Культурная практика приказа

Гульнара Хайдарова (2022)

В монографии представлен культурно-антропологический анализ фигуры командира, служебная практика которого предполагает личную ответственность. Призвание командира вовлекает весь потенциал человека — с его уникальным способом мышления, со способностью принять решение в предельной ситуации, с осознанием необходимости морального выбора и последствий этого выбора. Сквозная идея исследования состоит в том, что командир неизбежно сталкивается с экзистенциальным вызовом, для ответа на который следует обратиться к философии, позволяющей интегрировать противоречия военного дела. Значительное внимание уделено оценке современной медиасреды и медиарациональности, учет которых важен для принятия адекватного решения в комплексных формах современной войны. Монография основана на обобщении опыта флотских командиров, задачи которых связаны с автономным управлением в море, что востребует особую культуру мышления. Поставленные проблемы и выдвинутые гипотезы призваны вызвать дальнейшие размышления заинтересованных экспертов — философов, психологов, социологов, педагогов, — и способствовать разработке практических методов обучения, воспитания, реабилитации командиров. Материалы книги могут послужить содержательной основой для курса «Философия военного управления», могут быть полезны тем, кто интересуется феноменами насилия и власти, боевого творчества и суверенного решения, социальной справедливости и личной ответственности.

Часть II. Мир медиа

§ 1. Медиа-война и медиа-политика: проблема разграничения

1

«Законы созревания книг в душах их авторов, быть может, не менее таинственны, нежели законы произрастания трюфелей на благоуханных перигорских равнинах», — пишет Бальзак в XIX веке. Но в XXI веке, в мире господства социальных и медиа — технологий, таинственность следовало бы признать только за трюфелями. Подобным же образом обстоит, по всей видимости, со знаменитой формулой Клаузевица о соотношении войны и политики. В современной гибридной войне, включающей в себя все направления воздействия, вовлекающей все наличные силы, использующей все доступные средства и способы (прямые и косвенные, симметричные и асимметричные, вооруженную борьбу регулярными силами наряду с иррегулярными формированиями), придется оставить только одно из двух: политику, превратившуюся в войну, или войну, забывшую идеи Просвещения о главенстве политики. Об утрате с таким трудом учреждавшейся границы между этими понятиями свидетельствует уже сам язык современных политиков, отринувший примиряющий тон великодушия, забывший уверения в миролюбии и доброй воле. Тем временем война, как и трюфели, по-прежнему сохраняет свою иррациональную природу, тогда как рациональная, по замыслу Клаузевица, политика превращается в технологию, воинственную по своему существу, если вспомнить Хайдеггера [1]. И музы умолкают, и право становится безголосым. Inter arma silent leges.

Легкости в снятии классического разграничения между войной и политикой, способствовало массовое распространение таких терминов как «информационная война», «медиавойна», «кибервойна» и «информационное насилие», не уравновешенное, соответственно, учреждением таких терминов как «информационное согласие», «медианейтралитет», «правовое регулирование киберсферы», «формирование информационных договоренностей», «контроль в сфере информационно-технологического воздействия», «медиаэкология». Духи войны, отозвавшись на свои имена, пришли в неистовство в новой цифровой сфере, не будучи стреножены здравым рассудком и не сдерживаемы политической волей. Политика отстала от технологий. И вот уже неограниченная ничем медиавойна как разыгравшееся воображение (известно ведь, кого рождает сон разума) дополняется в своей экспансии другими видами воинственных действий, ставшими совершенно естественным ее продолжением: санкционная война, энергетическая, экономическая, консциентальная война, войны исторической памяти и пр., — ряд ничем не ограничен, если размываются границы между политикой и войной. Всякая политика отныне уже становится войной, поскольку погружена в дискурсивное поле «стратегического лидерства» и «борьбы суверенитетов».

То, чему искало меру и ограничительную рамку Просвещение в лице Клаузевица, — война как неразумная стихия, — становится перверсивной реальностью в мире цифровых технологий. Что можно сказать о современной гибридной войне, гидре и химере одновременно, — асимметричной, бессубъектной, повсеместно иррегулярной, силами неопределенных в своем правовом статусе ЧВК? В ней устрашает серая зона вседозволенности, усиленная скоростью, дополненная технологиями искусственного интеллекта, сопровождаемая неограниченным манипулированием в медиасреде. И эта вседозволенность — не продолжение политики («разумного управления благородного правителя»), это сама политика, явленная в бессилии разума. Неэффективным стало само различение между политикой и войной. У нас есть только война в разных формах: символической, экономической, информационной. В глобальной цифровой деревне понятие политического врага как фиксированной антагонистической фигуры теряет смысл, все становятся друг другу конкурентами и противниками. Политика в контексте дигитализации разума перестает быть традиционной политикой, становясь имиджевой, сценически батальной, потерявшим пределы баттлом. Таково неизбежное влияние воинственных по своей сути (медиа)технологий, воздействующих на нас самих.

Итак, если политика перестала быть рассудочной, под вопросом оказалась ее рациональность, восторжествовала стихия войны, поскольку разум более неспособен сдерживать природные силы разрушения, то, возможно, встречное движение стратегии навстречу политике могло бы остановить воинственность последней. Новая медиарациональность сбивает с толку политический разум, но не прагматизм военных.

2

Второй вопрос состоит в том, что стало с человеком как политическим животным, что с ним происходит не как с атомарным индивидом и не как с видом, а как с политическим существом, наделенным политической волей и политическим правом? Возможен ли Zoon politikon в ситуации постправды? Если под вопросом оказалась способность разума к овладению и удержанию внутренней стихии медиамира, затопившей все разграничительные столбы, то вызывает сомнение способность к встрече с другим и к солидаризации автономных воль. Автономность личности как условие политической культуры связана не с усвоенным «кодом», как гарантированным, детерминированным процессом развертывания в человеке наперед заданного, но личность как лик и ипостась предполагает политическую свободу — зазор, предоставляемый культурной практикой. Как обстоит с этим в ситуации постправды, исключающей определенность ориентиров?

Перед лицом аналогового мира человек искал меру в себе самом: определял порядок, выстраивал иерархии и приоритеты. Отмеряя и фрагментируя, цифровой разум лишает нас возможности стать самим себе мерой. Можно было бы говорить о разрушительности «цифры»: все человеческое обнуляет цифра, ибо всем овладевает, наделяя своим равнодушным шифром. Перед лицом дигитализации как господства универсальной единицы человек теряет нить времени, — нить Ариадны или нить веретена Пенелопы. Время со всеми его странными свертками (возвращениями, воскрешениями и перебоями), — превратилось в линейку потребления, в киловатт/часы и километро/минуты. Пенелопа разучилась задумчиво распускать ковер, а мы больше не слышим вопросов, требующих путеводной нити. Под вопросом в мире цифры оказывается сам animal rationale, ибо он лишний в тотально измеримом мире, где данные и расчет «перекрыли» его: «гигантизм как качество количественного», — называет это Хайдеггер в «Черных тетрадях» [6, с. 494.]. Хотя моральный выбор совершается всегда вопреки принятым меркам и стереотипам, вопреки универсально объяснимым мотивам, однако иррациональное исчисление еще нужно обосновать в мире «цифры».

Медиавойна уже давно преуспела в борьбе за воображаемое: визуальные образы, агитационное искусство манипуляции словами и концептами. В этом смысле в медиасреде мы имеем дело с обезличенной конвергенцией всех жанров: «на войне как на войне». Театром военных действий, на котором происходит столкновение символических сил, становится наша способность воображения. А риск поражения в случае имиджевых войн сводится при «полной безопасности» тела к полному подчинению воли. Точность выбора образа, меткость его попадания в ожидаемое и желаемое, массовость воздействия — определяют победу над коллективным воображаемым.

Медиасреда как результат невидимой работы медиа, встроенных в нас самих, определяется двумя соприсутствующими полюсами: производство и потребление контента. Сегодняшний политический лидер — актер на сцене в глобальной медиадеревне. Если воспользоваться формулировкой социолога А.Ф.Филиппов, которую он использует для характеристики гоббсовского государства: «Авторы потеряли контроль над актером» [2], — то в современном глобальном медиапространстве невозможно различать актера и автора, все сливается в единый хор глобальной деревни. В отличие от субъект-объектных отношений времен Клаузевица, медиареальность игнорирует оппозиции классической рациональности и, в первую очередь, четкость деления на реальную часть и мнимую — воображаемую, вымышленную, виртуальную. Кажется, мы уже не можем выделить, в чем состоит иррациональность иррационального. Все позволено.

Новые средства коммуникации порождают новую конфигурацию человека политического, отличительной чертой которого является трансграничность, — присутствие одновременно и везде. Гениальное сочетание разнородных позиций без намека на противоречие. Противоречие — удел голой экзистенции, но не мира медиа.

3

Государственное политическое руководство, тем не менее, следует, насколько возможно четко, отличать от военного командования. Введение этого различения необходимо для того, чтобы в стихии медиавойны сохранить момент рационального обоснования и оправданного решения, чтобы не дать возобладать духам войны и ненависти. Перекидывая мост между войной и политикой, Клаузевиц тем самым рационализирует войну. Конечно, он хочет «просвещенной» войны, не безобразной резни с духами войны и жаждой крови, не бесславных ублюдков, мстящих и фанатичных. Он санкционирует войну просвещенную, рациональную. Хотя кто такую в реальности видел? Тем не менее, сегодня линии разграничения войны и политики должны быть пересмотрены и заново учреждены в правовом и даже концептуальном аспектах²⁷, в моральном ключе, учитывая безграничную, всеобщую и массовую, стихию цифровой формы разума.

Соединяя войну с политикой, Клаузевиц дьявольски оправдывает ее. Кант указывает в «Вечном мире» на то, что «война дурна тем, что больше создает злых людей, чем уничтожает их» [3]. Ницше, хотя и прославляет воинственность и дерзость человека, но не оправдывает войны. Оправдание войны аморально. Вражда, хотя и неизбежна по Гераклиту, может быть для некоторых даже увлекательна (состязательность, агон, конкуренция), но она не может быть оправдана. Медиавражда должна быть также при всей ее неизбежности осуждена. Медиавойна должна обрести свои границы. Этого пока нет.

Проблема сегодня уже давно не в фейках и их эмоциональных разоблачениях, — к ситуации постправды мы уже привыкли, к переприсваиванию истины и перекодированию событий, не говоря уже о властном форматировании новостной повестки и вместе с ней образа мышления и чувствования. Но стирается само различие между образом, словом, событием, — все становится пустым знаком для производства нужного эффекта на потребительскую аудиторию; только производство и потреблением имеют свой бессмысленный смысл. Стирание границы между войной и политикой выражается в едином медиапространстве в неразличимости слова и дела. В тотальной медиа-сетевой среде само Слово теряет свой особый твердый как камень или сакральный характер, в том числе слово политика, чиновника. По сетям разбегаются только импульсы возбуждения, но не смыслы. Например, какова цена высказывания, если уполномоченное лицо-актор выступает с заявлениями в соцсетях? Выступая как частное лицо, он обесценивает сам смысл «политического». Граница размывается, Слово всего лишь цифровое оружие в ряду других. В слова никто не вдумываются, важен только их мгновенный эффект. Что тогда происходит с особым (сакрализованным) словом Документа, Устава. Присяги, обета, молитвы? Политический статус уполномоченного ответственного лица теряется вместе с утратой в глобальной медиасреде значимости и права на особое (сакральное, окончательное) Слово.

Итак, глобальная медиа-сетевая деревня находит выражение в том, что нет больше локальной политики с множеством ее интересов и множеством направлений, а есть собственные политики медиа; нет уникального топоса со своей культурой, а есть только единое медиапространство с всеобщей сетевой мобилизацией. И тогда третий вопрос состоит в том, возможно ли вообще суверенное решение, если нет возможности принять решение о чрезвычайной ситуации: ни в смысле уникального политического решения (в отсутствии четких политических субъектов и в отсутствии рационализации войны), ни в смысле полномочного в ситуации глобальной медиавойны (всех против всех на единой территории цифровой деревни). Гоббс пишет о правопорядке, заданном авторитетом: «Autoritas, non veritas facit legem» [5]. Но в медиамире нет единого авторитета, также как нет единственной истины. Множественность правит. В таком мире предстоит научиться самостоятельно и ситуативно (без самочинного произвола) учреждать границы порядка.

Клаузевиц выделяет истинную природу войны, которая является крайней степень насилия, требует высшей интенсивности и сосредоточения воли. Однако предупреждает, что не следует питать иллюзий: «Так и надо смотреть на войну; было бы бесполезно, даже неразумно из-за отвращения к суровости ее стихии упускать из виду ее природные свойства (кровопролитие и насилие). Если войны цивилизованных народов гораздо менее жестоки и разрушительны, чем войны диких народов, то это обусловливается как уровнем общественного состояния, на котором находятся воюющие государства, так и их взаимными отношениями. Война исходит из этого общественного состояния государств и их взаимоотношений, ими она обусловливается, ими она ограничивается и умеряется. Но все это не относится к подлинной сути войны и притекает в войну извне. Введение принципа ограничения и умеренности в философию самой войны представляет полнейший абсурд» [4]. Именно принимая во внимание его сущностную трактовку войны, сегодня следовало бы говорить о стирании границы между войной и политикой с опасением, поскольку политика в ситуации медиасреды утрачивает способность «ограничивать и умерять» кровожадную стихию войны, а, напротив, сама становится эскалацией и насилием, беспределом и стихией безмерного и без-образного. Вместо того, чтобы учреждать и сохранять международный правопорядок и его регулятивы, политика пала под натиском собственных политик медиа (подробнее о них в гл.3 части III). Заявления о повсеместной фейковости и ситуации постправды утверждают не просто господство лжи и дезинформации, но исключают само представление о доброй воле и об обязанности (хотя бы в качестве мотива, как у Канта сформулирован категорический императив) быть честным вопреки голому расчету цифрового разума. Цивилизованность еще не гарантирует меньшей жестокости и разрушительности, большей гуманности войны. Только введение морального основания может обеспечить возможность различать войну и политику.

Ссылки:

1. 1. Хайдеггер М. Вопрос о технике //Время и бытие. М.1993. С. 221–237.

2. 2. Филиппов А.Ф. Левиафан: между ужасом и признанием // Вестник Европы 2016, 44–45

3. 3. Кант И. К вечному миру.

4. 4. Клаузевиц. К. О войне.

5. 5. Гоббс Т. Левиафан. М., 2016. — 672 с.

6. 6. Хайдеггер М. Размышления II-VI (Черные тетради 1931–1938)/ Пер. с нем. А.Б.Григорьева. — М.:Изд-во Института Гайдара, 2016.

7. 7. Кокошин А.А.. Война и военное искусство: политологическое и социологическое измерения// Социологические исследования, № 3 (371). 2015. С. 97–106.

§ 2. Медиааналитика в ситуации постправды

«…Среди кузнечиков беспамятствует слово…»

Осип Мандельштам

Стихия медиа: язык, среда, арена

Медиа-информационный поток, ставший для нас столь же необходимой средой как вода для земноводных, ставит перед нами вопрос о том, как сохранить «надежные» основания рефлексии. Рефлексия, казалось бы, доступна в свете одинокого ночного светильника, но не в массовом шуме сетевого общения. Однако аналитическое отношение к стихии медиа создает возможность рефлексии на новых основаниях. Попробуем определить точку опоры для рефлексии.

Будем исходить из трех принципиальных положений, которые необходимо иметь в виду прежде всякого медиаанализа. Во-первых, тезис М.Маклюэна «медиа — это послание» [2], то есть медиа (и окружающая медиасреда в целом, и специфическая функциональная виртуальная реальность с ее игровыми образами и мемами, и медиапространство как новый вид социального пространства) — это не просто техническое средство, которым мы пользуемся. В отличие от прикладного инструмента и орудия, медиа, подобно всякому «языку» коммуникации (включая такие древние формы медиации человека с Богом и с другим человеком как жертва, дар, деньги, или же, например, медиация во внутренней среде организма — циркулирующие жидкости: кровь или пневма, вплоть до нейромедиаторов и нейротрансмиттеров), «нагружают» контент нашего послания, встраиваются в него, поскольку и содержат в себе «генетически» код всякого содержания, и определяют сами коммуникативные модели, задают образцы социальной связности. Медиа и как код «вшито» во всякое сообщение, и определяет форму его подачи. Во-вторых, медиа как всякая технология оказывают обратное воздействие на своего творца, то есть определяет наше восприятие, становясь новой средой нашего чувствования, мышления, реагирования. Прежде всего, медиа трансформируют пространство-время. Более того, мы подражаем нашим медиа. А собственные политики медиа сегодня даже формируют сценографию реальной политики. И, в-третьих, эффект глобальных медиа состоит в коллективизации воображения, в создании универсального массового пространства, за которое неизбежно ведется война, причем это Гоббсовская «война всех против всех», а не, например, «справедливая война» — за равенство прав и суверенность волеизъявления. Наше жизненное пространство бесповоротно стало общим виртуально-социальным полем («глобальная деревня» Маклюэна или коммунальное публичное пространство, но не на основе сопричастности общим символическим ценностям, а по образцу общей цифровой арены). В этом, с одной стороны, объединяющий и освобождающий потенциал медиа, их ресурс солидаризации (как в случае политического флешмоба, организованного с помощью социальных сетей), а с другой стороны, — неизбежна агональность коммуникации в медиасреде²⁸

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

27

Есть и контрдвижение, как свидетельствует академик А.А.Кокошин: «Военная стратегия приобретает все более политизированный характер благодаря свойству, которое может показаться парадоксальным на первый взгляд, — она не только служит войне, но и может являться средством поддержания мира. Военная стратегия во многих странах призвана обеспечивать во все большей степени предотвращение войны, сдерживание потенциального агрессора от применения военной силы. Сдерживание становится все более сложным и изощренным по сравнению с периодом холодной войны, когда оно было основано на страхе “взаимного гарантированного уничтожения”».[7]

28

Как пишет Кант в работе «К вечному миру» [1]: «Для самой же войны не нужно особых побудительных причин: она привита, по-видимому, человеческой природе и считается даже чем — то благородным, к чему человека побуждает честолюбие, а не жажда выгоды; это ведет к тому, что военная доблесть рассматривается как имеющая большую непосредственную ценность (у американских дикарей, равно как у европейских во времена рыцарства) не только во время войны (что справедливо), но также в качестве причины войны (dass Krieg sei), и часто война начинается только для того, чтобы выказать эту доблесть; стало быть, в самой войне усматривается внутреннее достоинство, так что даже философы восхваляют войну как нечто облагораживающее род человеческий, забыв известное изречение грека: Война дурна тем, что больше создает злых людей, чем уничтожает их».