Драмы

Гуго фон Гофмансталь, 1900

Гуго фон Гофмансталь (1874-1929) – австрийский писатель, поэт и драматург. В сборник вошли такие драмы автора, как «Смерть Тициана», «Безумеци смерть», «Женщина в окне», «Свадьба Зобеиды» и «Авантюрист и певица, или Подарки жизни».

Смерть Тициана

ДРАМАТИЧЕСКИЙ ОТРЫВОК

Поставлен в 19 01 году в Мюнхене на торжестве в память умершего Арнольда Бёклина.

DRAMATIS PERSONAE:

Пролог.

Филиппо Помпонио Вечеллио, называемый Тицианелло, сын великого художника.

Джокондо.

Дезидерио.

Джанино, юноша восемнадцати лет, замечательной красоты.

Батиста.

Антонио.

Парис.

Лавиния, одна из дочерей великого художника.

Кассандра.

Лиза.

Действие в 1576 году, когда Тициан умирал девяносто девяти лет от роду.

Спущен гобеленовый занавес. В просцениуме стоит на низкой колонне бюст Бёклина. У подножия корзина с цветами и цветущими ветвями.

При последних звуках симфонии входит Пролог, за ним его слуги с факелами.

Пролог — юноша в венецианском костюме, он весь в черном, в трауре.

Пролог. Теперь молчите, звуки! Я хочу

Здесь жалобу свою излить о том,

О ком я плакать должен прежде всех!

Я молод, говорить хочу за тех,

В ком молодость играет в эти дни!

И тот, чей бюст взирает на меня,

Был драгоценный друг моей души,

Он был мне нужен в этой темноте!

Как лебедь, радостно спеша, плывет

И корм берет из белых рук наяды,

Так я склонялся в темные часы

К его рукам за пищею желанной —

За грезами глубокими души.

Лишь этими цветущими ветвями

Мне украшать твой образ дорогой?

Но ты преобразил передо мной

Весь мир кругом, ты блеском превзошел

Блистанье всех цветов и всех ветвей!

И, опьяненный, я бросался ниц

И чувствовал, как предо мной роняла

Свои одежды чудная природа!

Мой друг! я не пошлю герольдов, — имя

Твое вещать везде на перекрестках,

Как делают по смерти короля:

Наследнику он оставляет славу

Свою, и камню гробовому — имя.

Но ты, волшебник, не совсем исчез!

Ушел твой облик видимый, а ты

Витаешь всюду, жду я каждый миг —

Над бездной не поднимутся ли вдруг

Из волн ночных нездешние глаза

С бессмертною, таинственною силой?..

Не кроется ли волосатый фавн

За чащею, увитою плющом?..

Я верить не могу, что я — один,

Среди цветов, деревьев и камней,

Которые молчат под этим небом,

Где облака плывут: возможно, право,

Что существо воздушней Ариэля

За мною вьется! Знаю, заключен

Союз волшебный был между тобою

И существами многими, и луг

В весенний день дарил тебя улыбкой,

Как женщина любовника дарит,

Проснувшись утром после страстной ночи.

Хотел я смерть оплакивать твою —

Но радостью уста мои ликуют!

Итак, мне не годится здесь стоять.

Жезлом я троекратно постучу,

Виденьями наполню эту сцену

И отягчу их ношею печали,

Чтоб каждый здесь заплакал, размышляя,

Как много скорби к нашим всем делам

Примешано.

Пусть это представленье

Как в зеркале покажет вам печали

Тревожного и темного мгновенья.

Художнику великому хвалу

Услышите из уст воскресших теней.

Уходит, за ним слуги с факелами. Просцениум погружается в темноту. Снова звучит симфония.

Бюст Бёклина исчезает.

Затем слышится троекратный удар жезлом. Гобеленовый занавес раздвигается, открывается сцена.

Сцена представляет террасу на вилле Тициана близ Венеции. Позади терраса окаймлена низкой каменной резной оградою, за нею виднеются в отдалении вершины пиний и тополей. В этой ограде левее обозначена двумя вазами лестница, ведущая вниз в сад и невидимая зрителю. Левая сторона террасы спускается отвесною стеною в сад. Эта стена и ограда террасы заросли плющом и ползучими розами, которые вместе с высокими кустами сада и свесившимися ветвями представляют непроницаемую чащу.

Правая сторона сцены занята ступенями веерообразной лестницы, которая заполняет собою весь угол и ведет к открытому балкону. Отсюда дверь, завешенная занавесом, ведет в комнаты дома. Стена дома, заросшая диким виноградом и ползучими розами, заканчивает сцену с правой стороны. Эта стена украшена бюстами, на подоконниках красуются вазы с ниспадающими ползучими растениями.

Полдень, позднее лето.

На коврах и подушках лежат на ступенях, которые идут вдоль ограды, Дезидерио, Антонио, Батиста и Парис. Все молчат. Ветер шевелит занавес у двери. Тицианелло и Джанино через некоторое время выходят из двери. Дезидерио, Антонио, Батиста и Парис спеша встают им навстречу и озабоченно окружают их. После некоторого молчания.

Парис. Что?

Джанино (глухим голосом). Очень плохо.

К Тицианелло, который заливается слезами.

Бедный, милый Пиппо!

Батиста. Он спит?

Джанино. Нет, бредит наяву. Палитру

Он требует.

Антонио. Но ведь ее нельзя

Давать ему?

Джанино. Напротив. Врач сказал:

Его не надо мучить. Нужно дать

Все то, о чем он просит.

Тицианелло (в отчаянии). Все равно,

Умрет он завтра или уж сегодня!

Джанино. Сказал он, что скрывать не смеет больше…

Парис. Не может умереть он! Невозможно, —

Ошибся врач, обманывает нас.

Дезидерио. Как, Тициан, творец великий жизни,

И смерть? Так кто же вправе еще жить?..

Батиста. Но он что чувствует? Опасность видит?

Тицианелло. В бреду воображает он, что пишет

Картину новую, и жутко видеть

Как, задыхаясь, он спешит. Девицы

Ему позируют, а нас он выслал…

Антонио. Но как же пишет он, откуда силы

Берет?

Тицианелло. В загадочном одушевленьи,

Как никогда он прежде не писал,

Как будто повинуясь приказанью,

Мучительно, безумно…

Паж появляется в дверях, за ним следуют слуги. Все пугаются.

Тицианелло.

Джанино.

Парис.

Что? что с ним?

Паж. О, успокойтесь. Отдан нам приказ

Картины из беседки принести.

Тицианелло. Зачем?

Паж. Он хочет видеть их, сравнить —

Он говорит: те жалкие, плохие —

С картиной новою. Теперь чудесно

Постиг он многие задачи — понял,

Что живописцем был плохим… И нам

Велел картины тотчас принести.

Прикажете?

Тицианелло. Скорей, скорей! Спешите,

Пока вы медлите, томится он.

Слуги между тем проходят через сцену, у лестницы к ним присоединяется паж. Тицианелло идет на цыпочках, осторожно приподнимает занавес, исчезает за дверью. Остальные в беспокойстве ходят взад и вперед.

Антонио (вполголоса). Как страшно! Он, божественный художник,

В бреду… и жалок так невыразимо…

Тицианелло (возвращаясь). Он успокоился, лицо сияет,

Глаза его блестят здоровым блеском,

И, бледный, он все пишет, все спешит,

Беседуя с девицами, как прежде.

Антонио. Так ляжем на ступени, станем вновь

Надеяться до будущей тревоги.

Батиста (как бы про себя).

Тревога… а потом конец… конец

Тревоге всякой, и существованье

Безжизненное, мертвое, глухое…

Еще невероятное сегодня

Уж совершится завтра…

Пауза.

Джанино. Я устал…

Парис. Так жарко веет этот знойный воздух.

Тицианелло (улыбаясь). Бедняжка, ты не спал всю ночь!

Джанино (приподымаясь, опершись на руку).

Да, правда,

Я в жизни первый раз не спал всю ночь…

Откуда знаешь ты?

Тицианелло. Я ощущал

Вблизи твое дыханье, а потом

Ты встал и сел поодаль на ступени.

Джанино. Казалось мне, как будто странный зов

Пронесся среди синей томной ночи.

И сна в природе не было: она

Дышала тихо влажными устами, —

Раскинувшись лежала в тьме глубокой,

Прислушиваясь к таинству молчанья.

Мерцанье звезд струилось непрерывно

На мягкую неспящую траву,

И соком наливалися как кровью

Плоды тяжелые при свете ярком

Луны, и серебрились все фонтаны

Ее лучам сверкающим навстречу.

Проснулись чудных звуков сочетанья,

И там, где тень скользила облаков,

Я слышал, будто мягко выступали

Нагие ноги… Тихо я поднялся —

Лежал я прежде около тебя.

Он встает и обращается к Тицианелло.

Тогда во тьме пронесся сладкий звук,

Как будто флейта тихо застонала,

Которую в раздумье держит фавн

В руке своей из мрамора — вот там,

У группы темных лавров, близ цветов.

Я видел, как стоял он неподвижно,

Блистая белым мрамором, вокруг

В мерцанье серебристо-голубом

Летали пчелы, жадно опускались

На красные раскрытые плоды

Гранатов, соком спелым опьяняясь

И ароматом ночи. И когда

С дыханьем тихим тьмы мое лицо

Благоуханья сада обвевали,

Мне чудилось, что веяли вблизи

Колеблемые складки мягких тканей,

Что теплая рука меня касалась.

При свете лунном, шелковисто-белом,

Кружились мошки роем иступленным,

А на пруду лежал смягченный блеск —

Дрожал, переливался, серебрился…

Не знаю, лебеди белели там

Или наяд купающихся плечи…

И несся запах алоэ, как будто

Смешавшись с нежным запахом волос

Любимой женщины… И все сливалось

В могучее, роскошное виденье…

Бессильна речь, и чувства умолкают.

Антонио. Достоин зависти, кто видит это

Во тьме ночной — и так переживает!

Джанино. Я в полусне пошел потом туда,

Где виден город, как он спит внизу

И кутается в чудные одежды,

Которые и месяц и волна

Соткали над его волшебным сном.

Приносит ветер ночи его лепет

Сюда в наш сад, — таинственные звуки,

Чуть слышные, манящие тревожно

И странно грудь гнетущие тоской.

Я слышал часто их, теперь же понял

И многое внезапно разгадал.

В молчанье каменном раскрылась мне

Вакхическая пляска красной крови,

Таинственного отблеск видел я

В мерцанье крыш под лунными лучами:

И понял я внезапно: город спит,

Но бодрствуют страданье, опьяненье

И ненависть. И дух и кровь не спят,

Течет волна живой, могучей жизни.

Владеем ею мы — и забываем…

Умолкает на мгновение.

Я пережил так много в эту ночь —

И утомился.

Дезидерио (у ограды, к Джанино).

Видишь ли ты город?

Окутан в золото, лежит он там

В лучах вечерних жаркого огня

И в серебристо-розовом тумане,

Внизу чернеет теней синева…

Он манит чистой, ясной красотою!

Но в этой дымке розовой живут

Уродство, безобразие и пошлость,

Там звери и безумные таятся,

И то, что мудро, даль от нас скрывает —

Противно, отвратительно и мутно…

Там люди красоты не признают,

И называют нашими словами

Свой жалкий мир, но все же по-другому

Мы радуемся, думаем, скорбим!

Когда охватит душу крепкий сон —

Мы спим не там, и наши сны не схожи:

Здесь спят цветы пурпурные, и змеи

Спят золотые, спит гора, в которой

Титаны молотом тяжелым бьют…

Они же прозябают в забытьи

Как в раковинах устрицы морские.

Антонио (приподнимаясь).

И потому решеткою высокой

Велел учитель оградить наш сад,

И потому сквозь заросли густые

Не изучать — угадывать должно

Тот внешний мир.

Парис (тоже приподнимаясь).

В этом состоит

Ученье о путях сплетенных.

Батиста (тоже приподнимаясь).

В этом

Великое искусство глубины

И таинство сомнительного света.

Тицианелло (с закрытыми глазами).

И потому так много красоты

Таят полуразвеянные звуки,

И потому так манят нас слова

Неясные умершего поэта

И все, о чем тоскуем, отрекаясь.

Парис. И в этом — чары потонувших дней,

Прекрасного источник безграничный,

Мы гибнем, задыхаемся в привычном.

Все умолкают. Пауза. Тицианелло тихонько плачет.

Джанино (ласкаясь).

Не думай неустанно об одном,

В печаль не погружайся безутешно.

Тицианелло (с грустной улыбкой).

Но скорбь и состоит в терзаньи вечном

Одною мыслью, наконец она

Становится бесцветной и пустою.

Оставь меня, мне думать не мешай!

Давно я сбросил пеструю одежду

Наивных горестей и наслаждений,

И просто чувствовать я разучился…

Пауза. Джанино задремал на ступенях, склонив голову на свою руку.

Парис. А где Джокондо?

Тицианелло. Рано до рассвета —

Вы спали все — прокрался он из сада,

Тревог любви на нем дрожала бледность

И на устах — ревнивые слова.

Пажи проносят через сцену две картины: «Венеру с цветами», «Вакханалию». Ученики поднимаются и стоят опустив голову, с беретами в руках, пока проносят картины.

После паузы. Все еще стоят.

Дезидерио. Где человек, где истинный художник,

Достойный быть наследником его,

Могучий духом, властелин природы

И, как ребенок, вещий в простоте?

Антонио. Из рук его кто примет посвященье

И радостно уверует в свой дар?

Батиста. Кто не подавлен мудростью его?

Парис. Кто скажет нам, художники ли мы?

Тицианелло. Он оживил недвижный лес, и там,

Где в чаще шепчут темные озера,

Где плющ обвил высокий ствол дубов

Из ничего он вызвал сонм богов

С цевницею звучащею сатира,

Чья песнь желанье будит в существах

И увлекает пастухов к пастушкам.

Батиста. Он душу дал бесплотным облакам,

Плывущим мимо: белизну их тканей

Протяжных, бледных, тонких, как вуаль,

Он одарил желаньем нежным, бледным,

И черным тучам с золотой каймой

Дал мрачный бег, заставил улыбаться

Гряду округлых облачков, и тучкам

Серебряным и розовым заката

Внушил воздушность: все он оживил,

Все одарил душою и значеньем!

Из бледных, скудных, обнаженных скал,

Из волн зеленых пенного прибоя,

Из грезы неподвижной черных рощ,

Из скорби молнией сраженных буков

Он создал человечески-живое

И научил нас видеть духа ночи.

Парис. Из полусна он пробудил нам душу,

Ее обогатил и озарил,

Нас научил он наслаждаться днем

Как зрелищем текучим и блестящим,

Он научил взирать на нашу жизнь,

В ней видеть красоту ее и радость.

И женщины, и волны, и цветы,

И шелк и золото, игра камней,

Высокий мост, и светлый луг весны,

И нимфы у хрустальных родников,

И все, о чем мы тихо любим грезить,

И все, что нас чудесно окружает

В действительности яркой и роскошной,

Через него прониклось красотою,

Пройдя чрез душу вещую его.

Антонио. Как в хороводе стройность красоты,

Как факелов мерцанье в маскараде,

Как музыки певучей колыханье

Для спящей сном недвижимым души,

Как зеркало для женщины прекрасной,

Тепло и свет для луговых цветов —

Отражена волшебно красота

Во взоре человеческом впервые…

В нем зеркало свое нашла природа.

«О, разбуди наш дух! сплети из нас

Вакхическое шествие, художник!»

Так все живущее к нему взывало

И жаждало безмолвно его взора.

В то время, как Антонио говорит, в дверях тихо появляются три девицы и останавливаются, слушая его. Тицианелло, который стоит немного поодаль, рассеянный и безучастный, замечает их. Лавиния в богатой одежде венецианской патрицианки, ее белокурые волосы покрыты золотою сеткой. Кассандра и Лиза, девушки 19 и 17 лет, в простых платьях из белой мягкой волнующейся ткани, их обнаженные руки обвиты вверху золотыми запястьями в виде змей, сандалии их и пояса из золотой ткани. У Кассандры пепельные волосы, у Лизы желтая роза в черных волосах. В ней есть что-то, напоминающее отрока, как в Джанино — что-то девическое. За ними выходит из двери паж с кубком и чеканным серебряным кувшином для вина.

Антонио. И если мы душою постигнем,

Как смутно грезят дальние деревья…

Парис. И если нам раскрыта красота

В безмолвном беге белых парусов

Над гладью синей бухты…

Тицианелло (обращаясь к девицам, которых он приветствует легким склонением головы. Все оборачиваются). Если мы

Как счастье и как музыку вкушаем

Волос волнистых блеск и аромат,

И девственного стана белизну,

И гибкость этой ленты золотой —

Он научил нас видеть и ценить…

(С горечью.) Когда поймут нас те, внизу!

Дезидерио (к девицам). Скажите:

Кто с ним? Войти нельзя ли нам туда?

Лавиния. Останьтесь здесь. Он хочет быть один.

Тицианелло. О, если бы теперь явилась смерть,

В молчании, в прекрасном опьяненье,

И, нежная, над ним склонилась тихо!

Все молчат.

Джанино проснулся и приподнялся при последних словах. Он очень бледен. Он смотрит в страхе то на одного, то на другого.

Все молчат.

Джанино сначала хочет подойти к Тицианелло. Потом содрогается, останавливается, внезапно бросается к ногам Лавинии, стоящей поодаль впереди, и прижимается головой к ее коленам.

Джанино. Лавиния! меня терзает ужас!

Я близко никогда не видел смерти!

Я вечно буду помнить, каждый миг,

Что мы умрем! Стоять я буду молча,

Где люди веселятся, буду думать

В безмолвном ужасе: мы все умрем!

Я видел раз, как с пением вели

Несчастного на место страшной казни.

Он шел, качаясь, видел всех людей,

Деревья видел, как дрожали ветром

Душистые их ветки в сладкой тени.

Лавиния! и мы идем всегда

Такой дорогой…

Я недолго спал

Там, на ступенях, и проснулся вдруг,

Услышав слово: смерть!

(Содрогается.)

Какая тьма

Спускается угрюмо с высоты!

Лавиния (стоит выпрямившись, устремив взор на совершенно ясное небо. Она проводит руною по волосам Джанино).

Я тьмы не вижу. Вижу я другое:

Вот бабочка порхает, там звезда

Зажглась вечерняя, а в этом доме

Готовится старик уснуть спокойно.

Последний шаг нетруден, в этот миг

Мы замечаем наше утомленье.

Между тем как она говорит, стоя спиною к дому, невидимая рука беззвучно и порывисто отдергивает занавес в дверях. И все, с Тицианелло во главе, без шума и затаив дыхание устремляются по ступеням вверх в дом.

Лавиния (спокойно, все более и более воодушевляясь).

Приветствуй жизнь, забудь свой страх, Джанино!

Блажен, кто, пойман в сети бытия,

Глубоко дышит грудью безмятежной,

О будущем напрасно не терзаясь,

И отдает могучему потоку

Свободу своих членов: жизнь несет

К прекрасным берегам его…

Она внезапно оборачивается. Она понимает, что совершилось, и следует за другими.

Джанино (еще стоя на коленях, содрогаясь, шепчет про себя).

Конец!

Он поднимается и следует за другими.

Занавес опускается.