Птичий фургон. Часть первая. Птицы

Григорий Рейхтман

История путешествия по снам, жизням, землям на воздушных шарах, в хрустальных сферах, чужих жизнях и на прочих не-электронных носителях.

Глава шестая. Эхо Ленты

Ненавижу, когда будят.

— Да встаю, встаю…

Свет ударил по глазам. Свет. Холод.

Снег. Нашатырный спирт. Этого ещё не хватало!

— Да вы что?!

— Очнулся.

— Вставай. Вставай, пожалуйста! Ну чего он? Никогда он раньше в обморок не падал… Ну вот, опять отрубается. Лёша! Лёша! Дайте ещё нашатыря.

Спать хочу… Чего ж так холодно-то… Дайте поспать.

— Ф-фу-у-у! Да уберите вы эту…

— Вставай!

— Вста-ю!

— Эхо ленты…

— Откуда?

— Хрен его знает. Ну что, стоим сами? Не падаем?

Снег. Холод. Незнакомые лица. Запах аммиака, запах бензина…

— Где я? Где Алиса? Вы кто?

— Здесь я!

Алисин голос… Почему же всё так плывёт? И ноги ватные… И во рту слюна какая-то… густая. Вот Алиса стоит.

— Я что, сознание потерял? Ух… говорить трудно почему-то…

Всё, всё плывёт. Нет, надо ещё попросить этой дряни… аммиака.

— Дайте ещё…

Налили на вату Бог знает сколько. Вдыхаешь — всё перестаёт плыть. Словно светом по глазам… Ух, как меня…

— Я что, напился? Ничего не помню.

— Ты, — сказала Алиса — и сразу кто-то:

— Подожди… не надо. Ты можешь идти?

Это мне.

— Могу.

— Пошли, дойдём до машины.

— До какой машины?

— Пошли-пошли. Доброшу до дому.

— Как ты их добросишь? Подождали бы.

— Ты не понимаешь. Он не может оставаться.

— Да что ты выдумываешь? С чего ты вообще взял, что он…

— Попридержи язык.

— А что?

— Плохо слышал? Плоский круг…

— Ты что?

«Кажется, атмосфера накаляется», — подумал я. Только я напрочь не понимал — что происходит.

— В левую дверь, пожалуйста…

— Отправляемся.

— Алиса, помоги.

— Зачем ты…

— Ничего не понимаю.

— Пас. Память без смерти.

Тишина. Темнота. Вечность. Дуновение. Затем — слабый, вечерний свет. И я снова существую.

— Алиса?

Тишина. Я открываю глаза и вижу штору на окне.

— Алиса?

Молчание. Нет никого. Только запах аммиака.

— А… Антошка? Ты откуда здесь?

— Снюсь.

— Нет, серьёзно.

— А ты откуда?

— Где?

— Здесь?

— А где мы? И почему темно?

— Утро. Не рассвело ещё. А вообще-то ты у меня. Повезло нам. Все уехали.

— А где Алиса?

— Обещала попозже позвонить.

— Что случилось? Ты знаешь?

— Немного. Вчера вечером они с каким-то дядькой тебя притащили. Почти что волоком. Ты почему-то ходить не мог. Хорошо, что родителей не будет до завтра. Они бы офигели. А ты что — не помнишь? Откуда тебя такого?

— Не-а. Антошка, а можно у тебя пока побыть? Что-то мне не по себе…

— Я же говорю, до завтра — хоть на ушах стой.

Потом я совершил долгое и трудное путешествие в туалет. Дорога была, мягко говоря, необычной: с багровыми россыпями по краям чёрно-зелёного неба и огромным желанием стать обратно глиной. Когда я снова добрался до дивана, отлежался и отдышался, Антон дал мне чашку горячего чаю с лимоном. Я выпил чай и через несколько минут почувствовал себя немного лучше.

Антошка открыл окно и уселся на широкий подоконник. Я по-прежнему не решался покинуть диван, так как пол и потолок всё-таки ещё имели тенденцию меняться местами, а резкие движения вызывали тошноту и сильную боль в макушке.

Когда я проснулся, в комнату лился свежий воздух. Он не был холодным. Погода изменилась, как я и предполагал. Вчерашний снег растаял без остатка, и на улице текли ручьи талой воды. Пока было пасмурно, но северо-восточная мгла уходила уже обратно на северо-восток. Скоро должно было выглянуть солнце.

— Твой любимый зюйд-вест пришёл, — сказал Антон. То ли он так и сидел на подоконнике, пока я спал, то ли просто снова уселся на него. Наверное, это его любимое место в комнате, — подумал я, и сказал:

— Любимый. А твой разве не любимый?

— Хороший ветер, — сказал Антошка, — просто я больше люблю Запад. А вообще-то, все ветры хорошие. Даже те, что злятся. Они ведь не сами по себе злятся.

— А как? — удивился я.

— Ну как, — задумчиво сказал Антошка, и глаза у него стали какие-то не антошкины, прозрачные и… и мне даже немного не по себе стало, хотя, казалось бы, куда ещё не-по-себее… — ну как… — не сами — вот и всё. Наверное, велит кто-то.

— Кто?

— Не знаешь?

Он улыбался.

— Не понимаю.

— Ну смотри. Кто велит чтобы солнце утром вставало, а вечером садилось. Чтобы роса выпадала. Чтобы море было солёное, а дождь и реки — пресные…

— А трава зелёная, а снег белый, а люди — глупые…

— Не глупые, — покачал он головой, — и не умные. Вроде матрёшек. Ты думаешь — всё само по себе?

— Не думаю. Просто не понимаю, и всё. Зачем мне думать. Всё равно бесполезно. Это не понять. В принципе! Чего ты смеёшься?

— Всё ты понимаешь, — рассмеялся Антошка, — я же вижу. Просто дурака валяешь. Как обычно.

Похоже, он и правда считал, что я что-то там знаю, или понимаю. Вот чудак. А я? Правда ничего не понимаю? Совсем-совсем ничего? Валяю дурака (да ещё — «как обычно»! )? До того ли мне теперь? Нет, это всё-таки фигня всё какая-то. Не может этого быть. Ну просто не бывает — и всё. Однако… Разве я и правда так думаю? Что за бред, опять это дурацкое чувство, что я из двух половинок. Или все — так же?

— Может, ты и прав, — сказал я, — тут последнее время такое происходит… В общем, вряд ли оно этак вот происходит само.

— А что происходит? Что вообще случилось?

— Сам не знаю, — сказал я, — похоже, я попал в переплёт. Помнишь, ты говорил — у каждого места есть сердцевина? В общем, уже два дня подряд я попадаю в такую вот сердцевину, и со мной что-то происходит. Тебе Алиса ничего не рассказывала?

— Они почти сразу ушли… Не до того было. Просто, просила о тебе позаботиться. А тот дядька — он сказал, что всё будет хорошо, и ты скоро придёшь в себя… Вот и всё.

— А что, всё-таки, за дядька?

— А ты его не знаешь, что ли? Он тебя, похоже, знает — я думал, вы знакомы… Он тебя по имени называл, и вообще…

— Я его не знаю, Антошка, в том-то и дело. Всё это ужасно странно. Слушай, а… какой он? Ты можешь его описать хоть немного?

— Ну конечно. Большой такой. Сильный. Лицо хорошее. Он по-моему всё-таки волновался за тебя… Бензином от него пахло, и смазкой… Ну, вроде солидола. Так от механиков пахнет и от шофёров, которые на грузовиках. Алиса ему, по-моему, вполне доверяла, я и подумал, что он ваш общий знакомый, или родственник… Твой, или Алисин…

— Родственник, — повторил я, — на песке…

— Родственник на песке? — не понял Антон, — это что значит?

— Ничего. Просто в голову почему-то пришло.

— Что с тобой вообще происходит? — не удержался Антошка даже некоторое раздражение почудилось мне в его голосе, вроде как у Витьки от моих дежа вю. Да нет, почудилось, наверное, не может быть — просто он волнуется. А может и Витька тоже?

— Я же говорю. Бред какой-то. Ничего не пойму, словно мир перевернулся и вверх тормашками мне язык показывает — попробуй, мол, пойми — что я такое. И кто ты сам такой.

— Но с чего всё началось-то? Ведь месяц назад всё было нормально?

— Месяц назад я был в Питере. А ещё год назад мы с тобой гуляли Бог знает в каких странных местах. И ты мне как раз и рассказывал про эти особые сердцевины, так? Ну вот, я уже тогда на самом деле чувствовал, что должно что-то прорваться. Точно должно. Только я не знал, что это будет так… болезненно.

— А потом?

— Потом наступило… позавчера. Ну, то есть, началось всё раньше. Сначала, ещё до отъезда, я с Алисой поссорился.

— Это я знаю. Только я не понял — из-за чего.

— Из-за другой женщины.

— Ну ты даёшь…

— Даю. А ещё раньше, года два назад, была та история. Про человека, которого зовут Дик. Я рассказывал.

— Рассказывал. Только при чём здесь Дик?

— Тогда реальность поплыла. Не так как теперь, но всё же ощутимо. То есть, поплыла в том смысле, что вдруг стали казаться возможными чудеса. То есть, то, что раньше казалось чудесным, стало казаться возможным.

— Дальше-то что?

— То, что я, кажется, попал в такую сердцевину. Шёл пешком с Гурзуфской, решил срезать, чтобы мимо стадиона не идти. И началась какая-то фантастика. Только мне теперь не описать ничего по-настоящему. Словно ТАМ и ТОГДА было одно, а сейчас — совершенно другое. Словно это — другой мир. Я только птиц помню. По-моему, меня пытались остановить. Просто остановить, а я не захотел останавливаться. Птицы налетели на меня. Сначала даже не клевали, просто били крыльями. Ну, я стал отбиваться, и они тогда тоже принялись нападать как ненормальные… А, вспомнил! Началось с того, что я хотел идти, а подо мной земля стала проворачиваться, как эскалатор! А потом уже птицы… Я испугался, кажется, это когда уже океан был… И стал… В общем, стал бить насмерть.

— Птиц?

— Птиц. В общем, до дому я ещё как-то добрался, утром пришёл в себя, и понял, что надо идти опять туда, в переулок Медиков. А в центре встретил Алису. Мы хотели где-нибудь выпить кофе, а всё закрыто… Блуждали-блуждали по городу, смотрим — река и мост через реку. Мы реку перешли, смотрим — стекляшка. Ну, мы зашли… И всё, дальше всё опять поплыло. Приёмник какой-то дурацкий… Потом не помню. Потом я вот здесь у тебя на диване очутился.

— История…

Помолчали. Ветер колыхал занавеску. Комнату наполнял тёплый воздух. Дышалось легко, и я чувствовал себя всё лучше и лучше. Подумалось даже, что, наверное, неплохо бы погулять. Но от мысли, что Бог Троицу любит, делалось не по себе — мало ли чем может закончиться сегодняшний день! Нет уж, завтра. Тем более, что всё равно Алиса должна скоро позвонить. Дождусь звонка, а там посмотрим.

— А ты изменился, — сказал вдруг Антон. Оказалось, он внимательно глядит на меня.

— Просто устал, — рассеянно ответил я, — всё летит куда-то, неведомо куда… Если бы понять, что я… должен сделать, что ли… Как будто я всё спал и спал. Всю жизнь спал, и теперь только просыпаюсь. У тебя так было?

Он не ответил. Легко спрыгнул с подоконника и ушёл куда-то. На кухню, наверное. Я досчитал зачем-то до десяти, встал и, почти не чувствуя головокружения, натянул джинсы и рубашку. Подошёл к окну. Небо совсем расчистилось, было бледно-голубым, как весной, и высоко-высоко летели лёгкие белые облака. Ветер гнал по жухлой, просыхающей траве какие-то бумажки, и где-то далеко играла музыка. Я прислушался и с удивлением узнал «Because».

— Алёша, — позвал с кухни Антон, — иди сюда, я тут яичницу жарю…

Я пришёл. Он раскладывал по тарелкам оранжевую глазунью. На газовой плите закипал чайник. Было уютно, и почти не тревожно. Мы съели яичницу молча, оказалось — я проголодался. Антон был задумчив, рассеянно глядел как я завариваю чай. Казалось, он принимает какое-то решение, или просто прислушивается к чему-то внутри себя. В голове моей крутилось несколько странных незнакомых слов. Было непонятно — откуда они взялись. Может, они пришли мне в голову, когда я был в переулке Медиков? Или это вроде «родственников на песке» — ничего не значит, как странный сквозняк? Я не выдержал в конце концов и спросил:

— Ты не знаешь, что такое «эхо ленты»?

Конечно, вопрос прозвучал по-идиотски. Какое эхо? Почему эхо? Да ещё — ленты! Я не думал, что он ответит. Но он именно ответил — так, словно ждал именно этого вопроса. Ни тогда, ни после я не мог понять — откуда Антон вообще знает такие вещи. Может быть, следовало бы спросить по-другому: кто же такой на самом деле Антон, если он знает такие вещи? Но это всё равно. Ни тогда, ни после — я это никогда не узнал. И не надо.

— Знаю, — сказал он, — теперь знаю… — и вдруг он — внезапно и пронзительно — как ястреб — глянул мне прямо в глаза.

— Это, — сказал он чётко и раздельно, — то, что мешает тебе узнать — кто ты, — он всё смотрел на меня в упор своими непонятными зелёными глазищами.

— Но это и то, — чуть помедлив, продолжил он, — что может тебе помочь узнать — кто ты такой. И что тебе надо делать.

Я тупо молчал, уставившись ему куда-то в подбородок. Ждал продолжения. Потом потёр ладонями виски и лоб, потому что почувствовал странную тяжесть. А он и не думал продолжать. Принялся как ни в чём не бывало звенеть ложечкой в чашке с чаем.

— Ты что, — сказал я, — сфинкс?

— Наоборот! — улыбнулся он, — как раз наоборот!

— Но если… — начал я, и в этот момент зазвонил телефон.

— Это Алиса, — он продолжал улыбаться мне так, словно это я был ребёнок, а он — взрослый.

— Иди, — сказал он, — возьми трубку…

Всё было… Хорошо. Я знаю, это нелепо — так говорить, когда нет ничего в голове, нет ничего в сердце, когда всё — просто НЕЧТО, и это НЕЧТО делает с тобой что хочет, и как только ты поднимаешь голову — тебя бьют, и ты падаешь, и снова поднимаешься, и тебя СНОВА БЬЮТ, и всё это — просто… жизнь, и надо продолжать движение. Я знаю, это кажется нелепым. И всё же…

* * *