Миллион на стене

Гоар Маркосян-Каспер, 2020

Детективные романы Гоар Макосян-Каспер и Калле Каспера созданы в жанре классического детектива и связаны общими героями: писатель Кару при содействии жены-переводчицы Дианы помогает двоюродному брату-полицейскому расследовать преступления, свидетелями которых волей случая оказывается. У театрального художника Матса Теллера украли картину Константина Коровина, доставшуюся ему по наследству. Матс очень на нее рассчитывал: человеку свободной профессии пенсия не положена, а на свои работы кормиться еле-еле удается. Цена Коровина не маленькая – миллион двести тысяч. Что важно – вор не взял из дома больше ничего. Значит, приходил конкретно за картиной. Круг подозреваемых сузился до тех, кто а) когда-то бывал у Матса, б) разбирается в живописи. Но полиция к краже отнеслась с прохладцей. И вольному художнику ничего не остается делать, как прибегнуть к помощи своих друзей – Диане и Калеву Кару, которым не раз удавалось распутать клубки преступлений…

Диана сидела, подобрав под себя ноги, в углу дивана под торшером и читала «Татарскую пустыню», подаренную приехавшей на Новый год дочерью, а скорее, матерью, вряд ли восемнадцатилетняя девчонка обладала столь развитым вкусом, наверняка Буццати ей вручила бабушка. Пока Лелька была в Таллине, Диана за книгу не бралась, хотя дочь больше бегала по подружкам, чем сидела дома, но все равно создавала вокруг себя суету, что, наверно, присуще юности, как таковой… Или нет? В любом случае, после ее отъезда в квартире воцарилась непривычная… или, скорее, привычная?… тишина, и Диана могла углубиться в произведение, о котором давно слышала, но в руки взяла только теперь. Калев, закончивший утром очередную часть романа и собиравшийся вечером отдохнуть от работы, рассеянно глядел на экран телевизора, смотрел, хоть и с прохладцей, теннис, матч, кажется, был малоинтересный, и, когда подал голос домофон, он сразу выключил телевизор.

— Это еще кто? — спросила Диана, захлопывая книгу.

— Теллер, — сказал Калев, поднимаясь.

— Матс?

— Он.

— Разве он звонил?

— Конечно. Час назад. У него какое-то дело.

— И ты говоришь мне об этом только сейчас? — рассердилась Диана.

— А что?

— Надо же прибрать комнату. Хотя бы!

— По-моему, тут полный порядок, — флегматично бросил Калев, направляясь в прихожую.

— Это тебе кажется, — буркнула Диана, вскочила и стала оглаживать сбившееся покрывало на диване, то был более или менее гармонировавший с обивкой стульев и кресел искусственный мех серо-голубого цвета, найденный и приобретенный после долгих поисков. Потом она окинула взглядом свою любимую гостиную, белые стены, оклеенные однотонными, но с рельефом обоями, сине-голубую люстру, простенькую белую мебель, в основном, книжные полки, набитые до упора, так, пыли как будто не видно… быстренько сложила в стопку разбросанные по журнальному столику газеты, расставила по местам стулья… этим мужчинам все равно, где что валяется, в порядке, видите ли… тут она сообразила, что не мешает позаботиться и о собственном виде, и опрометью кинулась в спальню, авось, пока гость доберется до третьего этажа, она успеет напудрить нос и причесаться.

Когда она вышла в прихожую, Матс Теллер, благообразный подтянутый мужчина с седыми висками и холеной бородкой, протянул ей уже освобожденную из пут многослойной бумажной обертки полураскрывшуюся розу с переливчатыми сиреневыми лепестками.

— Что за прелесть, — воскликнула Диана не из вежливости, а вполне искренне и подумала, что у Матса вкус подлинного художника… впрочем, по нынешним временам вкус далеко не главный признак такового, скорее, наоборот, не случайно Теллер не относился к числу особенно преуспевавших живописцев, возможно, для преуспеяния в постмодернистском мире его вкус был слишком тонок… Собственно, он не был и живописцем, Теллер рисовал тушью и делал прекрасные, в нежнейших тонах, акварели, одна из которых висела в квартире супругов Кару на почетном месте над комодом.

Близкой дружбы между Калевом и Матсом не было, наверно, из-за великоватой разницы в возрасте, но приятельские отношения существовали давно, с тех пор, как пьесу Калева поставили в драмтеатре, а Теллер оформил спектакль, время от времени тот этим занимался, хотя ни в одном театре не числился, был свободным художником со всеми плюсами и минусами подобного статуса, Диане отлично известными. Матс бывал у них относительно часто, супруги Кару приглашали его в гости по праздникам, на день рождения Калева да и просто так, но сами к нему были не особенно вхожи, Теллер с женой развелся уже давно, жил с матерью, а после ее смерти один и потому, видимо, предпочитал присылать им приглашения на премьеры спектаклей, которые оформлял, или выставки, обычно скромные, в каком-нибудь кафе или маленькой галерее. И однако Диана не помнила случая, чтобы он явился по делу, посему ее снедало любопытство, довольно умеренное, правда, скорее всего, Матсу понадобилось написать или отредактировать какой-то текст, чем иным мог ему помочь современный писатель, лицо маловлиятельное и еще менее обеспеченное.

Теллер согласился выпить чашку кофе, и пока Калев его заваривал, приготовление чая и кофе входило в число его домашних обязанностей, Диана извлекла из стенного шкафа глубоко запрятанную на случай такого вот неожиданного визита коробку печенья. Сперва, правда, она хотела подать на стол купленные днем штуковины, которые высокопарно именовались миндальными пирожными, хотя представляли собой дрожжевое тесто, пропитанное неимоверным количеством эссенции, однако Калев, заметив ее поползновение, глубоко возмутился:

— Ты что, собираешься угощать гостя этой булкой с цианистым калием?!

— Не я же ее пекла, — пробормотала Диана, но продукцию местной кондитерской промышленности отставила, подумав печально, какие вкусные некогда в Таллине были пирожные…

Вначале говорили о том, о сем, больше, конечно, о работе, Матс стал рассказывать, что получил нежданно-негаданно предложение оформить оперный спектакль, «Аттилу» Верди, дело интересное, но многотрудное, требующее массу времени…

— Но и выгодное? — спросила Диана.

— Это с какой стороны посмотреть, — сказал Теллер неопределенно.

— То есть?

— Понимаешь, работы много, и я целый день в театре.

— Ну и что?

— А то, что когда я в театре, дома меня, естественно, нет.

Диана смотрела непонимающе, и Теллер повернулся к Калеву.

— Скажи-ка, брат твой двоюродный по-прежнему ловит воров и грабителей?

— Ловит, — отозвался Калев чуть настороженно. — Правда, больше убийц. А в чем дело?

— Да видите ли, дорогие мои, кто-то воспользовался тем, что меня целыми днями нет дома, и залез в квартиру.

— Обокрали? — воскликнула Диана.

Теллер кивнул.

— Но как это?…

— Самым примитивным образом. Взломали замок, вошли… Собственно, полиция полагает, что грабитель был один. Судя по отпечаткам.

— И много чего он унес?

— И да, и нет. Это смотря с какой точки зрения… Словом, ребятки, у меня украли картину.

— Твою? — спросил Калев.

— Если бы! Нет. Коровина.

— У тебя есть Коровин?! — удивился Калев. — Первый раз слышу.

— Я старался особенно не распространяться… Что, тем не менее, не помогло… Коровин у меня относительно недавно, два года, с тех пор, как умерла мать, до того он, естественно, принадлежал ей. Но я всегда знал, что когда-нибудь он достанется мне. Если, конечно, родителям не придется его продать, чтобы обеспечить себя на старости лет. Отец мой еще в эстонское время… я имею в виду, до войны… купил несколько картин, Коровин был из них самой ценной. Две-три попроще он продал в девяностые, но Коровин остался и перешел ко мне. — Он тяжело вздохнул. — Я очень на него рассчитывал, — добавил он тихо. — Я ведь человек свободной профессии, пенсия мне не положена, а на свои работы кормиться и теперь еле-еле удается.

— И дорого этот Коровин стоит? — спросила Диана.

— Недешево. Примерно такой висит в галерее… Знаешь «Шифару»?

Диана кивнула.

— Цена миллион двести тысяч.

Калев присвистнул.

— Сумма кругленькая!

— Это отнюдь не предел, — вздохнул Теллер. — На аукционе Сотбис подобные картины стоят в несколько раз дороже.

— Ну до Сотбис отсюда далеко, — сказала Диана меланхолично.

— Ерунда, — бросил Калев. — Включаешь компьютер, входишь в интернет, найти адрес — две минуты, написать туда — еще три.

— И ты бы стал предлагать что-то Сотбис? — не поверила Диана.

— А почему нет? Чем я хуже других? Конечно, стал бы. Тем более Коровина… Ладно. Так когда картину увели?

— Неделю назад, — сказал Матс сумрачно. — Не так давно, но у меня ощущение, что полицию это волнует мало. По-моему, они к кражам вообще относятся с прохладцей.

— Даже миллионным? — удивилась Диана.

— Так ведь это не их миллион. «Почему вы держите такие ценности дома, без охраны, у нас столько охранных фирм»!

— И правда, почему? — спросила Диана.

— А потому, что охрана стоит дорого! Я ведь не миллионер.

— Разумнее было бы картину продать, — заметил Калев, — а деньги держать в банке. Еще и проценты можно было бы получать.

— Это верно, — признал Теллер. — Я и собирался. Просто она мне нравилась, я ее повесил в спальне, утром и перед сном полюбуешься, уже настроение лучше.

Он снова вздохнул.

Калев снял очки и меланхолично потер концом дужки переносицу.

— Я, конечно, поговорю с Андресом, — сказал он, — но не поздно ли? За неделю картину могли двадцать раз вывезти из страны, поди теперь поищи… А, кстати, большая она?

— Семьдесят на девяносто.

— Немаленькая. А как он ее вынес? Снял с подрамника или как есть?

— Как есть. Вместе с рамой.

— Удивительно, что никто его не приметил… Хотя, конечно, в нашем районе даже летним днем народу немного… Но дальше он ведь не будет с рамой разгуливать. Снимет холст с подрамника, свернет в рулончик, и пожалуйста, свободно влезет в чемодан. Сдал в багаж и махнул в Европу. В любую страну.

— Такую ценность, и в багаж?! — возразила Диана.

— Ну не в руках же ее нести.

— Все равно, вряд ли все это так просто.

— Вряд ли, — вдруг согласился Калев. — Все зависит от того, кто вор. Одно дело, если это продуманная кража с заранее намеченным покупателем или перекупщиком, другое, коли импровизация… Слушай, Матс, а больше ничего не украли, только Коровина?

— Только.

— Но тогда вор знал, за чем он идет. При всей своей фантазии мне трудно вообразить заурядного квартирного вора, который залез в дом, прошелся, увидел в спальне картину, одну из многих к тому же, твои ведь тоже везде висят, с первого взгляда определил ценность полотна…

— Он мог прочесть подпись, — сказала Диана.

— Да, разумеется. Прочел и, как недюжинный знаток живописи, сразу понял, что вот он, миллион, больше ничего брать не стоит, игнорировал компьютер, телевизор, словом, все, что обычно квартирные воры тащат, снял Коровина и был таков?

— Не очень правдоподобно, — признала Диана.

— Таким образом круг подозреваемых можно очертить сразу. Это те, кто знал о картине. Ну-ка, Матс, перечисли нам их.

— Конечно, я над этим размышлял, — ответил Теллер после небольшой заминки. — Тем более, что и полиция этим интересовалась. Но, понимаешь, это не так просто. Картина принадлежала нашей семье больше шести десятков лет. Отец мой был еще совсем юнцом, когда ее купил. После смерти бездетного дяди ему достались кое-какие деньги, и, вместо того, чтобы вложить их, скажем, в ценные бумаги, он купил картины. Тогда в Эстонии было много русских эмигрантов, белогвардейцев и иных людей, часть из них сумела вывезти из России и какие-то вещи, за счет продажи которых потом жила. Вот отец и приобрел кое-что, в основном, полотна русских художников. И еще несколько небольших предметов, антиквариат, естественно. Фарфоровые статуэтки, бронза и тому подобное.

— Весьма предусмотрительно, — заметил Калев, — ведь ценные бумаги или сами деньги с приходом русских обратились бы в ничто.

— Вот именно! А вещи сохранились. Но вот в чем проблема: откуда мне знать, кому и когда отец демонстрировал свои сокровища?

— Вряд ли он особенно хвалился ими в советское время, — сказала Диана.

— Да, но все же… Я ушел из дому, когда женился. Снял квартиру. И жил отдельно до последнего времени, и когда развелся, и когда женился снова и опять развелся… Только после смерти отца мать осталась одна, ну и я к тому времени был один, так что перебрался к ней. В отчий дом, так сказать. Потому и перечислить тех, кому о картине говорил отец, я не могу.

— А сколько лет, как он умер? — спросил Калев.

— Восемь.

— Тогда вряд ли в данном случае орудовал кто-либо из оповещенных им людей, — заметил Калев. — Неужели вор будет ждать восемь лет? А как насчет матери? Она ведь умерла относительно недавно.

— Да, — согласился Матс. — Но мама в картинах не больно-то разбиралась. Она ведь была только бухгалтершей, знала, конечно, что картины стоят денег, отец неоднократно об этом говорил, но в «мирискусниках», равно как и «Бубновых валетах» и «Голубых розах» не разбиралась. Да и подруги ее и бывшие сотрудницы, с которыми она, в основном, водилась, знатоками живописи отнюдь не были.

— Ну хорошо, а сестра твоя? Кстати… извини за нескромный вопрос, но… Как я понял, квартира и Коровин достались тебе. А что получила в наследство она?

— Две другие картины, — ответил Теллер с готовностью. — Жуковского, в частности. Тоже довольно ценная вещь. И кое-какие антикварные вещицы. Что касается квартиры, я переписал на ее старшего сына свою однокомнатную; после того, как я переехал к маме, ту я сдавал. Так что никаких обид…

— Понятно. Однако она была в курсе дела. Как и наверняка вся ее семья. Она ведь замужем?

Теллер кивнул.

— Дети?

— Двое. Сыновья. Уже взрослые парни, одному двадцать восемь, другому двадцать три.

— Четыре человека, — сказал Калев.

— То есть?

— Люди, которые могли где-то кому-то обмолвиться. Не обязательно ведь специально сообщать грабителям. В какой-то компании заходит разговор о живописи либо о картинах как способе вложения денег, еще чем-то в таком роде, и молодой человек говорит: «Мой дед когда-то купил на аукционе картину Коровина. Сейчас она принадлежит моему дяде». Например.

Матс вздохнул.

— Почему бы и нет? — согласился он, подумав.

— Так, кто еще? Как насчет твоих бывших жен?

— Я уже десять лет в разводе, — возразил художник. — Это со второй женой. С чего вдруг кто-то из них должен вспомнить о картине?

— Разные могут возникнуть ситуации. Ладно. А дети твои?

— Сын у меня музейный работник, так что все предметы искусства в моем доме знает наперечет. Заходит нередко, был и после кражи, страшно расстроился и поклялся, что ни одной живой душе о Коровине даже не заикнулся.

— А дочь? Она знала?

— Знала, — буркнул Матс. — Но ее здесь нет. Она поступила в магистратуру в Германии и уехала. Уже второй месяц там.

— Два месяца это не срок, — возразил Калев.

— Камилла никому не говорила, — сказал Теллер хмуро. — Я ее спрашивал.

— По телефону?

— По интернету.

— Понятно, — сказал Калев. — А почему ты говоришь об этом столь мрачно?

— А-а… Мы с ней слегка повздорили при последней встрече. Это не имеет отношения к делу.

— Понятно, — повторил Калев. — Ну а как обстоит дело с твоими друзьями-приятелями? Неужели ты никому не говорил о картине?

— Почти нет. Я старался не болтать. Все-таки миллион висит на стене, без всяких гарантий. Но с другой стороны… Понимаешь, у меня же в приятелях художники с искусствоведами. Трудно удержаться и хоть кому-то не показать, а уж они…

— А уж они, — подхватил Калев, — могли разнести это по всему Таллину.

— Я вообще-то просил их помалкивать… Но ручаться, конечно, не могу…

— Ну ладно, — сказал Калев. — Я поговорю с Андресом.

— Позвонишь?

— Схожу. Завтра же. — Он посмотрел на печальное лицо Теллера и хмыкнул. — Может, даже сегодня. Который час? Восемь? Сейчас выясню, дома ли он и способен ли еще разговаривать.

Он перегнулся через подлокотник и снял трубку со старого телефонного аппарата, висевшего на стене подле дивана, второй, поновее, стоял в спальне, супругам Кару была неохота, отвечая на звонки, бегать из комнату в комнату.

Матс Теллер вошел в подъезд, поднялся по лестнице на второй этаж, вынул ключи и стал отпирать дверь, вместо взломанного замка теперь стояло два новых, оба наисовременнейшие, хитроумные (и, надо сказать, дорогущие), якобы не поддающиеся никакому взлому, разве что выпилят их вместе с солидным куском древесины, ну а если еще и обить дверь изнутри листовой сталью, так вообще не подступишься, будет не дом, а крепость… Если, если…

Конечно, он перепутал ключи или замки, долго и безуспешно ковырялся, пытаясь впихнуть в скважину замысловатый фигурный ключ, и еще возился, когда дверь на том конце лестничной площадки отворилась.

— Здравствуй, Матс, — приветствовал его сосед.

— Привет, Юхан, — откликнулся Теллер, отрываясь от своего многотрудного занятия. — Вернулся?

— Вчера вечером.

— Доволен поездкой?

— Угу.

Юхан покинул наконец свою квартиру, за порогом которой стоял, и подошел к Теллеру.

— Отлично устроилась дочка, — сообщил он. — Зарплата у обоих приличная, и квартиру дали хорошую, просторную.

— Так просто и дали? — удивился Теллер.

— Ну! Муж у нее ведь ижорский финн, теперь их там привечают всячески.

— Вплоть до того, чтобы квартиры давать?

— И не только. Работой обеспечивают, пособия выплачивают. Словом, все делают, чтобы собрать своих. Очень, по-моему, неглупо. Сам знаешь, какая теперь в Европе демография. Везде нужны люди, и разве не лучше вместо того, чтобы каких-нибудь турков завозить, собственным соотечественникам приличные условия создавать?

— Да, разумным народом оказались финны, ничего не скажешь, — согласился Матс. — Ну а как внук свежеиспеченный? Или внучка? Извини, запамятовал, голова кругом.

— Внучка. В полном порядке, родилась три семьсот. Это ты меня извини, начал о всякой чепухе болтать…

— Какая же это чепуха, — стал его успокаивать Теллер, но Юхан продолжил:

— К тебе ведь воры забрались, Ян говорил?…

Теллер кивнул.

— Воры или, скорее, вор, отпечатки пальцев нашли только одного человека.

— Наследил?

— Дилетант, наверно, — вздохнул Матс. — В картотеке полиции его отпечатков не оказалось.

— И что украл?

— Картину, — ответил Теллер кратко.

— Неужто Коровина?!

— Его.

— Вот беда! И что полиция говорит?

Теллер махнул рукой.

— Что полиция! Ничего не говорит. Ведется следствие, вот и все, что от них услышишь.

— И больше ничего не тронул? — продолжал допытываться сосед. — У тебя ведь телевизор новый, хороший, видеомагнитофон… Да что там, они, я читал, всю технику собирают, даже электрические чайники-кофейники тащат.

— Нет, — сказал Матс, — я сначала тоже подумал…

Его охватило желание поделиться переживаниями, и он перешел на более доверительный тон.

— Пришел я тогда из театра часам к пяти, уже темно было, зима как-никак, зажег свет на лестнице, поднялся, хотел уже ключи вынуть и тут вижу: плохо дверь прикрыта, узкая, но явная щель, и свет внутри горит. Перепугался, что и говорить, вспомнил, что читал как-то в газете, мол, если увидите дверь незапертой, не входите, вор может еще быть в квартире и в панике, чтобы ноги унести, взять да и пристукнуть хозяина… Конечно, жизнь дороже вещей, любых, даже таких, как картина Коровина, что правда, то правда. Ну я и отошел на цыпочках, поднялся на пролет и по мобильнику позвонил в полицию. Через десять минут явились, вместе вошли, но вора уже, как оказалось, след простыл, просто свет не выключил… Ну я сначала в гостиную, тоже думал, телевизор унесли, видик… нет, вижу, все на месте. И картины нетронуты, даже безделушки антикварные. Начал уже успокаиваться, подумал, спугнули его, кто-то мимо шел или еще что-то случилось, сбежал, не успел ничего унести… А потом вошел в спальню… Господи, думаю, да как он самое ценное отыскал!..

— Навел кто-то, — заключил сосед авторитетно.

— Наверно. Но кто, ума не приложу. А тебе, говоришь, Ян сказал?

— Ян. Он, правда, не знал, что именно унесли, просто в курсе, что влезли. Полицейские к нему заходили.

— Да, они соседей опрашивали, не видел ли кто чего. А Ян днем дома был, мог заметить постороннего или услышать, как замок взламывали. Довольно грубая была работа, наверняка шум, треск.

— Услышит он, держи карман шире, — саркастически сказал Юхан. — Пока нас не было, всю неделю пиво дул, коридор бутылками заставлен, даже выкинуть не удосужился, хотя знает, что мать этого не любит. И еще подружку новую завел, приехали, тут была. В халате на голое тело. Не понравилась мне, что-то в ней эдакое… — Юхан неопределенно покрутил пальцами. — Таскает всяких…

— Да, девочки у него те еще, — согласился Теллер, подумав, что тон у соседа странный, словно виноватый, с чего бы…

— Может, зайдешь? — спросил он, поворачиваясь к двери, но тот отказался.

— Не сегодня. Хочу хоккей посмотреть, скоро начнется, а ты ведь хоккея не любишь.

— Не люблю, — согласился Матс. — Ну тогда до завтра.

— До завтра! Ты не очень-то переживай. Такую картину пристроить нелегко, особенно дилетанту, может, еще найдется.

— Может, — вздохнул Теллер, отпирая дверь, на этот раз ключ попался правильный, и замки один за другим открылись.

Диане не очень-то хотелось выходить, но, посмотрев на термометр за окном, для чего пришлось притащить из кухни карманный фонарик, она обнаружила, что на улице всего лишь минус три, и все-таки решилась. И не пожалела об этом, вечер оказался тихий, никакого ветра, снег прошел недавно, после обеда, и теперь лежал почти нетронутый, ни грязи, ни льда, словом, до хоть и построенного в конце тридцатых, но еще крепкого четырехэтажного дома, в котором обитал Андрес, они с Калевом добрались быстро и без приключений, даже не поскользнулись ни разу.

Андрес был дома один, дочери, как всегда, где-то весело или не очень проводили время, а Тийна, как выяснилось, уехала на очередную книжную ярмарку в качестве то ли иллюстратора, то ли оформителя, Андрес толком не знал, но Диана подумала, что скорее второе, до иллюстраций в Эстонии дело пока не дошло и вряд ли когда-либо дойдет, книги и без того стоили целое состояние и все дорожали, до каких пор, бог весть.

Настроение у хозяина дома было скверное, он не выразил даже желания сыграть партию-другую в шахматы, только заварил чай и вытащил из стенного бара бутылку коньяка.

Калева он выслушал молча и, кажется, не очень внимательно, рассеянно кивал, а когда тот закончил, вздохнул:

— Мне бы ваши проблемы.

— Человек остался без средств к существованию, — сказала Диана строго. — Это, по-твоему, не проблема?

— Ну уж и без средств!.. Ладно, ладно, не обижайтесь, я, конечно, поинтересуюсь, как идет расследование, но особенно в это дело погрузиться не обещаю, мне своих забот хватает. Вот так, — он выразительно провел ребром ладони по горлу.

— А что у тебя за заботы? — осторожно поинтересовался Калев, отпивая глоток из бокала с коньяком. — Или это секрет?

— Да нет, какие там секреты! Уже и газеты расписали. Неужто не читал?

— Что именно? — спросил Калев.

— Нашли женское тело, — сказал Андрес хмуро. — Без головы. Не читал?

— Не попадалось. Расскажи-ка.

— Что тут рассказывать! — буркнул Андрес. — Можно сказать, девчонка. Лет примерно двадцати двух-двадцати трех. Голая.

— Совсем?

— Совсем. В черном полиэтиленовом мешке. В мешок для мусора сунули, подонки!

Он словно выплюнул последнее слово, Диана покосилась на его свирепое лицо и подумала, что удивительный все-таки Андрес человек, больше двух десятков лет имеет дело с убийцами и их жертвами, мог бы и привыкнуть, наверняка другие привыкают, да, в общем-то все и ко всему привыкают, даже врачи со временем становятся сухарями и циниками, что говорить о сыщиках, но Андрес, как видно, приучиться вопринимать трупы в мешках, как обыденность, был не в состоянии.

— А голову не нашли? — продолжал задавать вопросы Калев.

— Нет. Хотя обыскали всю округу.

— А где это?…

— В Пирита. Подальше, там, где пляжная зона кончается и построек почти нет. Привезли, очевидно, на машине, отнесли или оттащили в лес и оставили.

— Так отнесли или оттащили?

— Какая разница? — вздохнула Диана.

— Большая, — бросил супруг снисходительно, эх ты, дуреха, мол. — Из этого можно вывести, один человек орудовал или больше.

— Подобных подробностей уже не определить, — покачал головой Андрес. — Нашли ее вчера, а убили, по всей видимости, два, если не три дня назад, точнее эксперт обещал завтра утром сказать. За последние дни снегу, сам знаешь, выпало немало, следы, если они и были, замело полностью. И тело замело, собака его унюхала, выгуливал ее там один из местных…

— Да, пакостно, — констатировал Калев.

— Не то слово!

— Опознать ее, конечно, пока не удалось?

— Естественно.

— Может, и вовсе не удастся, — предположила Диана.

— Может, — согласился Андрес мрачно. — Никаких особых примет, не считая серебряной фитюльки в пупке.

— Странно, что убийца или убийцы фитюльку оставили, — заметил Калев. — Раз уж не поленились голову рубить и раздевать труп…

— Ты думаешь, это, чтобы ее не опознали? — спросила Диана.

— Ну а зачем еще? А, Андрес? Есть другие предположения?

Андрес покачал головой.

— Бывали случаи, когда схожим образом расправлялись с проститутками, — сказал он. — Тоже раздевали. Но резали похуже. На части. Чтобы только голову, такого не помню. Скорее всего, ты прав, это сделано, чтобы затруднить опознание.

— А фитюлька? — возразила Диана.

— Фитюльку, наверно, проморгали, — сказал Калев. — Может, было темно или полутемно… Собственно, сейчас ведь это модно, цеплять всякую дребедень в самые неподходящие места, наверняка таких фитюлек полно кругом.

— Фитюлька, — пояснил Андрес, — при опознании может быть только дополнением. Косвенной уликой, так сказать.

— Как вообще можно опознать тело без головы? — усомнилась Диана.

— Методом исключения, — предположил Калев.

— Вроде того, — согласился Андрес. — Понимаешь, — стал он растолковывать Диане, — когда люди пропадают, об их исчезновении кто-нибудь да заявляет. Как правило, родственники. У такой молодой женщины они наверняка есть. Если совпадают возраст и общие приметы, тело показывают предполагаемым родным, друзьям и тому подобное…

— А пока никто не заявлял? — спросила Диана.

— Нет.

— Странно.

— Ничего особенно странного в этом нет, — возразил Андрес. — Нынче вся молодежь сверхсамостоятельна, что парни, что девицы, не успев окончить школу, селятся отдельно и к родителям отнюдь не каждую неделю заглядывают.

— А соученики? Или, скорее, сотрудники, наверняка она уже работала?

— Те так быстро не среагируют. Человек ведь может заболеть. Например. Да, кстати, одна примета нашлась, особой ее не назовешь, но… Левая почка у нее изменена, переболела воспалением лоханки, снаружи этого не видно, но близкие должны знать… Словом, какое-то время реакции может не быть. Но потом кто-то обязательно спохватится…

— Если она здешняя, — обронил Калев. — Ну а коли приезжая? Из Хельсинки, скажем. Или и вовсе из России.

— Это все равно, — покачал головой Андрес. — Розыск пропавших ведется везде. И рано или поздно мы тоже получим соответствующую информацию.

— Жуткое дело, — вздохнула Диана.

Она подумала, что ее собственной дочери лишь лет на пять меньше, чем убитой, и нервно передернула плечами. И ведь та тоже шатается бог весть где, правда, не здесь, а в Москве, но это ничуть не лучше, наоборот. Недавно одного из сотрудников московского издательства, где работала ее мать, стукнули на улице чем-то тяжелым по голове и оставили валяться с проломленным черепом в луже крови, просто так стукнули, ради кайфа, даже не ограбили, второй месяц человек в реанимации. И не так поздно он домой добирался, часов в десять вечера. Мать впала в панику, так всегда, людей может косить словно автоматными очередями, но пока это не касается твоих знакомых, как-то не реагируешь или, по крайней мере, не принимаешь слишком близко к сердцу, но когда список происшествий пополняют люди, лично тебе известные… Мать долго жаловалась по телефону на Лельку, не слушается внучка, подружки, прогулки, повлияй, Диана, а как ты повлияешь? Разве матерей слушаются многим больше, чем бабушек? Да еще и на расстоянии…

Калев допил свой коньяк и встал.

— Пойдем, Диана, — сказал он решительно. — Дадим Андресу отдохнуть. Пока очередной труп не нашли.

Матс Теллер жил в «сталинском» доме возле «Стокмана» — примета важная, ныне во всех журналах, приложениях и разнообразных листках по продаже недвижимости, описывая удачно расположенное здание, непременно отмечают, что оно недалеко от «Стокмана». Собственно говоря, это было не одно здание, а комплекс, корпуса которого занимали целый квартал и выходили на четыре улицы, в том числе, две относительно тихие. Квартира Теллера глядела всеми своими окнами, кроме кухонного, на одну из этих двух улиц, была она, по старым, конечно, понятиям, высшего класса, с тремя большими комнатами, широким коридором и огромной кухней, вызывавшей тайную зависть Дианы, которая питала пристрастие к просторным помещениям, а поскольку комнаты и в их с Калевом квартире были немаленькие, то соответствующий всплеск эмоций у нее вызывала именно кухня. Ремонт, правда, Теллер делал, если делал, давно, а уж о новомодных окнах-дверях и речи нет. Гостиная была обставлена эстонской мебелью пятидесятых годов, каковую Диана видела и в других домах, обычно там, где жили люди постарше, у тети Калева, например, стоял такой же буфет, да и стол со стульями вроде из того же ряда. На стене висели картины, несколько из них самого Матса и две-три иного вида, наверно, из отцовской коллекции.

— Когда к тебе приходят покупатели, где ты им показываешь картины? — спросил Калев, когда Матс провел их в гостиную. — Здесь?

— Бывает, что и здесь, — отозвался Теллер. — Но чаще в мастерской, после смерти мамы я, как ты понимаешь, остался один в трех комнатах и устроил в своей бывшей детской мастерскую. Это рядом.

— А спальня?

— Спальня в конце коридора.

— То есть никто из покупателей туда не заглядывает?

— Нет. Я и дверь, когда в доме посторонние, держу закрытой.

— Понятно. Значит, эта версия отпадает.

— Какая версия? — не понял Теллер.

— Такая, что кто-то из твоих клиентов мог случайно увидеть Коровина и, будучи любителем живописи, догадаться о ценности картины.

— Невероятно, — сказал Матс. — И даже если б кто-то прошел в конец коридора и открыл дверь, чего я не помню, Коровина он в любом случае не увидел бы, картина висела в дальнем углу, у кровати, ее еще и шкаф загораживал.

— Покажи, где, — сказал Калев.

Диана за мужчинами не пошла, заметила смущенный взгляд Теллера и подумала, что у него там наверняка беспорядок. Может, и постель не застелена, кто знает. Впрочем, через две минуты они вернулись, Калев сел рядом с ней на диван, а Теллер стал разливать кофе из термоса по заранее уже приготовленным чашкам. Разлил, по одной поднес чашки с блюдцами гостям, затем переставил на журнальный столик сливочник с сахарницей, а подумав, и свой кофе.

— Составил? — спросил Калев, щедро наливая в чашку сливки.

Теллер кивнул.

— И как?

— Конечно, ты был прав, — признал тот, — Упорядочив всех, так сказать, осведомленных, я выявил кое-какие зацепки. Сейчас я тебя введу в курс дела.

Он взял с обеденного стола исчерканный лист бумаги, придвинул кресло поближе к дивану, сел и положил список на журнальный столик.

— Я начал с сестры, — сообщил он, разглядывая свои пометки. — Она сказала, что в последний раз вспоминала о Коровине давно, в то время, когда после смерти матери мы делили картины и прочие вещички. Тогда же, возможно, обсуждала все это с двумя-тремя подругами. Но было это почти два года назад, позднее она к этому не возвращалась, ее часть наследства в доме, картины висят на стене, она ничего не продавала и не думала продавать, потому все, с этим связанное, выбросила из головы. Убедительно?

— Пожалуй, — согласился Калев.

— Муж ее тоже с тех пор, как вещи перешли к ним, на эту тему ни с кем не заговаривал, собственно, по его словам, кроме жены и меня, он это наследство и вовсе никогда ни с кем не обсуждал. Младший сын сестры утверждает, что вообще не знает, кто такой Коровин, и я ему верю. Молодое поколение… — Он неопределенно улыбнулся и продолжил: — Но со старшим дело другое. Он мне признался, что у него подружка учится в художественном училище, и он не удержался, поведал ей, кто у него дядя и какие картины остались от деда. И это случилось не так давно, на рождество как будто. Так что вот тебе одна утечка. Конечно, я не хочу сказать, что эта девушка или ее соученики — преступники, но сведения через них могли пойти дальше, не правда ли?

— Разумеется, — согласился Калев хмуро. — Ну, дальше?

— С первой женой мы уже лет пятнадцать никаких контактов не поддерживаем, — сказал Теллер. — С тех пор, как Арво школу кончил, наверно. К тому же она живет в Тарту, перебралась туда через год или два после развода, вышла замуж вторично, словом, ее кандидатуру я отвел. Со второй иначе, с ней мы время от времени общаемся, в основном, по поводу дел Камиллы, конечно. Я ей позвонил, поговорил, завел как бы невзначай речь о Коровине, она долго не могла вспомнить, мы ведь жили с ней отдельно от родителей, ходили к ним по праздникам и только… В общем, это не она. Я так думаю.

— Ясно, — сказал Калев. — Кто еще?

— Еще я вспомнил четырех человек, которым говорил о картине, двоим даже ее показывал, эти из коллег. Но понимаешь, Калев, загвоздка в том, что это было года два назад, не менее полутора уж точно, вскоре после того, как картина стала принадлежать мне или даже до… ну показывал я, разумеется, после, не при маме. Я им позвонил, никто не помнит, чтобы говорил хоть кому-то что-либо на эту тему в течение последних месяцев, сразу после того, как от меня услышал, еще может быть, но ближе к текущему, так сказать моменту, категорически нет… Единственное, среди них один мой бывший приятель, искусствовед, он теперь совсем спился, я его полгода не видел и дозвониться тоже не сумел. Вернее, не застал его, раза три звонил, говорил с женой, но до самого не добрался. Вот он мог бы спьяну в какой-нибудь сомнительной компании ляпнуть. Давно имеет привычку пить со случайными людьми.

— Все? — спросил Калев.

Теллер помолчал.

— Не совсем, — сказал он осторожно. — Не хочу грех на душу брать, но пришла мне в голову еще одна мысль. — Он сделал паузу, словно колеблясь, но потом решился. — Соседи. Точнее, один из соседей.

— Он знал о картине? Или, вернее, о том, что она ценная?

— Повидимому. Понимаешь, мои родители были в дружеских отношениях с семьей, которая жила напротив, на нашей же лестничной площадке. Отец с этим соседом ездил на рыбалку и вообще, мать с его женой тоже интенсивно общалась. Они были люди интеллигентные и представление о живописи имели. Когда отец с матерью куда-то уезжали, всегда просили их приглядеть за квартирой. Теперь старшего поколения уже нет, здесь живет сын, мой примерно ровесник, в детстве мы с ним во дворе в разные игры играли и по сей день приятельские отношения поддерживаем, иногда, особенно, когда с женой поцапается, он заходит ко мне поговорить.

— О живописи? — осведомился Калев?

— Да нет, о вещах попроще. О жизни, скажем так. В живописи он разбирается слабо, но человек с высшим образованием, общаться с ним приятно.

— За бокалом вина.

— Скорее, кружкой пива, — усмехнулся Матс. — Но о картине он тоже знал, как-то я пожаловался, что квартира запущена, а ремонт делать не на что, так он посоветовал мне продать что-либо из отцовского наследства. Не обязательно, сказал, Коровина, можно и что-то подешевле. И сейчас, когда узнал об ограблении, сразу про Коровина спросил.

— То есть ты на него думаешь? — уточнил Калев.

— Упаси боже! Нет. Но у него самого сын, с родителями живет, две дочери еще, те замужем, одна даже в Хельсинки перебралась, а вот сын тут. Разгильдяй, забулдыга, за тридцать перевалило, а ни профессии толком, ни работы, научился где-то стены красить да обои клеить и этим пробавляется. Дает объявления в газетенках, где их бесплатно печатают…

— Уже не бесплатно, — заметил Калев.

— Да? В любом случае. Дает объявления, потом ходит желающим ремонт делать. Получит деньги, прогуляет и нового заказчика ищет. Неторопливо так. А пока найдет, кормится на родительский счет. Сколько отец не пытался, а подействовать на парня не может… Собственно, все они теперь такие, на родителей наплевать, мало ли что старики болтают… У меня с Камиллой те же проблемы, хотя ситуация противоположная, та ведь умница и не ленится, учится и учится, но попробуй ей слово поперек скажи!

Он удрученно вздохнул, и Калев спросил:

— А насчет нее ты полностью уверен?

— Я же тебе говорил: написал, поинтересовался.

— И получил отписку. Позвони, поговори, может, вспомнит что-нибудь.

— Не буду я ей звонить, — буркнул Теллер.

— Что так?

Теллер поколебался, потом снова вздохнул.

— Поругались накануне ее отъезда. В очередной раз.

Супруги Кару молчали, и после довольно долгой паузы он продолжил:

— Началось с ерунды. Была в газете какая-то статья, про пенитенциарную систему. Зазвонил телефон, я вышел в коридор, поговорил, вернулся в комнату, вижу, сидит, читает. Ну я и ляпнул, наполовину, между прочим, в шутку, хотя дело это вовсе не шуточное, что вот, о преступниках беспокоятся, чтобы сыты были, комфорт им и довольство, а кто о честных людях подумает? У них там небось тюремный врач сидит и чуть что бежит на помощь, а я, художник, человек немолодой, без страховки медицинской живу, не дай бог заболеть, сдохну, как собака. И что, вы думаете, она мне отвечает? Ты, говорит, сам сделал свой выбор. Работал бы, как все люди, и была б у тебя страховка. Понимаете?! Я, значит, не работаю! Машины чинить или торговать, хуже того, в конторе дурака валять это работа, а творчество не работа! Собственно, ничего удивительного, яблоко от яблоньки, с чего мы с матерью ее развелись, та ведь тоже считала, что работать надо, а не красками-кисточками баловаться! И теперь девчонка эта мне указывает, как жить, слово за слово, и принялась меня попрекать, что мало алиментов на нее платил, мать вкалывала, растила, а от меня толку никакого… Ну и я взбесился, неправильно, говорю, мамаша твоя замуж вышла, за банкира надо было или хотя бы работника бензоколонки, а не художника… А-а, черт с ней!

Он сердито махнул рукой.

— Ладно, — сказал Калев, — давай сюда свой список, я передам его Андресу.

— Но получится, что я подозреваю людей, которых не подозреваю.

— Ну дай фамилии тех, кого подозреваешь.

— Я ведь не их подозреваю. Получится неловко. Выйдет, что я голословно обвиняю…

— Никто не собирается их обвинять, — перебил его Калев. — Там просто проверят, нет ли какой-либо из твоих фамилий в компьютере, может, кто-то имел контакт с людьми, проходившими по делам, связанным с похищением предметов искусства.

— Это все у них в компьютере?

— Разумеется, — сказал Калев. — То есть, по правде говоря, понятия не имею. Но по логике вещей…

Матс еще некоторое время смотрел на свой список, потом проворчал:

— Я все-таки выпишу только тех, кто мог передать дальше.

Они уже собрались уходить, Калев, во всяком случае, решительно поднялся с места, когда в дверь позвонили.

— Это Арво, — сказал Теллер, — книгу у меня одалживал, утром звонил, что занесет.

Он вышел в прихожую, и Диана тихо спросила:

— Кто такой Арво? Сын?

Калев кивнул.

— Странно, что мы его ни разу не встретили. На выставках Матса хотя бы. Если уж он имеет отношение к искусству…

— К музеям, — поправил ее Калев.

— Есть разница?

— Есть. Он просто чиновник, — пояснил муж. — А не встречали мы его потому, что он до последней пары лет жил в Тарту. С матерью и отчимом, потом в университете учился, потом работал там. Тсс…

Диана, готовая задать следующий вопрос, закрыла рот и как раз вовремя, отец и сын Теллеры вошли в гостиную.

— Знакомьтесь, — сказал Матс.

Сын Теллера был такой же благообразный, как отец, может даже, еще более, какой-то чересчур уж вежливый, лощеный, разнаряженный средь бела дня в выутюженный черный костюм с белой сорочкой и красно-зеленым галстуком, слишком, по мнению Дианы, ярким, собственно, теперь, эти попугайские галстуки носили все, от телеведущих до президентов.

Он, кажется, заметил, что Диана обратила внимание на его небудничный облик и пояснил словно извиняющимся тоном:

— Делегация приезжала финская, пришлось быть при параде.

Диана улыбнулась, как бы принимая сообщение к сведению, но все равно подумала с малопонятной даже себе неприязнью, что искусствовед этот какой-то искусственный… то есть не искусствовед, а чиновник, хотя как можно работать в музее и не разбираться хоть чуть-чуть в искусстве, даже если образования соответствующего не имеешь…

— Ну как? — спросил сын отца. — Из полиции нет новостей?

— Нет, — буркнул Матс сердито. — Вот с Калевом обсуждали…

Что именно обсуждали, он уточнять не стал, а Калев перевел разговор в другое русло.

— Как вы думаете, — спросил он, поворачиваясь к Арво, — есть у вора шанс продать картину кому-то тут, в Эстонии? Вы ведь в некотором роде специалист, не по скупщикам краденого, конечно, но коллекционеров наверняка знаете?

— В какой-то степени, — согласился тот осторожно. — Могу сразу сказать, что для среднего собирателя живописи это полотно слишком дорогое. По сути дела мало-мальски отвечающую ценности картины сумму сразу может выложить только нувориш. Но ведь теперь, после статьи в «Постимеес», всем уже известно, что картина украдена. Я могу, конечно, вообразить себе ярого коллекционера, который наплюет на все сопутствующие обстоятельства и повесит картину в спальне, как вот папа, чтобы любоваться в одиночестве. Но нуворишу это вряд ли интересно, они ведь такие покупки делают больше для саморекламы.

— Или, чтобы вложить деньги, — заметил Калев.

— Это, когда речь о чистых картинах. Деньги вкладывают так, чтобы в любой момент их можно было получить обратно, — возразил «музейный работник». — А продать ворованную вещь… Не скажу, что это совсем уж невозможно, но проблематично.

— В общем, пристроить свое приобретение вору будет нелегко, — подвел итог Калев. — То есть, скорее всего, картина еще у него. Если только он не стащил ее по предварительной договоренности с будущим покупателем.

— Это вряд ли, — сказал Арво. — Ведь полиция считает, что вор — дилетант, а дилетанту не так просто выйти на нужного человека. Для этого надо хорошо знать конъюнктуру.

— Как вы, например, — прищурился Калев.

— Хотя бы, — согласился тот, принужденно улыбнувшись.

— А как с обратным вариантом? — вставила Диана. — Кто-то мог сделать дилетанту «заказ». Это наверняка дешевле.

— Но опасней, — возразил Калев. — Попадется и выдаст. Ну а как насчет вывоза картины за пределы Эстонии?

Арво развел руками.

— Это уже не ко мне.

Позже, когда супруги Кару вышли из подъезда, Калев буркнул:

— Ну и дело! Подозревается целое художественное училище! Или неопределенное число алкашей из окружения спившегося искусствоведа!

Диана хихикнула.

— Да, солнышко мое, то ли дело какое-нибудь примитивное убийство. Пять кандидатов, ну пусть двенадцать, и выбирай.

— Зря веселишься, — ответил Калев холодно. — Убийство и в самом деле расследовать куда проще. Нашел мотив, и все. А воровство или грабеж выгодны слишком многим, поди выдели конкретного исполнителя. Если б я занимался криминалистикой, я бы, конечно, предпочел иметь дело с убийствами.

— С убийством не выйдет, — вздохнула Диана. — На этот раз поучаствовать тебя, кажется, не зовут.

— Естественно, — ухмыльнулся Калев. — Лет пятнадцать назад я еще, может, и способен был опознавать женские тела, но теперь…

— Теперешние тела все одинаковые, — сказала Диана, — тощие и длинные. Вряд ли кто-то способен отличить одно от другого.

И однако нашлись люди, которые отличили.

Калев в спальне работал, а Диана сидела на диване в гостиной с книгой в руках, но читалось ей не очень, она то и дело вспоминала вчерашний визит к Теллеру, а вернее, ту его часть, которая включала разговор о Камилле, дочери Матса, ныне пребывавшей где-то в Европе, кажется, в Германии, точно не запомнилось. И не столько сама Камилла ее волновала, сколько всплывшая в очередной, не первый и уж наверняка не последний, раз избитая, банальная, заболтанная, но от того не менее актуальная, можно сказать, вечно актуальная проблема отцов и детей. Вечно, а теперь приобретшая особую, заостренную актуальность в связи с тем, что граница между поколениями оказалась и таковой между системами или, как учили в институте, общественно-экономическими формациями. Это ведь только кажется, что детей воспитывают родители или там школа, да даже улица, нет, детей воспитывает время, общественная атмосфера, они впитывают особенности этого времени, которые носятся в воздухе, ядовитые миазмы, исходящие из желтой прессы, телевизионного монстра, бульварной литературы, дети это сплошные маугли, которые растут в джунглях и учатся жить у волков… И первое, что они восприняли, всосали, впитали, это чудовищное знание формулы: главное — деньги… И куда ни глянь… Она машинально перевернула страницу и подумала, что в конце девяностых, когда наступила долгожданная свобода книгоиздания, и на восхищенных читателей выплеснулось целое море литературы, книги были толстые, шрифт мелкий, ощущение, что издатели торопятся поделиться с читателями сокровищами, которые совсем недавно были недоступны и тем, и другим, ощущение, что книги издаются людьми, которые любят литературу. Но постепенно книги стали становиться все тоньше, а шрифт крупнее, и понятно, что сегодняшних издателей интересуют, в первую очередь, деньги. Пусть даже одни издают еще более-менее художественную литературу, а другие — абсолютный мусор, все равно, и для первых, и для вторых, во главе угла все то же: деньги. Деньги! И если такое происходит с книгоизданием, что говорить обо всем остальном… Молодое поколение срочно училось зарабатывать, а научившись, поглядывало по сторонам… как? Хорошо еще, если снисходительно-добродушно, как Юри, сын Калева, ну а коли со злым презрением, как эта самая Камилла? Чего ждать от собственной дочери, Диана пока понять не могла, в школьные годы особых трудностей с ее одеванием-обуванием не было, не потому, конечно, что они с Калевом хорошо зарабатывали, а просто Лелька была единственной внучкой, и бабушка с дедушкой ее баловали, а теперь, когда дитя училось в Москве, и вовсе возложили обременительные, надо полагать, обязанности по удовлетворению девичьих прихотей на себя. Помогал, конечно, и Лелькин папочка, в чем-в чем, а в жадности бывшего родственника Диана упрекнуть не могла, тем более, что с доходами у него был полный порядок, на дочку-студентку выделить малую толику мог запросто. Ну а потом… Собственно, дальше могло сложиться, как с тем же Юри, выучится дочка, подберет себе местечко потеплее, для молодых это куда проще, это в сорок лет работу найти проблема, а в двадцать два, да еще с дипломом экономиста, самый смак, устроится в какую-нибудь фирму и будет зарабатывать и на тряпки, и на все прочее… И, скорее всего, там, в Москве, и зацепится, сейчас еще скучает по Таллину и подружкам, ну и по маме, конечно, но пока отучится, всех забудет… Как это ни печально…

Она поглядела на часы, поднялась, пошла на кухню и хотела уже наполнить чайник и поставить на плиту, поскольку пора была ужинать, когда ожил домофон. Она закрыла кран и побежала в прихожую снять побыстрей трубку, чтобы не тревожить мужа, но тот уже выключил компьютер и шел ей навстречу.

— Привет, — сказал он в домофон. — Входи.

Нажал на кнопочку, прислушался, щелкнул ли там, внизу, замок, и положил трубку.

— Андрес, — пояснил он коротко.

— Интересно, — сказала Диана.

Заявиться без предупреждения было непохоже на Андреса, деликатного и благовоспитанного, наверно, нашлись серьезные причины, заставившие его пренебречь этикетом.

Андрес выглядел взволнованным, что, впрочем, не помешало ему, переступив порог, остановиться и смущенно спросить:

— Ничего, что я так… внезапно? Сваливаюсь, как снег на голову… Понимаете, Тийна еще не вернулась, а с девочками…

Он махнул рукой, но что он хотел сказать, было понятно, с девочками не поговоришь откровенно и о вещах важных, как с женой или двоюродным братом.

— Видите ли, — продолжил он, не двигаясь с места, — ее опознали. И знаешь, Калев, кто это?

— Кто? — спросил Калев.

— Дочь Риты и Агу.

— Как?!

— Кто такие Рита и Агу? — полюбопытствовала Диана.

— Рита — подруга Малле, — ответил Калев машинально — Вот черт!

— Какой Малле? — продолжила допрашивать Диана. — Твоей бывшей супруги?

— Да. А Агу довольно хорошо знает Андрес… По университету… Слушай, а это точно? Ошибки нет?

— Как будто нет, — вздохнул Андрес.

— Ты же говорил, без особых примет, — напомнила Диана.

— У матери нашлись свои. Какой-то нетипичной формы пальцы на ногах, словно квадратные. Потом у нее на ступнях подагрические шишки. В таком возрасте редкость, но у них это семейное… Ногти… Рита вспомнила, как при последней встрече Элиза жаловалась, что у нее ломаются ногти, показала правую руку, а там два коротких, три длинных… И цвет лака необычный, чуть ли не зеленый, она еще посмеялась тогда над дочкой, мол, пальцы у нее, как у привидения, теперь вспомнила и разрыдалась… Словом, в этом роде. И фитюльку в пупке она носила, самое не опознать, стандартная побрякушка, но носила, именно такого вида… Еще кое-какие мелочи… И с почкой подтвердилось, болела она этим… пиелитом…

Он развел руками, и Диана только сейчас сообразила, что он так и стоит в зимней куртке у порога, сообразил и Калев.

— Раздевайся, — сказал он. — Дай сюда портфель. Диана поставь чайник, человек замерз совсем.

— Предпочитаю что-нибудь покрепче, — бросил Андрес, снимая куртку.

— Представляю, при какой сцене тебе довелось присутствовать, — сказал сочувственно Калев, когда они с Андресом проследовали в гостиную, Диана все-таки прошла в кухню, чтобы поставить чайник, но ей было прекрасно все слышно в открытую дверь, кухня и гостиная у супругов Кару располагались рядом.

— Нет, не представляешь, — уронил Андрес хмуро. — Конечно, у нас с тобой тоже есть дети, но мы мужчины. А Рита — мать, к тому же хорошая мать.

— И однако она не сразу спохватилась, — возразил Калев. — Ведь девочку убили уже четыре дня назад.

— Пять, — поправил его Андрес.

— Тем более.

— Да ну что ты, — отмахнулся Андрес. — Не знаешь современную молодежь? Она ушла из дому, Элиза, я имею в виду, уже два года назад. Жила со своим приятелем. Бой-френдом, как они это называют. Заскакивала раз в неделю-две, правда, перезванивались они с матерью регулярно, если не ежедневно, то через день, максимум два. Собственно, звонила главным образом Рита.

— Уж конечно, — пробормотал Калев.

— А что представляет собой хахаль? — крикнула Диана из кухни.

— Что-что? — переспросил Андрес.

— Хахаль, — повторила Диана, появляясь на пороге с подносом.

— Подозрительная личность, — вздохнул Андрес. — Шалопай, можно сказать. Если не хуже. Учится или якобы учится уже седьмой или восьмой год. Дурной, как выразились бы врачи, анамнез, какое-то время чуть ли не наркотиками приторговывал, не героином, правда, экстази, но я лично особой разницы не вижу… Завели дело, однако родители замяли, крепкие люди, со связями и при деньгах. Они, кстати, парочку и кормили. Рита, говорит, все делала, чтобы дочку от паршивца оторвать, но не смогла. Любовь, видишь ли…

Конец ознакомительного фрагмента.