Тень горы

Грегори Дэвид Робертс, 2015

Впервые на русском – долгожданное продолжение одного из самых поразительных романов начала XXI века. «Шантарам» – это была преломленная в художественной форме исповедь человека, который сумел выбраться из бездны и уцелеть, разошедшаяся по миру тиражом четыре миллиона экземпляров (из них полмиллиона – в России) и заслужившая восторженные сравнения с произведениями лучших писателей нового времени, от Мелвилла до Хемингуэя. Маститый Джонатан Кэрролл писал: «Человек, которого „Шантарам“ не тронет до глубины души, либо не имеет сердца, либо мертв… „Шантарам“ – „Тысяча и одна ночь“ нашего века. Это бесценный подарок для всех, кто любит читать». И вот наконец Г. Д. Робертс написал продолжение истории Лина по прозвищу Шантарам, бежавшего из австралийской тюрьмы строгого режима и ставшего в Бомбее фальшивомонетчиком и контрабандистом. Итак, прошло два года с тех пор, как Лин потерял двух самых близких ему людей: Кадербхая – главаря мафии, погибшего в афганских горах, и Карлу – загадочную, вожделенную красавицу, вышедшую замуж за бомбейского медиамагната. Теперь Лину предстоит выполнить последнее поручение, данное ему Кадербхаем, завоевать доверие живущего на горе мудреца, сберечь голову в неудержимо разгорающемся конфликте новых главарей мафии, но главное – обрести любовь и веру.

Посвящается Богине

Часть 1

Глава 1

Источник всего сущего — свет — может проявляться по-разному, и проявлений этих намного больше, чем звезд во Вселенной, поверьте. Порой всего лишь одной доброй мысли довольно, чтобы твой свет воссиял. В то же время один лишь неверный поступок способен испепелить заповедный лес в твоей душе, так что для тебя померкнет сияние всех звезд под всеми небесами. И дотлевающие угли потерянной любви или утраченной веры будут внушать тебе, что все кончено и жить больше незачем. Но это не так. И никогда так не было и не будет. Что бы ты ни делал и где бы ни очутился, сияние останется с тобой. Все светлое, что кажется умершим внутри тебя, вновь оживет, если ты по-настоящему этого захочешь. Сердце просто не в силах отрешиться от надежды, потому что сердце не умеет лгать. Перевернув страницу в книге жизни и подняв глаза, ты вдруг встретишь улыбку абсолютно незнакомого человека, и поиск пойдет по новому кругу. Но это не будет повторением прежнего. Всякий раз это нечто иное, нечто особенное. Так и твой заповедный лес, заново выросший на пепелище, может оказаться более густым и мощным, чем был до пожара. И если ты удержишься в этом сиянии, в этом новом круге света внутри себя, не помня зла и никогда не сдаваясь, рано или поздно ты вновь окажешься там, где любовь и красота сотворили мир: в самом начале. В начале начал.

— Ого, да это Лин! Вот так начало дня! — прокричал Викрам из влажного сумрака. — Как ты меня нашел? Когда ты вернулся?

— Только что, — сказал я и шагнул с веранды через порог широченных французских дверей. — Мне сказали, ты должен быть здесь. Выйди на минутку.

— Нет уж, лучше ты заходи, дружище, — рассмеялся Викрам. — Кое с кем познакомишься.

Я не спешил принять это приглашение. Двери закрылись, и после залитой солнцем улицы мои глаза различали в глубине комнаты лишь сгустки теней, рассеченные двумя лезвиями яркого света, который прорывался сквозь щели в опущенных жалюзи. И в этих узких лучах клубился дым с запахами гашиша и жженой ванили, последний — от курения плохо очищенного героина.

Позднее, вспоминая тот день, тяжелый дурманящий аромат, смутные тени и разрезающие комнату лучи, я задавался вопросом: уж не сама ли судьба пыталась меня уберечь, задерживая на входе и не пуская внутрь? И еще я спрашивал себя: насколько иной была бы моя жизнь, развернись я тогда и уйди прочь?

Варианты действий, которые мы выбираем, являются ветвями на гигантском дереве возможностей. И так уж вышло, что Викрам и незнакомцы в той комнате стали ветвями, которые на протяжении трех сезонов дождей тесно переплетались с моей ветвью в этих урбанистических джунглях любви, смерти и воскрешения.

Одну деталь я запомнил особо отчетливо: когда я (сам еще не понимая почему) в нерешительности застыл на пороге и возникший из сумрака Викрам взял меня за локоть, чтобы увлечь вглубь комнаты, я внезапно содрогнулся всем телом от прикосновения его влажной руки.

Самым примечательным объектом в этом просторном помещении была монументальная, длиной метра три, кровать у левой стены. На кровати лежал, вытянувшись и сложив руки на груди, мужчина в серебристой пижаме, не подававший признаков жизни. Во всяком случае, я не заметил ни малейшего движения его грудной клетки. По краям кровати слева и справа от него сидели двое и сосредоточенно набивали чиллумы^[1].

Изрядную часть стены прямо над головой мертвого — или спящего мертвым сном — занимало изображение пророка Заратустры, почитаемого парсами^[2].

Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел у противоположной от входа стены три кресла, разделенные парой массивных старинных комодов; и в каждом из кресел кто-то сидел.

Еще там был огромный и очень дорогой персидский ковер на полу, а на стенах — множество фотографий людей в традиционных одеяниях парсов. У правой стены, напротив кровати, на мраморном столике разместился музыкальный центр. Неторопливое вращение двух потолочных вентиляторов почти не тревожило густые клубы дыма, витавшие в комнате.

Викрам провел меня мимо кровати и представил человеку, сидевшему в ближайшем из трех кресел. Европейской внешности; ростом явно выше меня, судя по длинному телу и еще более длинным ногам (развалившись в кресле, он принял такую позу, словно лежал в ванне, высоко задрав колени). На вид ему было лет, наверно, тридцать пять.

— Это Конкэннон, — сказал Викрам, подталкивая меня вперед. — Он из ИРА^[3].

Рука, пожимавшая мою, была теплой, сухой и очень сильной.

— К чертям собачьим ИРА! — произнес он с характерным североирландским акцентом. — Я ольстерец, из Ассоциации обороны^[4], хотя такие нюансы выше понимания сраных дикарей вроде этого Викрама.

Мне понравился решительный блеск в его глазах, но не понравилась его грубость. Кивнув в знак приветствия, я прервал рукопожатие.

— Не слушай его, — сказал Викрам. — Он вечно хамит и обливает всех грязью, зато оттянуться по полной может так, как никто из иностранцев, а уж я-то их повидал.

Говоря это, он подвел меня к среднему креслу. Сидевший в нем молодой человек как раз в тот момент раскуривал чиллум с гашишем от спички, которую ему поднес сосед из третьего кресла. Пламя втянулось в трубку, а затем выплеснулось на выдохе, взметнувшись над головой курильщика.

— Бом Шанкар!^[5] — крикнул Викрам, протягивая руку к трубке. — Лин, это Навин. Он частный детектив. Клянусь честью, настоящий детектив! Навин, это Лин, о котором я тебе рассказывал. Он врачует людей в трущобах.

Молодой человек поднялся и пожал мне руку.

— Вообще-то, я не так чтобы настоящий детектив, пока что, — промолвил он и криво улыбнулся.

— Не беда, — сказал я, улыбаясь в ответ. — А я не так чтобы настоящий врач, если на то пошло.

Третий человек, перед тем подносивший спичку к чиллуму, затянулся в свою очередь и предложил трубку мне. Я изобразил вежливый отказ, и тогда он передал ее одному из мужчин, сидевших на кровати.

— Винсон, — представился он; рука при пожатии напомнила мне лапу большого добродушного пса. — Стюарт Винсон. Много о вас наслышан, старина.

— Да о Лине здесь наслышана любая подзаборная шавка, — заявил Конкэннон, принимая трубку у одного из людей с кровати. — Викрам трещит о тебе с утра до ночи, как сопливая фанатка о любимой поп-звезде. Лин то, Лин сё, Лин туда, Лин сюда и хрен знает куда еще. Признайся, Викрам, ты у него отсасывал? Он и впрямь так хорош или это просто байки?

— Боже правый, Конкэннон! — воскликнул Винсон.

— А что такого? — удивился Конкэннон. — Что такого? Я всего лишь задал человеку вопрос. Индия пока еще свободная страна, не так ли? По крайней мере, в тех ее частях, где говорят по-английски.

— Не обращай внимания, — сказал мне Винсон, пожимая плечами. — Уж таков он есть и ничего не может с собой поделать. У него типа херачий синдром Туретта^[6].

Американец Стюарт Винсон обладал крепким телосложением, широкими и правильными чертами лица и копной светлых волос, как будто растрепанных сильным порывом ветра, что придавало ему вид бесшабашного морского бродяги, этакого яхтсмена-одиночки в кругосветном плавании. На самом же деле он был наркоторговцем, и весьма преуспевающим. Я слышал о нем, точно так же как он слышал обо мне.

— А это Джамал, — сказал Викрам, пропустивший мимо ушей слова Винсона и Конкэннона и теперь знакомивший меня с человеком на левой стороне кровати. — Сам импортирует сырье, сам его перерабатывает, сам фасует и сам же выкуривает. Все-в-одном.

— Все-в-одном, — повторил Джамал.

Он был тощий, с глазами-хамелеонами и весь в священных амулетах с головы до ног. Впечатленный таким благочестием, я бегло оглядел коллекцию и успел опознать символику пяти крупнейших религий, прежде чем зацепился взглядом за его улыбку.

— Все-в-одном, — сказал я.

— Все-в-одном, — повторил он.

— Все-в-одном, — сказал я.

— Все-в-одном, — повторил он.

Я был готов продолжить эту интересную беседу, но меня прервал Викрам.

— Билли Бхасу, — объявил он, представляя мне тщедушного человечка с кожей кремового цвета, который сидел на кровати по другую сторону от неподвижного тела.

Билли Бхасу соединил ладони в приветствии, после чего продолжил чистку одного из чиллумов.

— Билли Бхасу — «доставала», — сообщил мне Викрам. — Он может мигом достать все, что угодно. Все, что только пожелаешь, от девчонки до мороженки. Испытай его. Прямо сейчас. Попроси достать мороженое, и ты получишь его тут же. Только скажи!

— Но я не хочу…

— Билли, достань Лину мороженое!

— Один момент, — сказал Билли, откладывая в сторону чиллум.

— Нет, Билли, — сказал я с протестующим жестом. — Я не хочу мороженого.

— Но ты ведь любишь мороженое, я знаю, — сказал Викрам.

— Не настолько, чтобы посылать за ним гонца. Сиди спокойно, приятель.

— Если уж он собрался что-то достать, — прозвучал из тени голос Конкэннона, — я голосую за то и другое: за мороженое и за девчонку. За двух девчонок. И побыстрее шевели своей жопой!

— Ты его слышал, Билли? — спросил Викрам.

Он шагнул к кровати и начал стаскивать с нее Билли, но в этот миг раздался новый голос, глубокий и звучный, исходивший от распростертого на кровати тела. При звуках его Викрам замер, как под дулом пистолета.

— Викрам, — сказал этот голос, — ты ломаешь мне кайф, старик!

— О черт! О черт! О черт! Прошу прощения, Деннис, — быстро забормотал Викрам. — Я тут просто знакомлю Лина с ребятами, ну и…

— Лин, — произнес человек на постели и, открыв глаза, уставился на меня.

Глаза были на удивление светлыми, с бархатистым сиянием.

— Меня зовут Деннис. Рад познакомиться. Будьте как дома. Mi casa es su casa^[7].

Я подошел и пожал вялое птичье крылышко, приподнятое навстречу мне Деннисом, а затем вернулся к изножью кровати. Деннис провожал меня взглядом. Губы его сложились в слабую доброжелательную улыбку.

— Ух ты! — сказал Викрам, становясь рядом со мной. — Деннис, дружище, рад видеть тебя вернувшимся. И как оно было на той стороне?

— Было тихо, — выдохнул Деннис, не прекращая улыбаться мне. — Очень тихо. Вплоть до недавних мгновений.

К нам присоединились Конкэннон и Навин Адэр, начинающий детектив. И все глазели на Денниса.

— Это большая честь, Лин, — сказал Викрам. — Деннис глядит на тебя.

Ненадолго установилось молчание, прерванное Конкэнноном.

— Вот ни хрена себе! — прорычал он сквозь ухмылку, скорее похожую на оскал. — Я торчу здесь уже гребаных полгода, делюсь опытом и знаниями, курю твою дурь и пью твой виски, и за все это время ты лишь дважды открыл глаза. Но стоило только Лину войти в дверь, и ты уставился на него так, будто он весь горит ярким пламенем. Ну а я-то кто, по-твоему: кусок говна ходячий?

— По всему, так прямо вылитый, — негромко заметил Винсон.

Конкэннон расхохотался. Деннис моргнул.

— Конкэннон, — прошептал он, — я люблю тебя, как доброго призрака, но ты ломаешь мне кайф.

— Прости, Деннис, дружище, — ухмыльнулся Конкэннон.

— Лин, — произнес Деннис, в то время как его голова и тело сохраняли полную неподвижность, — не сочти меня грубым, но сейчас я должен отдохнуть. Был рад тебя повидать.

Он повернул голову на один градус в сторону Викрама.

— Викрам, — пробормотал он все тем же густым рокочущим басом, — будь добр, кончай эту суету. Ты ломаешь мне кайф, приятель. Сделай одолжение, заткнись.

— Конечно, Деннис. Извини.

— Билли Бхасу? — тихо позвал Деннис.

— Я тут, Деннис.

— К черту мороженое.

— К черту мороженое, Деннис?

— К черту мороженое. Никто не получит мороженого. Только не сегодня.

— Как скажешь, Деннис.

— Значит, с мороженым все ясно?

— Да: к черту мороженое, Деннис.

— И я не хочу слышать слово «мороженое» как минимум в ближайшие три месяца.

— Как скажешь, Деннис.

— Вот и ладно. А теперь, Джамал, набей мне еще один чиллум. Побольше и позабористей. Гигантский, легендарный чиллум. Это будет как акт милосердия, почти наравне с чудом. Всем пока — и здесь, и там.

Деннис сложил на груди руки, закрыл глаза и вернулся к своему отдыху: застывший как мертвец, при пяти слабых вдохах в минуту.

Никто не шевелился и не подавал голоса. Джамал со всей возможной оперативностью занялся приготовлением легендарного чиллума. Все прочие смотрели на Денниса. Я дернул Викрама за рубашку.

— Давай-ка выйдем, — сказал я и потянул его прочь из комнаты. — Всем пока — и здесь, и там.

— Эй, подождите меня! — позвал Навин, выскакивая вслед за нами из французских дверей.

На улице свежий воздух взбодрил Викрама и Навина. Шаг их ускорился, подстраиваясь под мой.

В тенистом коридоре, образуемом стенами трехэтажных домов и густыми кронами платанов, дул бриз, принося рыбный запах с близлежащего причала Сассуна.

В промежутках между деревьями на улицу прорывались лучи солнца. Попадая в очередное пятно слепящего жара, я чувствовал, как меня накрывает солнечный прилив, чтобы затем вновь отхлынуть под сенью листвы.

Небо было бледно-голубым, затянутым легкой дымкой — как обкатанное волнами стекло. На крышах автобусов сидели вконец обленившиеся вороны, «зайцами» перемещаясь в сторону более прохладных частей города. Крики людей, кативших ручные тележки, звучали решительно и свирепо.

Это был один из тех ясных бомбейских дней, когда жители города, мумбаиты, испытывают непреодолимое желание петь; и я услышал, как проходивший мне навстречу человек напевает ту же самую любовную песню на хинди, что в тот момент мурлыкал и я.

— Забавно, — сказал Навин. — Вы с ним оба пели одну песню.

Я улыбнулся и хотел было исполнить еще пару-другую куплетов — как у нас принято в стеклянно-голубые бомбейские деньки, — но тут Викрам вмешался с вопросом:

— Ну и как все прошло? Забрал?

Я стараюсь не слишком часто ездить в Гоа, в том числе и потому, что при каждой такой поездке знакомые нагружают меня всякими дополнительными поручениями. Вот и на сей раз, когда я тремя неделями ранее сказал Викраму, что собираюсь в Гоа, он попросил меня об услуге.

Как выяснилось, он отдал тамошнему ростовщику-акуле одно из свадебных украшений своей матери — ожерелье с мелкими рубинами — в залог при получении ссуды. Деньги с процентами Викрам вернул, но ростовщик отказался возвращать ожерелье. Он потребовал, чтобы Викрам лично явился за ним в Гоа. Зная, что ростовщик с почтением относится к мафии Санджая, на которую я работал, Викрам попросил меня потолковать с этим типом.

Я это сделал и добыл ожерелье, хотя Викрам сильно переоценил почтение ростовщика к нашей мафии. Я проторчал в Гоа лишнюю неделю, пока тот водил меня за нос, отменяя одну назначенную встречу за другой и оставляя записки с оскорблениями в адрес меня и людей Санджая; но в конечном счете ожерелье он вернул.

Впрочем, к тому моменту у него уже не оставалось другого выбора. Он был акулой, но мафия, которую он оскорбил, была акульей стаей. Я привлек четырех местных парней, которые также работали на Санджая. Впятером мы отметелили за милую душу крышевавших акулу бандитов и обратили их в бегство.

Потом мы добрались до ростовщика, и тот отдал мне ожерелье. Далее один из моих местных помощников победил его в честном бою и продолжил бить уже бесчестно, пока почтение акулы к мафии Санджая не возросло до вполне удовлетворительных размеров…

— Ну и как? — не унимался Викрам. — Ты забрал его или нет?

— Держи, — сказал я, доставая ожерелье из кармана пиджака.

— Чудесно! Ты справился! Я знал, что могу на тебя положиться. С Дэнни были какие-нибудь осложнения?

— Вычеркни этот источник займов из своего списка.

— Тхик^[8], — сказал Викрам.

Он вытянул ожерелье из синего шелкового мешочка, и рубины загорелись на солнце, окровавив своим сиянием его сложенные в пригоршню ладони.

— Послушай, я… я должен прямо сейчас отвезти это к моей маме. Хотите, парни, я вас подброшу?

— Тебе же совсем в другую сторону, — сказал я, когда Викрам взмахом остановил проезжавшее такси. — А мне и пешком недолго до «Леопольда». В тех краях припаркован мой байк.

— Если ты не против, я бы прошелся немного с тобой, — предложил Навин.

— Дело твое, — сказал я, наблюдая за тем, как Викрам прячет шелковый мешочек под рубашку, для надежности.

Он уже начал садиться в машину, когда я придержал его и, наклонившись поближе, тихо сказал:

— Ты что с собой творишь?

— О чем ты?

— Не финти, Вик, я же просек по запаху.

— Какие финты! — запротестовал он. — Ну да, слегка догнался коричневым, и что с того? Дурь-то не моя, а Конкэннона. Он заплатил, а я только…

— Ладно-ладно, не заморачивайся.

— Я никогда не заморачиваюсь, ты меня знаешь.

— Некоторые люди могут по своей воле спрыгнуть с героина, Вик. Допустим, Конкэннон из таких. Но не ты, и тебе самому это отлично известно.

Он улыбнулся, и пару секунд я видел перед собой прежнего Викрама: того Викрама, который сам отправился бы в Гоа вызволять ожерелье, не обращаясь за помощью ко мне или кому-то другому; того Викрама, у которого вообще не возникло бы надобности в такой поездке, поскольку он ни за что не отдал бы в залог драгоценности своей матери.

Улыбка погасла в его глазах, когда он садился в такси. Я проводил его взглядом, понимая опасность ситуации, в которой он оказался: неисправимый оптимист, выбитый из колеи несчастной любовью.

Когда я продолжил путь, ко мне сбоку пристроился Навин.

— Он много говорит о девушке, об англичанке, — сказал Навин.

— Это одна из тех историй, которые обязаны иметь счастливый конец, но в жизни такое случается редко.

— Он также много говорит о тебе, — сказал Навин.

— У него длинный язык.

— И еще он говорит о Карле, Дидье и Лизе. Но больше всего он говорит о тебе.

— У него слишком длинный язык.

— Он говорил мне, что ты сбежал из тюрьмы. И что ты до сих пор в розыске.

Я остановился:

— Теперь уже твой язык удлинился не в меру. Это что, языковая эпидемия?

— Нет, позволь мне объяснить. Ты помог одному моему другу, Аслану…

— Что?

— Мой друг…

— О чем ты говоришь?

— Это случилось недели две назад, ночью, неподалеку от причала Балларда. Ты помог ему, когда он влип в историю.

И я вспомнил ту ночь и молодого парня, бегущего мне навстречу по широкой улице в деловом районе Баллард, — по обе стороны там сплошными стенами запертые офисные здания, некуда свернуть и негде укрыться. Преследователи настигают, и парень останавливается (три тени от уличных огней расходятся от него в разные стороны). Он уже готов принять бой в одиночку, и тут вдруг выясняется, что он не одинок…

— Ну и в чем дело?

— Он умер. Три дня назад. Я пытался тебя найти, но ты был в Гоа. И сейчас я пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе это.

— Что именно сказать?

Он замялся. Я был с ним нарочито резок после упоминания побега и сейчас хотел скорее перейти к сути дела.

— Мы с ним подружились в университете, — начал он ровным голосом. — Аслан любил бродить по ночам в опасных местах. Как и я. Да и ты тоже — иначе как бы ты оказался в том месте той ночью, чтобы ему помочь? И я подумал, что ты, может быть, захочешь узнать, что с ним стало.

— Ты меня за дурака держишь?

Мы стояли на тротуаре в негустой тени платанов, в каких-то дюймах друг от друга, и нас огибали потоки пешеходов.

— С чего ты взял?

— Ты сейчас выложил козырь — знание о моем побеге из тюрьмы — только для того, чтобы сообщить мне печальную новость о смерти Аслана? Только поэтому? Ты настолько чокнутый или настолько славный парень?

— Полагаю, — сказал он, начиная злиться, — что я настолько славный. Наверно, я даже слишком славный, поскольку решил, что мое сообщение для тебя хоть что-нибудь значит. Сожалею, что тебя побеспокоил. Не хочу быть назойливым. Извини. Я пошел.

Я задержал его.

— Погоди-ка! — сказал я. — Погоди!

По сути, с ним все было правильно: открытый взгляд, уверенность в собственной правоте и светлая улыбка в придачу. Инстинкт обычно распознает своих. Вот и мой инстинкт распознал своего в этом парне, который стоял передо мной с таким рассерженным и оскорбленным видом. С ним все было правильно, честь по чести, — а такое встречаешь не часто.

— Ладно, я перегнул палку, — сказал я, поднимая руку в примирительном жесте.

— Да я без претензий, — ответил он, успокаиваясь.

— Тогда вернемся в Викраму, проболтавшемуся о моем побеге. Информация такого рода может вызвать интерес у Интерпола — и уж точно всегда вызывает интерес у меня. С этим все ясно?

То был не вопрос, и он меня понял.

— В гробу я видал Интерпол.

— Но ты же детектив, как-никак.

— В гробу я видал детективов. Это информация о друге, которую нельзя скрывать от этого друга, если случайно получил к ней доступ. Или ты не в курсе таких простых вещей? Я вырос на улицах, вот на этих самых улицах, и я это знаю четко.

— Однако мы с тобой не друзья.

— Пока что нет, — улыбнулся Навин.

Несколько секунд я молча смотрел на него.

— Ты любишь ходить пешком?

— Люблю ходить пешком, болтая языком, — сказал он, стараясь шагать в ногу со мной, насколько этому позволяло хаотичное перемещение по тротуару других пешеходов.

— В гробу я видал Интерпол, — повторил он чуть погодя.

— И болтать языком ты действительно любишь?

— Как и ходить пешком.

— Хорошо, тогда расскажи мне на ходу три короткие истории.

— Запросто. О чем первая прогулочная история?

— О Деннисе.

— Честно говоря… — Навин рассмеялся, увернувшись от женщины, которая тащила на голове здоровый бумажный тюк. — Сегодня я был там впервые, как и ты. К тому, что ты видел своими глазами, могу добавить лишь то, что я слышал.

— Так расскажи мне, что ты слышал.

— Его родители умерли. Говорят, это сильно его потрясло. Семья была богатой. Они владели каким-то патентом, который до сих пор приносит немалый доход. Порядка шестидесяти миллионов, по словам Денниса.

— Его обитель уж никак не тянет на шестьдесят миллионов долларов.

— Все его деньги переданы в доверительное управление, пока сам он погружен в транс.

— Пока он лежит как бревно, ты это имел в виду?

— Он не просто лежит как бревно. Деннис пребывает в состоянии самадхи^[9]. Его сердцебиение и дыхание замедляются и почти сходят на нет. Время от времени даже наступает клиническая смерть.

— И ты хочешь, чтобы я этому поверил, детектив?

— Все так и есть, — улыбнулся он. — За последний год несколько врачей констатировали его смерть, но Деннис всегда пробуждался вновь. Джамал, который Все-в-одном, коллекционирует свидетельства о его смерти.

— Надо полагать, эти периодические умирания Денниса нехило напрягают его священника и его бухгалтера.

— Пока Деннис лежит в трансе, всеми его финансами ведают управляющие, которые выделяют ему достаточно средств на квартиру, где мы сегодня встретились, и на поддержание себя в нужной степени просветленности.

— Ты все это узнал случайно или выведал как детектив?

— Понемногу того и другого.

— Что ж, — сказал я, останавливаясь, чтобы не попасть под машину, которая разворачивалась с заездом на тротуар, — каким бы высоким и полным ни был его улет, я могу лишь признать, что он самый бревноподобный из всех улетчиков, мною виденных.

— Тут он вне конкуренции, — ухмыльнулся Навин.

Мы немного помолчали, осмысливая данный факт.

— О чем вторая история? — спросил Навин.

— Конкэннон, — сказал я.

— Он боксирует в одном спортзале со мной. Я о нем мало что знаю, но могу сказать пару вещей.

— А именно?

— Во-первых, у него очень коварный и жесткий хук слева — как из пушки. Но в случае промаха его заносит.

— Заносит?

— Всякий раз. Он проводит джеб левой, затем бьет правой в корпус и тут же запускает свой левый хук. Но если уйти от хука, он раскрывается для встречного удара. Правда, он очень быстрый и редко промахивается. Боксирует он что надо.

— Теперь во-вторых.

— Во-вторых, это через него я получил доступ к Деннису. Деннис его любит. Когда он выходит из транса, то общается с Конкэнноном дольше, чем с кем-либо другим. Я слышал, он даже собирается законным порядком усыновить Конкэннона. Но это непросто, поскольку тот старше Денниса, и к тому же он иностранец. Я не уверен, что есть прецеденты усыновления индийцем белого человека, который старше своего приемного отца.

— А что это значит, «доступ к Деннису»?

— Тысячи людей стремятся попасть к Деннису, когда он в трансе. Они думают, что в периоды своей временной смерти он может контактировать с теми, кто умер окончательно. Но почти никому не удается туда войти.

— Кроме тех случаев, когда ты просто стучишься в дверь и входишь.

— Ты не понял. Никто не осмелится просто так постучать и войти, когда Деннис в трансе.

— Да брось ты!

— Во всяком случае, никто ни разу не осмелился до того, как это сделал ты.

— Денниса мы уже обсудили, — сказал я, пропуская большую тележку, которую катили сразу четыре человека. — Вернемся к Конкэннону.

— Как я говорил, он боксирует в спортзале. Дерется грязновато, как уличный боец. Из остального знаю только, что он любит вечеринки и шумные компании.

— Язык у него поганый. Если человек дожил до его лет с таким поганым языком, значит за ним есть еще что-то посерьезнее.

— Ты считаешь, мне стоит к нему приглядеться?

— Только к его оборотной стороне.

— Ладно. А третья история? — спросил он.

Я свернул с тротуара на узкую дорожку.

— Куда мы идем? — спросил он, следуя за мной.

— Хочу выпить сока.

— Сока?

— День жаркий. Что странного в таком желании?

— Ничего. Отлично. Я люблю сок.

Тридцать девять градусов в Бомбее, охлажденный арбузный сок, вентиляторы низко над головой работают на третьей скорости: блаженство.

— Итак… ты у нас детектив? Это всерьез?

— Да. Все началось со случайности, но теперь я занимаюсь этим делом уже почти год.

— И что это за случайность, превращающая обычных людей в детективов?

— Я учился на юриста, — сказал он, — и был уже на последнем курсе, когда мне попалась одна монография о частных детективах и их сотрудничестве с судебной системой. Что меня реально заинтересовало, так это описание детективной работы, причем заинтересовало настолько, что я бросил учебу и подался в частный сыск.

— Ну и как оно там?

Навин рассмеялся:

— Супружеская измена — явление более здоровое по своей сути, чем, например, игра на фондовой бирже, и намного более предсказуемое. Я провел несколько таких дел, но потом решил, что с меня хватит. В паре со мной работал еще один детектив, обучивший меня азам. Сам он уже тридцать пять лет копается в грязном белье, и до сих пор ему это в охотку. А мне нет. Для загулявших на стороне мужей это всякий раз приключение. А для меня их делишки — тоска зеленая, вечно одно и то же.

— И чем ты занялся, покинув тучные пастбища супружеских измен?

— С той поры я нашел двух пропавших собак, одного пропавшего мужа и, до кучи, пропавшую кастрюлю-кассероль. Похоже, все мои клиенты, благослови их бог, попросту слишком ленивы или слишком спесивы, чтобы лично заниматься такой ерундой.

— Но тебе ведь нравится работа детектива? Адреналин и все такое?

— Знаешь, что мне нравится в этом деле? Здесь в конечном счете ты докапываешься до правды. Как юрист, ты можешь себе позволить лишь часть правды, какую-то ее версию. А здесь все реально, даже если это всего лишь старая фамильная кассероль. Ты имеешь дело с реальностью, которую нельзя исказить или переврать.

— И ты намерен продолжать в том же духе?

— Не знаю. — Он улыбнулся, глядя мимо меня. — Думаю, это будет зависеть от того, насколько я хорош.

— Или насколько плох.

— Да, или насколько плох.

— Между прочим, мы уже перешли к третьей истории, — сказал я. — Тема: Навин Адэр, индийско-ирландский частный сыщик.

Он засмеялся, сверкнув белыми зубами, но смех очень быстро угас.

— Да тут и рассказывать особо нечего.

— Навин Адэр, — повторил я имя. — Интересно, какая половинка твоей задницы получает больше пинков, индийская или ирландская?

— Я слишком белый для азиатов и слишком азиатский для белых, — усмехнулся он. — Мой отец…

Для многих из нас за словом «отец» скрывается обширная область воспоминаний с крутыми скалистыми пиками и затерянными долинами. Я вместе с ним преодолел все складки этого ландшафта, терпеливо дожидаясь, когда он вернется к заданной теме.

–…И мы с мамой остались нищими после того, как он нас бросил. Мы жили на улице, пока мне не исполнилось пять лет, хотя я почти не помню то время.

— А что случилось потом?

Он окинул взглядом улицу с ее калейдоскопом красок и эмоций.

— Отец умер от туберкулеза, — сказал Навин, — а в завещании все отписал маме. И вдруг оказалось, что за последние годы он сколотил недурной капиталец. Мы в одночасье сделались богатыми, и…

–…и все изменилось.

Взглядом он дал мне понять, что и так поведал более чем достаточно.

Вентилятор, вращавшийся всего в нескольких дюймах от моего затылка, начал вызывать у меня леденящую головную боль. Я подозвал официанта и попросил снизить скорость до второй.

— Замерзаете? — насмешливо спросил он, положив руку на переключатель. — Сейчас я покажу вам настоящий холод.

И включил ураганную пятую скорость, так что вскоре у меня начали застывать щеки. Мы расплатились и покинули кафе, услышав за спиной «до свидания» официанта, и тотчас последовал его призывный вопль:

— Второй столик снова свободен!

— Мне понравилось это заведение, — сказал Навин уже на улице.

— В самом деле?

— Да. Отличный сок, наглые официанты. Самое то.

— Мы с тобой и вправду можем подружиться, детектив. И, надо думать, мы подружимся.

Глава 2

Память, мой возлюбленный недруг, порой включается в самый неподходящий момент. Воспоминания о тех бомбейских днях накатывают на меня столь внезапно и живо, что я выпадаю из настоящего времени и забываю о делах насущных. Промелькнет улыбка, зазвучит песня, и вот я уже унесен в прошлое: валяюсь в постели давним солнечным утром, гоню на мотоцикле по горной дороге или, связанный и избитый, умоляю судьбу дать мне хоть какой-нибудь шанс. И я люблю каждый миг этого прошлого, каждый миг встречи с другом или врагом, каждый миг ярости или прощения — каждый миг жизни. Вот только память зачастую уносит меня пусть и в правильное место, но в неправильное время, что порождает болезненные конфликты с реальностью.

По идее, после всего, что я натворил и что сотворили со мной, я должен был бы ожесточиться. Мне не раз говорили, что надо быть злее и жестче. Как заметил один старый зэк: «Ты мог бы стать в натуре крутым авторитетом, будь в тебе хоть капля чистой злости». Но таким уж я уродился, без капли злости или горечи, и таким остаюсь по сей день. Мне случалось впадать в ярость или в отчаяние, и до недавних пор я слишком часто делал дурные вещи, но никогда я не испытывал ненависти к кому бы то ни было и никогда не задавался целью причинить зло другим, даже моим мучителям. Конечно, хорошая порция злости может иной раз пригодиться в порядке защитной реакции, но я знаю, что врата цинизма непроходимы для светлых воспоминаний. А я дорожу своими воспоминаниями, хоть и несвоевременно меня посещающими, — в том числе и воспоминанием о тех самых минутах на бомбейской улице, когда жаркие пятна солнца растекались по асфальту в просветах между платанами; когда бесстрашные девчонки шныряли на скутерах в плотном потоке транспорта; когда тележечники натужно, но с неизменной улыбкой катили мимо меня свой груз; когда я познакомился с молодым индийско-ирландским детективом по имени Навин Адэр.

Какое-то время мы с ним продолжали путь молча, лавируя между машинами и встречными пешеходами, уклоняясь от велосипедистов и тележек в нескончаемом танце уличной жизни.

Перед распахнутыми воротами пожарной части что-то с хохотом обсуждала компания в темно-синих брезентовых робах. В глубине депо маячила пара огромных пожарных машин, сверкая на солнце хромированными деталями и красной полировкой кузова.

К стене у входа было пристроено небольшое, но щедро разукрашенное святилище Ханумана^[10], плакат рядом с которым гласил:

ЕСЛИ ЖАРА КАЖЕТСЯ ВАМ НЕСТЕРПИМОЙ,

СРОЧНО ПОКИНЬТЕ ГОРЯЩЕЕ ЗДАНИЕ.

Далее мы вступили в торговые ряды, которые растеклись вдоль улицы, выплеснувшись за пределы главного рынка Колабы. Торговцы стеклом, рамками для картин, пиломатериалами, скобяными изделиями, электротоварами и сантехникой постепенно уступали место вещевым, ювелирным и продовольственным магазинчикам.

Достигнув широкого въезда на территорию собственно рынка, мы были вынуждены остановиться и пропустить колонну тяжелых грузовиков, с ходу вдавившихся в транспортную суету большой улицы.

— Знаешь, — сказал он во время этой остановки, — ты был прав насчет длинного языка Викрама. Но дальше меня эта информация не пойдет. Впредь ни единого слова об этом ни с кем, кроме как с тобой. Никогда. А если тебе вдруг понадобится моя помощь, только дай знать, и я тут как тут. Собственно, вот и все, что я пытался сказать с самого начала. Я сделаю это ради Аслана и того, что ты помог ему тогда, если не хочешь, чтобы я делал что-то ради тебя самого.

Не в первый раз за время бессрочной ссылки, в которую превратилась моя жизнь, я глядел в глаза, вспыхивающие, как маячные огни на вершинах скал при одном только слове «побег». За годы скитаний мне случалось быстро сходиться с людьми под старый бунтарский мотив, и преданность этих людей основывалась на факте моего побега в не меньшей степени, чем на каких-то моих личных качествах. Им хотелось, чтобы я остался на свободе, хотя бы ради сознания того, что кто-то сумел вырваться из цепких лап системы и не был захвачен ею вновь.

Я улыбнулся Навину. Не в первый и не в последний раз я полагался только на чутье, заводя нового друга.

— Рад познакомиться, — сказал я, протягивая руку. — Меня зовут Лин. И я не врач в трущобах.

— Очень приятно, — сказал Навин, отвечая на рукопожатие. — Меня зовут Навин, спасибо за предупреждение. Всегда полезно знать, кто врач, а кто не врач.

— И кто не коп, — добавил я. — Пропустим по стаканчику?

— Ничего не имею против, — любезно согласился он.

В тот же миг я почувствовал, что кто-то дышит мне в затылок, и резко развернулся.

— Эй, полегче! — вскричал Джордж Близнец. — Полегче с рубахой, приятель! Это ровно пятьдесят процентов моего гардероба, чтоб ты знал!

Я разжал руку, перед тем успев пересчитать костяшками пальцев ребра на его тощем теле.

— Извини, старина, — сказал я, разглаживая ладонью смятую рубаху. — В другой раз не подкрадывайся к людям сзади. Уж ты бы мог это знать, Близнец. Когда-нибудь такой фокус выйдет тебе боком.

— Согласен, сам виноват, — признал Джордж Близнец, нервно оглядываясь по сторонам. — Видишь ли, у меня тут возникла проблемка.

Я полез было в карман, но Близнец меня остановил:

— Проблема другого рода, старик. Хотя, честно говоря, и этого рода тоже, однако безденежье — настолько постоянная проблема, что стала уже метакультурным состоянием, вроде уныло-однообразного, но прилипчивого саундтрека. Ты меня понимаешь?

— Не понимаю, старик, — сказал я, вручая ему несколько купюр. — Так в чем проблема?

— Можешь немного подождать? Я сейчас приведу Скорпиона.

— Хорошо.

Близнец вновь огляделся:

— Точно дождешься?

Я кивнул, и он исчез в толпе, обогнув ближайший прилавок с мраморными статуэтками богов.

— Мне уйти или можно остаться? — спросил Навин.

— Оставайся, — сказал я. — Близнец и Скорпион все равно не умеют хранить секреты, особенно свои собственные. Будь они радиоведущими, начали бы секретничать в прямом эфире. Кстати, занятно было бы послушать.

Через минуту Близнец вернулся, ведя за руку Скорпиона.

Зодиакальные Джорджи — один из южного Лондона, другой из Канады — жили на бомбейских улицах и были неразлучны. Они в легкой форме зависели от семи разных видов наркоты и всеобъемлюще зависели друг от друга. Ночевали они в сравнительно комфортабельных условиях — под навесом у входа на склад — и зарабатывали беготней на посылках, сбытом наркотиков иностранцам и, временами, продажей информации местным гангстерам.

Они спорили и грызлись ежедневно, начиная с первых утренних зевков и до отхода ко сну, но притом были так искренне и крепко привязаны друг к другу, что за одно это все их знавшие любили зодиакальных Джорджей: Близнеца из Лондона и Скорпиона из Канады.

— Извини, Лин, — пробормотал Скорпион, когда Близнец подтащил его поближе. — Я уже было залег на дно. Это все из-за ЦРУ. Ты наверняка уже в теме.

— ЦРУ? Нет, я не в теме. Только что вернулся из Гоа. Так в чем дело?

— Нарисовался тут один субчик, — подхватил эстафету Близнец, и его более рослый товарищ быстро кивнул в подтверждение. — Седые волосы, хотя он совсем не старый. Ходит в строгом синем костюме и галстуке, весь такой деловой.

— Он из ЦРУ, — прошептал Скорпион, наклоняясь ко мне.

— Не пори чушь, Скорпион! — зашипел Близнец в свою очередь. — На кой хрен ЦРУ нужны такие, как мы?

— У них есть приборы, читающие наши мысли, — продолжил шептать Скорпион, — даже сквозь стены.

— Если они могут читать наши мысли, нам тем более нет смысла говорить шепотом, верно? — сказал Близнец.

— Может статься, они специально запрограммировали нас на шепот, когда копались в наших мозгах.

— Да если бы они реально прочли твои мысли, они бы дали отсюда деру с воплями ужаса, чертов кретин! Удивительно, как это я все еще держусь и не бегаю с воплями по улицам после общения с тобой.

Невозможно было предугадать, куда занесет Зодиаков, когда они начинали спорить; и никаких ограничений по времени у этих споров не было. Обычно я с удовольствием их слушал, но порой это бывало некстати.

— Давайте-ка поподробнее о седом субчике в синем костюме.

— Мы не знаем, кто он такой, Лин, — сказал Близнец, прерывая свой монолог. — Но он уже два дня наводит справки о Скорпионе в «Леопольде» и в других местах.

— Он из ЦРУ, — повторил Скорпион, озираясь в поисках укрытия.

Близнец посмотрел на меня с плаксивой гримасой, означавшей: «И за что мне это наказание?» Он старался себя сдерживать. Сделал глубокий вдох. Но это не помогло.

— Если они из ЦРУ и умеют читать наши мысли, — взвыл он с зубовным скрежетом, — то на кой ляд им ходить повсюду и задавать вопросы?! Они подошли бы прямиком к тебе и, хлопнув по плечу, сказали бы: «Привет, сынок! Мы только что прочли твои мысли. Нам нет нужды расспрашивать и выслеживать, потому что у нас есть специальные мозгокопательные приборы, которые читают ваши мысли, и все это потому, что мы — парни из гребаного ЦРУ». Разве не так? Разве не так?

— Ну…

— Наводя справки, он называл ваши настоящие имена? — спросил Навин с подчеркнуто серьезным выражением лица. — Он искал вас обоих или только Скорпиона?

Оба Джорджа уставились на Навина.

— Это Навин Адэр, — сказал я. — Он частный детектив.

Возникла пауза.

— Чтоб мне лопнуть! — наконец пробормотал Близнец. — Не очень-то частный, должно быть, раз ты громко объявляешь об этом посреди овощного рынка. Больше смахивает на публичного детектива, вам не кажется?

Навин рассмеялся.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, — напомнил он.

И снова возникла пауза.

— А какого… какого типа детектив? — с подозрением спросил Скорпион.

— Детектив типа «сыщик», — пояснил я. — С ним ты можешь смело откровенничать, как на исповеди. Отвечай на вопрос, Скорпион.

— Ну, если пораскинуть мозгами, — сказал Скорпион, задумчиво разглядывая Навина, — то выходит, что спрашивал он про меня одного, не поминая Близнеца.

— Где он остановился? — спросил Навин.

— Мы пока не выяснили, — сказал Близнец. — Сначала мы не приняли его всерьез, но эти расспросы продолжаются уже два дня. Вот Скорпион и начал дрейфить, а теперь уже сдрейфил вконец, сами видите. Сегодня мы послали одного из наших уличных ребят проследить за гадом, так что скоро узнаем, где он окопался.

— Если хотите, я могу заняться этим делом, — предложил Навин.

Близнец и Скорпион взглянули на меня. Я пожал плечами.

— Да, — быстро сказал Скорпион. — Идет. Если можешь, узнай, кто он такой и что ему нужно.

— Мы хотим докопаться до сути, — с жаром сказал Близнец. — Скорпион до того меня извел, что сегодня утром я проснулся, вцепившись в глотку самому себе. А это уже край, когда человек душит себя самого во время сна.

— Ну а нам что делать? — спросил Скорпион.

— Затаитесь поглубже и не высовывайте носа без крайней необходимости, — сказал Навин. — Если ваш парень узнает, где он остановился, дайте знать Лину. Или оставьте для меня записку в Натрадж-билдинг, на Меревезер. Навину Адэру.

Какое-то время зодиакальные Джорджи молча смотрели друг на друга, потом на Навина и под конец на меня.

— Недурной план действий, — сказал я, на прощание пожимая руку Близнецу.

Денег, которые я ему дал, должно было хватить на хорошие дозы как минимум двух из числа их любимых наркотиков, а также на несколько спокойных дней в дрянном отеле, на получение чистой одежды, наверняка вновь застрявшей в прачечной из-за неуплаты, и вдобавок на бенгальские сладости, к каковым они питали слабость.

Зодиакальные Джорджи ввинтились в плотную толпу; при этом Скорпион втягивал голову в плечи и старался прикрыться своим лондонским тезкой.

— Есть какие-нибудь мысли на сей счет? — спросил я у Навина.

— Сдается мне, это законник, — ответил он не слишком уверенно. — Ну да там поглядим, что за гренок выпрыгнет из тостера. Гарантировать результат не могу. Не забывай, что в сыскном деле я еще дилетант.

— Дилетант — это тот, кто не знает, чего делать нельзя, — сказал я.

— Недурно. Это цитата?

— Да.

— Чья именно?

— Одной женщины.

— Могу я с ней познакомиться?

— Нет.

— Прошу тебя.

— Да с какой стати? У тебя особый интерес к труднодоступным людям?

— Это ведь слова Карлы, верно? «Дилетант — это тот, кто не знает, чего делать нельзя». Мило.

Я остановился и подступил к нему почти вплотную.

— Давай уговоримся, — сказал я. — Отныне ты никогда не будешь при мне упоминать Карлу.

— Это совсем не похоже на уговор, — сказал он, беззаботно улыбаясь.

— Рад, что ты понял… Однако мы ведь собирались выпить, помнишь?

Вскоре мы вошли в пропахший пивом и карри зал «Леопольда». Здесь как раз наступил период относительного затишья перед вечерним наплывом туристов, наркодилеров, спекулянтов, рэкетиров, актеров, студентов, гангстеров и хороших девочек, охочих до плохих мальчиков. Очень скоро эта публика заполонит пространство под широкими арками, будет шуметь, есть-пить и в рулеточном угаре ставить на кон свои души за всеми тридцатью столами «Леопольда».

Это было любимое ресторанное время Дидье, которого почти всегда можно было застать здесь в послеобеденные часы. Вот и сейчас я увидел его сидящим в одиночестве на своем обычном месте: за столиком у дальней стены, откуда хорошо просматривались все три входа в зал.

Он читал газету, развернув ее во всю ширь.

— Я хренею, Дидье! Газета в твоих руках! О таких вещах надо предупреждать людей заранее, чтобы их не хватил удар.

Я повернулся к официанту, которого завсегдатаи в шутку прозвали Свити — Сладенький. Он целенаправленно ковылял мимо нас, и розовый бейджик с его настоящим именем болтался в такт ковылянию.

— Что с тобой сегодня, Свити? Разве ты не должен был вывесить на улице перед входом предупреждающий знак или типа того?

— Жопа твое рыло, — ответствовал Сладенький и языком передвинул спичку из одного угла рта в другой.

Дидье отложил газету и встал, чтобы меня обнять.

— Я гляжу, ты легко переносишь эту жару, — заметил он и, отодвинувшись на длину рук, оглядел меня с тщательностью, достойной судмедэксперта. — У тебя какой-то каскадный вид. Я правильно выразился? Как говорят о том, кто подменяет звездного актера и получает за него все шишки?

— Правильно сказать «каскадерский», но я согласен и на «каскадный». Позволь представить еще одного каскадного человека: Навин Адэр.

— А, детектив! — сказал Дидье, одновременно с рукопожатием окидывая наметанным взглядом его высокую атлетическую фигуру. — Много о вас наслышан от моей подруги, журналистки Кавиты Сингх.

— А мне она рассказывала о вас, — с улыбкой ответил Навин. — Должен сказать, это честь для меня — познакомиться с героем всех ее историй.

— Не ожидал встретить молодого человека с такими безупречными манерами, — быстро откликнулся Дидье и, приглашающе указав нам на стулья, подозвал Свити. — Что будете пить? Пиво? Свити, три хорошо охлажденных пива, пожалуйста!

— Жопа твое рыло! — буркнул Свити, уже заканчивавший свою смену, и поплелся на кухню.

— Он отвратительный хам, — сказал Дидье, глядя вслед официанту. — Но меня странным образом умиляет невозмутимость, с какой он влачит свое жалкое существование.

Нас было трое за столом, но все мы сидели в ряд: спиной к стене и лицом к другим столам под арками, за которыми открывался вид на улицу. Взгляд Дидье непрерывно блуждал по залу ресторана — ни дать ни взять жертва кораблекрушения, с надеждой озирающая горизонт.

— Ну и… — сказал он, слегка наклоняя голову в мою сторону, — что там с авантюрой в Гоа?

Я извлек из кармана и протянул ему тонкую пачку писем, перевязанную голубой лентой. Дидье принял ее бережно и несколько секунд держал в ладонях, как выпавшего из гнезда птенца.

— Тебе… тебе не пришлось выбивать из него эти письма? — спросил он, не отрывая от них взгляда.

— Нет.

Он вздохнул и быстро поднял глаза.

— А что, мне надо было его отделать?

— Нет, конечно же нет, — сказал он, шмыгая носом. — Дидье никогда не стал бы платить за подобные вещи.

— Ты и так ни гроша мне не заплатил.

— Строго говоря, нулевая плата все равно является платой. Вы согласны, Навин?

— Понятия не имею, о чем речь, — сказал Навин. — И потому готов согласиться с чем угодно.

— Все правильно, — вздохнул Дидье, глядя на письма. — Однако я думал, что он будет сопротивляться, хотя бы самую малость, в попытке оставить их у себя. В некоторых… в некоторых еще заметны следы былой привязанности.

Я припомнил обезьянью гримасу ненависти, исказившую лицо Густаво, его бывшего любовника, и визгливые проклятия по адресу гениталий Дидье, когда этот тип швырял связку писем в мусорную яму под задним окном своего бунгало.

Разорвав ему ухо ногтем большого пальца, я заставил поганца слазить в яму, достать письма и как следует их очистить, прежде чем вручить мне.

— Нет, — сказал я. — Похоже, былая привязанность угасла.

— Что ж, спасибо тебе, Лин, — в который раз вздохнул Дидье и пристроил письма у себя на колене, поскольку прибыло пиво. — Конечно, я бы съездил за ними сам, если бы не ордер на арест, который дожидается меня в Гоа.

— Тебе надо быть аккуратнее с этими ордерами, Дидье. Я не могу уследить за всем. У самого поддельных разрешений и справок — хоть стену обклеивай. И мне уже порядком надоело разруливать твои конфликты.

— Но сейчас по всей Индии всего четыре действующих ордера на мой арест, Лин.

— Всего-то четыре?

— Когда-то их было девять. Иногда мне даже начинает казаться, что я встал на путь… исправления. — Он скривил губы и произнес неприятное слово, как сплюнул.

— Будет вам. Не возводите на себя напраслину, — успокоил его Навин.

— Спасибо. Вы… очень приятный молодой человек. Как вы относитесь к огнестрельному оружию?

— У меня плохо получается убеждать людей. — Навин допил свое пиво и поднялся из-за стола. — Но я могу быть более убедительным с пистолетом в руке.

— Тут я в состоянии вам помочь, — сказал Дидье со смешком.

— Нисколько не сомневаюсь! — в свою очередь рассмеялся Навин. — Лин, что касается типа в деловом костюме, так напугавшего зодиакальных Джорджей, — когда что-нибудь выясню, я найду тебя здесь.

— Не слишком нарывайся. Мы ведь не знаем, кто он и на что способен.

— В том и весь драйв! — улыбнулся он с юношеским задором и отвагой. — Но я вас покидаю. Дидье, знакомство с вами — удовольствие и честь для меня. До встречи.

Мы посмотрели, как он уходит в ранние вечерние сумерки. Дидье сдвинул брови.

— Что такое? — спросил я.

— Ничего! — ответил он.

— Что такое, Дидье?

— Я же сказал: ничего!

— Я тебя слышу, однако мне знакомо это выражение лица.

— Какое еще выражение? — спросил он так возмущенно, будто я обвинил его в краже моей выпивки.

Дидье Леви давно перевалило за сорок. Первый снег седины уже припорошил его темную курчавую шевелюру, но мягкий свет голубых глаз — среди багровой вязи сосудов, сплошь покрывавшей белки, — придавал ему неожиданно юный и в то же время беспутный вид: озорной мальчишка все еще скрывался под оболочкой стареющего, потасканного мужчины.

Он пил любые алкогольные напитки в любое время дня и ночи, всегда одевался как денди (притом что все прочие денди быстро скисали в здешней жаре), курил «фирменные» косяки из сделанного на заказ портсигара, был профессионалом в большинстве видов преступной деятельности (и виртуозом в некоторых из них) и не скрывал свою сексуальную ориентацию в городе, где это до сих пор считалось предосудительным.

Я знал его более пяти лет и видел во многих серьезных переделках. Он был надежен и бесстрашен — из тех людей, которые пойдут с тобой под пули и останутся рядом до самого конца, каким бы тот ни оказался.

Дидье всегда был верен себе. И он мог послужить уникальным примером того, как образ жизни любого из нас определяется степенью нашей внутренней свободы. Я помню его убитым горем из-за потерянной любви или сжигаемым дикой похотью; я помню минуты чудесных озарений — его и моих. И я провел с ним наедине достаточно много мучительно долгих ночей, чтобы понять и полюбить этого человека.

— Вот это самое выражение, — сказал я. — Якобы тебе известно что-то, что и так должно быть известно всем. Твое лицо говорит: «Я же тебе говорил» — еще до того, как ты мне что-нибудь скажешь. Давай выкладывай, что такое я должен знать и без твоей подсказки.

Гневная гримаса на его лице сменилась улыбкой, которая перешла в хохот.

— В данном случае как раз я узнал нечто новое, — сказал он. — Этот парень мне очень понравился. Больше, чем я ожидал. И больше, чем следовало ожидать, потому что о Навине Адэре ходит немало темных слухов.

— Если бы темные слухи приравнивались к голосам на выборах, мы с тобой давно прошли бы в президенты.

— Это верно. Но все же его репутация меня настораживает. Мудрец поймет с полуслова, — кажется, так говорят?

— Да, хотя мне всегда казалось, что настоящим мудрецам не нужно и полуслов.

— Я слышал, что он хороший боксер, даже очень хороший боксер. Он был чемпионом университета и мог бы стать чемпионом Индии. Его кулаки — это смертельное оружие. И еще говорят, что он всегда готов пустить их в ход — пожалуй, даже чересчур готов, частенько провоцируя драки.

— Ты и сам отнюдь не младший клерк в департаменте провокаций, Дидье. А что касается драк — уж этой фигней ты меня не заинтригуешь.

— Слишком многих людей этот юнец успел поставить на колени. Плохо, когда такой молодой человек привыкает унижать других. Многовато крови за этой милой улыбкой.

— За твоей милой улыбкой крови куда больше, друг мой.

— Спасибо на добром слове. — Он принял комплимент легким кивком, тряхнув седеющими кудрями. — Собственно, я вот что хотел сказать: если вдруг случится заварушка, я предпочту сразу пустить пулю в этого красавчика, даже не пытаясь вступать с ним в рукопашную.

— К счастью, пушка всегда при тебе.

— Я… извини за пошлое словечко… сейчас говорю серьезно, Лин, а ты ведь знаешь, как я ненавижу всякую серьезность.

— Буду иметь это в виду. Обещаю. А сейчас мне пора идти.

— Ты оставляешь меня здесь пить в одиночестве и отправляешься к ней? — Он язвительно усмехнулся. — Думаешь, она тебя ждет после трех недель, проведенных в Гоа? А ты не думаешь, что за это время она могла найти себе лужок позеленее, — кажется, так выражаются англичане с их очаровательной пасторальной провинциальностью?

— Я тебя тоже люблю, брат, — сказал я, пожимая ему руку.

Выходя на оживленную улицу, я обернулся и увидел, как он машет мне на прощание пачкой любовных писем, которые я для него добыл.

Это меня задержало. Уже далеко не впервые возникло чувство, будто я бросаю его на произвол судьбы. Глупость, конечно же: Дидье был вольным контрабандистом и обладал, пожалуй, наибольшей степенью свободы из всех людей этой профессии в Бомбее. Один из последних гангстеров-одиночек, он ни от кого не зависел и никого не боялся, включая мафиозные группировки, полицию и уличные банды, под чьим контролем находился его нелегальный мир.

Однако есть такие люди и такие привязанности, которые тяжело переносят каждое расставание, и всякий раз уходить от них — все равно что покидать навеки родную страну.

Мой старый друг Дидье, мой новый друг Навин, мой островной город Бомбей: все мы опасны, каждый по-своему.

Несколько лет назад, когда впервые прибыл в Бомбей, я был чужаком в незнакомых уличных джунглях. Теперь же я по-хозяйски взирал на других чужаков из глубины этих джунглей. Теперь это был мой дом. Я притерся и освоился. Но при всем том слишком загрубел, утратил нечто важное внутри себя — нечто, вплотную прилегающее к сердцу.

Мы все были беглецами. Я сбежал из тюрьмы, Дидье сбежал от преследований, Навин сбежал от улицы, а этот южный город сбежал от моря, направив всю энергию своих мужчин и женщин на сотворение — камень за камнем — нового сухопутного бытия.

Я помахал Дидье, и он с улыбкой откозырял мне любовными письмами. Я улыбнулся в ответ, и теперь все было в порядке: теперь я мог его оставить.

Никакая улыбка не возымеет эффекта, никакое напутствие не утешит, никакая доброта не спасет, если наша внутренняя правда не будет прекрасной. Ибо связывает всех нас — все лучшее в нас — только правда человеческих сердец и чистота любви, неведомая иным созданиям.

Глава 3

От «Леопольда» было рукой подать до моего дома. Я покинул бурлящую туристскую Козуэй, развернулся перед полицейским участком Колабы и доехал до углового здания, известного всем бомбейским таксистам как «Электрический дом».

Повернув направо, в тенистый проулок за полицейским участком, я увидел корпус предварительного заключения и вспомнил время, проведенное в его камерах.

Помимо воли глаза отыскали высокие зарешеченные окна. И тут же волной нахлынули воспоминания: зловоние открытых нужников и масса мужчин, отчаянно бьющихся за чуть более чистое место поближе ко входу…

Проехав квартал, я свернул в огороженный двор комплекса Бомонт-Вилла, кивком поприветствовал сторожа и, шагая через две ступеньки, поднялся на третий этаж.

Сколько я ни жал кнопку звонка, реакции не последовало. Тогда я открыл дверь своим ключом и через гостиную проследовал на кухню, мимоходом бросив на стол связку ключей и дорожную сумку. Ни на кухне, ни в спальне ее не оказалось, и я вернулся в гостиную.

— Привет, крошка! — крикнул я с утрированным американским акцентом. — Вот я и дома!

Смех донесся с лоджии, из-за колыхающихся штор, раздвинув которые я обнаружил Лизу на коленях, с испачканными землей руками, перед крошечным садиком — размером под стать раскрытому чемодану. Вокруг нее тусовалась небольшая стая голубей, остервенело пихавшихся в борьбе за хлебные крошки.

— Ты потратила столько сил, создавая этот садик, — сказал я, — а теперь позволяешь птицам его вытаптывать.

— Ты не понимаешь, — сказала она, переводя аквамариновый взгляд с голубей на меня. — Этот садик мне для того и нужен, чтобы привлекать сюда птиц. Я все это устроила ради них.

— Прими меня в свою голубиную стаю, — сказал я, когда она поднялась для поцелуя.

— Начинается, — засмеялась она. — Беллетрист в своем амплуа.

— И дьявольски рад тебя видеть, — сказал я, утягивая ее в сторону спальни.

— У меня грязные руки! — запротестовала она.

— Очень на это надеюсь.

— Нет, в самом деле. — Она со смехом вырвалась. — Нам надо принять душ…

— Очень на это надеюсь.

— Тебе надо принять душ, — уточнила она, держась от меня на безопасной дистанции. — И сменить всю одежду, сейчас же.

— Одежда? — подхватил я шутливый тон. — Не нужна нам эта липкая одежда.

— Нет, нужна. Мы сейчас отправимся в одно интересное место.

— Но я только что приехал, Лиза! Прошло две недели!

— Без малого три недели, — поправила она. — И сегодня у нас будет полно возможностей сказать «привет!», прежде чем мы скажем «доброй ночи». Это я могу гарантировать.

— Такие «приветы» звучат как «прощай».

— Любое приветствие — это начало прощания. Ступай мыться.

— О каком месте речь?

— Тебе оно придется по душе.

— Ага, уже заранее с нее воротит.

— Это художественная галерея.

— Так вот чего мне сейчас не хватает!

— Брюзга чертов! — засмеялась она. — Там будут классные люди, своего рода экстремалы. И они чертовски талантливы. Ты их полюбишь. Это крутая выставка, на самом деле. Но если ты не поторопишься, мы пропустим самое интересное. Как здорово, что ты успел вернуться!

Я скорчил недовольную мину.

— Да ладно тебе, Лин! — рассмеялась она. — Что бы еще осталось в этой жизни, не будь искусства?

— Секс, — ответил я. — И еда. А после еды снова секс.

— В галерее будет полно всякой еды, — сказала она, подталкивая меня к ванной комнате. — И только представь, как благодарна будет твоя голубиная стая, когда мы приедем домой после выставки, которую она очень-очень сильно хочет посетить вместе с тобой и к открытию которой мы наверняка опоздаем, если ты не примешь душ незамедлительно!

Я зашел в душевую кабину и стал стягивать рубашку через голову, когда она повернула кран позади меня. Вода хлынула на мою спину и на джинсы, которые я еще не успел снять.

— Эй! — завопил я. — Это мои лучшие джинсы!

— И ты проносил их несколько недель подряд, — отозвалась она уже с кухни. — Сегодня будешь в джинсах похуже, но почище.

— И еще мой подарок для тебя! — крикнул я. — Он в кармане джинсов, которые ты намочила!

Она возникла в дверном проеме:

— Ты привез мне подарок?

— Разумеется.

— Здорово! Ты очень мил. Займемся им позже.

И вновь исчезла из виду.

— Ладно, — сказал я. — Так и сделаем. После балдежа в галерее.

Уже вытираясь, я услышал, как она мурлычет песню из индийского фильма. По случайности — или же четким попаданием в резонанс под закрученным спиралью куполом любви — песня оказалась той же самой, которую я напевал несколькими часами ранее, идя по улице с Викрамом и Навином.

Потом, собираясь перед выходом из дома, мы промычали-пропели эту песню уже дуэтом.

Уличное движение в Бомбее представляет собой систему, придуманную акробатами, но воплощаемую на практике малоразмерными слонами. Двадцать минут мотоциклетной потехи — и мы добрались до «денежного пояса» Кумбала-Хилл, туго охватывавшего самый престижный из холмов южного Бомбея.

Я загнал байк на парковочную площадку напротив фешенебельной и скандально известной галереи «Бэкбит», у истоков не менее фешенебельной, но добропорядочной Кармайкл-роуд. Непосредственно перед галереей выстраивались роскошные заграничные тачки, из которых вылезала роскошная местечковая крутизна.

Лиза потащила меня внутрь, продираясь через плотную толпу. В длинном зале скопилось человек триста — вдвое больше, чем допускалось правилами пожарной безопасности, предусмотрительно вывешенными на щите у входа.

«Если жара кажется вам нестерпимой, срочно покиньте горящее здание».

Она нашла в толпе свою подругу и подсунула меня для анатомически близкого знакомства.

— Это Розанна, — представила Лиза, сама так же тесно притиснутая сбоку к подруге — невысокой девушке с большим инкрустированным распятием (пригвожденные ноги Спасителя уютно разместились между ее грудей). — А это Лин. Он только что вернулся из Гоа.

— Наконец-то мы встретились, — сказала Розанна, и грудь ее сильнее прижалась ко мне, когда она подняла руку, чтобы взбить свою и без того стоявшую дыбом прическу.

Говорила она с американским акцентом, но гласные произносила на индийский манер.

— Зачем вы ездили в Гоа?

— За любовными письмами и рубинами, — сказал я.

Розанна быстро оглянулась на Лизу.

— Что толку на меня смотреть? — вздохнула Лиза, пожимая плечами.

— Да ты в натуре чумовой чувак! — провизжала Розанна голосом паникующего попугая. — Идем со мной! Ты должен встретиться с Таджем. Он любит все такое чумовое, йаар!^[11]

Прокладывая путь через толпу, Розанна подвела нас к высокому молодому красавцу с волосами до плеч, блестящими от парфюмерного масла. Он стоял перед каменной скульптурой первобытного человека примерно трехметровой высоты.

На табличке рядом со статуей было написано имя: «ЭНКИДУ»^[12]. Скульптор приветствовал Лизу поцелуем в щеку, а затем протянул мне руку.

— Тадж, — представился он, улыбаясь и глядя на меня с откровенным любопытством. — А вы, я полагаю, Лин. Лиза много о вас рассказывала.

Я ответил на рукопожатие, ненадолго встретившись с ним глазами, после чего перевел взгляд на массивную статую. Заметив это, он слегка повернул голову в ту же сторону:

— Что скажете?

— Мне он нравится, — сказал я. — Будь потолок в моей квартире повыше, а пол попрочнее, я бы его купил.

— Спасибо, — рассмеялся Тадж.

Он потянулся вверх и положил ладонь на грудь каменного воина:

— Я и сам не пойму, что именно у меня вышло. Это был импульсивный порыв: вдруг захотелось увидеть его стоящим передо мной. И не было за этим никаких глубоких мыслей. Никаких метафор, никакой физиологии, ничего подобного.

— Гёте говорил, что весь мир — это метафора.

— Неслабо загнуто! — Он снова рассмеялся, и в светло-карих глазах вспыхнули искорки. — Могу я использовать эту цитату? Напишу ее на табличке рядом с моим каменным другом. Это повысит шансы на его продажу.

— Пользуйтесь на здоровье. Писатели не умирают окончательно, пока люди цитируют их слова.

— Хватит уже торчать в этом углу, — вмешалась Розанна, хватая меня за руку. — Идем, взглянешь на мою работу.

И она потащила нас с Лизой к противоположной стене зала, под завязку набитого курящей, пьющей, хохочущей и галдящей публикой. Добрую половину этой стены занимала череда рельефных панелей. Выполненные из гипса, они были покрыты бронзовой краской — под классику — и расположены так, чтобы излагать события в их временной последовательности.

— Это об убийствах Сапны! — крикнула Розанна, приблизив рот к моему уху. — Ты помнишь, пару лет назад? Этот чокнутый гад призывал слуг убивать своих богатых хозяев. Помнишь? Это было во всех газетах.

Я помнил серию убийств, связанных с именем Сапны. Подоплека тех событий была мне известна гораздо лучше, чем Розанне, — и лучше, чем большинству жителей Бомбея. Медленно перемещаясь вдоль панелей, я одну за другой разглядывал сцены, излагающие историю Сапны.

Это зрелище выбило меня из душевного равновесия, даже начала кружиться голова. Передо мной были судьбы людей, которых я знал, — убийцы и их жертвы, в конечном счете ставшие фигурками на фризе.

Лиза дернула меня за рукав.

— В чем дело, Лиза?

— Пойдем в зеленую комнату! — прокричала она мне в ухо.

— О’кей, пойдем.

Вслед за Розанной, периодически издававшей предупредительные визги и приветственные вопли, мы продрались через «живую изгородь» из поцелуев и объятий до двери в дальнем конце галереи. Она выбила костяшками пальцев условный сигнал и, когда дверь открылась, втолкнула нас в полутемную комнату, освещаемую лишь гирляндами красных мотоциклетных фонарей на толстых кабелях под потолком.

В комнате находились десятка два человек, сидевших на стульях, диванчиках или прямо на полу. Здесь было намного тише, чем в зале. Подошла девица с горящей сигаретой, быстро скользнула ладонью по моей короткой стрижке и заговорила хриплым шепотом.

— Хочешь оторваться по полной? — риторическим тоном спросила она и протянула мне косяк, зажатый меж необычайно длинных пальцев.

— Ты опоздала, — быстро вмешалась Лиза, перехватывая сигарету. — Тут тебе уже ничего не обломится, Ануш.

Она сделала затяжку и вернула косяк девице.

— Это Анушка, — представила ее Лиза.

Мы пожали руки, причем длинные пальцы Анушки сомкнулись на тыльной стороне моей кисти.

— Она мастер перформанса, — сказала Лиза.

— Кто бы мог подумать! — вслух подумал я.

Анушка придвинулась ближе и легонько поцеловала меня в шею, охватив ладонью мой затылок.

— Скажешь, когда мне остановиться, — прошептала она.

Она продолжила поцелуи, а я медленно повернул голову, пока не встретился глазами с Лизой.

— Знаешь, Лиза, ты была права. Мне действительно нравятся твои друзья. И я отлично провожу время в этой галерее, чего никак не ожидал.

— Хватит, — сказала Лиза, оттаскивая от меня Анушку. — Перформанс окончен.

— Вызываю на бис! — попробовал я.

— Никаких бисирований, — отрезала Лиза и усадила меня на пол рядом с мужчиной тридцати с лишним лет в изжелта-красной курта-паджаме^[13]; голова его была выбрита до зеркального блеска. — Познакомься с Ришем. Он организовал все это шоу. И сам также здесь выставляется. Риш, это Лин.

— Привет, — сказал Риш, пожимая мне руку. — Ну и как вам выставка?

— Искусство перформанса здесь на высоте, — сказал я, оглядываясь на Анушку, которая между тем впилась в шею очередной растерявшейся жертвы.

Лиза сильно шлепнула меня по руке:

— Это шутка. На самом деле здесь все отлично. И народу полным-полно. Поздравляю.

— Важно, чтобы они были в покупательском настроении, — заметила Лиза.

— Если не будут, Анушка сможет их убедить, — сказал я и получил еще один шлепок. — А если что не так, Лиза их отшлепает.

— Нам повезло, — сказал Риш, предлагая мне косяк.

— Нет, спасибо. Не употребляю, когда езжу с пассажирами. А в чем везение?

— Выставку чуть было не сорвали. Вы видели картину с изображением Рамы? Оранжевую?

Я вспомнил большое полотно с преобладанием оранжевого цвета, висевшее на стене неподалеку от каменного Энкиду. Только теперь я сообразил, что впечатляющая центральная фигура на картине изображала индуистского бога.

— Из-за этой картины выставку попытались запретить свихнувшиеся религиозные фанатики из крайне правых — они называют себя «Копьем кармы» и выступают в роли полиции нравов. Но мы связались с отцом Таджа — он известный адвокат и лично знаком с главным министром^[14]. И он добился постановления суда, разрешающего выставку.

— Кто написал ту картину?

— Я, — сказал Риш. — А что?

— Мне интересно, что побудило вас изобразить бога.

— Вы полагаете, есть вещи, которые изображать не следует?

— Просто хотелось бы знать, что подтолкнуло вас к выбору сюжета.

— Я сделал это ради свободы самовыражения, — сказал Риш.

— Viva la revolución!^[15] — промурлыкала Анушка, которая к тому времени уже пристроилась рядом с Ришем, полулежа у него на коленях.

— Свободы для кого? — уточнил я. — Для вас или для них?

— Вы про «Копье кармы»? — Розанна фыркнула. — Да они все сраные фашистские ублюдки! Ничтожные твари. Маргиналы. Никто не принимает их всерьез.

— Бывает так, что маргиналы захватывают центр, который слишком долго их унижал или игнорировал.

— Как это? — встрепенулась Розанна.

— Да, такое возможно, Лин, — согласился Риш. — Эти люди способны на самые дикие выходки, и они это доказали. Но они активны по большей части в провинциальных городках и деревнях. Избить священника, спалить какую-нибудь церковь — это их стиль. Но у них нет широкой поддержки среди жителей Бомбея.

— Долбаные бесноватые фанатики! — злобно выкрикнул молодой бородач в розовой рубахе. — Это самые тупые люди на свете!

— Вряд ли вы можете это утверждать, — спокойно заметил я.

— Но я только что это сказал! — взвился молодой человек. — Какого хрена ты тут гонишь? Я это сказал — значит я могу так утверждать.

— Извини, я не вполне ясно выразился. Я в том смысле, что такое утверждение не будет обоснованным. Конечно, ты можешь это утверждать. Ты можешь утверждать, что луна — это одна из праздничных декораций, оставшаяся на небе после Дивали^[16], но обоснованным это утверждение назвать нельзя. Точно так же у тебя нет оснований считать тупицами всех, кто не разделяет твою точку зрения.

— Тогда кто они, по-вашему? — спросил Риш.

— Полагаю, вы лучше меня знаете этих людей и их образ мыслей.

— Но я хотел бы услышать ваше мнение.

— Что ж, я думаю, они благочестивы. И это благочестие самого ревностного толка. Думаю, они любят бога столь пылко и преданно, что когда видят его изображаемым без должного почтения, то воспринимают это как оскорбление их личной веры.

— То есть вы считаете, что мне не следовало выставлять свою картину? — с нажимом спросил Риш.

— Я этого не говорил.

— Кто он такой, этот тип?! — громко поинтересовался бородач, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Тогда будьте добры, — продолжил Риш, — пояснить мне, что именно вы имели в виду.

— Я поддерживаю ваше право творить и демонстрировать публике свои творения, но считаю, что право неотделимо от ответственности и что ответственный художник не должен во имя искусства оскорблять и травмировать чувства других людей. Во имя истины, пожалуй. Во имя справедливости и свободы, согласен. Но не ради одного только самовыражения.

— Почему бы и нет?

— Как творцы, мы создаем что-то не на пустом месте. Под нами огромный пласт культуры и традиций. И мы должны быть верны всему лучшему, что было сотворено другими до нас. Это наша обязанность.

— Да кто он такой, этот хренов умник?! — обратился молодой бородач к гирляндам мотоциклетных фонарей под потолком.

— Значит, если они почувствовали себя оскорбленными, это моя вина? — негромко и серьезно поинтересовался Риш.

Мне он начал нравиться.

— Спрашиваю еще раз, — не унимался бородач, — кто такой этот тип?

— Я тот, кто научит тебя правильной речи, — сказал я вполголоса, — если ты не перестанешь говорить обо мне в третьем лице.

— Он писатель, — зевая, сказала Анушка. — Писатели вечно спорят, потому что…

— Потому что они это умеют, — продолжила Лиза и потянула меня за руку, призывая подняться с пола. — Пойдем, Лин. Пришло время танцевать.

Из больших напольных колонок хлынула громкая музыка.

— Я люблю эту песню! — хрипло крикнула Анушка, вскакивая на ноги, а затем поднимая и Риша. — Потанцуй со мной, Риш!

Я на секунду сжал Лизу в объятиях и поцеловал ее в шею.

— Отрывайся здесь без меня, — сказал я с улыбкой. — Напляшись до упаду. А я еще раз осмотрю выставку. Встретимся на улице.

Лиза поцеловала меня и присоединилась к танцующим. Лавируя меж ними и стараясь не поддаться зажигательному ритму, я пробрался к двери.

В главном выставочном зале я остановился перед покрашенными под бронзу рельефами, представлявшими историю убийств. И чем дольше я на них смотрел, тем сложнее было отделить кошмарный авторский замысел от моих собственных кошмаров.

Я потерял все. Меня лишили опеки над дочерью. Я докатился до героиновой зависимости и вооруженных грабежей. Был пойман и приговорен к десяти годам в тюрьме строгого режима.

Можно было бы рассказать о регулярных избиениях и издевательствах, которым я подвергался в первые два с половиной года этого срока. Можно было бы привести с полдюжины других разумных причин для побега из той безумной тюрьмы, но в действительности все было проще: настал день, когда свобода для меня стала важнее моей жизни. И в тот день я решил, что больше не буду сидеть за решеткой: «С меня хватит». Я бежал из тюрьмы и с тех самых пор числился в розыске.

Жизнь вечно преследуемого изгоя забросила меня из Австралии в Новую Зеландию, а оттуда в Индию. Полгода, проведенные в сельской глуши Махараштры, научили меня языку местных крестьян. Полтора года в городских трущобах научили меня языку местных улиц.

Я вновь оказался в тюрьме, на сей раз в бомбейской, что в порядке вещей для человека, находящегося вне закона. Из тюрьмы меня вызволил мафиозный босс Кадербхай. И он нашел мне применение. Он находил применение всем. Пока я работал на него, ни один полицейский в Бомбее не рисковал со мной связываться и здешние тюрьмы не имели шансов заполучить меня под свой кров.

Подделка паспортов, контрабанда, торговля золотом на черном рынке, нелегальные валютные операции, вымогательство и рэкет, гангстерские войны, экспедиция в Афганистан, кровная месть: так или иначе мафиозная жизнь заполняла мои месяцы и годы. Но ничто из перечисленного не имело для меня существенного значения, поскольку я был лишен связи со своим прошлым, со своей семьей и друзьями детства, с данным мне от рождения именем, с родной страной и со всем тем, что я собой представлял до прибытия в Бомбей, — все это умерло, как и те люди, чьи фигурки корчились на псевдобронзовом фризе Розанны.

Я покинул галерею, пробрался сквозь редеющую публику перед входом, дошел до парковки через дорогу и присел сбоку на свой мотоцикл.

Большая группа зевак скопилась на тротуаре неподалеку от меня. В основном это были обитатели соседних кварталов, где селились преимущественно мелкие служащие. Этим прохладным вечером они пришли сюда, чтобы полюбоваться на дорогие автомобили и шикарные наряды посетителей выставки.

До меня доносились их фразы на маратхи^[17] и хинди. С искренним восхищением и удовольствием они обсуждали машины, украшения и платья. Ни в одном голосе я не уловил зависти или неприязни. Нужда и страх постоянно сопровождали их в этой жизни, определяемой одним коротким словом «бедность», однако они восхищались бриллиантами и шелками богачей с радостным, независтливым простодушием.

Когда в дверях галереи появились известный промышленник и его супруга-кинозвезда, группа зрителей разразилась хором восторженных возгласов. Актриса была в желто-белом сари, усыпанном драгоценными камнями. Я оглянулся на зевак, улыбавшихся и выражавших одобрение так по-свойски, словно эта женщина была их соседкой по дому, — и вдруг заметил троих мужчин, державшихся отдельно от группы.

Они стояли молча, и вид у них был самый зловещий. Темные глаза столь интенсивно излучали ярость и злобу, что я, казалось, начал ощущать это излучение кожей, как ощущают легкий, едва моросящий дождь.

И вдруг, словно почувствовав, что я за ними наблюдаю, все трое разом повернулись и посмотрели мне прямо в глаза с открытой, совершенно необъяснимой ненавистью. Так мы и пялились друг на друга под радостные визги и бормотание зевак, перед строем лимузинов, озаряемых фотовспышками.

Я подумал о Лизе, все еще находившейся в галерее. Мрачная игра в гляделки продолжалась. Я медленно переместил руку поближе к двум выкидным ножам, спрятанным сзади под рубашкой, в холщовых чехлах на поясе.

— Эй! — внезапно окликнула меня Розанна, хлопая по плечу.

Я среагировал рефлекторно: с разворота одной рукой перехватил запястье, а тычком другой отбросил ее на шаг назад.

— Ты что, рехнулся?! — взвизгнула она, изумленно тараща глаза.

— Извини, — сказал я, отпустив ее руку. И поспешил обернуться к троице загадочных ненавистников. Но те уже исчезли.

— Ты в порядке? — спросила Розанна.

— Да, — сказал я. — В порядке. Извини. Там дело идет к концу?

— Осталось недолго, — сказала она. — Как отбудут все важные шишки и звезды, галерея закроется… Слушай, Лиза как-то обмолвилась, что ты не любишь Гоа. Хотелось бы узнать, в чем причина. Я сама, между прочим, оттуда.

— Об этом я уже догадался.

— Так что ты имеешь против Гоа?

— Ничего. Просто всякий раз, когда я туда езжу, знакомые просят меня покопаться в их тамошнем грязном белье.

— Мой Гоа тут ни при чем, — быстро сказала она.

Это было не возражение, а простая констатация факта.

— Охотно верю, — улыбнулся я. — В Гоа много чего есть, но я знаю там лишь пару пляжей да пару укромных местечек.

Она внимательно разглядывала мое лицо.

— Что ты там говорил о цели своей поездки? Рубины и… что еще?

— Рубины и любовные письма.

— Но ведь ты ездил в Гоа не только за этим?

— Остальное пустяки, — соврал я.

— А если я предположу, что ты был там по делам черного рынка, это будет далеко от истины?

Собственно, я ездил в Гоа за новыми стволами: привез десяток пистолетов и передал их мафиозному посреднику в Бомбее еще до того, как отправился на поиски Викрама с его ожерельем в кармане. Так что касательно черного рынка истина была где-то рядом.

— Послушай, Розанна…

— А тебе не приходило в голову, что проблемой здесь являешься как раз ты? Люди вроде тебя приезжают в Индию и привозят с собой всевозможные беды.

— В Индии хватало всевозможных бед еще до моего приезда, и их останется с избытком, если я уеду.

— Сейчас мы говорим о тебе, а не об Индии.

Она была права, и ножи у меня под рубашкой служили тому подтверждением.

— Ты права, — признал я.

— Что, я права?

— Да, ты права. Я создаю проблемы, это так. Впрочем, как и ты в данный момент, если уж говорить начистоту.

— Лизе не нужны проблемы из-за тебя, — сказала она сердито.

— Конечно нет, — согласился я. — Проблемы не нужны никому.

Ее карие глаза вглядывались в мое лицо дольше прежнего, как будто выискивали там нечто достаточно глубокое или обширное, могущее придать сказанному дополнительный смысл. Наконец она рассмеялась, отвела глаза и запустила унизанные перстнями пальцы в свою дикобразистую шевелюру.

— Сколько дней продлится выставка? — спросил я.

— Мы рассчитываем на всю следующую неделю, — сказала она, следя за последними гостями, покидающими галерею. — Если только не помешают бесноватые.

— На вашем месте я бы нанял охрану. Поставил бы у входа парочку крепких и быстрых ребят. Предложите подработку охранникам из пятизвездочных отелей. Среди них есть действительно хорошие бойцы, а не какие-нибудь накачанные увальни.

— У тебя есть опасения насчет выставки?

— Пока не уверен. Но я только что видел тут нескольких типов. Реально злющих. Думаю, им чертовски не по душе это шоу.

— Ненавижу сраных фанатиков! — прошипела она.

— Полагаю, эта ненависть взаимна.

Взглянув в сторону галереи, я увидел Лизу, которая обменивалась прощальными поцелуями с Ришем и Таджем.

— Вот и Лиза.

Я сел на мотоцикл и толкнул ногой рычаг стартера. Двигатель рявкнул, оживая, и перешел на низкое утробное урчание. Лиза подошла, обнялась с Розанной и заняла место на сиденье позади меня.

— Пхир миленге^[18], — сказал я Розанне. — До встречи.

— Она не состоится, если я замечу тебя раньше, чем ты меня.

Дорога удобно скатывалась под уклон в направлении моря, но вскоре я был вынужден остановиться на красный сигнал светофора — и секунду спустя увидел в затормозившем рядом черном фургоне тех самых людей, которые играли со мной в злобные гляделки у галереи. Сейчас они были отвлечены каким-то спором между собой.

Я подождал, когда они тронутся на зеленый сигнал, и пристроился следом. Заднее стекло фургона было сплошь залеплено стикерами с политическими лозунгами и религиозной символикой. На следующем перекрестке я свернул с оживленной трассы.

Возвращаясь домой кружным путем, я размышлял о тревожащих переменах, которые уже нельзя было не заметить. Рельефы Розанны давали представление об одной из самых жутких бомбейских трагедий, притом что правда о ней была еще более жуткой; однако вся эта жуть меркла перед нынешней гремучей смесью из религиозного мракобесия и политиканства. По сравнению с этим прошлые злодеяния походили на хлипкий песчаный нанос, который вот-вот будет сметен новой мощной волной, уже накатывавшей на бомбейский берег. Каждый день по городу курсировали грузовики, в кузовах которых сидели, потрясая дубинками, идейно накрученные громилы, а мафиозные бригады стремительно разрастались с тридцати-сорока до нескольких сотен бойцов.

Мы есть то, чего мы боимся, — и многих из нас уже начинала бить дрожь в предчувствии неминуемых кровавых разборок.

Глава 4

До дома мы добирались долго — сначала по Педдер-роуд, затем по широкой дуге набережной Марин-драйв, вдоль россыпи городских огней, отражавшихся в тихих водах залива. Продолжали разговор и по прибытии, когда я въехал в огороженный двор многоквартирного дома, попутно махнув рукой сторожу, и остановился в парковочной зоне на цокольном этаже.

— Иди наверх, — сказал я Лизе, — мне надо обтереть байк.

— Прямо сейчас?

— Да. Я не задержусь.

Когда ее каблучки застучали по мраморной лестнице, я повернулся к сторожу, кивнул и пальцем указал вслед Лизе. Он сорвался с места и побежал за ней, прыгая через две ступеньки.

Я услышал, как открывается дверь квартиры и как Лиза говорит «доброй ночи» сторожу. В следующую секунду я выскользнул через боковую дверь на пешеходную дорожку и, стараясь двигаться бесшумно, проследовал вдоль живой изгороди, окаймлявшей здание.

Незадолго до того, разворачиваясь перед въездом на парковку, я заметил в тени изгороди съежившуюся фигуру. Там кто-то прятался.

Я вынул нож, приближаясь к тому месту, где ранее видел силуэт. В ту же секунду из тени вышел человек и, не заметив меня, направился в сторону парковки.

Это был Джордж Скорпион.

— Лин! — позвал он шепотом. — Ты еще там, Лин?

— Какого черта ты тут ошиваешься, Скорпион? — громко спросил я, подойдя к нему сзади.

Бедняга высоко подпрыгнул, суча ногами в воздухе:

— Ох, Лин! Ты напугал меня до усрачки!

Я глядел на него, ожидая пояснений.

Мирное соглашение, заключенное между мафиозными кланами по итогам последней гангстерской войны в южном Бомбее, с недавних пор дышало на ладан. Агрессивная молодежь, не участвовавшая в той войне или в переговорах о мире, все чаще затевала стычки и нарушала правила, написанные кровью куда более крутых бандитов. В нашем районе также случались нападения, почему я и был все время настороже. Но сейчас я разозлился на себя самого за то, что едва не напал на друга.

— Я же вас, парни, предупреждал: не подкрадывайтесь к людям втихую, — сказал я. — Это чревато.

— Да-да, я виноват… — начал он нервно, оглядываясь по сторонам. — Но, видишь ли… такое дело…

Тут сказались долгое напряжение и страх: он утратил дар речи. Я прикинул, где можно спокойно побеседовать.

Я не мог зайти на парковку вместе со Скорпионом. Он был бродягой, ночевавшим на улице, и его появление могло спровоцировать жалобы со стороны жильцов, если его кто-нибудь заметит. Лично мне их жалобы были до лампочки, но я знал, что для сторожа они могут обернуться потерей работы.

Взяв Скорпиона за локоть, я повел тощего высокого канадца через улицу, в глубокую тень у полуразвалившейся каменной ограды. Там, усевшись с ним рядом на груду камней, я раскурил косяк, затянулся и передал ему.

— В чем дело, Скорпион?

— Да все в том же гаде, — сказал он, сделав глубокую затяжку. — Я про цэрэушника в синем костюме. Он меня в гроб загонит, старик! Я больше не могу ходить по улицам. Я не могу разговаривать с туристами. Он чудится мне повсюду, он сидит у меня в мозгах, он все время вынюхивает и выспрашивает. Твой друг, тот детективный чувак, что-нибудь про него разузнал?

Я отрицательно мотнул головой.

— Один из наших проследил его до Бандры, но там у парня кончились бабки, таксист его высадил, и след потерялся. И от твоего Навина ни слуху ни духу. Я подумал, может быть, он передал весточку тебе?

— Нет, пока ничего.

— Я в панике, Лин! — сказал Скорпион, трясясь всем телом. — Этого гада ничем ни проймешь! Сколько его ни пыталась раскрутить наша братва — сплошной облом! Он не покупает дурь и совсем не пьет, даже пиво. И не клюет на девочек.

— Мы его вычислим, Скорпион. Не бери в голову.

— Но это жуть как странно, — посетовал Скорпион. — Я натурально съезжаю с шариков, можешь себе представить?

Я достал из кармана пачку купюр в сто рупий и протянул ему. Не без некоторого колебания Скорпион их принял и тут же спрятал под рубашкой.

— Спасибо, Лин, — сказал он, быстро взглянув мне в глаза. — Я дожидался тебя перед домом, потому как теперь я совсем не появляюсь на улицах. Сторож сказал мне, что ты еще не возвращался. Потом я увидел вас с Лизой, но не смог подойти к тебе при ней. Я не могу просить деньги в ее присутствии. Лиза когда-то была обо мне высокого мнения.

— Все мы порой испытываем финансовые трудности. И Лиза останется высокого мнения о тебе независимо от того, нуждаешься ты в деньгах или нет.

В глазах его стояли слезы. Я не хотел это видеть.

— Слушай внимательно и передай мои слова Близнецу, — сказал я, вновь переводя его через дорогу. — Затарьтесь продуктами, прикупите дури для оттяга и снимите номер во «Фрэнтике». Поживете там пару дней, не высовываясь на улицу. А мы между тем докопаемся до этого типа и решим проблему. Уяснил?

— Уяснил, — сказал он, протягивая для рукопожатия мелко дрожащую ладонь. — Ты считаешь «Фрэнтик» достаточно надежным местом?

— Просто этот отель единственный, где вам не откажут в номере, при вашем-то стиле жизни, Скорп.

— А… ну да, конечно…

— И человек-загадка туда не проникнет. Только не в синем деловом костюме. Фейсконтроль на входе сработает. Сидите тихо, и во «Фрэнтике» вы будете в безопасности, пока мы все не выясним.

— Хорошо, мы так и сделаем.

И он пошел прочь, пригибая голову, чтобы она не торчала над разросшейся живой изгородью. Я посмотрел, как он удаляется характерной ночной походкой уличного бродяги: неторопливо, с беспечным видом пересекая круги света от фонарей — «идет достойный человек, ему скрывать нечего» — и воровато ускоряя шаг на затененных участках улицы.

Я сунул двадцать рупий сторожу, который уже стоял рядом, и быстро поднялся по мраморной лестнице в квартиру. Лиза стояла в двери ванной, пока я мылся и рассказывал ей о непонятном белесом человеке, так напугавшем Скорпиона.

— Кем может быть этот тип? — спросила Лиза некоторое время спустя, когда я выбрался из душа. — Что ему нужно от Зодиаков?

— Не имею понятия. Навин Адэр — помнишь, я тебе о нем говорил? — подозревает, что он законник. Возможно, Навин прав, у этого парня есть нюх. Так или иначе, мы все выясним.

Вытершись насухо, я плюхнулся на постель рядом с Лизой, пристроив голову у нее на плече и ощущая атласную свежесть ее кожи. С этой позиции я мог видеть все ее обнаженное тело вплоть до пальцев ног.

— Розанне ты понравился, — сказала она, обозначая смену темы плавным наклоном влево обеих ступней.

— Сомневаюсь.

— Почему? Что между вами произошло?

— В том-то и дело, что ничего.

— Нет, что-то произошло, когда вы беседовали на улице. Что ты ей сказал?

— Мы просто… говорили о Гоа.

— Понятно… — вздохнула Лиза. — Она без ума от своего Гоа.

— То-то и оно.

— Но ты все равно ей нравишься, что бы там ни наплел про Гоа.

— Почему-то мне так не показалось.

— Разумеется, ты ее бесишь, но в то же время ты ей нравишься.

— С чего ты это взяла?

— К моему приходу она до того взбесилась, что была готова тебя ударить.

— Неужели? А мне казалось, что к тому времени разговор как раз стал спокойнее.

— Ей хотелось тебе врезать, а это значит, что ты ей нравишься.

— О чем ты?

— Она уже была готова дать тебе в рожу, когда я к вам подошла.

— Да неужто? Мы с ней вроде бы неплохо столковались.

— Она тебя совсем не знает, но уже хотела тебе врезать, понимаешь?

— Еще бы, все яснее ясного.

— Скажи, она использовала язык тела во время вашей беседы?

— Язык тела?

— Ну, к примеру, она как будто жалуется на боли в спине и начинает крутить бедрами якобы для разминки. Было такое?

— Нет.

— И слава богу.

— Почему?

— Потому, что выглядит это чертовски сексуально, и еще потому, что она показывала это мне, но не тебе.

— Не сомневаюсь, что ее бедрами накручено немало разных смыслов, но мне куда понятнее язык тела Анушки.

— Ее язык тела понял бы даже медведь, — прервала Лиза, шлепнув меня по руке.

— Напомни, где она устраивает свои перформансы? — засмеялся я.

— Я тебе этого не говорила. — И новый шлепок.

Каждый удар сопровождался звонким клацаньем браслета из морских ракушек на ее запястье. Это был подарок, привезенный мною из Гоа. Она еще немного повертела кистью, забавляясь музыкой моря, а потом сдавила браслет свободной рукой и погасила звуки.

— Я не испортила тебе сегодняшний вечер? Может, мне извиниться за то, что потащила тебя на выставку сразу по приезде из Гоа?

— Да нет, все в порядке. Мне понравились твои друзья. Давно пора было с ними встретиться. И Розанна мне понравилась, дамочка с огоньком.

— Рада это слышать. Она мне не просто приятельница. Мы очень сблизились в последнее время. Ты находишь ее привлекательной?

— Что?

— Все нормально, — сказала она, поигрывая углом покрывала. — Я тоже считаю ее привлекательной.

— Что?!

— Она умная, преданная, смелая, талантливая, энергичная. И с ней интересно общаться. Она просто чудо!

Мой взгляд скользил по плавным линиям ее длинных стройных ног.

— К чему ты клонишь, в конце концов?

— Я к тому, что она тебя возбуждает, — сказала Лиза.

— Что?!

— Ничего страшного. Она и меня возбуждает.

Она взяла мою руку и провела ею между своих бедер.

— Ты сильно устал?

Я взглянул на ее ступни и пальцы ног, выгнувшиеся наподобие веера.

— Смотря для чего.

И потом все было хорошо. Это всегда бывало хорошо. Мы обменивались любовными ласками, которые хотя бы создавали иллюзию любви. Мы оба знали, что когда-нибудь этому придет конец, и потому, наверно, позволяли своим телам высказывать вещи, которые не могли высказать наши сердца.

Попозже я отправился на кухню, выпил холодной воды и принес полный стакан, поставив его на столик с ее стороны кровати.

Какое-то время я смотрел на нее — красивую, здоровую, сильную, свернувшуюся калачиком, как спящая кошка. Я мог лишь гадать, как она представляет себе нашу любовь и насколько ее представления расходятся с моими.

Я примостился рядом, подлаживаясь под ее позу. Она не проснулась, но гибкие пальцы ее ног среагировали сами собой, обхватив кончики моих пальцев. И мое спящее тело — неподвластное самообману, в отличие от моего разума, — согнув колени и прижавшись лбом к запертой двери ее спины, забарабанило в эту дверь молоточком сердца, умоляя одарить меня любовью.

Глава 5

Езда на мотоцикле — это поэзия скорости. Балансирование на грани между изящной быстротой маневра и гибельной катастрофой сродни встрече с истиной, и каждая такая встреча разгоняет сердцебиение до пределов возможного. Бесконечно длящиеся мгновения гонки вырываются из вялого потока времени; они не ограничены пространством и конечной целью. Выжимая ручку газа и рассекая тугой воздух, ты в полете свободного духа оставляешь позади себя все привязанности и все страхи, а также радость, ненависть, любовь и злость, — возможно, для ожесточившихся людей вроде меня это лучший способ хоть ненадолго приблизиться к просветлению.

До паспортной мастерской, принадлежавшей мафии Санджая, я добрался в отличном расположении духа. Этим утром я предпочел прокатиться без особой спешки — просто проветрил мозги, результатом чего стала умиротворенная улыбка, которую я ощущал не только на своем лице, но и во всем теле.

Мастерская эта была главным центром, где мы занимались фальсификацией паспортов и других документов для мафии. Я непосредственно заведовал этой деятельностью и почти каждый день проводил на фабрике минимум пару-другую часов.

Но как только я открыл дверь, моя «мотоциклетная улыбка» сошла на нет. Передо мной стоял совершенно незнакомый молодой человек. И он протягивал мне руку для пожатия.

— Лин! — воскликнул он, двигая моей рукой вверх-вниз с интенсивностью ручного насоса, качающего воду из деревенской скважины. — Меня зовут Фарзад. Входите!

Я снял солнцезащитные очки и принял его радушное приглашение войти в мой собственный офис. Там, в углу большой комнаты, обнаружился новый письменный стол, заваленный документами и чертежами.

— Меня сюда прислали… около двух недель назад, — сказал Фарзад и кивком указал на второй стол. — Надеюсь, вы не против?

— Это будет зависеть от твоих объяснений.

— Каких объяснений?

— Ну, во-первых, что ты за хрен с горы? И во-вторых, какого черта ты тут делаешь?

— Ах, это? — Он выдавил смешок и, слегка расслабившись, уселся за новый стол. — Все очень просто. Я ваш новый помощник. Можете на меня рассчитывать.

— Я не просил нового помощника. Меня вполне устраивал прежний.

— Но я думал, прежде у вас не было никакого помощника?

— Вот «никакой» меня и устраивал.

Его руки на коленях запрыгали, как только что выловленная рыба на прибрежном песке. Я проследовал через комнату к длинному окну, из которого открывался вид на расположенный в полуподвале цех. И там также обнаружились перемены.

— Что за черт?!

По деревянной лесенке я спустился в цех, направляясь к шеренге новых просмотровых кабин и столов с подсветкой. Фарзад меня сопровождал, торопливо давая пояснения:

— Они хотят расширить ассортимент за счет образовательных фальшивок. Я думал, вы уже в курсе.

— Каких еще образовательных фальшивок?

— Университетские дипломы и прочие свидетельства, удостоверения о квалификации и все такое. Потому меня и прислали.

Он умолк, заметив, что я беру документ с одного из столов. Это был диплом инженера-технолога, якобы выданный престижным университетом в Бенгалии.

Проставленное в дипломе имя было мне знакомо: оно принадлежало сыну мафиозного «смотрящего» за рыболовецкой портовой зоной. Столь же тупой, сколь и алчный, этот сынок был самым бессовестным обиралой рыбаков из всех молодых гангстеров на причале Сассуна.

— Меня… сюда направили… — Фарзад начал запинаться, — п-п-потому что я имею диплом магистра по управлению бизнесом. Ну, то есть неподдельный диплом. И я вам пригожусь, будьте уверены.

— Управленцев нынче развелось как грязи, — проворчал я. — А что, философию уже никто не изучает?

— Мой отец ее изучает. Он утилитарист с уклоном к Штейнеру^[19].

— Только не грузи меня с утра пораньше. Я сегодня еще не пил чай.

Перейдя к следующему столу, я взял с него свежую фальшивку. Это был диплом бакалавра в области стоматологии. Реагируя на выражение моего лица, Фарзад вновь подал голос:

— Не беспокойтесь, ни один из этих поддельных дипломов не будет использоваться в Индии. Все они предназначены для людей, выезжающих за границу.

— Вот как? — произнес я без улыбки. — Ну, тогда все в порядке.

— И я так думаю! — радостно подхватил он. — Мне распорядиться насчет чая?

Когда прибыл чай со специями в низких, покрытых паутиной трещинок стаканах, мы продолжили беседу, и постепенно этот парень начал мне нравиться.

Фарзад принадлежал к небольшой, но процветающей и влиятельной общине бомбейских парсов. Холостяк двадцати трех лет от роду, он жил со своими родителями и многочисленной родней в большом доме неподалеку от трущоб, в которых некогда обитал и я.

Учился он сначала в Индии, а затем два года в Штатах, где окончил аспирантуру и устроился в одну бостонскую фирму, специализировавшуюся на фьючерсных сделках. А спустя год он оказался замешан в крупной афере — глава его фирмы создал финансовую пирамиду.

Хотя Фарзад и не имел прямого отношения к махинациям своего работодателя, подпись его фигурировала в документах о переводе средств на секретные банковские счета. И когда реально замаячила угроза ареста, он поспешил вернуться в Индию, воспользовавшись очень своевременным, хотя и печальным поводом — необходимостью повидать смертельно больного дядю.

Я хорошо знал его дядю, Кеки. Он был советником Кадербхая, возглавлявшего южнобомбейскую мафию, и занимал высокий пост в мафиозной иерархии. В последние часы перед смертью старик-парс попросил нового босса мафии, Санджая Кумара, позаботиться о своем племяннике, которого он любил, как родного сына.

Санджай встретился с Фарзадом и пообещал укрыть его от возможных преследований американской Фемиды, если он останется в Бомбее и будет работать на местную мафию. Я еще разбирался с делами в Гоа, когда Санджай устроил его на работу в моей паспортной мастерской.

— Сейчас все больше людей выезжает из Индии, — сказал Фарзад, приступая ко второму стакану чая, — и режим пересечения границы очень скоро упростят. Будьте уверены.

— Ну-ну, посмотрим.

— Законы и ограничения изменятся, процедура станет более легкой и быстрой. Люди будут выезжать из Индии и возвращаться в Индию, открывать свой бизнес здесь и в других странах, свободно перемещать капиталы. И всем этим людям наверняка потребуются разные документы, с которыми им будет легче обосноваться в Америке, в Лондоне, в Стокгольме или Сиднее.

— А для нас это новый обширный рынок, не так ли?

— Это гигантский рынок. Гигантский. Мы начали выпускать такие документы всего две недели назад и уже сейчас работаем в две полные смены, чтобы справиться с потоком заказов.

— В две смены?

— Именно так, бабá^[20].

— А что, если, к примеру, одному из наших клиентов, купившему диплом инженера-строителя, вместо того чтобы обучиться этой профессии, доверят постройку моста, который затем рухнет и угробит пару сотен людей?

— Не сгущайте краски, баба, — ответил он. — В большинстве стран поддельный диплом нужен только для того, чтобы вас впустили в двери. В любом случае вам потребуется дополнительное обучение для того, чтобы соответствовать местным требованиям и подтвердить свою квалификацию. Но вы же знаете наших индийцев. Стоит только пустить их на постой, и вскоре они купят весь дом, потом соседние дома, а под конец завладеют всей улицей и начнут сдавать жилье внаем его бывшим владельцам. Уж такие мы есть. Будьте уверены, йаар.

Открытый и приветливый по натуре, Фарзад понемногу перестал меня опасаться. Взгляд его карих глаз был ясен и безмятежен, вполне гармонируя с его оптимистическим видением мира. Округлый полногубый рот казался постоянно улыбающимся, а кожа была очень светлой — гораздо светлее моего загорелого лица, увенчанного короткой блондинистой шевелюрой. Стильные джинсы и шелковая дизайнерская рубашка делали его похожим скорее на иностранного туриста, чем на местного уроженца, предки которого жили в Бомбее на протяжении трехсот лет.

Лицо его было гладким и чистым — ни единого шрама, царапины или хотя бы остаточной желтизны от синяка. Вполуха слушая его болтовню, я вдруг подумал, что этот парень, вероятно, ни разу в жизни не участвовал в драке и даже не сжимал кулак с намерением кого-нибудь ударить.

И я ему позавидовал. В тех случаях, когда я позволял себе вглядеться в полуразрушенный туннель собственного прошлого, возникало впечатление, что я всю жизнь только и делал, что дрался.

Я и мой младший брат были единственными католиками в хулиганско-пролетарском предместье. И соседские парни из семей твердолобых люмпенов каждый вечер терпеливо дожидались прибытия нашего школьного автобуса, после чего нам приходилось буквально пробиваться от остановки до своего дома.

И этому не было видно конца. Поход в торговый центр напоминал вылазку на вражескую территорию. Местная шпана атаковала «чужих» со всей злобностью, на какую только способны бедняки по отношению к таким же беднякам. Занятия карате и боксом в спортклубе стали для меня необходимыми элементами выживания в этой среде.

Каждый мальчишка в нашем районе, у которого хватало смелости дать сдачи, осваивал боевые искусства, и каждая неделя предоставляла ему возможности опробовать на практике то, чему он научился. По вечерам в пятницу и субботу приемное отделение местной клиники было до отказа заполнено юнцами, которым накладывали швы на рассеченные брови и губы или по третьему разу вправляли сломанные носы.

Я был одним из них. Моя медицинская карта в регистратуре превосходила толщиной собрание шекспировских трагедий. И все это было еще задолго до тюрьмы.

Слушая счастливые, мечтательные разглагольствования Фарзада о машине, на покупку которой он копил деньги, и о девчонке, которую он хотел пригласить на свидание, я ощущал поясницей давление двух ножей, которые всегда носил сзади под рубашкой. Дома я хранил в потайном ящике шкафа два пистолета с парой сотен патронов к ним. Если Фарзад не имел оружия или решимости пустить его в ход, он явно сунулся не в свое дело. Если он не умел драться и держать удар, ему здесь было не место.

— Ты работаешь на мафию Санджая, — сказал я. — Помни об этом и не заглядывай слишком далеко вперед.

— Всего два года, — сказал Фарзад, складывая руки горстью, как будто держал в них будущее со всеми его надеждами и перспективами. — Два года этой работы, и я накоплю денег на небольшое, но собственное дело. Открою консультацию для людей, желающих получить американскую грин-карту^[21], или еще что-нибудь в этом роде. Я так и сделаю, будьте уверены!

— Ты, главное, постарайся быть тихим и незаметным, — посоветовал я, надеясь, что прихотливая судьба и перипетии мафиозного бизнеса действительно подарят ему пару лет, на которые он рассчитывал.

— Да, разумеется, я всегда…

Телефон, зазвонивший на моем столе, не дал ему договорить.

— Вы не собираетесь ответить? — спросил Фарзад после нескольких звонков.

— Я не люблю телефоны.

Аппарат продолжал надрываться.

— Но тогда зачем он вам?

— А он и не мой. Это телефон офиса. Если звонок тебя раздражает, ответь сам.

Он снял трубку.

— Доброе утро, говорит Фарзад, — сказал он и тотчас отодвинул трубку подальше от уха.

Из динамика донеслись хлюпающе-чавкающие звуки, словно на том конце линии кто-то шагал по глубокой грязи или здоровенный пес с жадностью пожирал что-то смачное. Фарзад с ужасом уставился на телефон.

— Это меня, — сказал я, вынимая трубку из ослабевшей руки своего нового помощника. — Салям алейкум, Назир.

— Линбаба?

Его голос легко мог бы пробиться сквозь стены и перекрытия.

— Да. Салям алейкум, Назир.

— Ва алейкум салям… Приезжай! — рявкнул он. — Приезжай прямо сейчас!

— А где твое «Как поживаешь, Линбаба»?

— Приезжай! — повторил Назир.

Теперь в голосе были шуршание и скрежет, как если бы кто-то тащил волоком тяжелое тело по усыпанной гравием дорожке. Мне доставляло удовольствие его слушать.

— О’кей. Сохрани свой грозный взгляд до моего приезда. Я уже в пути.

Я положил трубку и, прихватив бумажник и ключи от мотоцикла, направился к выходу.

— Потом еще побеседуем, — сказал я Фарзаду. — Похоже на то, что мы с тобой сработаемся. Проследи за конторой в мое отсутствие, тхик?

Последнее слово, произнесенное как «ти-ик», вызвало широкую улыбку на молодом, невинно-чистом лице.

— Билкул тхик! — откликнулся он. — Все будет в лучшем виде!

За дверью офиса я тут же забыл о молодом дипломированном изготовителе фальшивок и вскоре уже вовсю гнал по Марин-драйв, ни разу не снизив скорость вплоть до поворота у эстакады метро.

Неподалеку от Огненного храма парсов движение наглухо застопорилось; и внезапно я увидел впереди моего друга Абдуллу — он и еще два знакомых мне мотоциклиста проскочили перекресток и свернули в узкие улицы торговой зоны.

Уловив момент, когда в потоке транспорта возник небольшой разрыв, и убедившись, что дежурный коп занят получением очередной взятки, я рванул на красный и пустился в погоню за Абдуллой.

Как член группировки Санджая, я поклялся не жалеть своей жизни, защищая моих «братьев по оружию». Но Абдулла значил для меня гораздо больше. Этот рослый длинноволосый иранец был моим первым и ближайшим другом в местной мафии, и моя преданность ему выходила далеко за рамки стандартного обета.

Бомбейские гангстеры не сомневались в наличии особой, глубинной связи между верой и смертью. Каждый из людей Санджая полагал, что его душа находится во власти некоего персонального бога, и никогда не забывал возносить молитвы непосредственно перед убийством и сразу же после него. Абдулла, как и другие, был глубоко верующим человеком, что не мешало ему убивать без колебаний и пощады.

Что до меня, то я всегда искал чего-то большего, нежели молитвы, обеты и обряды почитания, описанные в священных книгах. Я вечно сомневался и пытался разобраться в себе самом, тогда как Абдулле подобное было неведомо: он был уверен в собственной правоте и непобедимости, как самый могучий из орлов, парящих в небе над его головой.

Мы с ним были очень разными людьми, по-разному относились к любви и по-разному реагировали на угрозу. Но дружба — это тоже своего рода вера, особенно для тех из нас, кто не очень верит во что-то еще. Простая правда заключалась в том, что при одном лишь виде Абдуллы мне становилось легко и хорошо на душе.

Я следовал за ним по пятам, лавируя в транспортном потоке и выжидая подходящий случай, чтобы с ним поравняться. Меня всегда восхищали его свободная посадка и непринужденная манера вождения. Бывают «наездники от Бога», которые как бы составляют единое целое с лошадью; примерно то же самое можно сказать и о «мотоциклистах от Бога».

Фардин и Хусейн, сопровождавшие Абдуллу, также были отличными гонщиками — они носились по этим самым улицам чуть ли не с младенчества, совершив свои первые поездки еще на бензобаках отцовских мотоциклов, — но все равно им было далеко до филигранной манеры езды иранца, способного ручейком просочиться сквозь любое дорожное столпотворение.

Когда рядом с его байком образовался просвет, я поддал газу, и Абдулла оглянулся. Улыбка узнавания вмиг стерла с его лица мрачные тени, и он, сбросив скорость, направил мотоцикл к тротуару. Фардин и Хусейн повторили его маневр.

Я затормозил рядом с Абдуллой, и мы обнялись, не слезая с байков.

— Салям алейкум, — сердечно приветствовал я друга.

— Ва алейкум салям ва рахматуллахи ва баракатух, — прозвучало в ответ. «И тебе мир, милость Аллаха и Его благословение».

Фардин и Хусейн поздоровались со мной за руку.

— Я слышал, ты едешь на встречу, — сказал Абдулла.

— Да, мне позвонил Назир. Я думал, ты тоже там будешь.

— Конечно буду, я туда и направляюсь, — заявил он.

— Ну тогда ты выбрал очень длинный объездной маршрут, — засмеялся я, поскольку он только что ехал в другую сторону.

— Сперва надо провернуть одно дельце. Это не займет много времени. Давай с нами, отсюда недалеко. Держу пари, тебе не случалось бывать в таком месте и общаться с такими людьми.

— Хорошо, — согласился я. — И куда же мы едем?

— Потолковать с велокиллерами, — сказал он. — По делам нашей фирмы.

Я действительно никогда не бывал в логове велокиллеров. И вообще, мне о них мало что было известно. Но, как и всякий человек с бомбейских улиц, я знал имена двух лидеров этой банды. И еще я знал, что там, куда мы едем вчетвером, у них будет как минимум шести-семикратный численный перевес.

Абдулла вновь завел мотоцикл, подождал, когда мы сделаем то же самое, и нырнул в поток транспорта — легко и непринужденно, с гордо поднятой головой.

Глава 6

Мне доводилось мельком видеть велокиллеров, с бешеной скоростью проносившихся по запруженным улицам Воровского базара на своих отполированных и обильно хромированных велосипедах. Эти ребята традиционно носили яркие облегающие майки, узкие белые джинсы и наимоднейшие кроссовки. Волосы они зачесывали назад и смазывали маслом. Еще одним отличительным признаком их банды были татуировки на лицах для защиты от дурного глаза, тогда как собственные глаза они прятали за зеркальными очками-авиаторами, ослепительно сверкавшими под стать хромированным великам.

По общему признанию бомбейского криминального мира, они были самыми эффективными убийцами, каких только можно купить за деньги, уступая в искусстве владения холодным оружием лишь одному человеку в городе: Хатоде, мастеру ножевого боя из мафии Санджая.

Мы углубились в хитросплетение улочек, кишащих лоточниками и попрошайками, и наконец припарковали мотоциклы перед лавкой, в витрине которой были выставлены аюрведические^[22] снадобья и шелковые кисетики с магическими травами, ограждающими от любовного проклятия. Я хотел купить один такой, но Абдулла мне не позволил.

— Над нами Аллах, а с нами наша честь и наш долг, — проворчал он, кладя руку мне на плечо. — И нам не нужны никакие амулеты и зелья.

Отметив про себя, что надо будет в другой раз вернуться сюда одному, я последовал за своим правоверным другом.

Абдулла вел нас узеньким коридором-проулком, в котором едва могли разминуться боком два человека. По мере удаления от улицы здесь становилось все темнее, пока стены не сомкнулись вверху почти невидимой в сумраке аркой, именуемой Башнями Белла-Виста.

За аркой крытые проходы разветвлялись, а в одном месте мы и вовсе прошли через частный дом. Его владелец, пожилой мужчина в рваной цветастой майке и больших затемненных очках с диоптриями, сидел в кресле и читал газету. Он даже не поднял глаза от страницы, чтобы посмотреть на людей, гуськом шествовавших через его, насколько я понимаю, гостиную.

Далее был еще более темный проулок, затем последний поворот в этом лабиринте — и мы очутились в просторном, залитом солнцем дворе.

Мне приходилось слышать об этом месте, оно называлось Дас-Раста — Десять путей. Ветвисто пробиваясь через хаотичные скопления домов, пути сходились на круглой площади под открытым небом. Это была территория общего пользования, однако чужаки здесь не приветствовались.

Из окружающих окон высовывались жильцы, наблюдая за происходящим на Дас-Расте. Некоторые спускали или поднимали на веревках корзины с овощами, готовой едой и другими товарами. Другие просто пересекали двор, появляясь и исчезая в туннелях, которые, как спицы колеса, разбегались отсюда во все стороны, соединяя Дас-Расту с внешним миром.

В самом центре двора из мешков с зерном и бобами была сооружена ступенчатая пирамида вдвое выше человеческого роста. И на ступенях этой пирамиды сидели велокиллеры.

Импровизированный трон на вершине занимал Ишмит, их вожак. Его длинные, ни разу не стриженные волосы соответствовали религиозным традициям сикхов, но, кроме длины волос, ничто более не указывало на его принадлежность к сикхизму. Волосы не были спрятаны под аккуратную чалму, как принято у сикхов, а свободно ниспадали до пояса; тонкие обнаженные руки были покрыты татуировками, на которых изображались совершенные им многочисленные убийства, а также победы, одержанные в гангстерских войнах. За поясом узких джинсов были заткнуты два длинных кривых ножа в богато украшенных ножнах.

— Салям алейкум, — лениво промолвил он, приветствуя Абдуллу, когда мы приблизились к пирамиде.

— Ва алейкум салям, — ответил Абдулла.

— А это что за пес с тобой приплелся? — спросил на хинди человек, ближе других сидевший к Ишмиту, и смачно сплюнул в сторону.

— Его зовут Лин, — спокойно сказал Абдулла. — Еще его называют Шантарамом. Он был другом Кадербхая, и он говорит на хинди.

— Мне плевать, говорит он на хинди, панджаби или малаялам^[23], — продолжил человек на хинди, оглядывая меня с ног до головы. — Он может декламировать стихи или таскать с собой словарик, засунув его в жопу, мне на это плевать. Я хочу знать, что этот пес делает здесь?

— Ты явно ближе моего знаком с собаками, — произнес я на хинди. — Но я пришел сюда в компании не псов, а мужчин, которые не привыкли брехать попусту.

Мой оппонент вздрогнул от неожиданности и недоверчиво покачал головой. Трудно сказать, что было главной причиной его изумления: мой жесткий ответ на вызов или же способность белого чужака говорить на хинди в стиле бомбейских уличных гангстеров.

— Этот человек мой брат, — произнес Абдулла ровным голосом, глядя на Ишмита. — Все, что твой человек говорит ему, он говорит и мне.

— Тогда почему бы не сказать это прямо тебе, иранец? — спросил все тот же задира.

— И то верно, почему бы нет, во имя Аллаха? — откликнулся Абдулла.

Это был момент, когда все повисло на тоненьком волоске. По двору по-прежнему сновали люди, перетаскивая туда-сюда мешки, кувшины с водой, коробки с прохладительными напитками и прочие вещи. Досужие зрители по-прежнему маячили в оконных проемах. Дети продолжали смеяться и играть в тени.

Но на пятачке между велокиллерами и нами четверыми царило созерцательное безмолвие — не будь окружающего шума, можно было бы расслышать стук наших сердец. За этой неподвижностью скрывалось огромное напряжение, когда руки демонстративно не тянутся к оружию, но тень сомнения уже готова разродиться вспышками солнца на клинках и потоками крови.

Велокиллеры были в одном слове от войны, но они уважали Абдуллу и относились к нему с опаской. Я на миг заглянул в смеющиеся, прищуренные глаза Ишмита. Он, похоже, прикидывал число трупов, которые вскоре будут валяться у подножия его пирамиды из мешков.

Было ясно, что при таком раскладе Абулла успеет убить не менее трех людей Ишмита, а остальные трое из нас, возможно, добавят к этому счету еще столько же. И хотя во дворе находилась дюжина велокиллеров, не считая тех, кто мог подоспеть к ним из ближайших домов, вероятные потери (даже если сам Ишмит уцелеет) были бы слишком велики, чтобы его банда смогла пережить неминуемое возмездие со стороны нашей мафии.

Глаза Ишмита раскрылись чуть шире, а на губах обозначилась улыбка, окрашенная алым соком бетеля.

— Любой брат Абдуллы, — сказал он, глядя на меня в упор, — это мой брат. Подойди и сядь рядом со мной. Пропустим по бхангу^[24].

Я взглянул на Абдуллу, и тот коротко кивнул мне, не сводя глаз с велокиллеров. Я вскарабкался на груду мешков и занял место чуть ниже трона Ишмита, на одном уровне с человеком, только что меня оскорбившим.

— Раджа! — обратился Ишмит к слуге, который полировал ряды и без того сверкавших никелем и хромом велосипедов. — Принеси стулья!

Тот исчез и мигом вернулся с тремя деревянными стульями для Абдуллы, Фардина и Хусейна. Другие слуги принесли нам бледно-зеленый бханг в высоких стаканах, а также внушительных размеров чиллум.

Я залпом осушил стакан молока с коноплей, следуя примеру Ишмита. Тот подмигнул мне, громко рыгнув.

— Буйволиное молоко, — сказал он. — Парное. Усиливает кайф. Если хочешь царить в этом мире, приятель, заимей дойных буйволиц.

— О… кей.

Он зажег чиллум, сделал две долгие затяжки и передал его мне, мощными струями выпустив дым из ноздрей.

Затянувшись в свою очередь, я протянул чиллум ближайшему велокиллеру, моему недавнему обидчику. Теперь его глаза улыбались, от былой враждебности не осталось и следа. Он затянулся, передал чиллум дальше и похлопал меня по колену:

— Кто твоя любимая актриса?

— Из нынешних или вообще?

— Из нынешних.

— Каришма Капур^[25].

— А вообще?

— Смита Патиль^[26]. А у тебя?

— Рекха^[27], — вздохнул он. — Прежде, сейчас и всегда. Она затмевает всех… У тебя есть нож?

— Конечно.

— Можно взглянуть?

Я достал один из своих выкидных ножей и протянул ему. Он раскрыл его с профессиональной сноровкой и повертел между пальцами увесистое оружие с медной рукоятью так легко, словно это был стебелек цветка.

— Славная вещь, — одобрил он, сложив и возвратив нож. — Кто делал?

— Викрант, с причала Сассуна, — ответил я, пряча нож в чехол.

— А, Викрант. Хороший мастер. Хочешь взглянуть на мой?

— Конечно, — сказал я, протягивая руку, чтобы принять его оружие.

Мой длинный нож предназначался для уличных боев лицом к лицу. Кинжал велокиллера служил для нанесения глубоких и широких, смертельных ран — как правило, ударом в спину. Лезвие резко сужалось от массивной рукояти к острию и было снабжено желобками-кровостоками. Зубцы на лезвии были направлены в обратную сторону, чтобы нож легко входил в тело, но рвал плоть на выходе, тем самым предотвращая спонтанное закрытие раны. Медная изогнутая рукоять удобно ложилась в руку. В целом же это оружие больше подходило для колющих, чем для рубяще-режущих ударов.

— Знаешь, — сказал я, отдавая его хозяину, — мне бы не хотелось когда-нибудь выйти один на один против тебя.

Он широко ухмыльнулся и вставил кинжал в ножны.

— Хороший план! — сказал он. — Не вижу проблемы. Мы с тобой никогда не выйдем друг против друга. Годится?

И он протянул мне руку. Долю секунды я колебался, зная, что гангстеры очень серьезно относятся к таким вещам, а я не был уверен, что смогу сдержать слово, если начнется война между нашими бандами.

— А, к черту! — сказал я и обменялся с ним крепким рукопожатием. — Мы с тобой никогда не будем драться. Несмотря ни на что.

Он вновь ухмыльнулся.

— Я… — начал он на хинди. — Ты извини… за те мои грубые слова.

— Ладно, забыли.

— Между прочим, я хорошо отношусь к собакам, — сообщил он. — Любой здесь это подтвердит. Я даже подкармливаю бродячих псов.

— Рад это слышать.

— Аджай! Скажи ему, как я люблю собак!

— Очень сильно, — сказал Аджай. — Он сильно любит собак.

— Если ты сейчас же не прекратишь говорить о собаках, — сказал Ишмит, пуская красную слюну из уголка рта, — я сверну тебе шею.

И отвернулся от него, демонстрируя неудовольствие.

— Абдулла, — сказал он, — полагаю, ты хотел со мной поговорить?

Но Абдулла не успел ответить, поскольку во дворе появилась группа из десятка рабочих, кативших две длинные пустые тележки.

— С дороги! — сразу же завопили они. — Труд угоден Богу! Мы творим богоугодное дело! Мы пришли за мешками! Забираем старые мешки! Потом привезем новые! С дороги! Труд угоден Богу!

С бесцеремонностью, за какую другие поплатились бы жизнями, простые работяги пренебрегали статусом и нарушали покой банды свирепых убийц. Без промедления они начали растаскивать пирамиду мешков, а велокиллеры, спотыкаясь и падая, освобождали насиженные места.

Не спеша, стараясь не уронить своего достоинства, Ишмит снизошел с командных высот и встал неподалеку от Абдуллы, наблюдая за разрушением пирамиды. Я слез одновременно с ним и присоединился к своим друзьям.

Фардин, не зря носивший прозвище Политик, поднялся и дипломатично предложил свой стул Ишмиту. Лидер велокиллеров сел рядом с Абдуллой и громко потребовал чай со специями.

Пока мы дожидались чая, рабочие удалили всю гору мешков, оставив на голых камнях двора лишь немного оброненных зерен и соломинок. Подали имбирный адрак-чай, настолько крепкий, что даже самый суровый и бессердечный судья прослезился бы.

А работяги вскоре вернулись с новыми мешками зерна и стали складывать их на том же месте. Стремительно вырастала новая куча, и слуги велокиллеров начали придавать ей форму ступенчатой пирамиды.

Вероятно желая скрыть неловкость оттого, что мы наблюдали его конфузное свержение с трона, Ишмит переключил внимание на меня:

— Ты… чужак, что ты думаешь о Дас-Расте?

— Джи, — начал я с уважительного обращения, соответствующего английскому «сэр», — я удивляюсь, как мы смогли добраться сюда, никем не задержанные.

— Мы знали, что вы идете. Мы знали, сколько вас, и знали, что вы друзья. Помнишь дядюшку Дилипа — старика, читающего газету?

— Да, мы прошли прямо через его дом.

— Именно так. У дядюшки Дилипа есть под креслом кнопка, а от нее идет провод к звонку здесь, на площади. По тому, сколько раз он нажимает кнопку, и по протяжности звонков мы можем определить, кто приближается, друг или враг, и в каком количестве. И такие «дядюшки» у нас есть в каждом проходе. Они глаза и уши Дас-Расты.

— Недурно, — признал я.

— Судя по наморщенному лбу, у тебя еще остались вопросы.

— Да. Я не понимаю, почему это место называется Дас-Раста — Десять путей, тогда как я смог насчитать только девять выходов с площади.

— Ты мне нравишься, гóра! — сказал Ишмит, используя слово, обозначающее на хинди белого человека. — Немногие замечают этот факт. На самом деле сюда и отсюда ведут десять путей, но десятый ход — потайной, и он известен лишь местной братве. Ты сможешь проследовать этим путем, только став одним из нас — или же в виде трупа, если мы тебя здесь прикончим.

Тут в разговор вступил Абдулла, выбравший этот момент для того, чтобы изложить цель своего визита.

— Я привез твои деньги, — сказал он, наклоняясь к сочащейся бетелем улыбке Ишмита. — Но прежде чем я их отдам, должен сказать об одном осложнении.

— Что за… осложнение?

— Свидетель, — произнес Абдулла достаточно громко, чтобы я смог его расслышать. — Говорят, вы работаете так быстро, что даже джинн не сможет заметить удар вашего ножа. Но в последнем случае нашелся человек, это заметивший. И он описал киллера полиции.

Ишмит сжал челюсти и быстро взглянул через плечо на своих людей, а затем вновь повернулся к Абдулле. Улыбка на его лице медленно восстанавливалась, но зубы по-прежнему были сомкнуты так крепко, словно он держал в них нож.

— Само собой, мы уберем этого свидетеля, — прошипел он. — И не возьмем за него доплату.

— В этом нет нужды, — ответил Абдулла. — Сержант полиции, оформлявший протокол, — наш человек. Он надавил на свидетеля и заставил его изменить показания. Но ты же понимаешь, что в таких случаях я говорю не от своего имени, а от имени Санджая. Притом что это лишь второй заказ, который мы вам дали.

— Джарур^[28], — сказал Ишмит. — И я обещаю, что осложнений со свидетелями больше не возникнет, пока мы работаем вместе.

Ишмит пожал руку Абдуллы, на секунду-другую задержав ее, а затем встал со стула, повернулся к нам спиной и начал карабкаться на вершину заново возведенной пирамиды. Расположившись на своем новом троне, он произнес одно слово:

— Панкадж!

Оказалось, что так зовут человека, с которым мы сперва ссорились, а потом обсуждали ножи.

Фардин вынул из своего рюкзака пачку денег и передал ее Абдулле, который, в свою очередь, вручил ее Панкаджу. Перед тем как лезть на пирамиду, тот обернулся ко мне.

— Мы с тобой никогда не будем биться друг против друга, — сказал он, вновь протягивая мне руку. — Пукках?^[29]

Его широкая улыбка и неподдельная радость от обретения нового друга были бы восприняты с пренебрежительной усмешкой матерыми зэками в австралийской тюрьме. Но сейчас мы находились в Бомбее, и улыбка Панкаджа была столь же искренней, сколь искренним было его желание прирезать меня несколькими минутами ранее. То же самое я мог бы сказать о себе.

Пока Ишмит его не окликнул, я не знал, что человек, с которым я недавно обменялся оскорблениями, был вторым по значимости главарем велокиллеров; и его имя наводило не меньший страх, чем имя самого Ишмита.

— Ты и я, — сказал я ему на хинди, — мы никогда не будем драться. Что бы ни случилось.

Ухмыльнувшись мне от уха до уха, он с акробатической ловкостью вскарабкался на гору мешков и отдал деньги Ишмиту. Абдулла приложил руку к груди в знак прощания, и мы двинулись в обратный путь.

Следуя за Абдуллой, мы снова прошли лабиринт ходов, включая гостиную, в которой все так же сидел и читал газету дядюшка Дилип, держа бдительную ногу на тайной кнопке под креслом.

Когда мы добрались до своих мотоциклов, Абдулла повернулся, поймал мой взгляд и расплылся в очень редкой для него открытой, счастливой и даже озорной улыбке.

— Это было на самой грани! — сказал он. — Все обошлось, хвала Аллаху!

— С каких это пор ты имеешь дело с левыми киллерами?

— Мы связались с ними пару недель назад, когда ты был в Гоа. Помнишь нанятого нами адвоката, который слил наших братьев, выложив копам все, что ему рассказали по секрету?

Я кивнул, вспоминая, как все мы были разъярены, когда наши люди получили пожизненный срок из-за предательских показаний их собственного адвоката. Была подана апелляция, но она застряла в суде высшей инстанции, и наши все еще сидели за решеткой.

— Теперь этот законник примкнул к толпе своих коллег в аду, — сказал Абдулла, и в глазах его сверкнули золотистые искорки. — Наш приговор апелляции не подлежит. Но не будем говорить о подлых тварях и их жалких судьбах. Лучше насладимся ездой с ветерком и возблагодарим Аллаха за то, что Он избавил нас от необходимости убивать киллеров, которых мы сами же наняли для другого убийства. Жизнь прекрасна и удивительна, хвала Аллаху!

Однако, пока мы с Фардином и Хусейном следовали за Абдуллой к месту сбора совета мафии, я размышлял отнюдь не о Божьей благодати. Я знал, что другие мафиозные кланы периодически прибегают к услугам велокиллеров. Даже копы временами привлекали их для «чистки» в особо щекотливых случаях. Но южнобомбейская мафия при жизни Кадербхая до такого не опускалась никогда.

Где бы ни собиралась компания людей — от заседания директоров крупной фирмы до сборища развратников в борделе, — они всегда, сознательно либо неосознанно, устанавливают определенные моральные правила для данной ситуации. И одним из моральных правил, неукоснительно соблюдавшихся мафией Кадербхая, было следующее: человеку, которого решено убрать, дается возможность посмотреть в глаза своим убийцам и услышать от них, за что конкретно он обречен на смерть. Но нанимать безликих неуловимых киллеров, вместо того чтобы самим приводить в исполнение приговор, — это был радикальный отход от правил. И с этим мне было трудно примириться.

До сей поры порядок и хаос в нашем мире балансировали на чашах весов, удерживаемых в напряженно вытянутой руке традиции. И эти весы опасно качнулись в тот самый момент, когда были наняты велокиллеры. Из множества людей, работавших на Санджая, добрая половина хранила верность старому кодексу чести в большей мере, чем лично ему, теперь пытавшемуся этот кодекс переписать…

Вид морского простора при выезде на Марин-драйв наполнил ощущением покоя если не мою голову, то хотя бы мое сердце. Я отвернулся от красной тени, бегущей рядом со мной по обочине. Я перестал думать о пирамиде киллеров и о недальновидности Санджая. Я перестал думать о моей собственной роли в предстоявшем безумии. Я просто гнал по трассе с моими друзьями — навстречу концу, нам уготованному.

Глава 7

Не будь с нами Абдуллы, мы с Фардином и Хусейном помчались бы до мечети Набила наперегонки, подрезая машины и пытаясь протиснуться в любую щель. Но Абдулла никогда никого не подрезал и не жал на газ без толку. Он рассчитывал, что машины сами перед ним расступятся, и обычно так оно и происходило. Он ездил спокойно, без рывков и резких торможений, прямо сидя в седле и высоко держа голову, и длинные черные волосы всплесками растекались по его широким плечам.

Мы добрались до особняка минут за двадцать и припарковали мотоциклы на привычном месте, перед соседним парфюмерным магазином.

Как правило, главный вход в особняк был открыт и неохраняем. Кадербхай говорил, что, если какой-нибудь враг захочет покончить с жизнью путем нападения на его жилище, он предпочтет сперва выпить с ним чая и только потом убить его.

Но сейчас мы обнаружили высокие массивные двери парадного входа плотно закрытыми, а перед ними стояли четверо вооруженных людей. Я узнал одного из них, Фарука, «смотрящего» за игорным бизнесом в отдаленном филиале фирмы, в Аурангабаде. Трое других были незнакомыми мне афганцами.

Толкнув дверь, мы вошли внутрь и увидели еще парочку с автоматами на изготовку.

— Зачем тут афганцы? — спросил я, когда мы их миновали.

— Многое произошло, брат Лин, за то время, что ты был в Гоа, — сказал Абдулла, и мы вступили в открытый внутренний дворик.

— Да уж, шутки в сторону.

Я не появлялся здесь уже несколько месяцев и сейчас с горечью отметил признаки небрежения и запущенности. При жизни Кадербхая из каменной глыбы в центре двора день и ночь бил фонтан, а роскошные пальмы в кадках добавляли живительную зелень к белизне мрамора и голубизне неба. С той поры пальмы засохли, а растрескавшаяся земля в кадках была утыкана сигаретными окурками.

У двери в комнату, где заседал совет мафии, стояли еще два афганца с автоматами. Один из них постучал в дверь и затем медленно ее отворил.

Абдулла, Хусейн и я вошли внутрь, а Фардин остался снаружи вместе с афганскими охранниками. Дверь закрылась за нашими спинами, и я огляделся: в комнате нас было тринадцать человек.

Сама комната заметно изменилась. На полу сохранилось покрытие из пятиугольных плиток кремового цвета, а сине-белая мозаика, имитирующая небо с облаками, по-прежнему покрывала стены и сводчатый потолок, но инкрустированный столик и парчовые подушки на полу исчезли. Их место занял длинный — почти от стены до стены — конференц-стол из темного дерева, по периметру стола расположились четырнадцать кожаных кресел с высокими спинками. Кресло председателя, в отличие от остальных, было украшено витиеватой резьбой. И человек, сидевший в этом кресле, Санджай Кумар, улыбкой встретил вновь вошедших. Но эта улыбка предназначалась не мне.

— Абдулла! Хусейн! — воскликнул он. — Наконец-то! Мы уже обсудили много второстепенных вопросов, ну а теперь, когда вы здесь, можно приступать к самому главному.

Предположив, что Санджай не желает моего присутствия в зале совета, я попробовал вежливо удалиться.

— Санджайбхай, я подожду снаружи, пока не понадоблюсь.

— Нет, Лин, — сказал он, делая какой-то неопределенный взмах рукой. — Сядь рядом с Тариком. Садитесь все, не будем терять время.

Тарик, четырнадцатилетний племянник Кадербхая и его единственный близкий родственник мужского пола, сидел в императорском кресле своего дяди в дальнем конце комнаты. Он был развит не по годам и уже сейчас не уступал ростом большинству присутствующих. Но все равно его фигура терялась в обширном пространстве кресла, когда-то бывшего троном короля южнобомбейского преступного мира.

Позади Тарика, положив ладонь на рукоять кинжала, стоял Назир — верный страж мальчика и мой близкий друг.

Я проследовал вдоль длинного стола и поздоровался с Тариком. На секунду он просиял, пожимая мне руку, но тут же вновь принял холодно-бесстрастный вид, с бронзовым отблеском в глазах, — таким он был все время со дня смерти своего дяди.

Когда я перевел взгляд на Назира, тот одарил меня исключительно редкой улыбкой — по сути, жуткой гримасой, способной укрощать львов. Это была одна из чудеснейших улыбок, какие я видывал в своей жизни.

Я сел на стул рядом с Тариком. Абдулла и Хусейн заняли свои места за столом, и заседание продолжилось.

По инерции еще какое-то время обсуждались второстепенные вопросы: забастовка докеров на причале Балларда, сократившая поставки наркотиков в южный Бомбей; создание ассоциации рыбаков на причале Сассуна, главном месте базирования рыболовецкого флота, и их отказ платить мафии «за покровительство»; задержание «дружественного» члена муниципального совета в ходе полицейского рейда в одном из крышуемых нашей мафией публичных домов и его просьба к совету замять это дело.

Совет мафии, в действительности инициировавший полицейский рейд как раз для того, чтобы крепче взять в оборот того же чинушу, выделил нужную сумму для подкупа полиции и постановил взыскать вдвое большую сумму со «спасенного» — в порядке благодарности за услуги.

Последний вопрос был более сложным и выходил за рамки обычного бизнеса. Влияние Компании Санджая, управляемой советом, охватывало весь южный Бомбей, от фонтана Флоры до Нейви-Нагара на оконечности мыса. На всей этой территории, с трех сторон ограниченной морем, Компания полностью контролировала черный рынок, однако нельзя сказать, чтобы мелкие дельцы так уж стонали под ее игом. Напротив, очень многие люди предпочитали обращаться за разрешением своих споров и проблем именно к мафии, а не к полиции. Мафия, как правило, действовала быстрее, зачастую была более справедливой и всегда брала меньшую мзду, чем копы.

Когда Санджай встал во главе группировки, он назвал ее Компанией — в духе последних веяний, когда гангстеры начали делить город на сферы влияния уже как бизнесмены. Основатель группировки, ныне покойный Кадербхай, был достаточно сильной и яркой личностью, чтобы его мафиозный клан не нуждался в иных обозначениях, кроме его собственного имени. Да и сейчас эхо его имени придавало Компании авторитет, какого не могло дать ей имя Санджая; и во многом за счет этого эха в подконтрольной зоне еще сохранялись относительное спокойствие и порядок.

Но с недавних пор кое-кто начал проявлять чрезмерную самостоятельность. Одним из таких «обнаглевших» был крупный домовладелец из района Кафф-Парейд, где на отвоеванной у моря территории вырос целый квартал многоэтажек с дорогими квартирами. Он начал набирать частную армию головорезов, что не могло понравиться Компании Санджая, ибо тем самым на кон ставилась репутация ее собственных бойцов.

И вот на днях эти «частники» вышвырнули просрочившего плату арендатора из окна его квартиры на третьем этаже. Неплательщик выжил, но при падении развалил принадлежавший Компании киоск, в котором продавались сигареты и гашиш. Серьезные травмы получили киоскер по прозвищу Сияющий Патель и один из клиентов, которым оказался популярный исполнитель суфийских песен.

Сияющий Патель с его полулегальной лавчонкой был для Компании вопросом сугубо коммерческим. Но травма, нанесенная великому певцу, которого знали и любили все курильщики гашиша на южном полуострове, придавала делу совсем иной характер.

— Я говорил, что к этому все идет, Санджайбхай, — горячился Фейсал, крепко сжимая кулак. — Я предупреждал тебя об этом еще несколько месяцев назад.

— Ты предупреждал, что кто-то свалится на лавку Пателя? — Санджай презрительно фыркнул. — Должно быть, я пропустил то заседание совета.

— Я предупреждал, что мы теряем авторитет, — продолжил Фейсал уже спокойнее. — Я говорил тебе, что дисциплина расшаталась. Никто нас уже не боится, и я не могу их в этом винить. Если мы так трусливы, что позволяем чужакам орудовать у нас под носом, винить в этом можно только нас самих.

— Он прав, — сказал Малыш Тони. — Взять хотя бы проблему с Компанией Скорпионов. Видя такое, всякий оборзевший засранец, вроде этого выскочки из Кафф-Парейда, думает, что на нас можно положить с прибором, и начинает сколачивать свою банду.

— Никакая они не компания! — яростно выкрикнул Санджай. — Этих вонючих «скорпионов» не признает ни один из бомбейских кланов. Они просто шайка отморозков из северного Бомбея, попытавшихся пробраться к нам на юг. Называй вещи своими именами: это мелкая дрянная шайка.

— Называй их как хочешь, — негромко сказал Махмуд Мелбаф, — но они создали нам реальную проблему. Напали на наших людей на улице среди бела дня. Всего в каком-то километре отсюда изрубили тесаками двух торгашей, приносивших солидный доход Компании.

— Это так, — подтвердил Фейсал.

— Вот почему здесь пришлось поставить стражу из наших афганских братьев, — продолжил Махмуд Мелбаф. — «Скорпионы» также попытались вклиниться в нашу зону в районе Регала и Нариман-Пойнт. Я вышвырнул их оттуда, но все могло бы обернуться хуже, не окажись рядом Абдуллы, — мы были вдвоем против пятерых. Одного моего имени — да и твоего тоже, Санджай, — недостаточно, чтобы их отпугнуть. А если бы Малыш Тони не порезал рожу тому деляге, они до сих пор бы продавали дурь перед колледжем, в полусотне шагов от твоего дома. Если ты не считаешь это проблемой, тогда у нас и впрямь нет проблем.

— Я все понимаю, — ответил Санджай, понизив тон и быстро взглянув на Тарика.

Лицо мальчика оставалось бесстрастным.

— Мне известно все, о чем вы говорите, — сказал Санджай. — Разумеется, мне это известно. Но какого черта им нужно? Они что, серьезно хотят войны? Неужели они надеются ее выиграть? Чего хотят эти недоноски?

Всем нам было ясно, чего хотели «скорпионы»: они хотели заполучить все, они хотели нашей смерти или нашего отступления, чтобы завладеть этой территорией.

В тишине, последовавшей за риторическим вопросом, я оглядел лица членов совета, пытаясь оценить их настрой и готовность вступить в очередную битву за сферы влияния.

Обычно подвижное, лицо Санджая застыло, а взгляд уперся в поверхность стола, пока он обдумывал возможные варианты действий. Я знал, что он, будучи рассудительным человеком, предпочел бы избежать бойни и заключить сделку, даже с такими подлыми тварями, как «скорпионы». Для Санджая принципиальное значение имела сделка сама по себе — не важно, как, когда и с кем заключенная.

Он был смелым и жестоким бойцом, но его первым побуждением в любой конфликтной ситуации было разобраться без кровопролития. Это он распорядился установить в зале совета длинный конференц-стол; и только теперь, видя его замешательство и неуверенность, я понял, что это решение было продиктовано не гордыней или самодовольством — стол действительно символизировал его природную склонность к переговорам, сделкам и мировым соглашениям.

Кресло справа от Санджая всегда пустовало в память о его друге детства Салмане, который погиб в ходе последней войны с конкурирующими гангстерами.

В тот раз Санджай сохранил жизнь одному из членов разгромленной группировки. А теперь Вишну — тот самый тип, которого он пощадил, — создал банду «скорпионов» и нагло вторгся во владения Компании.

Многие члены совета тогда высказывались против неуместного акта милосердия и требовали добить врага, чтобы раз и навсегда закрыть этот вопрос; и сейчас Санджай знал, что они считают возникшие проблемы доказательством своей правоты и признаком его слабости.

Я заметил, что рука Санджая медленно скользит по гладкой столешнице вправо, как будто стремясь найти поддержку в рукопожатии покойного друга.

Еще правее, за пустым креслом, сидел Махмуд Мелбаф — подтянутый и вечно настороженный иранец, умудрявшийся сохранять внешнее спокойствие, невзирая на любые вызовы и провокации. Однако его невозмутимой серьезности сопутствовала неизбывная печаль — он никогда не смеялся и крайне редко позволял себе улыбку. Тяжкая утрата поразила его сердце и угнездилась в нем, сглаживая эмоциональные пики и провалы, как ветер и песок сглаживают острые скалы в пустыне.

Рядом с Мелбафом сидел Фейсал — в прошлом боксер-профессионал, находившийся лишь в шаге от чемпионского титула. Но пройдоха-менеджер умыкнул все его призовые, а заодно и подругу Фейсала, таким образом усугубив обман личным оскорблением. Фейсал разыскал и насмерть забил менеджера, а девчонка исчезла из города, и никто ее больше не видел.

Выйдя на свободу после восьмилетней отсидки и обладая реакцией столь же стремительной и смертоносной, как и его кулаки, он сделался одним из «смотрящих» в мафии Кадербхая. Особенно ценилось его умение разбираться с долговыми проблемами. Иногда ему случалось применять на практике свои боксерские навыки, но гораздо чаще его свирепый взгляд и покрытое шрамами лицо оказывались достаточно убедительными аргументами, и должники мигом изыскивали требуемые средства. Когда последняя война унесла нескольких членов совета мафии, Фейсал вполне заслуженно получил в нем постоянное место.

По соседству с Фейсалом, наклонившись в его сторону, сидел Амир, его неразлучный напарник. С большой круглой головой, похожей на обточенный речной валун, при бесчисленных шрамах, кустистых бровях и пышных усах, Амир смахивал на мрачно-загадочного киногероя, каких обычно поставляет в Болливуд юг Индии. Прекрасный танцор, несмотря на солидное брюшко, любитель рассказывать байки громоподобным голосом и подшучивать над всеми, кроме Абдуллы, он первым выходил на танцплощадку во время больших гуляний и первым же кидался в любую драку.

Амир и Фейсал контролировали наркобизнес в южном Бомбее, их уличные торговцы приносили Компании добрую четверть всей прибыли.

Следующее за Амиром кресло занимал его протеже по имени Эндрю да Силва — молодой уличный гангстер, принятый в совет по рекомендации Амира. Он контролировал проституцию и порносалоны, обретенные Компанией в качестве трофеев после разгрома враждебной группировки. Бледнокожий молодой человек с рыжеватыми волосами, светло-карими глазами и обаятельной улыбкой, он казался открытым и простодушным, однако под этой маской таилась неизбывная злоба, замешанная на страхе и коварстве. Однажды я видел, как спала эта маска. И я видел садистский огонек, вспыхнувший в его глазах. Но остальные этого не заметили: сияющая улыбка быстро вернулась на место, скрыв его истинную натуру, и подозрений не возникло ни у кого, кроме меня.

Однако он знал, что я это знаю. И всякий раз в его взгляде я читал вопрос: «Как ты сумел меня раскусить?»

Столкновение между да Силвой и мной было неизбежным; мы оба понимали, что рано или поздно возникнет ситуация, когда один из нас выпадет из обоймы и канет в небытие. А сейчас, наблюдая за ним на заседании совета, я понял, что в решающий момент мне придется иметь дело не с одним Эндрю: тот наверняка укроется за мощными, широкими плечами Амира.

Далее за столом сидел Фарид, прозванный Решателем, чья преданность Кадербхаю могла сравниться только с преданностью седеющего ветерана Назира. Фарид отчаянно винил себя в смерти Кадербхая в Афганистане, почему-то считая, что смог бы его спасти, окажись он тогда с нами в снегах, — и не желал слушать наши уверения в обратном.

Горе и чувство вины сделали его безрассудным, но они же поспособствовали зарождению нашей крепкой дружбы. Мне всегда нравился Фарид с его яростной отвагой и готовностью очертя голову кинуться в самое пекло. Когда я посмотрел на него во время долгой паузы, вызванной размышлениями Санджая о зарвавшихся домовладельцах, левых наемниках и агрессивных «скорпионах», Фарид встретил мой взгляд — и в глазах его тлели угольки скорби. На какой-то миг я вновь очутился среди заснеженных гор и увидел перед собой окаменевшее лицо Кадербхая — человека, которого и я, и Фарид называли «отцом».

Последний по порядку член совета перед Хусейном и Абдуллой вежливо кашлянул, нарушив тишину. Человека этого звали Раджубхай, и он был главным счетоводом Компании. Толстяк, с достоинством и гордостью носивший свои объемистые телеса, Раджубхай внешне походил на старосту какой-нибудь деревни в глухой провинции, однако же был коренным бомбейцем. Его всегдашний наряд состоял из великолепного розового тюрбана, белого дхоти^[30] длиной ниже колен и саржевой безрукавки. Чувствовавший себя неуютно в любом месте вне стен своего денежного хранилища, Раджубхай ерзал в кресле и поглядывал на часы всякий раз, когда Санджай не смотрел в его сторону.

— О’кей, — сказал наконец Санджай. — У этого типа из Кафф-Парейда крепкие яйца, надо отдать ему должное, но то, что он сотворил, не лезет уже ни в какие ворота. Он подает дурной пример другим, а сейчас неподходящее время для дурных примеров. Абдулла, Хусейн, Фарид, вычислите самого сильного и крутого из нанятых им бандюков, их главаря. Возьмите его живым и затащите на третий этаж новой высотки, которая строится в Нейви-Нагаре.

— Джи, — сказал Абдулла, что означало «да, сэр».

— Эти строители в прошлом месяце отстегнули бабки «скорпионам» вместо того, чтобы платить нам. Сбросьте ублюдка с третьего этажа и постарайтесь, чтобы он упал на офисный вагончик или что у них там, — это будет нашим посланием одновременно и строительной фирме, и «скорпионам». Перед тем выпытайте у него все, что знает. Если выживет после падения, не добивайте, его счастье.

— Джарур. — Абдулла понимающе кивнул.

— После этого, — продолжил Санджай, — возьмите в оборот остальных наемников. Притащите их к нанимателю и заставьте избить его в вашем присутствии. Пусть выколотят все дерьмо из своего босса. И убедитесь, чтобы лупили как следует, а не вполсилы. Потом покромсайте им рожи, и пусть проваливают из города.

— Джарур.

— Когда засранец очухается, скажите ему, что отныне он будет платить нам по двойной ставке. Плюс штраф за потраченное нами время и причиненное нам беспокойство. И пусть оплатит больничные счета Сияющего Пателя и Рафика. Это лучший певец каввали^[31], какого я слышал. Стыд и позор, что дошло до такого!

— Истинно так, — согласился Махмуд Мелбаф.

— Стыд и позор, — вздохнул Амир.

— Ты все запомнил, Абдулла? — спросил Санджай.

— Каждое слово.

Санджай глубоко вздохнул, раздувая щеки, и оглядел остальных членов совета:

— Есть еще вопросы?

Ненадолго установилось молчание, затем голос подал Раджубхай.

— Время и деньги не ждут никого, — сказал он, ногами нашаривая под столом сандалии.

Все поднялись со своих мест. Перед тем как покинуть комнату, каждый кивком попрощался с Тариком, юнцом в императорском кресле Кадербхая. Когда из членов совета остался только Санджай, также направившийся к двери, я подошел к нему:

— Санджайбхай?

— А, Лин, — сказал он, быстро обернувшись. — Как было в Гоа? Стволы, которые ты привез, нам сейчас очень кстати.

— В Гоа было… хорошо.

— Но?

— Но меня беспокоят две вещи, которые я заметил после возвращения оттуда. Это велокиллеры и афганцы. Что происходит?

Его лицо потемнело, губы начали презрительно кривиться. Придвинувшись близко ко мне, он заговорил свистящим шепотом:

— Знаешь, Лин, ты не должен путать свою полезность для нас со своей значимостью. Я послал тебя в Гоа за стволами только потому, что все мои лучшие люди там уже засветились. И я не хотел лишиться кого-нибудь из лучших, если что-то пойдет не так в этой пробной поездке. С этим все ясно?

— Ты вызвал меня сюда, чтобы сказать это?

— Я тебя не звал и вообще не хотел, чтобы ты сидел на собрании. Мне это не нравится. Совсем не нравится. Но тебя захотел видеть Тарик, и это он настоял на твоем присутствии.

Мы с ним одновременно повернулись и посмотрели на мальчика.

— Найдется у тебя время, Лин? — спросил Тарик.

Прозвучало это отнюдь не как просьба.

— Что ж, — повысил голос Санджай, хлопнув меня по плечу, — мне надо идти. Не знаю, почему ты вернулся, Лин. Лично я чертовски люблю Гоа. На твоем месте, старик, я бы там растворился и жил бы припеваючи где-нибудь рядом с пляжем. Я бы все понял и не стал бы тебя винить.

С этими словами он вышел из комнаты, а я вновь сел рядом с Тариком. Гнев мешал мне сосредоточиться, и я не сразу повернул голову, чтобы встретить его бесстрастный взгляд. Следующая минута прошла в молчании и неподвижности.

— Ты не хочешь меня спросить? — наконец произнес Тарик с легкой улыбкой.

— Спросить о чем, Тарик?

— О том, зачем я позвал тебя на заседание совета?

— Полагаю, ты сам это скажешь, когда сочтешь нужным, — также с улыбкой ответил я.

Он, казалось, уже был готов рассмеяться, но быстро вернул себе серьезный вид.

— Знаешь, Лин, это одно из качеств, которые мой дядя любил в тебе больше всего, — сказал он. — Он говорил мне, что в глубине души ты больше иншалла, чем любой из нас. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я.

Я не ответил. В данном случае слово «иншалла», означавшее «такова воля Аллаха» или «если это угодно Аллаху», подразумевало, что он считал меня законченным фаталистом.

Но это было не так. Я не задавал лишних вопросов просто потому, что мне было все равно. Меня заботила судьба некоторых, конкретных людей, а на прочее мне было наплевать. Так же наплевательски я относился и к собственной судьбе после побега из тюрьмы. Будущее виделось мне адским пламенем в конце туннеля, а прошлое терялось в непроглядной тьме.

— После смерти моего дяди, — продолжил Тарик, — мы распорядились его имуществом так, как было указано в завещании.

— Да, я помню.

— И тебе известно, что я получил в наследство этот дом и еще довольно много денег.

Я перевел взгляд на Назира. На лице старого воина сохранялось все то же суровое и мрачное выражение, но косматая бровь слегка шевельнулась, выдавая его интерес к происходящему.

— Но ты, Лин, не получил от Кадербхая ничего. Ты не был упомянут в завещании.

Я любил Кадербхая. Несчастливые сыновья, как правило, имеют двух отцов: первый дает им жизнь, но не в состоянии дать любовь, а второго они находят сердцем, прежде не знавшим отцовской любви. Я сердцем нашел Кадербхая и полюбил его, как отца.

Но я не питал иллюзий насчет ответной любви — даже если Кадербхай испытывал ко мне какое-то подобие отцовских чувств, это не мешало ему рассматривать меня лишь как одну из пешек в его большой игре.

— Да я и не рассчитывал на упоминание.

— Ты не рассчитывал, что он о тебе вспомнит? — спросил Тарик с нажимом, наклоном головы подчеркивая свое сомнение.

Точно такое же движение я приметил у Кадербхая, когда он поддразнивал меня во время наших философских дискуссий.

— Даже притом, что ты был с ним близок? Даже притом, что он не раз называл тебя своим любимцем? Даже притом, что ты вместе с Назиром сопровождал его в походе, который стоил ему жизни?

— Твой английский стал намного лучше, — заметил я, пытаясь сменить тему разговора. — Похоже, эта новая учительница знает свое дело.

— Мне она нравится, — ответил Тарик, но тотчас, нервно сморгнув, подправил предыдущую реплику: — То есть я ее уважаю. Преподает она отлично. Скажем прямо: гораздо лучше, чем это делал ты, Лин.

Возникла пауза. Я уперся ладонями в свои колени, давая понять, что готов удалиться.

— Ну, я…

— Постой! — быстро сказал он.

Я взглянул на него сердито, раздраженный приказным тоном, но сразу смягчился, увидев мольбу в его глазах. Тогда я вновь откинулся на спинку и скрестил руки на груди.

— На этой… на этой неделе, — начал он, — мы нашли еще несколько документов моего дяди. Они затерялись среди страниц его Корана. То есть они не терялись, нет, просто их не сразу обнаружили. Дядя поместил их туда перед своим отъездом в Афганистан.

Мальчик умолк, и я взглянул на его могучего телохранителя, моего друга Назира.

— Он оставил тебе подарок, — вдруг заявил Тарик. — Это сабля. Старинная сабля, которая принадлежала еще его прадеду и дважды побывала в сражениях с британцами.

— Но… тут какая-то ошибка.

— Там все написано четко и ясно, — отрезал Тарик. — В случае его смерти сабля переходит к тебе. Причем не как посмертный дар от него, а как личный подарок от меня. Ты окажешь мне честь, приняв его.

В руках Назира появился длинный сверток; он размотал несколько слоев шелка и протянул мне саблю, держа ее горизонтально на высоко поднятых ладонях.

Широкие серебряные ножны украшало рельефное изображение летящих ястребов. В верхней части ножен было выгравировано изречение из Корана. Выточенная из лазурита рукоять имела бирюзовые вставки поверх заклепок. Дужка эфеса из чеканного серебра изящным изгибом протянулась от навершия рукояти до крестовины.

— Тут явно ошибка, — повторил я. — Это наследие вашей семьи. Сабля должна принадлежать тебе.

Мальчик улыбнулся, и в этой улыбке была смесь признательности и сожаления.

— Ты прав, она должна была перейти ко мне. Но есть четкое распоряжение Кадербхая, написанное его собственной рукой. Сабля твоя, Лин. И не вздумай отказываться. Я хорошо тебя знаю. Если попытаешься вернуть ее мне, я буду оскорблен.

— Однако есть еще один момент, — сказал я, по-прежнему не дотрагиваясь до сабли. — Ты же знаешь, что я бежал из тюрьмы в своей стране. В любой момент меня могут арестовать и выслать в Австралию. Если такое случится, ваша семейная реликвия может уйти неизвестно в чьи руки.

— У тебя никогда не будет проблем с бомбейской полицией, — твердо сказал Тарик. — Ты один из нас. Здесь тебе ничто не грозит. А если тебе нужно будет надолго уехать из города, ты сможешь оставить саблю у Назира, и он сохранит ее до твоего возвращения.

Он кивнул Назиру, и тот наклонился ко мне, протягивая оружие. Я посмотрел ему в глаза. Рот Назира сложился в улыбку-гримасу, с опущенными уголками губ.

— Возьми ее, — сказал он на урду. — И вынь из ножен.

Сабля оказалась не такой тяжелой, как я ожидал. С минуту она покоилась у меня на коленях. В комнате посреди ветшающего особняка повисла напряженная тишина. Я колебался из боязни вместе с оружием вытянуть на свет окровавленную сталь воспоминаний, с таким трудом упрятанную в ножны забвения. Но традиция требовала, чтобы я обнажил клинок в знак того, что принимаю дар.

Я поднялся со стула и, вынув саблю из ножен, опустил острие, так что оно почти коснулось мраморного пола. Мои опасения подтвердились: в этой вещи чувствовалась энергия, способная притягивать воспоминания, — подобно тому как притяжение Луны вызывает морские приливы.

Я поспешил вложить ее в ножны и повернулся к Тарику. Кивком он указал на стул рядом с собой. Я снова сел, положив саблю на колени.

— Что означает этот текст на ножнах? — спросил я. — Не умею читать по-арабски.

— Инна лилляхи ва инна… — начал Тарик строку из Корана.

–…иляйхи раджиун, — закончил я за него.

Я знал эту фразу: «Поистине, мы принадлежим Аллаху, и поистине, к Нему мы вернемся». Каждый мафиози-мусульманин произносил ее перед боем. Да и мы, немусульмане, тоже ее произносили, на всякий случай.

Тот факт, что я не мог прочитать арабскую вязь на подарке, больно уязвил Тарика — это было видно по его лицу. Я ему сочувствовал и был с ним согласен: по большому счету я не заслужил права владеть реликвией их рода и не осознавал всей ценности, какую она имела для Тарика.

— Среди бумаг в священной книге было одно письмо, — произнес он медленно, контролируя свои эмоции. — Письмо, предназначенное тебе.

Я ощутил тревожный укол в груди. Письмо. Этого мне только не хватало. Я не люблю письма. Темное прошлое сродни вампиру, который питается свежей кровью настоящего, а письма почему-то вызывают у меня ассоциацию с летучими мышами-вампирами.

— Мы начали читать, не зная, кому оно адресовано, — сказал Тарик. — И только дойдя до середины, поняли, что это его прощальное письмо тебе. Дальше мы читать не стали. Не знаю, что во второй половине письма, но в самом начале его говорится о Шри-Ланке.

Бывает так: ты вдруг замечаешь, что река жизни стремительно несет тебя на скалистые пороги. Письмо, древняя сабля, последние решения совета мафии, рекомендация Санджая «не путать свою полезность со своей значимостью», велокиллеры, стволы из Гоа, Шри-Ланка — все стечения обстоятельств и их возможные последствия как раз обозначали такие пороги, бурунами вздымавшиеся над речной поверхностью. А когда ты видишь впереди опасные скалы, у тебя есть только два варианта: остаться в лодке и нестись дальше по течению, надеясь на удачу, или выпрыгнуть за борт.

Назир передал Тарику серебристый конверт. Тарик похлопал им по своей ладони.

— Дары моего дяди всегда сопровождались условиями, — сказал он негромко, — а от принимающего дар требовалось…

–…понимание, — закончил я за него.

— Я хотел сказать «подчинение». Этот особняк перешел ко мне по завещанию Кадербхая, но с одним условием: я не должен выходить за его пределы ни в коем случае, даже на минуту, пока мне не исполнится восемнадцать лет.

Я даже не попытался скрыть свое возмущение, хотя тактичность не помешала бы, учитывая то, кем он являлся сейчас и что ждало его в будущем.

— Да как такое возможно?!

— Это не так уж и плохо, — произнес он сквозь зубы, явно задетый моей негодующей реакцией. — Учителя приходят на дом, и я обучаюсь всему: английскому, наукам, богословию и боевым искусствам. Назир всегда со мной, как и домашние слуги.

— Но тебе сейчас всего четырнадцать, Тарик. Ты готов терпеть еще целых четыре года такой жизни? Ты хотя бы общаешься с другими ребятами?

— Мужчины в моем роду становились воинами и вождями в пятнадцать лет, — заявил Тарик, глядя мне в лицо. — В этом возрасте я уже выбрал свою судьбу. Ты можешь сказать то же самое о себе?

Юношеская целеустремленность и юношеское упрямство — величайшие силы из всех, какими нам случается обладать в этой жизни. Я не собирался критиковать его выбор, а лишь хотел уточнить: сознает ли он, чего лишается?

— Тарик, — вздохнул я, — я не имею и малейшего понятия, о чем ты говоришь.

— Я намерен не просто продолжать дело своего дяди, — произнес он медленно и с расстановкой, как будто общаясь с несмышленым ребенком. — Придет время, и я стану Кадербхаем — вождем всех тех, кого ты сегодня видел на совете. И твоим вождем, Лин. Если ты по-прежнему будешь с нами.

Еще раз взглянув на Назира, я заметил горделивый блеск в его глазах. Я шагнул в сторону выхода.

— Письмо! — быстро напомнил Тарик.

Внезапно разозлившись, я вновь повернулся к нему, уже готовый дать резкий ответ, но Тарик поднял руку с серебристым конвертом, как бы призывая меня к молчанию.

— В нем говорится о Шри-Ланке, — сказал он. — Я знаю, таково было желание Кадербхая. И ты дал слово, что поедешь туда, верно?

— Верно, — сказал я и принял письмо из его тонких пальцев.

— Наши агенты в Тринкомали передают, что время близится. Пора тебе исполнить обещание.

— Когда? — спросил я, стоя перед ним с саблей в одной руке и письмом в другой.

— Скоро. — Тарик взглянул на Назира. — Абдулла даст тебе знать. Будь готов к отъезду в любой момент. Это случится скоро.

Разговор был окончен. Только холодная учтивость еще удерживала мальчика на месте, но я чувствовал, что ему хочется поскорее со мной расстаться — даже больше, чем мне хотелось расстаться с ним.

Я направился к выходу во внутренний дворик. Назир последовал за мной. В дверях я обернулся: не по годам рослый юнец все еще сидел в императорском кресле, упираясь локтем в подлокотник и прикрывая ладонью лицо. При этом его большой палец вдавился в щеку, а остальные пальцы веером легли на лоб. Точно такую же позу я замечал у Кадербхая, когда тот погружался в раздумье.

Назир проводил меня до вестибюля, и здесь ему подали коленкоровый чехол с наплечным ремнем. Чехол точь-в-точь подошел к сабле, скрывая оружие от посторонних глаз; а на ремне было удобно носить ее за спиной при езде на мотоцикле.

Я перекинул ремень через голову, Назир придирчиво поправил чехол, чтобы тот расположился под эстетически правильным наклоном. Затем он обнял меня — быстро, неловко и свирепо, сдавив мои ребра могучим захватом.

Он не сказал ни слова и, уходя, ни разу не оглянулся. Короткие кривые ноги развили предельную скорость ходьбы, торопясь доставить его к мальчику, который теперь был его господином и его единственной любовью: в образе Тарика возродился к жизни Кадербхай, и Назир мог вновь служить ему верой и правдой.

Глядя ему вслед, я вспомнил времена, когда особняк был полон пышной зелени и журчания воды, а ручные голуби сопровождали Назира повсюду, куда бы он ни перемещался в пределах обширного здания. Они любили его, эти птицы.

Но теперь в особняке не было птиц, и единственными звуками, которые я слышал, стоя у выхода, были негромкие щелчки, напоминающие клацанье зубов на холоде: кто-то поблизости набивал патроны в магазин «калашникова» — маленькие погребальные камеры из латуни, одну за другой, одну за другой.

Глава 8

На улице вечерняя заря окрасила лица прохожих, как будто весь мир покраснел при мысли о том, что несет ему предстоящая ночь. Абдулла ждал меня; его мотоцикл был припаркован рядом с моим.

Я запустил двигатель, а Абдулла дал несколько рупий местным мальчишкам, все это время сторожившим наши байки. Сорванцы с радостными воплями умчались к лоткам на углу, чтобы купить сигарет.

Абдулла и я бок о бок выехали со стоянки. Когда немного погодя мы остановились на красный свет, я заговорил с ним впервые после выхода из особняка:

— Я к «Махешу», забрать Лизу. Составишь компанию?

— До «Махеша» я с тобой доеду, — сказал он хмуро. — Но потом вам компанию не составлю. У меня еще есть одно дело.

В молчании мы проехали вдоль торговых рядов на Мохаммед-Али-роуд. Ароматы парфюмерных павильонов сменились сладкими запахами фирни, рабри и фалуды^[32] из кондитерских; за гирляндами сверкающих браслетов и ожерелий последовали замысловатые узоры персидских ковров, разложенных внахлест для экономии места на прилавках.

Поскольку эта длинная улица заканчивалась столпотворением тележек перед Кроуфордским рынком, мы сократили путь, часть его проехав по встречной полосе и затем нырнув в переулок.

По параллельной улице мы двигались уже вместе с потоком транспорта, пока не застыли на перекрестке у кинотеатра «Метро», пережидая долгий красный сигнал. Весь первый этаж здания закрывала громадная афиша, выдержанная в зеленых, желтых и пурпурных тонах: коварный злодей и отважный герой крупным планом лицом к лицу — очередная история любви, борьбы и страданий на фоне целого частокола из ружей и скрещенных сабель.

Взрослые и дети в забитых до отказа легковушках самозабвенно разглядывали эту картину. Маленький мальчик в ближайшей машине махнул мне рукой, указывая на киноафишу, а потом сложил из пальцев пистолет, прицелился и нажал на спуск. Корчась, я сделал вид, будто пуля угодила мне в руку, и мальчик засмеялся. Засмеялась вся его семья. Засмеялись люди в других машинах.

Мама мальчика — женщина с добрым открытым лицом — попросила сынишку пальнуть в меня еще разок. Тот вновь прицелился, щуря глаз, и выстрелил. Я изобразил «плохого парня, который плохо кончил» и распластался на бензобаке своего байка. Когда я вновь принял сидячее положение, все люди в машинах аплодировали, махали руками и смеялись.

Я шутливо раскланялся и взглянул на Абдуллу — лицо его буквально посерело от стыда за меня. Нетрудно было догадаться, что он думает.

«Мы люди мафии, — мысленно говорил он мне. — Мы должны внушать почтение и страх. Либо то, либо другое, но ничего больше. Только почтение и страх».

Лишь морской воздух на набережной, ведущей к отелю «Махеш», согнал с его лица угрюмое выражение. Он ехал медленно, одна рука на газе, другая уперта в бедро. Я ехал почти вплотную, положив левую руку ему на плечо.

Когда мы пожимали руки перед расставанием, я задал один из вопросов, вертевшихся на языке с самого начала этой поездки:

— Ты знал насчет сабли?

— Все об этом знали, братишка.

Наши руки разъединились, но он продолжал смотреть мне в глаза.

— Кое-кто… — начал он, подбирая слова. — Кое-кто ревнует и завидует. Они считают несправедливым, что Кадербхай отдал тебе эту фамильную ценность.

— Ты об Эндрю?

— О нем. Но и не только о нем.

Я промолчал, сдержав проклятие, уже готовое сорваться с губ. Слова Санджая — «ты не должен путать свою полезность со своей значимостью» — молнией пронзили мое сердце, и с той самой минуты внутренний голос все громче призывал меня уехать, бежать отсюда куда угодно, пока дело не завершилось кровью. А тут ко всему прочему добавилась и Шри-Ланка.

— Увидимся завтра, иншалла, — сказал я, слезая с мотоцикла.

— Завтра, иншалла, — сказал он и, отпустив сцепление, тронулся от края тротуара.

Уже отъехав на пару метров, он крикнул, не оборачиваясь:

— Аллах хафиз!^[33]

— Аллах хафиз! — ответил я, обращаясь скорее к самому себе.

Охранники-сикхи у входа в отель «Махеш» с любопытством взглянули на длинный чехол у меня за спиной, но не задали никаких вопросов, ограничившись кивками и улыбками. Они хорошо меня знали.

Паспорта постояльцев, съехавших тайком и пожертвовавших своими документами, лишь бы не платить по счету, попадали ко мне через охранников или администраторов большинства гостиниц города. Это был стабильный источник «книжек», как именовались такие паспорта: в среднем около пятнадцати штук в месяц. И они были надежнее украденных, поскольку сбежавшие постояльцы никогда не заявляли о пропаже в полицию.

В офисе службы безопасности любого пятизвездочного отеля можно увидеть стенд с информацией о лицах, которые отбыли, не уплатив по счету и зачастую оставив свой паспорт на стойке портье. Большинство людей сверялись с этими стендами, чтобы выявить преступников. Для меня же это был шопинг.

В кафетерии, занимавшем часть вестибюля, я увидел Лизу, которая общалась со своими друзьями за столиком с видом на море. Решив перед встречей хотя бы частично смыть с лица и рук уличную пыль, я направился к туалету. Уже перед самой дверью позади меня раздался голос:

— У тебя и вправду за спиной сабля? Или ты просто настолько на меня зол сейчас?^[34]

Я обернулся и увидел Ранджита: молодого и очень перспективного медиамагната, политического активиста и, наконец, просто красавца. Человека, за которого вышла замуж Карла — моя Карла. Он улыбался.

— Я всегда на тебя зол, Ранджит. Здравствуй и прощай.

Он продолжал улыбаться. На первый взгляд улыбка казалась искренней. Приглядываться внимательнее я не стал хотя бы потому, что улыбавшийся мне человек был мужем Карлы.

— Пока, Ранджит.

— Что? Нет, погоди! — заторопился он. — Мне нужно с тобой поговорить.

— Мы уже поговорили. Пока.

— Нет, в самом деле! — Он преградил мне путь, не убирая с лица все той же улыбки. — У меня только что закончилось совещание, и я шел к выходу. Очень рад, что вдруг наткнулся на тебя.

— Натыкайся на кого-нибудь другого, Ранджит.

— Пожалуйста, прошу тебя. Я… я нечасто произношу эти слова.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу… я хотел бы кое-что с тобой обсудить.

Я посмотрел на Лизу, по-прежнему сидевшую за столиком. Она как раз подняла голову и встретила мой взгляд. Я кивнул. Она все поняла и кивнула в ответ, прежде чем вновь повернуться к друзьям.

— С чего тебе вдруг приспичило? — спросил я Ранджита.

Морщинка замешательства прорезала его лоб, на миг исказив безупречно правильные черты.

— Если сейчас неподходящее время…

— У нас с тобой никогда не будет подходящего времени, Ранджит. Давай ближе к делу.

— Лин… Я уверен, мы с тобой можем подружиться, если только…

— Никаких «мы с тобой». Есть ты, и есть я. Будь у нас хоть малейший шанс подружиться, я бы давно это понял.

— Судя по всему, я тебе не нравлюсь, — сказал Ранджит. — Но ведь ты меня совсем не знаешь.

— Ты мне не нравишься уже таким. Если узнаю тебя лучше, все станет только хуже.

— Почему?

— Почему что?

— Почему ты ко мне так относишься?

— Послушай, если ты решил останавливать в холле гостиницы всякого, кто от тебя не в восторге, и выяснять, почему это так, тебе придется здесь же поселиться, ибо выяснениям не будет конца.

— Но погоди… я не понимаю…

— Из-за твоих амбиций Карла подвергается риску, — сказал я тихо. — Мне это не нравится. И мне не нравишься ты, потому что ты так поступаешь. Я достаточно ясно выразился?

— Как раз о Карле я и хотел с тобой поговорить, — сказал он, следя за выражением моего лица.

— А что такое с Карлой?

— Я лишь хочу позаботиться о ее безопасности.

— Что конкретно ей угрожает?

Уже не одна, а несколько морщинок рассекли его лоб. Он устало вздохнул и опустил голову:

— Даже не знаю, с чего начать…

Я огляделся по сторонам и, заметив два свободных кресла в некотором отдалении от остальных, повел его туда. Опускаясь в кресло лицом к нему, я снял с плеча обернутую коленкором саблю и пристроил ее на коленях.

Тут же к нам подскочил официант, но я улыбкой отослал его прочь. Ранджит еще какое-то время сидел с опущенной головой, разглядывая узоры ковра, но потом взял себя в руки и заговорил:

— Знаешь, с некоторых пор я основательно увяз в политике. Веду сразу несколько резонансных кампаний. И мне уже вовсю перемывают косточки почти все местные газеты — кроме тех, которыми я сам владею. Наверняка ты об этом слышал.

— Я слышал, что ты подкупаешь избирателей, и многим это действует на нервы. Но давай вернемся к Карле.

— Ты… общался с ней в последнее время?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Общался или нет?

— Разговор окончен, Ранджит.

Я начал было подниматься, но он остановил меня просительным жестом:

— Позволь мне объясниться. Самая громкая из кампаний, которые я веду в прессе, направлена против «Копья кармы».

— И это копье ответным ударом может поразить Карлу, если ты не перестанешь провоцировать «копьеметателей», так?

— Собственно… это я и хотел с тобой обсудить. Видишь ли… я уверен, что ты все еще ее любишь.

— До свидания, — сказал я, снова вставая, но он схватил меня за кисть.

Я посмотрел вниз:

— На твоем месте я бы не стал этого делать.

Он быстро убрал руку:

— Прошу тебя, не уходи. Пожалуйста, присядь и позволь мне высказаться.

Я сел обратно. Вид у меня был, пожалуй, мрачнее некуда.

— Ты считаешь, что я перехожу границы дозволенного, — быстро заговорил он, — но я думаю, тебе следует знать, что Карла подвергается опасности.

— Эту опасность для нее представляешь ты. Тебе нужно дать задний ход — и чем скорее, тем лучше для тебя самого.

— Ты мне угрожаешь?

— Да. И я рад, что мы объяснились.

Мы смотрели друг на друга, и в промежутке между нами сгустилась энергия — жгучая, целенаправленная, неотвратимая, вроде той, что возникает между хищником и жертвой перед решающим броском.

Карла. Когда я впервые увидел ее (годы тому назад, в первый же день моего пребывания в Бомбее), мое сердце покорно опустилось к ней на руку, как ловчий сокол на запястье охотника.

Она меня использовала. Она любила меня — но лишь до тех пор, пока я был безоглядно влюблен в нее. Она завербовала меня в мафию Кадербхая. И по завершении той битвы любви, ненависти и возмездия — когда кровь уже была смыта с полов, а многочисленные раны затянулись и стали шрамами — она вышла замуж за импозантного улыбчивого миллионера, который в данную минуту смотрел мне в глаза. Карла.

Я оглянулся на Лизу, красивую и оживленную, что-то весело обсуждающую со своими друзьями-художниками. Во рту у меня появился кислый привкус, сердцебиение усиливалось. Я уже года два не общался с Карлой, но сейчас, разговаривая о ней с Ранджитом, начал чувствовать себя так, будто совершаю предательство по отношению к Лизе. Я вновь посмотрел на Ранджита. Ситуация раздражала меня все сильнее.

— Я вижу это в тебе, — сказал он. — Ты все еще ее любишь.

— Ты напрашиваешься на хорошую оплеуху, Ранджит? Если да, ты уже почти напросился.

— Нет, конечно же нет. Однако я уверен в том, что ты все еще ее любишь. — Он казался очень серьезным и откровенным. — Потому что, будь я на твоем месте, я продолжал бы любить ее, невзирая на то что она бросила меня ради другого мужчины. На этом свете есть только одна Карла. И для любого мужчины есть только один безумный способ любить ее. Мы оба это знаем.

Самое лучшее в солидном деловом костюме — это обилие всего, за что можно ухватиться, если у вас возникнет такое желание. Я одним захватом сгреб лацканы его пиджака, рубашку и галстук.

— Хватит о Карле! — сказал я. — Заткнись, или мне придется тебя заткнуть.

Он открыл рот — видимо, с намерением позвать на помощь, — но вовремя опомнился. Он был публичной фигурой, набирающей политический вес, и не мог себе позволить скандальную сцену.

— Прошу тебя, успокойся, я не хотел тебя расстраивать, — взмолился он. — Я хочу, чтобы ты помог Карле. Если со мной что-нибудь случится, пообещай…

Я разжал пальцы, и он откинулся на спинку своего кресла, оправляя костюм.

— На что ты намекаешь?

— Неделю назад на меня покушались, — сказал он мрачно.

— Ты сам покушаешься на свою жизнь всякий раз, когда разеваешь рот, Ранджит.

— В мою машину подложили бомбу.

— Вот как? Об этом давай поподробнее.

— Мой шофер отошел всего на несколько минут, чтобы купить порцию бетеля. А когда вернулся, заметил кончик антенны под днищем и затем обнаружил бомбу. Мы позвонили в полицию, и они прислали саперов. Оказалось, что это муляж, но в приложенной записке было сказано, что следующая бомба будет настоящей. Мне удалось скрыть этот случай от прессы. У меня есть кое-какое влияние в нужных кругах, как ты знаешь.

— Смени шофера.

Он слабо хмыкнул.

— Смени шофера, — повторил я.

— Моего шофера?

— Он и есть твое слабое звено. Скорее всего, он нашел бомбу потому, что сам же ее подложил. Ему за это заплатили. Тебя хотят запугать.

— Я… ты шутишь, конечно. Он служит у меня уже три года…

— То есть он заслужил приличное выходное пособие. Избавься от него по-хорошему, без скандала.

— Но он такой преданный человек…

— Карла знает об этом случае?

— Нет. Я не хочу, чтобы она волновалась.

Настала моя очередь смеяться.

— Карла уже большая девочка. И голова ее варит что надо. Тебе не стоит скрывать от нее такие вещи.

— И все же…

— Отказываясь от ее советов, ты не используешь лучший ресурс, какой у тебя есть. Она гораздо умнее тебя. Она умнее любого из нас.

— Но…

— Расскажи ей все.

— Возможно, ты прав. Но я хочу самостоятельно справиться с этой проблемой, понимаешь? У меня хорошая служба безопасности. Но я тревожусь за нее. Главным образом за нее.

— Я уже сказал тебе: дай задний ход. Оставь политику хотя бы на время. Говорят, что рыба гниет с головы. А ты и до головы не добрался, но уже порядком провонял.

— Я не отступлю, Лин. Эти фанатики потому и берут верх. Они запугивают всех подряд, заставляя людей молчать…

— Теперь прочтешь мне лекцию о политическом моменте?

Он улыбнулся, и это была первая его улыбка, которая мне почти понравилась, — по крайней мере, в ней промелькнуло что-то настоящее помимо показного оптимизма.

— Я… я думаю, мы находимся на пороге больших перемен в самом образе наших мыслей, действий и даже мечтаний. Если лучшие умы возьмут верх, если Индия станет по-настоящему современной, светской демократией с равными правами и свободами для всех, то следующий век будет «индийским веком», и мы поведем за собой весь остальной мир.

Он по глазам увидел мою скептическую реакцию. Допустим, он был прав насчет будущего Индии — в те годы примерно так же думали почти все жители Бомбея, — однако то, что он сейчас произнес, наверняка было цитатой из речи, уже не раз произнесенной им перед публикой.

— Песенка не нова, — сказал я. — То же самое сейчас можно услышать от ораторов едва ли не всех партий.

Он хотел было возразить, но я остановил его, подняв руку:

— Я не занимаюсь политикой, но я знаю, что такое дремлющая ненависть: стоит только ее разбудить, и она вопьется тебе в глотку.

— Рад, что ты это понимаешь. — Он вздохнул, оседая в кресле.

— Но я не тот человек, кому необходимо это помнить.

Он снова выпрямил спину:

— Я их не боюсь, уверяю тебя.

— Тебе подкинули бомбу, Ранджит. Ясное дело, ты боишься. И я боюсь, сидя здесь в твоем обществе. Я предпочел бы находиться от тебя подальше.

— Если я буду знать, что рядом с ней находишься ты со своими… со своими друзьями, я смогу встретить опасность со спокойным сердцем.

Я взглянул на него исподлобья, пытаясь понять, видит ли он всю иронию, заключенную в его просьбе. На всякий случай я решил кое-что ему напомнить:

— Пару недель назад твоя вечерняя газета обрушилась с гневной статьей на бомбейскую мафию. Один из моих друзей, о которых ты только что говорил, был назван по имени. Статья призвала к его аресту или изгнанию из города. И это о человеке, которому официально не предъявлялось никаких обвинений. Что стало с презумпцией невиновности? Что стало с журналистикой?

— Помню эту историю.

— В той же газете прошла целая серия публикаций, требовавших смертной казни еще для одного из моих друзей.

— Да, но…

— И вот сейчас ты просишь…

— Прошу тех же самых людей о защите для Карлы, все верно. Я понимаю, это можно назвать лицемерием и беспринципностью. Однако мне больше не к кому обратиться. У этих фанатиков есть свои люди повсюду. Полиция, армия, учителя, профсоюзы, госслужащие — все ими охвачено. Единственная структура, в которую не проникла зараза…

— Это мафия.

— Именно так.

Это было по-своему даже забавно. Я поднялся, взяв чехол с саблей в левую руку. Он поднялся одновременно со мной.

— Расскажи Карле все, — посоветовал я. — Все, что ты скрывал от нее об этом деле. И пусть она сама решит, оставаться ей или на время исчезнуть.

— Я… да, конечно. Так мы с тобой договорились? Насчет Карлы?

— Нет никаких договоров. И никаких «мы с тобой». Есть ты, и есть я, помнишь?

Он улыбнулся и хотел еще что-то сказать, но вместо этого вдруг порывисто меня обнял.

— Я знал, что на тебя можно положиться. Ты все сделаешь правильно, — сказал он. — Что бы ни случилось.

При объятии я едва не уткнулся носом в его шею и сразу почувствовал запах духов — женских духов, — совсем недавно впитавшийся в его рубашку. Это были дешевые духи. Не духи Карлы.

Он был с какой-то шлюхой в номере отеля всего за несколько минут до того, как попросил меня позаботиться о его жене. О женщине, которую я все еще любил.

Только теперь мне открылась истина, повиснув на незримой, туго натянутой струне наших встречных взглядов в ту минуту, когда я прервал объятия и оттолкнул от себя Ранджита. Да, я продолжал любить Карлу. Понадобился запах чужой женщины на его коже, чтобы я наконец признал правду, два года кругами ходившую поблизости, как рыскает волк вокруг лесного костра.

Я в упор смотрел на Ранджита, думая об убийстве и одновременно испытывая жгучий стыд перед Лизой: взрывоопасная смесь, скажем прямо. Он неловко переминался с ноги на ногу, пытаясь по взгляду угадать мои намерения.

— Что ж… о’кей, — сказал он и сделал шаг назад. — Пожалуй, я пойду…

Я проследил за тем, как он выходит из дверей отеля и забирается на заднее сиденье «мерседеса». Перед тем как захлопнуть дверцу, он тревожно огляделся — то был взгляд человека, слишком часто и слишком легко наживающего врагов.

Я посмотрел на Лизу, которая в этот самый момент здоровалась за руку с молодым человеком, подошедшим к их столику. Я знал, что Лизе он неприятен. Однажды она охарактеризовала его следующим образом: «Очень скользкий тип — еще более скользкий, чем кальмар, когда нащупаешь его в кармане прорезиненного плаща дождливой ночью». Будучи сыном крупного торговца алмазами, он покупал себе все большее влияние в киноиндустрии, мимоходом растаптывая карьеры и судьбы многих людей.

Он поцеловал руку Лизе. Она не позволила поцелую затянуться, но улыбка ее была прямо-таки лучезарной.

Как-то раз она сказала мне, что у каждой женщины есть четыре улыбки.

— Только четыре? — спросил я тогда.

— Первая улыбка, — сказала она, игнорируя мою иронию, — возникает неосознанно, когда, например, ты улыбаешься ребенку на улице или кому-то, кто улыбается тебе с экрана телевизора.

— Я не улыбаюсь телевизору.

— Все люди улыбаются телевизору. Потому мы им и пользуемся.

— Я никогда не улыбался телевизору!

— Вторая, — продолжила она, — это вежливая улыбка. С ней мы приветствуем друзей, когда они приходят к нам в гости или встречаются с нами где-нибудь в ресторане.

— Еда и выпивка за их счет? — уточнил я.

— Ты хочешь меня выслушать или нет?

— Если я скажу «нет», ты разве замолчишь?

— Третью улыбку мы используем против тех, кто нам не нравится.

— Это как понимать: отпугиваем людей улыбкой?

— Так и есть. И это здорово. У некоторых девушек самая лучшая из улыбок именно та, которой они держат других на расстоянии.

— Ладно, верю тебе на слово. Переходим к четвертой.

— Да! Четвертая — это улыбка, которую мы дарим только любимому человеку. Она показывает этому человеку, что ты считаешь его единственным и неповторимым. Никому другому эта улыбка не достается. Пусть тебе легко и хорошо с кем-то, пусть он тебе очень нравится, пусть ты испытываешь к нему самые теплые чувства, но твою четвертую улыбку получит лишь тот, кого ты по-настоящему любишь.

— А если любви приходит конец?

— Тогда исчезает и четвертая улыбка, — сказала она мне в тот день. — Четвертая улыбка уходит вместе с любовью. С той минуты для бывшего бойфренда у девушки остается лишь вторая улыбка, если только он не подлец. Отставные подлецы, какими бы симпатягами они ни были, могут рассчитывать разве что на третью улыбку.

Поглядев на то, как Лиза одаривает молодого продюсера-подлюгу безукоризненной «третьей улыбкой», я отправился в мужской туалет, дабы, помимо уличной пыли, смыть еще и грязь иного рода, осквернившую меня при контакте с Ранджитом.

Помещение туалета, отделанное черной и кремовой плиткой, было просторнее, светлее, элегантнее и комфортабельнее восьмидесяти процентов жилищ в этом городе. Я закатал рукава рубашки, сполоснул водой свои короткие волосы, вымыл лицо и руки до локтей.

Служитель подал мне свежее полотенце, улыбнулся и приветственно закивал.

Одна из величайших загадок Индии — и одна из ее величайших отрад — это искреннее дружелюбие людей из самых низов. Этот служитель не рассчитывал на чаевые; да их и не принято давать в туалете. Он был просто добрым человеком, дежурившим в месте отправления насущных надобностей, и он улыбнулся мне от всей души, как незнакомому, но дорогому другу. Именно эта доброта, исходящая из самых глубин сердца простых индийцев, является истинным флагом этой нации; и она побуждает вас вновь и вновь возвращаться в Индию — или удерживает вас здесь навсегда.

Я полез в карман за деньгами, и вместе с ними рука выудила оттуда серебристый конверт с письмом Кадербхая. Дав чаевые служителю, я положил конверт на широкую стойку рядом с туалетной раковиной, а затем уперся ладонями в ее край и посмотрел в глаза своему зеркальному двойнику.

Я не хотел читать это письмо; я не хотел убирать валун от входа в пещеру, куда я упрятал бо́льшую часть своего прошлого. Но Тарик говорил, что в письме упоминается Шри-Ланка. Хотя бы поэтому я должен был его прочесть. Я заперся в одной из кабинок, поставил саблю в угол у двери, сел на крышку унитаза и начал читать письмо Кадербхая.

Сейчас я держу в руке синий стеклянный шарик вроде тех, что используются англичанами в детских играх, и думаю о Шри-Ланке, а также о людях, которые поедут туда от моего имени. Ты обещал сделать это для меня. Уже долгое время я смотрю на этот стеклянный шарик после того, как случайно его заметил и подобрал с земли. Посредством таких вот хрупких мелочей и едва уловимых намеков нам открывается смысл нашей жизни. Каждый из нас формирует свою коллекцию вещей, которые мы находим, изучаем, оцениваем и храним внутри себя, сознательно или неосознанно; эта коллекция и есть то, чем мы становимся в конечном счете.

Я добавил тебя к моей коллекции, Шантарам. Ты — один из узоров в рисунке моей жизни. Ты мой возлюбленный сын, один из моих возлюбленных сыновей.

Мои руки начали мелко дрожать — то ли от гнева, то ли от горя, я и сам не знал. До сих пор я не позволял себе оплакивать Кадербхая. Я не посещал его могилу на кладбище Марин-Лайнз. Я знал, что в той могиле нет его тела, потому что сам помогал его хоронить.

Лицо мое лихорадочно горело, а к затылку будто приложили лед. «Мой возлюбленный сын…»

Наверно, ты меня возненавидишь, узнав обо мне всю правду. Прости меня, если сможешь. Эта ночь кажется мне бесконечной. Думаю, если раскрыть абсолютно всю правду о любом человеке, всегда найдется что-нибудь, за что его можно возненавидеть. И со всей честностью, необходимой для такого послания, которое я пишу в ночь перед нашим с тобой отъездом на войну, я должен сказать, что ненависть некоторых людей ко мне вполне обоснованна. Но сейчас я посылаю к чертям всех моих ненавистников.

Я был рожден для того, чтобы оставить это наследство. И я должен был сделать это любой ценой. Использовал ли я людей? Конечно да. Манипулировал ли я людьми? Всякий раз, когда считал это нужным. Убивал ли я людей? Я убивал всех, кто становился препятствием на моем пути. И я пока еще не пал в этой борьбе; я терплю и становлюсь сильнее, когда все вокруг меня рушится, потому что я следую своему предназначению. В моем сердце я не сделал ничего дурного, и мои молитвы искренни. Надеюсь, ты сможешь меня понять.

Я всегда любил тебя, с первой же нашей встречи. Помнишь ту ночь, когда мы вместе слушали Слепых певцов? Это такая же правда, как и все плохое, что ты обо мне когда-нибудь узнаешь. Я совершал дурные поступки, и я открыто это признаю. Но и все хорошее — тоже правда, включая и то, что мы не можем увидеть в реальности, но чувствуем сердцем и храним в памяти. Я избрал тебя, потому что я тебя полюбил; и я люблю тебя потому, что ты мною избран. В этом и есть вся правда, сын мой.

Если Аллах призовет меня к себе и ты прочтешь эти строки уже после моего ухода, это не повод для печали. Мой дух пребудет с тобой и с твоими братьями. Ты не должен бояться. Я всегда буду рядом с тобой. Если ты попадешь в беду, лишишься всего и останешься один против множества врагов, ты ощутишь мою отцовскую руку на своем плече и поймешь, что мое сердце бьется рядом с твоим в этом сражении. То же касается всех моих сыновей.

Пожалуйста, сделай так, чтобы моя душа могла соединиться с твоей в молитве, пусть даже ты далек от религии. Постарайся каждый день находить момент хотя бы для самой краткой молитвы, и в такие моменты я смогу тебя навещать.

И запомни мой последний совет. Люби правду, которую ты найдешь в сердцах других. Всегда слушайся голоса любви в своем сердце.

Я сложил письмо и засунул его в бумажник. Над кармашком выступал край письма со словами «синий стеклянный шарик»; и сердце мое заколотилось, как при беге в крутой подъем.

Я увидел его смуглую руку в лучах вечернего солнца. Я увидел сопровождавшую его речь игру длинных тонких пальцев, похожую на плавные движения диковинных морских существ. Я увидел его улыбку. Я увидел свет его мыслей, струящийся из янтарных глаз и преломляющийся в прозрачной синеве стеклянного шарика. И я наконец-то смог его оплакать.

На какой-то миг я увидел нас обоих, названого отца и покинутого сына, где-то за пределами этого грешного мира: в месте прощения и искупления.

Попытка избавиться от любви есть грех против самой жизни, тогда как скорбь по усопшим — это один из способов выразить любовь. Когда я это почувствовал, я наконец-то дал волю своей скорби. Я вспоминал магнетическую силу его взгляда; вспоминал гордость, которую я испытывал, заслужив его похвалу; вспоминал любовь, звучавшую в его смехе. И я оплакивал свою утрату.

Я услышал глухой бой барабана, как будто наполненного кровью. Внезапно меня бросило в жар, дыхание стало тяжелым и хриплым. Я судорожно схватился за саблю. Надо было уходить отсюда. Срочно подниматься и уходить.

Но я опоздал: вся горечь, которая накапливалась во мне годами, сдерживаемая только плотиной гнева, прорвалась наружу потоком слез. Помимо всего прочего, это было весьма шумно.

— Сэр? — через минуту-другую после начала моих рыданий позвал с той стороны дверцы служитель. — Вам подать новый рулон туалетной бумаги?

И тут я рассмеялся. Бомбей спас меня, как много раз до того спасала меня Она.

— Все в порядке, — откликнулся я. — Спасибо за заботу.

Я покинул кабинку, пристроил саблю на вешалке для полотенец и умылся холодной водой. Взглянул на себя в зеркало: жалкое зрелище, но мне случалось выглядеть и похуже. Дав добрейшему служителю добавочные чаевые, я вышел в холл и направился к Лизе.

Она была уже в одиночестве, стоя перед застекленным фасадом и глядя сквозь него на море, покрытое серебряной штриховкой волн. А со стекла глядело ее отражение, пользуясь возможностью полюбоваться на свой оригинал. В стекле она и заметила мое приближение.

День у меня выдался не из легких: велокиллеры, совет мафии, Ранджит с Карлой и вдобавок назревающая поездка в Шри-Ланку. Тот еще денек, что и говорить.

Она обернулась и тотчас все поняла по моему лицу: там были и скорбь, и не изжитая до сих пор любовь.

Я уже начал что-то объяснять, но она приложила палец к моим губам, а затем поцеловала меня. И вновь все вернулось на круги своя, до поры до времени. Нашу связь никак нельзя было назвать гармоничной: Лиза не была влюблена в меня, а я не мог любить ее. Но по ночам нам было хорошо друг с другом, как зачастую и при свете солнца; и никто из нас не чувствовал себя используемым или нежеланным.

Мы молча смотрели на океанские волны, катившиеся от берега. На поверхности оконного стекла отражались сновавшие туда-сюда официанты с подносами, и возникало впечатление, будто они бегут по волнам. Темное небо вдали сливалось с морем, растворяя линию горизонта.

Когда приходит твой час и тебе некого умолять или винить, ты понимаешь, что к финалу своей жизни все мы приходим, имея лишь малую толику сверх того, с чем мы появились на свет. И эта малая толика, добавленная к нашей изначальной сущности, и есть наша личная история, принадлежащая только нам самим, а не рассказанная кем-то еще.

Кадербхай добавил меня к своей коллекции, как говорилось в его письме. Но теперь коллекционер был мертв, а я так и остался одним из экспонатов в криминальном паноптикуме, который он сотворил и оставил в наследство этому миру. Санджай походя использовал меня как пробный шар для проверки нового канала поставок оружия, и вот тогда-то я наконец понял: пора покинуть коллекцию и вновь обрести свободу, причем как можно скорее.

Лиза взяла меня за руку. Так мы с ней и стояли перед стеклянной стеной: два призрачных отражения, наложенные на бескрайний морской простор.

Примечания

1

Чиллум — прямая трубка из глины или стекла (реже — из дерева, камня и др. материалов) с обточенным камешком внутри в качестве фильтра, традиционно используемая для курения гашиша и марихуаны. — Здесь и далее примеч. перев.

2

Парсы — жители Индии иранского происхождения, исповедующие зороастризм.

3

ИРА (Ирландская республиканская армия) — радикальная националистическая организация, добивающаяся отделения Северной Ирландии от Великобритании и воссоединения ее с Ирландской Республикой. В 2005 г. руководство ИРА объявило о прекращении вооруженной борьбы, но одна из отколовшихся фракций, «Подлинная ИРА», продолжила террористическую деятельность.

4

Ассоциация обороны Ольстера — протестантская военизированная группировка в Северной Ирландии, созданная в противовес католической ИРА. В 2010 г. группировка объявила о своем разоружении.

5

Бом Шанкар! — одна из мантр, выкрикиваемых индийскими курильщиками гашиша перед затяжкой. По сути, это приветственное обращение к Шиве, богу-покровителю чараса (гашиша). Шанкар — одно из многих имен этого бога.

6

Синдром Туретта — впервые научно описанный французским врачом Жилем де ла Туреттом (1857–1904) вид нервного расстройства, сопровождаемого множественными тиками и периодическим выкрикиванием бранных слов и оскорблений.

7

Мой дом — ваш дом (исп.).

8

Ладно (хинди).

9

Самадхи — состояние просветления и умиротворения, последняя из восьми ступеней, ведущих к нирване.

10

Хануман — обезьяноподобное индуистское божество, один из главных героев эпоса «Рамаяна». Был наделен множеством чудесных свойств, в том числе способностью не сгорать в огне.

11

Йаар (йяр) — дружище, браток (хинди); часто утрачивает это значение и употребляется в конце предложения в качестве междометия («вот», «да-а», «ну» и т. п.).

12

Энкиду — герой шумерской мифологии и «Эпоса о Гильгамеше»: дикий человек, ставший другом и побратимом Гильгамеша.

13

Курта — свободная рубашка длиной примерно до колен; традиционная одежда во многих странах Южной Азии. Курта-паджама — комбинация из курты и легких широких штанов (паджама).

14

Главный министр — так в Индии именуется избираемый глава правительства штата.

15

Да здравствует революция! (исп.)

16

Дивали — главный праздник у последователей индуизма и близких к нему религий; сопровождается фейерверками и всевозможными огненными шоу.

17

Маратхи — язык индоарийской народности маратхов, один из официальных языков индийского штата Махараштра.

18

До встречи (хинди).

19

Утилитаризм — направление в моральной философии, оценивающее любое действие или событие исключительно с точки зрения его полезности. Рудольф Штейнер (1861–1925) — австрийский философ, мистик и социальный реформатор, основоположник антропософии (мистического учения о духовной природе человека и способах ее постижения).

20

Бабá — отец (хинди); также форма уважительного обращения к любому мужчине независимо от его возраста.

21

Грин-карта (зеленая карта) — идентификационная карта, подтверждающая вид на жительство в США и дающая право на трудоустройство в этой стране.

22

Аюрведа — традиционная система индийской медицины, основанная на древних философских представлениях о гармонии тела, ума и духа с окружающей нас Вселенной.

23

Панджаби — язык панджабцев и джатов, распространенный на востоке Пакистана и в сопредельных районах Индии. Малаялам — дравидийский язык, распространенный на крайнем юго-западе Индии.

24

Бханг (тж. бханг-ласси) — молочный напиток с выжимкой из конопли.

25

Каришма Капур (р. 1974) — киноактриса родом из Бомбея.

26

Смита Патиль (1955–1986) — индийская кинозвезда, за свою недолгую жизнь сыгравшая около 80 ролей и признанная одной из лучших актрис своего времени.

27

Рекха (сценическое имя Бханурекхи Ганешан, р. 1954) — выдающаяся индийская актриса и певица; живет в Мумбаи (Бомбее).

28

Конечно (хинди).

29

Верно? (хинди)

30

Дхоти — традиционный вид мужской одежды в Индии: прямоугольная полоса ткани, которую оборачивают вокруг ног и бедер, пропуская один конец между ног. Длина дхоти может указывать на социальный статус его носителя — более длинные, ниже колен, обычно носят представители высших каст.

31

Каввали — исполнение под музыку суфийской духовной поэзии. Хороший певец каввали должен знать наизусть порядка пятисот стихов на разных языках, помнить мелодии всех песен и обладать особым, «гипнотическим» голосом. Посему такие певцы немногочисленны и пользуются особым почетом.

32

Фирни, рабри, фалуда — восточные десерты на молочной основе с разными фруктовыми добавками, орехами и специями.

33

Да хранит тебя Аллах! (араб.) Мусульмане Пакистана и Северной Индии часто произносят эту фразу при расставании.

34

Аллюзия на крылатую фразу кинозвезды Мэй Уэст: «Это у тебя пистолет в кармане брюк или ты просто рад меня видеть?»