Опасные гастроли

Далия Трускиновская, 2015

Лето 1831 года в Риге было ознаменовано приездом на гастроли известного конного цирка господина де Баха. Труппа конных акробатов – одна из лучших в Европе – выступала на лошадях знаменитой и редкой породы липпициан. Публика была в восторге. Но на этот раз гастроли с самого начала были омрачены загадочными и трагическими событиями. Во время пожара из конюшен пропали два липпициана и был убит премьер конной труппы – Лучиано Гверра. Подозрение пало сразу на несколько человек… Новый роман признанного мастера исторического детектива Далии Трускиновской доставит немало приятных минут всем поклонникам жанра!

Глава вторая

Рассказывает Алексей Сурков

Хотя я до скончания дней моих не собирался возвращаться в Ригу, судьба распорядилась так, что я покинул свою прекрасную квартиру в Кронштадте и в сопровождении преданного моего Тимофея Свечкина, который за долгие годы стал мне почти другом, отправился исполнять комиссию моей драгоценной бестолковой сестрицы.

Вообразите себе наседку, окруженную подросшими цыплятами, уже довольно бойкими, чтобы носиться по всему двору, и вы получите сестрицу мою. Однако наседка выгодно от нее отличается тем, что умеет призвать к порядку свое потомство, и пернатые озорники по приказу покорно собираются вокруг нее. А сестрица никогда не умела навести порядок в собственном доме, да у нее и времени на то не было — все рожала и рожала.

Когда я прибыл к ней, она вышла мне навстречу, рыдающая, держа на руках младенца, моего самого младшего племянника, а за подол ее держался другой младенец, полуторагодовалый.

— Отчего носишь ты дитя на руках? — спросил я. — У тебя же есть колясочка, которую я усовершенствовал.

Сестрица уставилась на меня, словно не понимая, о чем я ей толкую.

Говорят, нынче появились господа литераторы, которые восторгаются таким типом замужней женщины: вместо нарядов — заношенный шлафрок с помятым чепчиком, от былых знаний и умений не осталось ровно ничего, помышление лишь о кашке для младенцев да о пеленке с желтым, вместо зеленого, пятном. Я бы поселил их под одним кровом с моей сестрицей — и если бы они более суток выдержали вопли двенадцати моих племянников и смрад, идущий с кухни, где подгорает каша в котле, мало чем поменьше полкового, да кипятят в другом котле пресловутые пеленки, я бы выплатил им премию в тысячу рублей!

Наконец я выяснил, что стряслось, но не ужаснулся, а расхохотался. Иначе и быть не могло.

Сестрица моя, госпожа Каневская, как ты, читатель, уже догадался, замужем, и замужество это можно почесть счастливым: двенадцать отпрысков, не шутка! Одна беда — супруг ее, господин Каневский, существо самого хрупкого здоровья, оттого и в армии не служил. Это случается, когда младенцев держат в тепле и не приучают их к холодному воздуху. Я неоднократно говорил о том сестрице, приводя в пример графа Александра Васильевича Суворова, но в ответ слышал одно: своих заводи, их и обливай ледяной водой!

Дети в этом доме растут избалованные, маменька — главная им потатчица, вот и случилась неприятность: племянник Ваня, четырнадцати лет от роду, мечтавший пойти в гусары, сбежал из-под родительского крова. Казалось бы, радоваться надо, что юноша избавился от присмотра оголтелой наседки, которая, дай ей волю, его запеленает и тремя меховыми одеялами укутает. Я так сестрице и сказал, присовокупив, что если Ваня полюбился полковому начальству и его решено оставить, то пальцем не шевельну ради его водворения в детскую!

— И чего бы не полюбиться? — спросил я. — Дитя у тебя, к счастью, выросло отменное, а в седле сидит почище гусарского ротмистра или донского казака. Лучше бы, конечно, Ваня вздумал служить во флоте, ну да и гусары — тоже ничего, сойдет…

Касательно флота — каюсь, мой недосмотр. Слишком мало времени я провел с племянником и не успел его увлечь своими морскими историями, которых за годы службы накопилось — хоть отбавляй. А в родне у господина Каневского — два ахтырца и один изюмец. Как соберутся да как начнут двенадцатый год вспоминать — то и выходит, что они втроем более французов порешили, чем их во всей Бонапартовой армии имелось.

Мне тоже есть что порассказать о двенадцатом годе, но всему — свой час.

— У тебя бесчувственная душа! — объявила сестрица, продолжая рыдать.

— Зато у тебя больно чувствительная. С этим вашим русским безалаберным воспитанием, когда дитя до десяти лет водят на помочах, а к шестнадцати отставной солдат обучает его четырем правилам арифметики…

— Молчи! Молчи, Христа ради! — закричала она. — Своих заведи, бобыль неприкаянный! И учи их хоть на китайский лад!

Мы чуть было не разругались в пух и прах, но тут появился господин Каневский и увел меня в кабинет.

Мой зять — из тех маленьких, взъерошенных, вдохновенных чудаков, что до рассвета читают творения Адама Смита, преважно рассуждают о государственных финансах и пишут статьи об усовершенствованиях в крестьянском труде для господ помещиков, сами же не отличат ржаного колоса от ячменного. Но есть в нем хорошее качество — он знает, что дедовские заветы в наш сумбурный век малость устарели, и примеров для подражания ищет в Европе. На этой почве мы и сошлись — я тоже полагаю, что нужно следовать за тем, кто тебя во всем опережает, а не топтаться на месте, тоскуя о благостных временах государя Алексея Михайловича.

— Ты же понимаешь, братец, что Ване в полку будет лучше, чем дома, да и для карьеры оно полезно — начинать службу смолоду, — сказал я ему. — Так что угомоним вместе сестрицу и порадуемся, что хоть кто-то из вашего семейства вырвался из-под ее опеки.

— Кабы в полк…

— А куда ж еще может бежать из дому юноша в четырнадцать лет?

— Так ты, братец, еще не знаешь всей беды… Ты ходил смотреть гимнастический цирк господина де Баха?

— Что смотреть?! Что оно такое — «гимнастический цирк»? Цирки были в Древнем Риме, вон у нас на Фонтанке деревянный…

— Ну а это тебе странствующий цирк из Вены.

— Как цирк может странствовать?!

Тут мы уставились друг на друга круглыми глазами.

Меня удивить трудно. Обычно я невозмутим, как положено истинному англоману и джентльмену. Однако странные речи Каневского меня сильно озадачили. И он, кряхтя и охая, растолковал мне, что речь идет не о круглом здании, а о компании штукарей, которые со своими лошадьми ездят по городам и показывают за деньги мастерство вольтижировки. А назвали они свое общество «цирком» — для чего-то им это понадобилось…

— Так это ж балаганщики, — понял я. — Так бы сразу и сказал.

— Какое там балаганщики! Они в Симеоновском цирке самую знатную публику собирали! Вся наша кавалерия к ним ходила, как на учения! Они привезли породистых лошадей, отлично вышколенных, и показывали сущие чудеса — чуть ли не стоя на голове галопировали, вот те крест! Нет, ты точно не ходил смотреть?

— Лошади меня не интересуют, знаешь сам.

— А хорошенькие наездницы?

— Оставь дурачества и скажи наконец, какое отношение имеет Ванино бегство к конным штукарям.

— Самое прямое, брат, — сдается, он вместе с этими венцами из Питера уехал, — понурившись, сообщил Каневский.

— Ого! — воскликнул я. — Да это ни в какие ворота не лезет!

— То-то и оно… Сами в отчаянии…

— А может, все-таки в полк?

Я, прямо скажу, сестрице с ее супругом не поверил, уж больно они оба бестолковы. Ну как юноша из хорошей семьи может сбежать вместе с бродячими балаганщиками? Но, зная их воспитательную методу, я мог бы не тратить время на дознание и сразу поверить Каневскому на слово.

Когда треклятый «гимнастический цирк» прибыл к Пасхе и стал давать на Святой седмице представления, сестрица собралась с духом, принарядилась и, взяв с собой супруга и старшеньких, отправилась в желтое здание поблизости от Михайловского замка. Оно доподлинно желтое, с белыми карнизами, я видел его, проезжаючи мимо, но зайти как-то не сподобился. Да и что радости моряку в лошадях, пусть даже самых распородистых? Я полагаю, что будущее — за иными средствами передвижения.

Цивилизованная Британия и тут будет впереди сонной и ленивой России. Чуть ли не тридцать лет назад мистер Тревитик приспособил паровой двигатель к тому, чтобы таскать грузы по чугунным рельсам, а совсем недавно мистер Стефенсон построил целый экипаж на паровом ходу и заключил пари, что обгонит на своем экипаже самую резвую лошадь. А это, милостивые государи, тридцать верст в час — немудрено, что соплеменники ему не поверили. Однако ж его экипаж достиг скорости в пятьдесят шесть верст — то-то у критиков рты поразевались! Надо полагать, теперь и у нас государь велит строить нечто подобное. Но только непонятно — как же дышать при такой скорости? Диво, что англичанин, управлявший паровым экипажем, не задохнулся.

Первоначальная логика сестрицы мне была ясна — у нее две дочки уже на выданье, а в Симеоновский цирк понабежали молодые офицеры — смотреть на выездку и причудливые конские прыжки. С последующей логикой дело обстояло сложнее — ну, дважды, ну, трижды семейство посетило представление, но когда Ваня пристрастился к зрелищу, его стали отпускать в сопровождении дядьки Михалыча ничтоже сумяшеся, со всей безалаберностью — чем бы дитя ни тешилось… Строго допрошенный Михалыч сознался, что дитя свело знакомство с кем-то из закулисного люда, ходило смотреть лошадей в стойлах, делало очень разумные вопросы об их содержании и статях. Означало ли сие, что Ваня, прознав заранее, когда и куда отправляется «гимнастический цирк» из столицы, увязался за ним?

Я велел позвать Михалыча и сам стал задавать ему вопросы. Чем более я от него слышал, тем менее нравилось мне положение дел. Я корил себя за то, что мало занимался Ваней. Мальчикам непременно нужно испытывать свои силы и ловкость. Будь я сообразительнее — он лазил бы по вантам и учился править яхтой с таким же азартом, с каким занимался вольтижировкой. Для чего гусару скакать верхом, стоя на седле на четвереньках? Какой в этом прок? А Ваня вот выучился, и ездить задом наперед наловчился, и еще какие-то штуки проделывать. Я еще понимаю, езда без стремян и седла либо прыжок в седло без того, чтобы вдеть ногу в стремя… но на четвереньках?..

— Сам-то ты братец, видел, что вытворяют эти конные штукари? — спросил я Каневского.

— Видел. Уму непостижимо, для чего все это надобно, — отвечал он.

— Они проделывают штуку под названием «Римская почта». Ты полагаешь, речь о доставке послания, пусть хоть из одной ложи в другую? Выезжает долговязый детина, стоя на двух лошадях, одна нога на одном седле, другая — на другом. Лошади бегут по кругу и понемногу расходятся в стороны, так что ноги у детины разъезжаются, а сам он делается вроде арки, под которой пробегает сперва одна лошадь, а потом и две. И потом на плечи ему взбирается дитя и становится ногами на голову. Так они и скачут.

У меня глаза на лоб полезли. Я не поверил Каневскому, и тогда он, взяв карандаш, нарисовал кое-как эту страшную «Римскую почту».

— Но при чем тут Рим? О почте уж молчу! — воскликнул я.

— При том, что на детине — что-то вроде греческого хитона по колено. Не в штанах же проделывать такие телодвижения! Разве что в казацких шароварах, — отвечал зять, видывавший казаков только на картинке.

— А под хитоном?

— А черт его знает! — вдруг завопил Каневский. — Слушай, Алексей, Христом-Богом прошу — выручай! Ты человек военный, ты знаешь, как оно все делается! Я не могу! Я в полицию пойду — и что мне там скажут? Скажут — езжайте сами вдогон своему недорослю! И куда я поеду?! Я понятия не имею — как ехать, на чем ехать! Там же подорожную надобно выправлять! А потом — другой город, другие нравы! Гостиницу искать, в корчме какой-нибудь комнату снимать! А мой желудок?!.

И точно — вынутый из кабинета, мой зять более всего напоминал бы улитку без домика. Долее суток он бы не продержался — настолько разбаловала его любезная сестрица.

— Ладно, не взывай, — сказал я. — Что-нибудь придумаю.

А что тут можно было придумать. Я отрядил Свечкина в Симеоновский цирк — свести знакомство со сторожами, дворниками, или кто там состоит на службе. Я выдал ему денег на соблазнение сторожей и дворников. Не самому же пить с ними пиво, закусывая расстегаем.

Он пропадал на Фонтанке целое утро. Когда вернулся, доложил: точно, был цирк господина де Баха; был и уплыл.

— Как это уплыл?!

В голове моей слово «цирк» по-прежнему означало каменное или деревянное строение. Конечно, у нас, когда Нева разгуляется, и дома плавают, и сараи, но чтобы цирк — этого я вообразить еще не мог. Тимофей объяснил: штукари отправились показывать свое искусство в Ригу; до Риги шестьсот верст, а лошади у де Баха балованные, да их и надо беречь — они его кормят; если добираться морем, то так на так и выйдет, а лошади не повредят своих драгоценных ножек.

Узнал он также, отчего Ване мало манежных лошадей, на которых тоже можно прекрасно ездить и стоя, и лежа, и на карачках, а нужны именно цирковые.

— У господина де Баха кони особенные, называются липпицианы, — сказал Тимофей. — Других таких нет — их только в одном месте выводят, и штуки, что они могут проделать, иной лошади не под силу.

В том, что мой Тимофей легко запомнил и выговорил слово «липпицианы», удивительного нет — он, как и я, флотский, а там и не такие хитросочиненные штуки проходится запоминать и выговаривать.

Тимофей выполнил мое распоряжение наилучшим образом: я объяснил, о чем расспрашивать, он и расспросил! Натура моя, как я недавно понял, имеет две половины — русскую и европейскую. Русская, как ей и положено, оказалась задним умом крепка, и именно она диктовала Тимофею вопросы. Сказалась и моя неопытность в ведении следствия. А ведь стоило ему задать еще один, всем своим собеседникам поочередно, и мы привели бы это дело к развязке куда скорее и без совершенно лишних приключений!

— Стало быть, придется ехать за балбесом в Ригу. Хочешь в Ригу, Свечкин? — спросил я.

Он улыбнулся — немало у нас там в двенадцатом году было приключений.

Сборы у моряков, даже бывших моряков, недолгие. Пока укладывали баулы, возник у меня с Тимофеем спор: сушей ехать или плыть? Плыть, конечно, приятнее, но вряд ли Ваню взяли на судно, что везло коней в Ригу. Скорее всего, он туда добирался сушей — и мы можем изловить беглеца, даже не слишком далеко отъехав от столицы. Опять же, не каждый день отходит судно, идущее в Ригу; может, нам его еще неделю ожидать.

Я отправился к сестрице с вопросом, который мне самому казался очень неприятным. Я хотел знать, какие пропажи обнаружились в хозяйстве после Ваниного бегства. Рига — не Царское Село, туда более недели летом добираться, стало быть, племянник непременно прихватил с собой денег либо ценные вещицы — не такой же он дуролом, чтобы пускаться в дорогу с пустыми карманами.

В хозяйстве моей сестрицы черт ногу сломит — там может печка из гостиной пропасть, и это лишь к осени заметят. Ответа на свой вопрос я не дождался — или же ей было стыдно признаться, что юноша, получивший блестящее, как она считала, воспитание, унизился до воровства. Господин Каневский сказал по секрету, что, если бы она обнаружила пропажу в первые дни, шуму бы подняла много. А так — явилось, что он в чем по дому ходил — в том и скрылся. Вся его одежда была найдена в шкафу и в сундуках неприкосновенной.

Это была первая загадка в поисках Вани. Прочие разрешили те знакомцы, что имели связи в полковых казармах. В столице и ее окрестностях Ваня не появлялся. По всему выходило, что он все же убежал в Ригу вместе с венскими штукарями. Делать нечего — я выправил подорожную себе и своему человеку, попрощался с друзьями и отправился в Ригу на перекладных.

Я не слишком торопился, а по дороге расспрашивал всех, не проезжал ли четырнадцатилетний молодой человек, никем не сопровождаемый, и не пытался ли продавать дорогие вещицы из домашнего обихода (разиня-сестрица может и пропажу дорогого перстня с руки не заметить). До Нарвы мои расспросы еще имели какой-то смысл — и не только станционные смотрители, но и посторонние люди охотно мне отвечали. Когда же оказался я в Эстляндских округах Лифляндской губернии, то ощущал себя, словно в Африке, — ни я кого понимал, ни меня кто понимал. Только в Дерпте встретил я собеседников. Дерпт мне понравился, к тому же я повстречал там немало лифляндских дворян, приехавших из Риги. Как русский помещик норовит на зиму перебраться с чадами и домочадцами в столицу, так рижский лифляндский дворянин на зиму переезжает в Дерпт из соображений самых экономических. И не потому лишь, что Дерпт — чистый и благоустроенный город на западный образец, а Рига никак не опомнится после диких рыцарских времен и, окруженная давно устаревшими валами и бастионами, имеет смутное понятие о гигиене. Лифляндское дворянство небогато и не может соперничать с купечеством, которое, как оно и должно быть в портовом городе, гребет деньги лопатой и ни в чем не делает себе отказа. Купеческая роскошь уязвляет дворян, и они бегут туда, где оказываются среди себе подобных.

За две станции от Дерпта начинались земли, где живут латыши. Я опять пытался задавать вопросы о Ване, и тут уж меня несколько понимали, но следов беглого племянника я не сыскал. Наконец я прибыл в Ригу, уже почти убежденный, что Ваня плыл на одном судне с лошадьми, если только он вообще отправился из дому вместе с цирком, а не убежал к дяде своему, ротмистру Ахтырского полка.

Город явственно напомнил мне молодость — военные, что проходили и проезжали по улицам, имели или чрезмерно-озабоченный, или чрезмерно-бесшабашный вид. Я и тогда не думал, и теперь не думаю, что Риге угрожала опасность, как в двенадцатом году, когда мы на канонерских лодках патрулировали Двину или неслись к Икскюлю, захваченному форсировавшими реку пруссаками. Взбаламутивший Европу Бонапарт уж десять лет как помер на острове Святой Елены. Шел тысяча восемьсот тридцать первый год — бунтовали поляки, а Рижский замок, резиденция генерал-губернатора, был как бы главным форпостом нашим перед Литвой и Польшей.

Собственно, и бунт уже приближался к концу — самым трудным для нас временем была зима, когда паны-ляхи додумались даже низложить государя Николая Павловича — лишить его польской короны. Их армия превысила сто тысяч человек, у нас же в западных губерниях были не боевые гарнизоны, а натуральные инвалидные команды. Да еще весной разгулялась холера — от нее скончался генерал-фельдмаршал Дибич, и ему на смену был направлен генерал-фельдмаршал граф Паскевич-Эриванский. И все вроде бы вздохнули с облегчением — победа над бунтовщиками казалась делом одного-двух месяцев. Но ощущалась и тревога — что еще могут вытворить мятежные паны и не поднесут ли какого сюрприза?

Оставив Тимофея с багажом на почте, я первым делом отправился в порт — искать старых знакомцев. Я нашел их, как и полагал, в портовой канцелярии, и они присоветовали мне, где снять комнату с чуланчиком для Тимофея. Останавливаться в крепости, в дорогой гостинице «Петербург» на Замковой площади, я не желал. Раз уж цирк господина де Баха разместился в предместье (об этом я догадался без посторонней помощи, помня тесноту Рижской крепости и узость улиц), то и мне следует селиться где-то поблизости.

— И до храма Божия рукой подать, — сказал мне старый канцелярист Штокенберг. — У нас уж лет пять как есть свой приходский храм, Александроневский, стоит на Александровской. Все, как у людей…

— И храм, и цирк, — заметил я.

— Да уж! Вся наша молодежь там живмя живет. Наездницы, юбочки по колено, так что даже у нас в канцелярии — истинное цветобесие. Идешь по Александровской — а тебе навстречу молодцы с букетиками, и флотские, и штатские!

Я торопиться не стал. Мы с Тимофеем устроились в комнатке на Гертрудинской улице и первым делом хорошенько выспались. А на следующий день пошли изучать пресловутый цирк снаружи.

Как я и предполагал, город после пожара двенадцатого года опомнился, разросся вширь, и в предместьях уже стояли дома куда более благоустроенные, чем в крепости. По дороге мы с большим любопытством разглядывали эти новые дома. Мне еще в портовой канцелярии рассказали, что они теперь возводятся по планам, начертанным петербуржскими архитекторами, с фасадами четырех видов, а красят их в восемь колоров, тоже чуть ли не высочайше утвержденных. Мне как примерному англоману эти нововведения понравились.

Улицы в предместьях были теперь пусть и не так широки, как в столице, зато прямы и удобны для экипажей. Более того — дома получили номера, что было весьма удобно: пишешь на конверте по-европейски «улица такая-то, дом такой-то» и забот не знаешь, а не то что на старорусский лад «в улице такой-то, за колокольней вправо поворотя, у большой лужи, в бывшем доме купчихи Расторгуевой».

Строение цирка оказалось не маленькое — сажен пятнадцати в поперечнике, на мой взгляд, и высотой с трехэтажный дом — если вместе с парусиновым куполом. Невзирая на утреннее время, у входа стояли кареты, у коновязи — лошади.

Я знал, что наши молодые и даже пожилые театроманы любят по-свойски приезжать на репетиции, щеголяя знакомством с хорошенькими актрисами. Довольно было двух недель, чтобы в Риге завелись циркоманы! Но нельзя прийти на репетицию без согласия театрального директора. Очевидно, господин де Бах таких гостей привечает. Стало быть, высоко себя ставит, подумал я, коли ему необходимо светское общество.

— Ну, друг мой Свечкин, давай решать, — обратился я к Тимофею. — Можно прямо явиться к этому венцу и попросить его о содействии. Коли Ваня пристроился к его компании, он может снизойти к слезам безутешной матери и выдать нам беглеца.

— Нет, барин, не выдаст, — возразил Тимофей. — Парнишка, может, ему самому надобен. Только стыда нахлебаетесь. А коли его там нет? Тем стыднее выйдет.

Я задумался. Вся эта история казалась странной — Ваня не дурак, чтобы из дому убегать, не взяв ни копейки денег; неужто де Бах так пленился его талантами, что взял его на полный пансион? Коли так — и точно не отдаст…

— Тогда я вижу другой путь, — сказал я. — Вечером мы вместе сходим поглядеть на это зрелище. Мы поймем, что это такое, а тогда уж ты наутро пойдешь в каботажное плавание вокруг конюшен. Может, изобразишь такого же штукаря, желающего наняться в почтенное заведение…

— Да какой из меня штукарь?! — возмутился Свечкин. — Я к лошади и близко не подойду!

— Там не только лошади, я полагаю. Давай сперва совершим рейд на передовую и поглядим на врага нашего лицом к лицу.

Взять ложу я и не пытался. Мы с Тимофеем отправились на галерею, причем явились пораньше, чтобы занять лучшие места.

Я пытался понять, где обретается Ваня. Может статься, его взяли до поры до времени каким-нибудь помощником конюха; не исключено, что он уже выходит на манеж. О компании де Баха я имел самое темное представление и полагал, будто это — те же балаганные штукари, только на дорогих лошадях и одеты побогаче. Мастерство их меня озадачило — это ж сколько времени нужно потратить, чтобы научиться так ездить верхом и так вышколить лошадей? Сам господин де Бах, надо сказать, произвел на меня наилучшее впечатление, когда в великолепном мундире вывел в манеж шестерку белых коней и заставил их танцевать под музыку, казалось, без всякого понуждения с его стороны. Это и были знаменитые липпицианы — кони, от природы имеющие высокий шаг и способность красиво держать голову на изогнутой шее, почти как рысаки графа Орлова — точнее, та ветвь орловской породы, что была выведена для утехи нашего купечества, желающего, чтобы лошадь была в теле.

Но они не только танцевали — они по незримым сигналам проделывали диковинные прыжки. Я полагал, что лошадь на такое не способна, а разве только австралийский кенгуру. И дивно было видеть крошечных легоньких наездников, чуть ли не десятилетних мальчиков, которые сидели в седле цепко, как мартышки. Я подумал — Ваня уродился в папеньку, ростом невелик, так не за это ли качество его взяли?

Разумеется, там были и другие искусники. Одна их штука заставила нас с Тимофеем переглянуться. Ближе к концу представления штукари затеяли прыготню — вся мужская часть труппы, взбегая по доске, поставленной наклонно, отталкивалась ногами и совершала в воздухе кувырок на лету. Публика награждала громкими криками того, что взлетал выше прочих и приземлялся без посторонней помощи. Сперва они прыгали без затей, потом на манеж выбежало человек поболее дюжины, одетых солдатами неведомой армии, в киверах и с ружьями. Они выстроились в две шеренги, лицом к лицу, а между шеренгами поместились еще две, в которых стрелки опустились на одно колено, также лицом к лицу. После чего прыжки сопровождались холостыми залпами, и отчаянный прыгун вылетал из клубов порохового дыма.

— Вот то, что нам надобно! — крикнул я Свечкину.

Он понял с полуслова.

Мое кронштадское жилище представляет собой гибрид (помесь, коли кто держится за древнерусскую речь с упорством господина Шишкова) мастерской и библиотеки. Я полагаю, что материальный мир для того и создан, чтобы его можно было совершенствовать. В этом отношении нам еще далеко до господ англичан. Взять те же дилижансы. В Британии на них уже давно разъезжают — в двенадцатом году, когда мы, придя на оборону Риги, подружились с английскими офицерами, они нам много чего понарассказывали, и про дилижансы тоже. У нас лишь десять лет назад появилось первое дилижансное общество и устроило один-единственный маршрут: от Москвы до Санкт-Петербурга. Ехать, правда, неудобно — негде прилечь, так и спишь сидя, это тебе не покойный дормез! Зато из одной столицы в другую попадаешь всего за четверо суток. Ходил бы дилижанс между Санкт-Петербургом и Ригой — за то же время нас бы довезли. Но общество совершило подвиг — и задумалось, и когда очнется, чтобы связать столицы с какими-то еще городами, — неведомо.

Но я давно убедился, что нужно жить с девизом: делай, что должен, и будь что будет! Господь даровал мне способность придумывать всякие усовершенствования. Грех зарывать талант в землю, даже если общество к моим изобретениям еще не готово. Уж если гениальные выдумки великого нашего Ломоносова всерьез не принимали, то мне-то что говорить? Но я не унимаюсь — вон оконные рамы нового образца изобрел, которые не растворяются, а вокруг своей оси поворачиваются. Правда, сам еще не совсем понял, для чего это нужно, однако два окошка ими уже оснастил.

Так вот, когда я увидел, как отталкиваются от нелепой подножки и делают прыжки штукари господина де Баха, то тут же догадался: подножка должна быть более упругой, тогда и полет будет выше, и кувырков в воздухе можно сделать поболее. Тимофей уловил мою мысль, и больше нам в цирке делать было нечего. Мы помчались домой, чтобы обсудить, как это сделать.

Всякий моряк, ходивший в дальнее плавание, а я побывал в Средиземном море с эскадрой Дмитрия Николаевича Сенявина, тогда еще вице-адмирала, хоть как, а разбирается в древесине. Я же, пристрастившись ко всяким любопытным самоделкам, свел дружбу с корабельными плотниками. Первым нашим детищем стал селерифер, который они изготовили по моим рисункам. Селериферы я видел у англичан, которым они служили развлечением, и, грешен, пожелал смастерить такое же изделие и поглядеть, не будет ли от него пользы и в военном деле. Пользы не оказалось — один вред и множество синих пятен, которые я себе понаставил, катаясь на доске, оснащенной спереди и сзади колесами от брички и не имеющей даже подобия руля.

Но кое-чему я все же научился.

Покидая цирк, я велел Тимофею отодрать от стенки афишу, на которой как раз и был изображен кувырок в пороховом дыму. Он раздобыл клок, но именно тот клок, что был нам нужен, — с подставкой для прыжков. И мы, наскоро поужинав чаем с большими немецкими бутербродами, по-братски уселись изобретать упругую подножку. Сперва мы нарисовали дорожку в виде длинной и гибкой доски, наподобие той, что у русских качелей, которые до сих пор обожают в Москве. Человек, бегущий по такой доске, положенной одним концом на козлы, может воспользоваться ее прогибанием и подпрыгнуть очень высоко. Но, как заметил Тимофей, для этого он не должен добегать до самого края. Беда невелика — но мы оба уже были отравлены красотой механических решений.

Прыгун должен был оттолкнуться на самом краю подставки — и около полуночи меня осенило. Сейчас служители де Баха ставили доску одним краем на козлы в виде какого-то деревянного чемодана. Но что, если придать упругость именно козлам? Я нарисовал две подставки и поперек них шест длиной в два аршина. Этот шест следовало изготовить из гибкого дерева, а уж на него положить одним краем доску. Когда я уяснил себе это — возгордился неимоверно. Ведь старые мои друзья и родня не устают подшучивать над моими механическими талантами. Ан глядь — и пригодились!

— Ишь, барин, как это вы ловко… — с некоторой завистью молвил Свечкин. Это было для меня лучшей похвалой — ему ведь не угодить. И всякий раз, когда мое изобретение оказывается мертворожденным, этот враг рода человеческого бормочет, разбирая мою неудачу на составные элементы:

— Жениться вам, барин, надо…

Но Тимофеева восхищения ненадолго хватило. Он вдруг стал доказывать, что шест должен быть не в два, а в целых три аршина или даже еще длиннее. Чтоб уж прогнулся до земли — и вознес прыгуна под самый купол.

— Дурья твоя голова, — сказал я ему, — а каково ему из-под купола вниз лететь? Его же вшестером ловить придется! Или сбегать в порт за парусом, парус растянуть.

Потом мы решили, что шесту следует быть из еловой или сосновой древесины. Оба мы знали, какова она в деле, еще по двенадцатому году, когда срочно строились новые канонерские лодки без малейшего помышления, продержатся ли они хоть год. Наконец мы уж до того додумались, что мастеров найдем в порту, они же снабдят нас древесиной. И чуть было у нас не дошло до испытания нашего изобретения в укромном месте, когда мы наконец опомнились: на кой черт нам это изобретение в его натуральном виде, когда нужен всего лишь замысел, с которым можно прийти к господину де Баху?

— Завтра, Свечкин, ты сходишь и купишь мне маленькую готовальню, — сказал я.

— Готовальня у нас есть, — отвечал Тимофей. — Я ее первым делом в баул уложил.

В его голосе был упрек: как это я смел подумать, что он не потащит в дорогу мою готовальню? А во взоре было обещание: да если ты, барин, помереть изволишь во благовременье, я эту черную коробку и в гроб к тебе уложу, в изголовье, дабы и на том свете сподручно было планы чертить.

Линейки, циркули, карандаши и бумага явились на свет, я взялся за работу. Казалось бы, долго ли изобразить эту простейшую конструкцию? Но Тимофей все время что-то подсказывал, я отвлекался. Одно он, впрочем, заметил верно — шест в поперечнике должен быть чуть поболее вершка, чтобы хорошо гнуться и не ломаться.

Мы решили, что Тимофею следует отправиться в разведку, побродить вокруг цирка. Оба мы с ним моряки, в лошадях почитай что не разбираемся, но мыслим логически: вряд ли их будут целыми днями держать в конюшне; для того и выбран для циркового здания парк, чтоб было где их поводить; аллеи, правда, коротки, но для проводки взад-вперед сгодятся. Если Ваня взят в компанию сперва хоть помощником конюха, то тут он и обнаружит свое присутствие. Но если его взяли для того, чтобы сразу учить ремеслу, то он может все время, что у нас гостит «гимнастический цирк», сидеть в нем безвылазно. Опять же — де Бах должен догадаться, что мальчика будут искать.

— И тогда я отправлюсь предлагать господину де Баху нашу подножку, — сказал я. — Может, еще и денег с него сдеру побольше! Морская смекалка дорого стоит.

— А как вы, барин, с ним разговаривать собрались? — спросил Тимофей. Тут-то я и крякнул. Я мог недурно объясниться с немцем-булочником, но вести основательные переговоры было мне не под силу.

— Ах, жаль, нет с нами Морозова… — затосковал я о лучшем своем друге и родственнике, изрядном толмаче, который и турецкий знал, и новогреческий, а по-немецки трещал лучше самих немцев. — Придется, поди, просить Штокенберга. Он не откажет, да только как ему растолковать наш план?

Я имел в виду: что бы такое соврать канцеляристу, чтобы объяснить, какого черта я изобретаю подножки для штукарей, не касаясь при этом Ваниного побега. Велика Российская империя, а как зародится дурацкий слух — так и понесется по ней со скоростью пули, и вмиг распространится, и доставит кучу хлопот. Хорошее бы что так стремительно распространялось! Я не хотел позорить семейство Каневских: что подумают о родителях, чей сын сбежал не в полк и даже не во флот, а с бродячим балаганом?

— Утро вечера мудренее, барин, — утешил меня Свечкин. — Извольте в коечку.

Но утро, как нарочно, мудрости не принесло.

Тимофей разбудил меня спозаранку. Летом и без того светает рано, а он еще до восхода меня поднял — надо, видите ли, барину завтрак сервировать, прежде чем идти по барскому поручению.

Мой Свечкин был отставным матросом-инвалидом, его крепко контузило при Наварине, после чего он оказался на берегу в довольно жалком положении — ни родни, ни знакомцев. Я в память о прошлых совместных делах приютил его из милосердия — да и знал, что руки у него золотые. Тимофей полностью принял условия своего нового существования и стал звать меня барином, как если бы я не был еще несколько лет назад для него господином лейтенантом. Я несколько раз просил его звать меня по имени и отчеству — он не крепостной, не лакей, принят в дом, можно сказать, по-братски. Но его поди уломай!

А в барине что главное? Причуды!

Усвоив мою страсть ко всему британскому, Тимофей решил всячески ей потакать. И даже в Риге, в чужом городе, он первым делом умудрился раздобыть овса, чтобы приготовить мне правильный английский завтрак. Овсяная каша и яичница с беконом — что может быть полезнее и питательнее? Потом он ушел искать все необходимое для задуманного маскарада.

Я подремал еще малость, встал окончательно, привел себя в божеский вид и отправился на прогулку. Я предполагал дойти до порта, еще поискать давних знакомцев, при возможности посетить и Рижский замок — не может быть, чтобы в канцелярии генерал-губернатора не осталось ветеранов, помнивших двенадцатый год. Стоило также заглянуть в Дворянское собрание.

На сей раз я шел неторопливо, а на Замковой площади вообще остановился на четверть часа, чтобы внимательно разглядеть колонну в честь нашей победы над Бонапартом. Она была, как мне потом сказали, из финского гранита, высотой в семь сажен, увенчанная большим шаром, а на том шаре стояла богиня победы с воздетым ввысь лавровым венком, словно бы ища, на кого его нахлобучить. Вокруг постамента колонны установили кованую ограду с восемью каменными столбами, украшена она была, как и следовало ожидать, бронзовыми орлами и цветочными гирляндами, на видном месте были наш двуглавый орел и герб Риги.

Понемногу я заново осваивался в городе и сообразил наконец, где мне следует искать полиглотов. В Московском форштадте обитало главным образом русское население, но те, кто желал учить детей не только чистописанию, арифметике и Закону Божию, частенько отдавали их в немецкие школы. Немецкий язык должен был способствовать карьере. Я даже вспомнил кое-каких знакомцев и решил их поискать.

Главной моей надеждой был Яков Ларионов. В двенадцатом году мой друг Морозов спас его от смерти. Тогда шалопай Яшка совершенно рассорился со своим семейством, но прошло столько времени — его суровый батюшка, скорее всего, давно отошел к праотцам, а Яшка унаследовал его лавки и сделался купцом.

Я неторопливо пошел к Карловским воротам. Выйдя из крепости, я оказался на речном берегу — и затосковал о невозвратной молодости. Мне вспомнились цепочки канонерских лодок, несущих вахту на фарватере, вспомнились шум и суета в порту, и хотя я не мог разглядеть издали остров Даленхольм, он явился пред моим взором в точности такой, каким был летом двенадцатого года, с белыми палатками и причалами для плотов, с вековым дубом, на вершине которого можно было разглядеть дозорного, со всей обстановкой военного лагеря.

Московский форштадт отстроился не хуже Петербуржского. Я помнил его таким, как осенью двенадцатого года, — огромное пространство, утыканное одними закопченными печными трубами. Теперь же староверы, вернувшись, все расчистили, проложили новые широкие улицы, построили крепкие дома, нарожали детей. На улицах звучала русская речь — мне даже показалось, что я случайно заехал в Москву.

Да и как ей не звучать — сюда не одни только раскольники при царе Алексее Михайловиче бежали, не одни только православные купцы и промышленники тут селились. Наиглавнейшие огородники, трактирщики и хозяева бань тоже были русскими. А кто держал всю торговлю лесом, льном и зерном? Да наши же. И это еще что! В Лифляндию были сосланы после пугачевского бунта казаки, что воевали на стороне самозванца. Так самые бойкие из них ухитрились со временем перебраться в Московский форштадт, а уж их внуки были тут совсем свои.

В первой же лавке я спросил приказчика по-русски о семействе Ларионовых. И он тут же указал мне направление — дойдя до Благовещенского храма, который вот уж виден, поворотить направо и на первой же поперечной улице, Смоленской, спросить прохожих. Прохожие указали мне и жилище давнего знакомца, и склады на двинском берегу, ему принадлежащие. Зная, что староверы неохотно принимают православных в своих домах, я пошел к складам.

Яшка Ларионов и впрямь стал матерым купчиной, пополнел, даже в плечах раздался. Его вороные кудри тронула седина, однако голос был все так же звонок и переливчат.

— Да что за беда! — воскликнул он, когда я вкратце рассказал ему о Ванином побеге. — Дам тебе приказчика Гаврюшу, он лучше природного немца по-немецки чешет. Да он же еще там такое высмотрит, что тебе и не снилось! Он у меня бойкий!

Купчина позвал меня на следующий день обедать, но не домой, а в трактир. И я потихоньку отправился на Гертрудинскую.