Когда ангелы слепы

Григорий Максимов

Германия, первая половина XVI столетия, сумрачная эпоха немецкого Возрождения.В Священной Римской империи, как и по всей Европе, бушует протестантская Реформация. Отовсюду слышатся пророчества о скором Конце мира и Втором пришествии Христа, сотни фанатичных еретиков-проповедников заявляют, что именно им дано знание как правильно трактовать Слово Божье, католическая церковь вовсю торгует индульгенциями и грозится отправить всех несогласных с ней на костёр.

Глава 6

Здануся и Адская башня.

Одним холодным январским вечером Ларс был приглашён на ужин в дом Ганса Вебера. Главу цеха суконщиков он совершенно случайно встретил в аптеке, куда заходил, чтобы купить мышьяка для приготовления зелёной краски. Мастер был в прекрасном настроении, спросил, над чем он сейчас работает, и пригласил вечером к себе. Вдобавок, хитро прищурясь, намекнул, что хочет кое с кем его познакомить. Мгновенно заинтересованный, Ларс пообещал, что обязательно будет к ужину. Чуть позже он догадался, что этим «кое кем» была красавица Здануся — любимая племянница мастера. И Ларс не ошибся.

Закончив работу ещё засветло, он попросил брата Иоганна отпустить его пораньше, пообещав завтра же закончить то, что не успел сегодня. Покинув собор, Ларс первым делом отправился домой, где переоделся в новый модный камзол и переобулся в совершенно новые сапоги. Предупредив мать, что будет ужинать в гостях, он отправился туда, куда его пригласили.

Приглашение на ужин к Гансу Веберу в Кёльне было равнозначно приглашению на пышный приём ко двору какого-нибудь рейхсфюрста. Роскошный пятиэтажный особняк самого богатого бюргера выходил фасадом на Новый рынок, а задним двором на узкий проулок, упирающийся в самые старые городские стены, построенные ещё во времена Колонии Агриппины*.

Не на шутку волнуясь, Ларс постучал в тяжёлую, обитую кованым железом, дубовую дверь. Открыл ему престарелый эконом, держащий в руках тусклый масляный фонарь. Ненадолго задержавшись в прихожей, чтобы начисто вытереть сапоги, гость направился вслед за стариком-экономом, поведшим его на верхние этажи.

В большой банкетной зале за накрытым скатертью столом, сидел хозяин дома и трое его гостей. В воздухе царили терпкие ароматы вина, жаркого и чеснока.

Завидев Ларса, хозяин дома представил его остальным гостям, после чего предложил присоединиться к ним.

Из троих сидящих за столом гостей Ларс был знаком лишь с одним. Им оказался отец Якоб, священник и монах, а также судья трибунала по делам ведьм. Следующим гостем, сидящим за отцом Якобом, был не кто иной, как судья Ганс Рихтер. С ними обоими Ганс Вебер дружил чуть ли не с самого детства. Третий же гость, мастер Фриц, в сравнении с первыми двумя не отличался особой знатностью и известностью, будучи рядовым мастером суконного цеха, возглавляемого Гансом Вебером.

Хозяин дома был одет в роскошный камзол с золотым шитьём и огромными широкими рукавами. На голове у него был уже начавший выходить из моды чепец-калот, состоявший из проволочной сетки и шёлковой, расшитой золотом, материи. Судья Рихтер и мастер Фриц также были одеты в красивые и дорогие платья, но, конечно, не столь помпезные, как у хозяина. Отец Якоб был облачён в неизменное чёрно-белое доминиканское одеяние.

Все сидящие за столом держали в руке по дорогому серебряному кубку, наполненному красным рейнвейном. На столе стояла аппетитная свиная рулька с перцем и зеленью и отварной говяжий язык. Из закусок был мягкий лимбургский сыр и вестфальская штипгрюце с гарниром из капусты грюнколь, из приправ был чесночный и горчичный соусы. В качестве особого элемента сервировки стола у каждого из сидящих под рукой имелись столовые нефы — роскошные конструкции из золота и серебра, формой напоминающие корабли, украшенные драгоценными камнями. Столь диковинные приборы служили красивой и аккуратной подставкой для ножей, ложек и вилок или же для небольших сосудов со специями и приправами. Даже в Кёльне эту поистине княжескую роскошь мог позволить себе разве что Ганс Вебер.

За столом ужинающим прислуживала племянница хозяина — Здануся, поскольку служанка, обычно делавшая это, три дня назад попалась на воровстве, и хозяину пришлось её выгнать.

Названная Зденкой в честь матери-чешки, умершей при её родах, Здануся была дочерью младшего брата Ганса Вебера, также недавно умершего от болезни. Мастер, можно сказать, попросту удочерил осиротевшую племянницу, став для неё и матерью, и отцом. Сам же он уже пять лет, как был вдов и почти одинок. Единственная его дочь была давно замужем и жила в Мюнстере, других родных у него не осталось.

Будучи немкой по отцу и чешкой по матери, Здануся имела глубокие голубые глаза, светлые, с соломенным оттенком, волосы, очень светлую кожу и розовый румянец на щеках. В свои пятнадцать она была, что называется, девушкой на выданье и, конечно же, имела множество воздыхателей, охочих не только до белокурой красавицы-жены, но и до нехудого приданого, которое давал за ней богатый любящий дядюшка.

Одета Здануся была в приталенное тёмно-красное платье с продольными разрезами на рукавах и пышными буфами на плечах и локтях. На голове у неё был простой белый чепец, с выпадающими из-под него длинными светлыми локонами, кои она могла не прятать, будучи ещё незамужней. Нравом же племянница мастера являла собой завораживающую смесь тихой кротости и игривого девичьего кокетства.

Едва Ларс уселся за стол, Здануся тут же поднесла ему дорогой серебряный кубок, до краёв наполненный рейнским. В этот самый момент он почувствовал приятный и тонкий аромат её парфюма. Сердце Ларса бешено заколотилось. Он не ел целый день, и с сильным аппетитом принялся за еду, но всякий раз, когда в зале появлялась Здануся, он тут же невольно поворачивался в её сторону. Дядя красавицы сразу подметил неловкость своего юного гостя, и то и дело посматривал на него с лукавой улыбкой.

В момент, когда Ларс присоединился к ним, разговор почтенной компании зашёл о весьма интересном и, главное, деликатном вопросе.

— И как эта самая девица Майер объяснила своё интересное положение? — спросил мастер Вебер отца Якоба, ставя на стол кубок с вином и поднося ко рту кусок сыра.

— А проще некуда. Она уверила всех, что забеременела от дьявола, — с ироничной ухмылкой ответил доминиканец.

— А-а, старая история, — отмахнулся мастер, вновь делая смачный глоток из кубка.

— Но как же такое возможно? — спросил мастер Фриц, доселе сидевший молча.

— И правда, как такое возможно? — вслед за своим коллегой спросил Ганс Вебер. — Я слышал о подобном сотни раз и постоянно догадывался, что не может быть этого просто так, как если бы эта девица Майер забеременела от своего жениха.

— Тут вы абсолютно правы, что это не происходит просто так, — ответил священник, прекрасно понимающий суть вопроса.

— Может быть, вы всё же постараетесь просветить нас, невежд, ваше монашеское величество? — попросил мастер Вебер, не желая отходить от обсуждаемой темы.

— Правда, отец Якоб, в чём тут вся хитрость? — потакая главе цеха, спросил мастер Фриц.

Священник немного помолчал, проглатывая очередной кусок штипгрюце, после чего начал говорить:

— А дело тут и впрямь непростое, и заключается оно вот в чём. Как известно, сам дьявол и все его демоны, бесы, черти и еже с ними, а главное, сам демон распутства — Асмодей, чаще всего занимающийся подобными непотребствами, являются лишь бесплотными существами, способными принимать облик всяких земных существ, но не способными производить ничего материального. То есть любой чёрт может прикинуться козой, коровой, лошадью и любой земной тварью, в том числе, и человеком. Но вот получить молока от такой мнимой козы или коровы уже никак не получится. Ровно по той же причине девица Майер, и любая другая подобная ей девица, не может забеременеть ни от Асмодея, ни от самого сатаны, как бы тот ни старался. Будь он трижды неладен…

Но, как известно, злая сила неистощима на всякие выдумки, и готова пойти на любые хитрости и преступления, чтобы погубить нас с вами.

А весь секрет состоит в том, что перед тем, как став инкубом, наведаться к девице Майер, Асмодей становиться суккубом, и с непристойным намерением посещает какого-нибудь мужчину. Представьте себе жалкого одинокого солдата, стоящего на часах, или запоздалого дровосека, поздним вечером возвращающегося в свою хижину. Мысли его скучны и безотрадны, ровно так же, как и вся его жизнь. Но вдруг, откуда ни возьмись, появляется безумной красоты барышня, и прямо, без всякой застенчивости, предлагает ему вступить с ней в теснейшую связь. О таком счастье бедолага ещё минуту назад и мечтать не смел, и конечно, сразу же согласился. А ему и невдомёк, что перед ним не женщина, а лишь суккуб демона Асмодея, прикинувшегося этой самой женщиной, лишь для того, чтобы взять у него известную природную жидкость. Как я уже говорил, злой дух — Асмодей — не может сам произвести эту самую жидкость, но вполне может перенести её от одного человека к другому.

И вот, едва навестив человеческое существо мужеского пола и получив от него то, что ему требуется, злой дух тут же устремляется к человеческому существу женского пола, к такому, как эта самая девица Майер. Едва добравшись до неё, он мгновенно становится инкубом в облике несказанно прекрасного юноши, мгновенно овладевающего её сердцем и телом. Вступив с ней в теснейшую связь, он просто помещает в её нутро украденную заранее мужскую жидкость, и на этом дело его сделано.

Лишь в самом конце их свидания, когда этот таинственный любовник покидает её, пятясь назад, чтобы не показывать свою спину, которой у него попросту нет, и тут же, как птица, выпархивает в окно, соблазнённая девица понимает, что была с дьяволом.

Закончив свой монолог, отец Якоб взял ещё один кусок штипгрюце и, макнув его в горчичный соус, отправил в рот, с удовольствием запив большим глотком рейнского.

— Право же, этот Асмодей не только похотлив, как истинный бес, но ещё и учен, как сам Парацельс*, — с ухмылкой сказал Ганс Вебер, так же сделав смачный глоток вина.

В ответ отец Якоб лишь всплеснул руками.

— Парацельс лишь жалкий и никчёмный чернокнижник, и до Асмодея ему как на дохлом осле до края земли. Знайте, как бы ни были слуги сатаны преданы своему хозяину, он никогда не поделится с ними силой и способностями, которыми сам обладает. Как бы те ни просили, и чтобы ни делали в угоду ему! Но по части выдумки они могут порой превзойти и чёрта.

Помню, как-то попалась мне в руки одна книжица, кою мы с братьями, в итоге, решили — таки бросить в печь. Называлась она, кажется, «Der Naturum», и автором её был этот самый Парацельс.

Так вот, довелось мне там вычитать один способ неестественного зачатия, хитрости которого позавидовал бы и сам распутник Асмодей. Значит, там говорится: «Для приготовления гумункулюса, то есть маленького искусственного человека, необходимо взять известную мужскую жидкость и оставить её гнить в сухой запечатанной тыкве. Потом поместить её в лошадиный желудок на сорок дней, пока в этом желудке не начнёт что-то жить, двигаться и копошиться, что можно будет легко заметить. То, что получится, ещё не будет похоже на человека, оно будет прозрачно и без тела. Но если потом ежедневно, втайне и осторожно, с благоразумием, питать его человеческой кровью и сохранять в продолжение сорока седмиц в постоянной и равномерной теплоте лошадиного желудка, то через оный срок произойдёт настоящий живой ребёнок, такой же, как дитя, родившееся от женщины, но только куда меньшего размера.»

— Ужас! Эти чернокнижники порой оказываются хуже самого духа преисподней, — проворчал Ганс Рихтер.

— А мне это напомнило одну байку, которой дурачила меня матушка, когда я был мал, — с усмешкой сказал Ганс Вебер. — Она говорила: «В пустой открытый кувшин следует набить грязного нижнего белья, а потом насыпать туда сверху пшеницы. И ровно через три недели в этом кувшине родятся мыши.»

Все сидящие за столом рассмеялись.

На пару минут воцарилось молчание, нарушаемое лишь смачными винными глотками и звоном серебряной посуды.

Желая нарушить молчание, хозяин дома решил задать вопрос на новую тему.

— Кстати, святой отец, а почему этими жуткими судами над ведьмами не занимается священная инквизиция? И что это за суд такой, где половина из обычных судей, а половина из духовных? — спросил хозяин дома, протягивая свой кубок Зданусе за новой порцией рейнского.

— Ну, на этот вопрос прямо отвечает сам «Malleus maleficarum"*, — начал рассказывать отец Якоб. — В самом начале его третьей части прямо говорится: «Надо ли ставить процессы против ведьм, их покровителей и защитников под юрисдикцию духовного епархиального и светского суда, и освободить от ведения этих дел инквизиторов еретических заблуждений? На это следует утвердительный ответ, особенно если учесть те или иные отдельные места из канонов. Значит, процессы над ведьмами только тогда относятся к юрисдикции инквизиции, когда ведьмы, кроме самого колдовства, преследуются ещё и за ересь. Но в массе своей преступления ведьм не носят характера ереси; например, топтание хлеба, обращённого в тело Христово, в грязи, что представляет собой ужаснейший грех, может совершить и человек, не исповедующий лжеучений, а лишь полагающий, что с помощью этого дурного деяния он сможет, опираясь на благоволение беса, найти какой-нибудь клад. И подобного рода деяния не могут быть подсудны инквизиторам.»

Также ведьмы, заключившие договор с дьяволом, но сохранившие веру в своём сердце, не могут подлежать суду инквизиции. Даже если все ведьмы отступили от веры, то это ещё не значит, что они впали в ересь. Они лишь стали отступницами, а отступничество инквизиторам не подсудно.

А смешанный состав трибунала происходит оттого, что преступления ведьм должны быть подсудны отчасти светскому, а отчасти церковному праву, так как такие преступления вредят как мирским благам, так и вере.

Закончив говорить, отец Якоб утёр вспотевшую лысину, и как следует приложился к кубку с вином.

В этот момент слово взял Ганс Рихтер:

— Конечно, наш горячо любимый отец Якоб полностью прав, касательно ведьм и суда инквизиции. Но у всех остальных может сложиться впечатление, что ведьмы виновны не более чем уличный мальчишка, стянувший яблоко с рыночного прилавка.

Я скажу больше, как юрист и судья.

По общему правилу судопроизводства преступления делятся на обыкновенные и исключительные — «crimina ordinaria» и «crimina excepta». К исключительным относятся такие преступления, как оскорбление их величества, измена, ересь и прочее подобное; для этих crimina excepta суд имеет особые полномочия и не является связанным обыкновенными формами судопроизводства; даже напротив, он должен, смотря по необходимости, переходить границы установленного законом порядка: in his ordo est, ordinem non servare.

Но колдовство считается исключительным даже среди crimina excepta. Это преступление совершенно особенное: оно совершается тайно, скрывается во тьме, ему покровительствуют тёмные силы, сам дьявол помогает ведьме, научая её отрицать вину и лгать на суд, закаляя её даже против мучений пытки, ослепляя судей, затемняя память свидетелей, утомляя даже палачей. Поэтому судье особого трибунала приходится встречать такие трудности, каких и в помине нет в других судебных делах: ему приходится в течение всего процесса выдерживать постоянную борьбу с дьяволом, и чтобы его перехитрить и одолеть, нужно иметь особые средства и принимать исключительные меры.

Ввиду всего этого, для судов над ведьмами выработаны специальные судопроизводственные формы, более строгие и во многих отношениях отличающиеся от обыкновенного порядка судопроизводства по уголовным делам. Согласно древнему немецкому праву, для возбуждения преследования по обвинению в каком-либо преступлении, требовалось, чтобы обвинитель становился лицом к лицу с обвиняемым, доказывая своё обвинение, или чтобы несколько достойных доверия граждан под присягой подтвердили достоверность фактов, доказывающих правоту обвинения. Также по каноническому праву обвинение основывается на inseriptio правоспособного обвинителя, причём процесс не должен выходить за пределы обвинительных пунктов обвинителя. Также признание обычного подсудимого имеет цену лишь тогда, когда оно добровольное, и никоим образом не исторгнуто под применением силы.

Что же до колдовства, то для возбуждения обвинения достаточно лишь одного подозрения, даже меньшего, чем для обвинения в ереси. Достаточно народной молвы, каких-нибудь слухов, догадок, внешнего вида ведьмы, её совершенно случайных, самых мелких поступков. Как и в случае с ересью, для обвинения в колдовстве также достаточно одного только доноса. Более серьёзных доказательств можно и не искать.

Для возбуждения преследования против обвиняемых и даже для применения пыток достаточно самого малого признака их вины. Самым прямым и неоспоримым доказательством может служить то, что обвиняемый происходит от родителей, из которых кто-нибудь прежде также был осуждён за колдовство. Достаточно даже того, что кто-то смотрит исподлобья и не может смотреть прямо в глаза, или имеет на теле какие-нибудь подозрительные знаки.

Закончив говорить, судья также утёр лоб, и прильнул к кубку с вином.

— Ну, а сейчас кто-нибудь находится у вас под следствием? — спросил мастер Вебер, взглянув на диковинные механические часы, висящие на стене, с крохотными, постоянно двигающимися, фигурками эльфов и гномов.

— А-а, — махнул рукой уже изрядно захмелевший Ганс Рихтер. — Опять эта дурацкая семейка Лойе. В ноябре мы уже осудили старшую из трёх сестёр, а сейчас в тюрьме сидят младшие две. Говорят, они открыто угрожали соседям навести на них хвори и мором истребить всю их скотину. И самое главное — привели их родной брат и муж средней сестры. В общем, на завтра уже назначен суд.

На часах маленький остроухий эльф, танцующий на цветочный полянке, известил о наступлении одиннадцати часов. Допив оставшееся в кубках вино, гости решили расходиться. Чтобы гости быстрее добрались домой, мастер Вебер предоставил им свой личный экипаж. Попрощавшись с радушным хозяином, четверо гостей спустились вниз и уселись в карету. Первым к доминиканской обители отвезли отца Якоба, потом недалеко от городской ратуши высадили судью Рихтера и мастера Фрица. Последним домой отвезли Ларса.

Несмотря на недомогание от вчерашнего выпитого, Ларс, как и обещал вчера брату Иоганну, поднялся на два часа раньше обычного и, напившись воды, отправился в собор. Морозный утренний воздух быстро выгонял из головы хмель и приводил в чувство.

Как и было обещано Гансом Рихтером, на следующий день состоялся суд над Марией и Катериной Лойе, двумя младшими сёстрами казнённой ещё в ноябре Марты Лойе. К полудню у городской ратуши, где происходили слушания колдовских дел, наметилось заметное оживление. Из торбурга Петушиных ворот привезли двух обвиняемых. Обе были закованы в кандалы, и у обоих на головах были надеты ведьмины сбруи. Поджидавший их народ уже раньше времени хотел кричать «brennen».

Первой перед судом предстала средняя сестра Мария. Как и положено по обычаю, в залу суда её ввели спиной вперёд и также поставили спиной к судьям. Уже смирившись со своей участью, она покорно ожидала момента, когда ей вынесут неизбежный приговор.

К этому времени Ганс Рихтер и все остальные члены суда приготовились к очередной схватке с дьяволом.

Едва с Марии Лойе сняли ведьмину сбрую, главный судья начал допрос. Первыми последовали три предварительных ознакомительных вопроса.

— Как ваше имя? Назовите себя, — первым делом потребовал Ганс Рихтер.

— Мария Лойе, — со спокойствием обречённой ответила подсудимая.

— К какому сословию вы принадлежите?

— К бюргерам.

— Где вы проживаете на данный момент?

— В Роденкирхене.

Далее последовали вопросы из interrogatorium.

— Признаёте ли вы, Мария Лойе, то, что являетесь ведьмой? — задал он первый вопрос из вопросника.

— Да, признаю, — смиренно ответила подсудимая, прекрасно понимая, что говорить иное бессмысленно.

— Как давно вы занимаетесь колдовством, находясь под властью злых сил? — последовал неизменный второй вопрос.

— Не знаю. Может быть, с самого детства? — также смиренно ответила Мария.

— Что вас побудило к занятию колдовством?

— Ничего. Колдовать меня учила старшая сестра Марта, а её учила наша покойная матушка, которая давным-давно умерла.

— Являлся ли к вам когда-нибудь дьявол? Под каким видом и в какое время суток?

— Не являлся. Меня всему научила старшая сестра Марта. Может, к ней и являлся дьявол, но я об этом ничего не знаю.

— Хорошо, — тихо сказал судья Рихтер, думая стоит ли продолжать допрос.

Решив-таки, что с него достаточно, он передал слово отцу Якобу. Не медля ни секунды, тот приступил к своей части допроса.

— Случалось ли тебе использовать свои колдовские навыки? Если да, то для чего именно? — задал свой первый вопрос священник.

— Один раз, — ответила подсудимая.

Для чего именно?

— Я хотела извести скотину у соседей.

— А почему тебе взбрело в голову портить соседскую скотину?

— Потому что все наши соседи богаты, и только мы одни живём хуже всех.

Услышав её ответ, отец Якоб покачал головой.

— Что именно ты решила тогда сделать? Какой именно колдовской способ ты решила использовать? — продолжил спрашивать доминиканец.

— Я держала в руках осквернённое и перевёрнутое вверх ногами распятие, трижды прочитала задом наперёд «Отче наш», потом перекрестила этим распятием соседского быка и сказала: «Чтобы ты сдох!». А в самом конце бросила это осквернённое распятие в сено, которое тот бык ел. Вот и всё, — ответила Мария.

— И что с этим быком случилось? — не без интереса спросил отец Якоб.

— Ничего особенного. Хозяин зарезал его перед Пасхой, — с тем же простодушием ответила подсудимая.

По залу прошёл сдавленный смех.

— Увы, — развёл руками монах. — Всему виной зависть — один из смертных грехов!

На этом отец Якоб также решил закончить допрос.

Глотнув из кружки воды, Ганс Рихтер зачитал приговор, в котором перед сожжением на костре осуждённой даровалось снисхождение в виде предварительного отсечения головы. Снова надев на неё ведьмину сбрую, Марию увели прочь.

Следующей перед судом предстала четырнадцатилетняя Катерина — младшая из трёх сестёр Лойе. Как и сестру, её спиной завели в зал и точно также поставили спиной к судьям. Также как и сестра, она была закована в кандалы и ведьмину сбрую.

Ожидая от Катерины тех же быстрых признаний, что и от Марты, Ганс Рихтер хотел побыстрее закончить сегодняшнее заседание трибунала, так как потом ему ещё предстояло работать в суде по гражданским делам.

Но дело приняло совершенно неожиданный поворот. На первые предварительные вопросы Катерина ответила вполне спокойно, однако дальнейшие её ответы пошли в совершенно ином ключе.

— Признаёте ли вы, Катерина Лойе, то, что являетесь ведьмой? — сухо спросил судья, ожидая от подсудимой положительного ответа.

— Нет! — резко во всеуслышание заявила та.

По залу прокатился ропот удивления. Решив, что ему изменил слух, судья повторил тот же вопрос, но получил на него тот же ответ.

— Почему вы отвергаете то, что являетесь ведьмой? — прочитал он следующий вопрос из вопросника, предусмотренный на случай отрицательного ответа на первый.

— Потому, что я никакая не ведьма, — также ясно и невозмутимо ответила Катерина.

Главный судья молчал, обдумывая, что делать дальше. В его личной судебной практике это было впервые, когда ведьма категорически отрицала свою вину.

Но тут ему на выручку пришёл более сведущий в таких делах отец Якоб. Вскочив со своего места, он буквально набросился на подсудимую.

— Признавайся! Признавайся, тебе говорят! А то хуже будет, — гаркнул священник.

— Мне не в чем признаваться. Я ничего не сделала, — стояла на своём Катерина.

— Не сделала?! Нам это лучше знать! А ну, читай «Отче наш»! Читай, тебе говорят! — грозно потребовал судья в рясе.

— Lies, lies, lies! — также грозно понеслось из толпы.

Не видя в этом ничего дурного, Катерина стала читать «Отче наш» по-немецки.

— На латыни! На латыни читай, как положено, — тут же перебил её доминиканец. — Надеюсь, ты ещё не сделалась лютеранкой. Только псы-лютеране читают святые молитвы на языке плебеев!

Катерина стала пытаться прочесть «Pater Noster» на латыни, но в самой середине запнулась.

— Вот, видишь, не можешь должным образом прочесть молитву, значит, ты ведьма! — пуще прежнего набросился на неё священник.

— Никакая я не ведьма. Просто я не понимаю латынь, — ответила она, будучи готовой расплакаться.

— И ты ещё смеешь утверждать обратное! Скажи спасибо, что Рейн замёрз до дна, а то мы бы испытали тебя водой, — не унимался суровый доминиканец.

На минуту в зале воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь стуком шагов отца Якоба, ходившего вокруг стоящей на одном месте Катерины.

— Будешь признаваться или нет? — первым нарушил молчание доминиканец.

— Не буду! — резко ответила подсудимая.

— Твои старшие сёстры — ведьмы. Значит, и ты — ведьма! — продолжал нападать на неё священник.

— Никакие они не ведьмы. Они обычные сумасшедшие, каких много-премного, — здраво ответила девушка.

В этот момент слово взял судья Рихтер. Его уже ждали в суде по гражданским делам, и он не мог себе позволить и далее наблюдать за тем, что происходит.

— Слушание дела Катерины Лойе переносится на завтра, на это же самое время, — коротко сказал он и встал со своего места.

Все стали расходиться. На Катерину вновь надели кандалы и ведьмину сбрую и повели на улицу, где вновь усадили в телегу. Но повезли её не обратно в темницу, расположенную в башнях Петушиных ворот, а в находящуюся за городом «Höllenturm» — страшную вотчину Ганса Фольтера.

«Адская башня», как её чаще всего называли в народе, представляла собой небольшую крепость с одной большой башней, соединённой крепостной стеной с двумя башнями поменьше. Охранял её целый гарнизон из пятидесяти солдат. В одной из малых башен находились казармы, в которых, по очереди сменяя друг друга, ночевали солдаты, в другой, ещё меньшей башенке, жили подмастерья и ученики палача. Сам Ганс Фольтер жил в доме на окраине Линденталя и ночевать в Адской башне оставался, когда работы было слишком много.

В самой большой башне, которую, собственно, и называли «Адской», с избытком имелось всё, чтобы вытянуть нужное признание даже из куска гранита. В её первом этаже и ещё двух, уходящих в глубь земли, подземных этажах располагались временные тюремные камеры, в которых держали тех, кто ожидал своей очереди за попаданием на верхние этажи или тех, кто получил некоторую передышку между экзекуциями. Но, уже начиная со второго этажа и далее, под самую крышу, тянулись жуткие казематы, камеры и галереи, наполненные всевозможными орудиями, инструментами и приспособлениями, способными как просто причинить боль, так и непоправимо изувечить, а при необходимости просто убить. Адская башня заслужила в народе столь страшную славу, что многие подсудимые спешили сознаться во всём, сразу положив голову под топор, лишь бы не оказаться в этом ужасном месте.

Повозка с Катериной Лойе добралась да места, когда на улице уже стало темнеть. В студёных зимних сумерках Адская башня казалась особенно зловещей.

Высадив Катерину из повозки, городской тюремщик передал её подручному палача Зибелю и сказал, что вернётся за ней завтра в полдень, и к этому времени она должна быть готова к суду. «Быть готовой к суду» значило быть готовой признаться во всём, чего от неё потребуют. Взяв в руки цепь от ведьминой сбруи, Зибель повёл её наверх. Будучи жутким уродом, ещё в детстве обезображенным номой, он тут же начал подтрунивать над юной и симпатичной Катериной, говоря какой, он прекрасный любовник, и как им будет хорошо вместе.

Внутри башни царил жуткий холод, казалось, даже больший, чем на улице. Пахло болью, нестерпимыми муками, человеческими отходами, разлагающейся плотью. Даже просто оказавшись здесь, хотелось сделать всё, только бы побыстрей покинуть это страшное место.

Безобразный хихикающий Зибель, то и дело хватающий Катерину за наиболее привлекательные места, завёл её в просторный полутёмный каземат, чуть освещённый углями, тлеющими в жаровне, и двумя, висящими на стенах, коптящими факелами. Запах тлена и нечистот, пропитавший всю башню, здесь немного заглушался гарью жаровни и копотью тех же факелов.

Едва они зашли, появился Ганс Фольтер, обутый в грубые высокие ледерсены, подбитые железом, и одетый в затёртый камзол из воловьей кожи, изрядно запачканный бурыми пятнами свернувшейся крови. На голове у него был ярко-красный хвостатый капюшон с дырками для глаз, носа и рта, который, согласно обычаю, обязан был постоянно носить палач. Своё лицо мастера заплечного цеха скрывали, отдавая дань не только традиции, но и старинному суеверию, согласно которому палач был безобразен, как сам сатана.

Отогнав прочь Зибеля, он подошёл к Катерине и крепко взял её за плечи, потом за руки, определяя примерный ресурс прочности её тела и сколько оно могло бы противостоять тем действиям, которые он мог предпринять. Правильно определив, что тело юной девицы, жившей весьма бедно и, как правило, скудно питавшейся, не потребует от него каких-то особых и долгих усилий, палач решил приниматься за дело.

В это самое время к Катерине подошёл низкорослый, проворный как крыса, человек, одетый в чёрную, как смоль, бенедиктинскую рясу, и стал уговаривать её во всём признаться, говоря, что то, что с ней будет дальше, поистине ужасно. Но Катерина пребывала глубоко в себе, словно находясь где-то в другом месте, и внешне казалось, что она готова перенести всё, что бы с ней не делали.

Не получив никакого ответа, похожий на чёрную чумную крысу монах убрался прочь. Тем временем Ганс Фольтер стал приниматься за положенную ему работу.

Первым делом палач обязан был сделать всё, чтобы добиться от своей жертвы необходимого признания, не прибегая к насилию. Для этого проводилась специальная процедура запугивания — «schrecken». Во время неё палач почти не прикасался к своей будущей жертве, а лишь демонстрировал ей всякого рода устройства и приспособления, помогающие ему в работе, попутно объясняя принципы их действия и способы применения. Во время запугивания он мог даже прикладывать к её телу свои инструменты или даже заключать её в пыточные устройства, но пока не смел приводить сии устройства в полное действие. Если для этого была удобная возможность, жертву вели в помещение, где в тот момент уже происходил процесс пытки, или в тюремную камеру, где находился человек, уже испытавший на себе как мастерство палача, так и надёжность его подручных средств. Признание, сделанное во время запугивания, всё ещё считалось «добровольным», что на суде могло послужить смягчающим вину фактором. Если всё-таки schrecken не возымело должного действия, палач имел полное право переходить от слов к делу.

Во время сей «предварительной» процедуры Катерину первым делом подвели к широкому деревянному столу, похожему на плотницкий верстак. На нём в ряд были разложены десятки самых различных инструментов: ножей, клещей, щипцов, плоскогубцев, молотков, ножниц, игл и прочего. Все они были разных форм и размеров, и в целом напоминали нечто среднее между медицинскими инструментами, необходимыми для сложных хирургических операций, и инструментами сапожника, чинящего грубые солдатские сапоги. На многих из них были следы гари от частого нагревания в жаровне и старые следы запёкшейся крови. Глядя на этот жуткий арсенал, Катерина ещё больше побледнела, но по-прежнему не проронила ни слова.

От стола с мелким инструментарием её подвели к стоящему рядом железному креслу. Уже от одного только вида этого «lehnstuhl» можно было лишиться чувств. Это было похожее на трон кресло, сплошь состоящее из железа и стали. Вся его поверхность, от высокой спинки до подставки для ног, была усеяна острыми стальными шипами, расположенными в двух-трёх сантиметрах друг от друга. Чтобы испытуемый никоим образом не мог уклониться от какой-либо из колющих сторон, и при этом оставался в полной власти своих мучителей, его тело прижималось к креслу с помощью длинной железной рамы, закрывающейся на замок, руки прижимались к шипастым подлокотникам с помощью железных скоб, также снабжённых стальными иглами, колени фиксировались с помощью прижимающей их перекладины, а икры и ступни просто привинчивались к колющей поверхности с помощью двух винтов. Если даже усевшись на lehnstuhl, испытуемый не уяснял себе всю серьёзность своего положения, палач мог подставить под железное сиденье кресла горящий масляный фонарь или же прибегнуть к дополнительной помощи своих «плотницких» инструментов.

Ознакомив Катерину с этим весьма неудобным для сидения креслом, Ганс Фольтер продемонстрировал ей также отвратительную железную маску, с торчащей изо рта длинной воронкой, через которую в рот жертвы заливали кипяток или горящее масло, и тяжёлые железные башмаки, после ношения которых можно было и вовсе разучиться ходить.

Далее наступил черёд ножных винтов, ломающих коленные суставы и берцовые кости, подъёмных крюков, выкручивающих руки, дыбы, разрывающей тело надвое, деревянной кобылы, действующей на промежность, и «колыбели Иуды», представляющей собой острую деревянную пирамиду, на которую усаживали пытаемого, дополнительно сковав его цепью и навесив ему на ноги гири. Не обошлось и без различного рода плетей, способных как просто бичевать, так и вырывать заодно куски плоти, а также особых издевательских приспособлений, таких как «аист» и «дочь дворника».

Столь тщательную ознакомительную экскурсию по Адской башне можно было объяснить и тем, что Ганс Фольтер действительно хотел, чтобы запугивание оказало нужное действие и ему не пришлось браться за дело по-настоящему.

В самом конце палач и помогавший ему Зибель повели Катерину в залу, где располагалось поистине впечатляющее устройство, как по своим размерам, так и по кромешному ледяному ужасу, в который оно повергало. Этим устройством была «нюрнбергская дева». Собой она представляла огромный железный шкаф-саркофаг, по форме напоминавший фигуру женщины, одетой в немецкий народный костюм. Связанную жертву помещали внутрь устройства, створки дверей закрывали, и в тело несчастного тут же вонзались десятки стальных кинжалов, расположенных так, чтобы ни один жизненно важный орган не был задет, и агония длилась как можно дольше. Своё интригующее название «нюрнбергская дева» получила благодаря сходству с женской фигурой и тому, что её прототип был создан и впервые опробован на деле в подземелье секретного суда в Нюрнберге. Первый общеизвестный случай применения «девы» относится к 1515 году, когда внутрь устройства был помещён виновный в подлоге, промучившийся целых три дня, прежде чем испустить дух.

Но schrecken так и не дал нужного результата. Ознакомившись со многими «артефактами» Адской башни, Катерина Лойе осталась совершенно равнодушной к увиденному. По крайней мере, так казалось внешне. То, что происходило внутри неё, было невидимо даже для опытного глаза Ганса Фольтера.

Убедившись в бесполезности дальнейших угроз, палач решил приниматься за дело.

Но перед тем как приступать к экзекуции, он обязан был сперва убедиться, что попавшая к нему ведьма не скрыла где-нибудь на своём теле колдовской амулет или какое-нибудь другое волшебное средство, способное сделать её нечувствительной к действию пытки. Для этого он раздевал её донага и тщательно осматривал всё её тело. Ничего не обнаружив, он крепко привязывал её к специальной скамье-reckenbank, после чего продолжал осмотр, при этом призывая на помощь учеников.

Совершенно раздетая и униженная Катерина лежала привязанной к этой скамье, а две пары рук, палача и его уродливого помощника Зибеля, совершенно бесцеремонно обшаривали всё её тело, трогая всё, что только можно было потрогать, и заглядывая везде, куда только можно было заглянуть. В конце этой подготовительной процедуры палач огромными ножницами под корень остриг её длинные каштановые волосы, а те, что ещё оставались по всему телу, спалил охапкой соломы, зажжённой от жаровни, и напоследок ещё раз всё тщательно осмотрел. Зибель стал было упрашивать своего хозяина отдать сначала Катерину ему на полчасика поразвлечься, но мастер, хотевший поскорее управиться, ему отказал.

Желая в тот день быстрее освободиться и уехать домой, палач решил прибегнуть к помощи устройства, скорее изнуряющего свою жертву, нежели причиняющего боль.

Именно таким устройством оказалась специальная клеть, сделанная из толстых железных прутьев. Главным её секретом был острый и длинный шип, торчащий на пруте, проходящем между ног жертвы. Надетая на туловище истязаемого, эта клеть подвешивалась на крюк, и с помощью лебёдки поднималась ровно на такую высоту, чтобы он мог стоять на полу, вытянувшись на носочках. Сутью действия этого приспособления было то, что пока у жертвы оставались силы стоять на носках, она была в безопасности, но, как только ноги начинали отказывать или же её попросту начинало клонить в сон, тело опускалось чуть вниз, и в промежность вонзался тот самый шип, доселе ожидавший своего часа. Едва опомнившись от жуткой боли, истязаемый снова поднимался на цыпочки, но иссякающие силы вновь заставляли его опускаться вниз. И так могло длиться часами, пока жертва не взмолится о пощаде и не пообещает сделать на суде требуемое признание, или же попросту не повиснет на прутьях, испустив дух, или лишившись сознания. Многие палачи прибегали к помощи подобного рода устройств, так как они, по сути, делали за них всю работу.

Ганс Фольтер хотел оставить Катерину в таком положении до утра, а на рассвете, если та не созреет для нужных признаний, приступить к ещё более действенным процедурам.

Отвязав её от скамьи-reckenbank, он повёл её к месту, где у стены висела та самая клеть. Катерина оставалась совершенно нагой, царящий в башне холод вызывал сильную дрожь, а ступать босыми ногами по ледяному каменному полу уже само по себе было нестерпимой мукой.

Посадив её в клеть и подняв оную на нужную высоту, палач стал снова одевать ей на голову ведьмину сбрую. В этот момент Катерина сломалась. И без того мучимая холодом, она поняла, что не простоит в этой клети и часа, а о том, что будет потом, она и думать не хотела. Понимая, что как только у неё на затылке закроется замок сбруи, она уже не сможет говорить, Катерина взмолилась.

— Мастер Ганс, умоляю, отпустите меня, я скажу всё, что нужно, — сказала она, не в силах сдерживать рыданий.

Уже готовый было закрыть замок сбруи, палач остановился.

— Мастер Ганс, я признаюсь во всём, во всём… — говорила Катерина уже сквозь поток слёз.

Тут же отложив сбрую в сторону, он куда-то ушёл.

Дрожащими ногами она чувствовала, насколько коротким будет её сопротивление пытке, и скорее предпочла бы немедленную смерть, нежели провести так всю оставшуюся ночь.

Через минуту Ганс Фольтер вернулся в сопровождении того же маленького, похожего на крысу, бенедиктинца, предлагавшего ей сознаться или, вернее, оговорить себя ещё до того, как за неё взялся палач. Вновь увидев этого монаха, она тут же укорила себя за то, что не послушалась его сразу.

— Ну что? Что я тебе говорил, глупая девчонка? Признавайся немедленно! Признавайся, мерзкий сосуд греха! Это твоя последняя возможность сознаться. Если мастер Ганс уйдёт, оставив тебя в таком положении, я уже ничем не смогу помочь. И поверь: Иуда и Брут не знают в аду тех мук, которые тебе предстоят! — набросился на неё монах.

— Будь по-вашему, ваша святость. Что я должна говорить? — уже вовсю рыдая, спросила Катерина.

— Признаёшь ли ты то, что являешься ведьмой? Говори «Да», — потребовал бенедиктинец.

— Да, признаю, — ответила она, уже едва держась на вытянутых носках.

— Как давно? Говори: «С малых лет, сколько себя помню.»

— С малых лет, сколько себя помню.

— Если спросят: «Кто учил тебя колдовать? Дьявол или старшие сёстры? Говори: «Старшие сёстры». Может быть, судьи поступят с тобой не так строго.

— Колдовать меня научили старшие сёстры.

— А теперь клянись! Клянись, что завтра на суде ты скажешь всё, что сейчас сказала мне.

— Клянусь.

— Господом Богом клянись!

— Клянусь Господом Богом.

После этих слов, казалось, монах успокоился. Палач тут же снял с неё ведьмину сбрую и выпустил из клети, оставив на полное попечение монаха. Тот вывел её из пыточного каземата и повёл за собой по узкому холодному коридору, идущему вниз, туда, где располагались тюремные камеры. Заведя её в одну из них, он позволил ей одеться в грубое жёлтое рубище, в какое обычно наряжали еретиков, и дал потёртую козью шкуру, чтобы она ею укрылась, когда ляжет спать. Заперев замок, он оставил её одну.

Той ночью Катерина так и смогла сомкнуть глаз, мучаясь от холода и печалясь о своей горькой участи. Лишь немного успокаивало то, что сейчас она лежала на соломенной подстилке, укрывшись козьей шкурой, а не стояла в клети на вытянутых носочках.

Около полудня за ней приехала та же тюремная повозка, что и привезла её сюда. Посаженная в неё, она поехала к городской ратуше, где должен был вновь состояться суд, на котором она повторила всё, что обещала монаху.

В ту страшную ночь Катерина поняла, почему многие женщины, обвинённые в колдовстве, легко и безмолвно соглашаются со всеми предъявленными им обвинениями. Хотя её короткий демарш ровно на сутки и продлил её жизнь и жизнь старшей сестры.