Время и почва

Григорий Горин

Что делает время реальным? Исключительность человека? Что порождает вину? Аморальность человеческих поступков? Почему людей больше всего влечёт к безнравственному? Бессознательное ощущение своей конечности? Откуда берёт своё начало неврастения? Из самоограничения?Ответы на эти и многие другие вопросы бытия можно найти в беспрецедентной поэзии Г. С. Горина.

© Григорий Горин, 2020

ISBN 978-5-0050-2063-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЖЕНЩИНА РЯДОМ С ТОБОЙ

Терпение иссякает, измождение предельно:

её чувствилище вкушает, как земля засасывает в себя:

слияние с грязью, с дерьмом других людей, смрадом пошлости,

с концентрированным злом — окончательно;

и всё видимое пространство преисполнено страстью к унижению,

все три оси пространства направлены к предельному падению

в гниль сладострастия,

в зловонные комки прокаженной плоти и сгнивших вен, где оргазмы

высранных матерями младенцев разлагают последние остатки её бренной воли,

во влечение к тому, чтобы безвозвратно быть опущенной падением в ничто,

в рабство жажды собственного позора, в рабство унижения и порицания:

нет точки в пространстве, которую не пронзило бы половое влечение распухшей от похоти девы;

о, эта бесконечная жажда к тотальному саморазложению материи в текучем сладострастии!

Это пребывание грязной унитазной тряпкой, добровольно клеймённой в бледный свой лоб,

эта жизнь рабыней последнего сорта, желающей сраться под себя горячими сгустками глистного кала!

Сраться, облизывая и прикусывая губы, покрывать всю себя зловонным жидким калом,

набивать в свои глубокие ушные каналы и под свои тонкие нежные веки комки вьющихся глистов,

это всеохватывающее похабное влечение, страхообразие генерируемое ей, сладит последний огрызок её смрадной души.

Кругом себя наблюдает она поверх бытия вожделенные картины помоек и заразных выгребных ям, заполненных

мастурбирующими в них людьми, копошащимися в червивом наслаждении:

безногих и безруких, горбуний и горбунов, слепых, глухих, с выколотыми глазами

и с откусанными носами, с порванными влагалищами и свисающими до колен пролапсами,

с разрезанными вдоль членами и оттянутыми похабно половыми губами:

всё это, раз за разом, предстаёт перед ней в ярчайших красках в её влажных девичьих снах,

c замиранием сердца представляет она себе счастливых проституток, которые самолично

во славу сладострастия отказались, чтобы быть физически полноценными;

они — её властительницы, покрытые паразитами, ползают по гнилой органике, погружаются в неё целиком,

раскрывают затхлые пакеты с гнилым мусором обнищавших людей своей отсталой страны,

они вдыхают споры разросшейся плесени, они купаются в каловых массах зверей и детей, в бесчисленных

яйцах жирных мух, в блевотине бездомных собак, в жёлтых соплях и чёрной мокроте больных сирот…

Она с придыханием представляет, как в ядении гнили единением она сама становится живой помойной ямой,

как томно она потеет и ластится к сокровенным взгнившим слоящимся безхозным тканям,

как бесстыдно хватает она своим тухлым ртом горлышки пивных бутылок, словно твёрдые немытые члены бездомных;

как же она боготворит септические массы, лихорадочно утопает в них, ворочая их воображаемыми культями и рябым лицом, как свинья на копытах своим ненасытным пятаком!

боже, как мечтает она о той зловонной помойке за чертой своего города, как хочет она к ней прильнуть и отдать той помойке своё юное тело:

она видит в том единственное и исключительное для себя блаженство, чёрно-красное благо первичного сладострастия;

ночами на пролёт отдаётся она мечтаниям о слиянии с наиболее противной грязью, она готовится к вкушению грязи,

она преклоняется перед бесформенными выгребными ямами, этими заветными блудилищами — храмами женского бесстыдства:

где всякая женщина — это священный храм построенный на выгребной яме, и влечёт её к вонючим выгребным ямам.

Бесстыдная грязь под её ногтями, в язвах нежные дёсны и чувствилище её помойное в жадном до смертельного разложения трепете;

от одной только мысли опозорить себя и другого своим липким вожделением — она разливается течкой как весенний пруд.

Мечты о синегнойке, что вросла в неё и разрослась: к ней, к неизлечимой, она влекома в своём тошнотворном стремлении блуда,

и как же сладит её мысль, что всё это заветное действо совершается при ярком свете, под открытым небом, что всё здесь открыто Всевышнему.

Как же хорошо ей было бы и как сладко на той помойке, изъеденной и прогнившей до костей срамной желаннице!

Ей ли, беззащитной, дано променять сладкую и сочную гниль плоти на безвкусный эфир?

Ей ли, чувственной, дано променять пахучие и дурманящие её тело цветы блуда

на чистоту бесцветного духа?