку, со злостью воткнул прикладом в снег.

— Давай тулку, — приказал он. — Да живей ты!

Сергей, сразу успокоившись, расстегнул ремень патронташа и вместе с ружьём протянул Гошке.

— Думаешь, они выстрелы твои услышат? — Он замахал руками. — Они по льду прут, а под ними река грохочет, оглохнуть можно!

Гошка перепоясался патронташем, тулку перекинул на спину и повернулся лицом к спуску.

— Одумайся, — в спину ему заговорил Сергей. — Ты рискуешь, а они сами виноваты. Вот и пусть пожинают по своей прихоти. Ведь дали же Харлампию расписку? Дали…

Гошка напрягся и, оттолкнувшись, начал скатываться, всё набирая и набирая скорость. Он мчал по карнизу, зализанному зимними метелями и почти не тронутому солнцем. Казалось, что Гошка по касательной догоняет пенную реку, убегающую от него щетинистым горлом распадка. Рёв её явственно докатывался к Сергею.

Людей Гошка увидел внезапно и, кренясь на бок, затормозил. В лицо из-под лыж ударил фонтаном косо срезанный снег, ослепил. Гошка упал. Крепление лопнуло, и одна лыжина скользнула с ноги в провал. Он подполз к краю, глянул в каньон. Люди показались ему черными запятыми на белой ленте наледи. Их цепочка двигалась по ней в полукилометре от устья. Гошка снял ружьё.

— Стойте-е! — завопил он. — Там пустоты-ы!!!

Рёв его смяла ревмя ревущая Домугда. Тогда он поднялся, свободной ногой наступил на оставшуюся лыжину, рванул её и, оборвав крепления, столкнул следом за первой. Всаживая в наст каблуки, Гошка запрыгал вниз по карнизу, край которого полого спускался к устью. Люди шли всё так же далеко внизу, но левее. Гошка упал лицом на шершавый, как наждак, карниз. Он понял — раньше их к устью ему не успеть. И хрипло выматерился, стоя на коленях на самом выгибе карниза, что, крутым гребнем заворачиваясь под ним, нависал над глубоким провалом. И, сознавая, что должно случиться непоправимое, Гошка взвёл курки тулки. Медленно опустил стволы в каньон.

Аа-А-Ах!.. Гул выстрела поглотила бездна и, удесятерив, выдохнула обратно. Далеко вверху вскрикнул и отшатнулся от дрогнувшего карниза Сергей и на четвереньках побежал в сторону.

— Что… Что делаешь? — кричал он, кровяня пальцы о жёсткий наст.

После выстрела цепочка людей на наледи остановилась, но тут же гусеницей зашевелилась дальше. Гошка давнул на второй спуск и удивился, что вместе с выстрелом низко повисшее над гольцами солнце мячиком подпрыгнуло ввысь. Он так и глядел на него, широко и удивлённо, стоя на карнизе, летящим в долгий провал кара.

Женька прибрёл в лагерь в сумерках. У Гошкиной статуи, с которой свалилась и лежала, вмявшись в снег, подтаявшая голова, стоял в меховой куртке и раскатанных выше колен белых бурках Харлампий. Сцепив за спиной руки, он смотрел на рабочих. Они возвращались в лагерь. Чуть поодаль от Харлампия тесной кучкой стояли Николай и Тамара с Верой. Никем не замеченный, Женька устало опустился на снег и сел, прислонившись спиной к брезентовой стене кухни.

Первым к палаткам прибрёл Васька. Он был так измотан тяжелым подъёмом по пояс в мокром снегу, что казалось, даже глаза его взмокли от устали. Харлампий, строго глядя на него, спросил:

— Что, гуси, слабо?.. Так-то. А предупреждал, уговаривал. Ничего. Наука на пользу.

Васька, даже не взглянув на него, рухнул на ящик из-под консервов, стянул с головы шапку. Он часто дышал, закрыв глаза, и от обросшей головы валил пар. Николай боком, незаметно, отошел в сторону и понуро скрылся в итээровской палатке.

— Герои, — не унимался Харлампий. — Хорошо, что всё хорошо кончается.

— Не всё, — просипел Васька.

Харлампий подолбил носком бурки в подножие статуи и она, скособочившись, с шумом развалилась. Васька нервно вскочил на нетвёрдые ноги, покачнулся.

— Не вернулись бы мы, вот тебе! — Он выставил руку с сжатым кулаком. — Да он по нас из ружья стрелил, и сам со снегом с обрыва рухнул. Все путя завалило, дальше не пройти. — Васька плюхнулся на ящик, виновато добавил: — Мы за лопатами пришли, чтобы, значит, начать работать, откапывать стрелка.

Отвалив губу, Харлампий смотрел на Ваську и вроде бы не понимал, о чём он говорит. Тамара подбежала к Ваське:

— Кого, кого откапывать?! — вскрикнула и схватилась за горло. — Сергея? Гошка ему дал своё ружьё. Господи! Как можно стрелять, когда лавины даже от камушка…

Женька быстро прохромал к Ваське. Тот сидел, виновато глядя на Тамару, силился что-то сказать, но губы только вздрагивали, кривились.

Женька схватил Ваську за плечи, встряхнул, но тот, всё так же глядя на Тамару, наконец разлепил губы:

— Гошку откапывать надо.

— Нет же, нет, Сергея! — Тамара беспомощно заозиралась. — Да вон он, Го-ошка!

Все, кто был в лагере, повернулись. Далеко за палатками на подсиненным сумерками снежном увале стоял человек. Не спуская приузенных глаз с увала, Харлампий нагнулся к Женькиной кукле, желтым ногтем выковырнул сливы из расплющенного лица бабы.

— Кто там, не узнаю? — Он аккуратно обтёр сливину о рукав куртки, положил в рот.

— Да Гошка же! Не видишь, он без ружья! — Тамара рванулась вперёд к увалу, но Женька поймал её за руку.

— Уйди, не ври-и! — Она вырвала руку, оттолкнула от себя Женьку, проваливаясь в снег, побежала к увалу.

— Ой, да чо это деется! — всхлипнула Вера и, подскочив к Харлампию, встала рядом. Начальник, всасывая щёки, обсасывал сливу и всё так же, вприщур, глядел в гору. Осмелев от страха, повариха подхватила его под руку.

— Чё стоишь-то чурбаном? — крикнула она и испугалась до шепота. — Ведь с нами ж бяда-а…

Харлампий, чмокая губами, шевельнул локтем, освободился. На него молча, в облепивших тело мокрых штанах, с кулаками шел Женька.

— Выклевал, — сквозь зубы шептал студент, — сожрал.

Харлампий попятился от него, запнулся, упал на спину и изо рта его вылетели чёрные косточки.

В это время к палаткам прибрёл Хохлов, не обращая ни на кого внимания, молча, собрал несколько лопат, взвалил на плечо.

— Эй, парень, — окликнул он Женьку. — Айда-ка с нами, а эту гноину не шевели, он сам себя жизнью своей вонючей сказнит.

И тут с полпути от увала донёсся плач Тамары.