Зеркало

Дамир Губайдуллин, 2023

Оставшийся без работы милиционер принимает странное предложение и ввязывается в криминал. Пытаясь остановить его, дочь дипломата запускает кровавую историю, последствия которой только предстоит узнать. Наблюдающая за ними будущая балерина строит свой дерзкий план. Их, а еще подруг-студенток и молодую медсестру, свяжет одна история и растопчет одно время. "Лихие" 90-е.

Год 2005.

Невысокий, уже немолодой мужчина неспешно опустился на бетонную скамейку в сквере. Достал из кармана серых брюк видавший виды носовой платок и со вздохом утер пот со лба. Солнце в августовский полдень жарило беспощадно. Завистливо оглядев радостно, с восторженными воплями плескавшуюся в фонтане детвору, офицер МВД в отставке Ярыгин опустил пакеты с продуктами на землю. Затем извлек из кармана пачку сигарет, зажигалку и не спеша с наслаждением закурил.

Народу, несмотря на страшный зной, в сквере было много: от мамочек с детьми до старушек и пенсионеров, вроде него, Ярыгина. Подняв глаза на обшарпанный памятник Дзержинскому, обнимающему детей, мужчина усмехнулся, похлопав себя по животу. У того — разбитые колени, у него — пузо и седина. А что делать? Рано или поздно все приходит в негодность. А ведь еще недавно бегал за преступниками. Потом — сел в кресло начальника. А потом…

А потом что-то пошло не так, совсем не так. Но могло ли быть иначе? Свою ли жизнь он спасал? Что руководило тогда им, Ярыгиным? Жажда наживы или страх за свою жизнь? Что больше? Мог ли он спасти, не губить те жизни, которые загубил? Мог ли не ломать судьбы, которые сломал? Что это было? Пресловутый инстинкт выживания или пелена на глазах от внезапно свалившихся возможностей, денег? В милицию-то шел не ради богатства. Шел в органы с высокими идеалами. Ярыгин вздохнул. Тогда об этом не думалось. Зато думалось сейчас, да так, что скулы сводило. Что ты такое, Ярыгин? Что ты натворил? Где была твоя совесть?

Но могло ли быть иначе? Не он, так кто-то другой бы занял его место, Ярыгина. И все было бы точно так же. Слабое оправдание. Но вышло как вышло. Да, времена другие нынче. Но в жизни все по-прежнему. Мужчина опустил глаза. Плитка в сквере — и та разломана. Уже сколько лет. Не меняется. Ничего не меняется. Только музыка в сквере та же.

«…Заросло васильками небо,

А ромашки из солнца из снега…»

— Простите, у вас закурить не найдется?

Ярыгин поднял глаза. Девушка, на вид лет 30. Безумной красоты, огромные карие глаза. Смотрят прямо в душу. Аккуратные, утонченные черты лица. Контрастом огромный шрам, вертикально пересекающий щеку едва ли не до самого глаза. (Ярыгина) Будто полоснули, чем-то острым. На девушке черные спортивные брюки, черная спортивная куртка. Голову скрывает капюшон. Одна рука в кармане. На курящую совсем не похожа…

— Не похожи вы на курящую. — Хмыкнул мужчина и извлек из пакета бутылку молока. Девушка смотрела ему в глаза. Пустым взглядом, безотрывно. Не вынимая руку из кармана.

— Узнал? — Вместо ответа Ярыгин открыл бутылку и плеснул молоком ей в лицо, кинувшись к выходу, но уже на разбитых ступеньках был настигнут точным выстрелом в ногу. Взвыв, мужчина упал на бетон. Толпа мамочек с криками разбежалась — сквер в миг опустел. Девушка откинула капюшон, потрепав коротко стриженные, каштановые волосы.

— Что тебе… Что тебе нужно…? — Сползая по ступенькам, прохрипел Ярыгин.

— А ничего. — Шагнув вниз, девушка остановилась, загородив Ярыгину свет. Солнце причудливо играло в ее волосах. Она вскинула оружие, прицелившись точно в голову. — Это тебе за нас. За всех нас.

Грохнул выстрел.

«…Полевые цветы, полевые цветы,

Незатейливы, не капризны…»

Год 2010.

Не то чтобы дела в последнее время шли хорошо. Начинающий журналист Андрей Могучих нервно посмотрел в окно кафе, ожидая встречи, которая, по сути, должна была решить его карьеру. Хотя не этого ради он ее затевал. Уж больно резонансной была в свое время история человека, который согласился на разговор. Могучих пока не решил, будет ли давать материалу ход. Посмотрит.

А дела пошли так себе после семейного конфликта. Ну, почти семейного. Как всегда все решил быт. Когда Андрей поступал на журфак, то твердо сказал себе: никаких романов. Только карьера. Но милая однокурсница, как это всегда бывает, вскружила голову, и вот Могучих был уже помолвлен на пятом курсе. А впереди — диплом. А мысли не идут. А дальше случилась крупная ссора, и будущая жена просто пропала с просьбой не искать ее никогда. В то время парень уже работал, и редактор требовал материала. А его не было. В общем, все навалилось, сразу, всей массой.

Тогда-то Андрей и увидел в газете на даче статью о недавнем резонансом убийстве подполковника МВД в отставке Ярыгина. Убийца просто подошел к пенсионеру в сквере и выстрелил из пистолета. В упор. В час дня. При куче свидетелей. А потом просто сел, нет, села, это была она, девушка, и закурила. Она даже не пыталась скрыться. Указывалось, что женщина совсем недавно вышла из тюрьмы, где отбывала срок за распространение наркотиков.

Самое удивительное, что скоро она освободилась. За дело взялась адвокат Садыкова, которая выбила для обвиняемой минимальный срок.

Могучих навел справки. Садыкова уже вела дела, связанные с бывшим милиционером. В конце 90-х она, еще совсем девочка, практически без опыта, вытащила на свободу нескольких человек. Уже тогда начали говорить, что у адвоката несколько жизней или очень серьезная защита. Так это или нет, оставалось неизвестным. Интервью Садыкова не давала.

И вот, совершенно ни на что не надеясь, Андрей раздобыл номер известного адвоката и попросил о встрече. Вспомнить о 90-х да и про Ярыгина расспросить. Могучих было нужно хоть что-то. Ну, да и был простой интерес. Садыкова в буквальном смысле слова творила чудеса и была до сих пор жива.

К огромному удивлению Андрея, женщина сразу согласилась, подчеркнув, что начинающим журналистам нужно помогать. Единственное, о чем она попросила, — никаких настоящих имен. Во избежание неприятностей у еще живых участников процессов. Андрей согласился и вот теперь ожидал на веранде кафе, попивая яблочный сок. Дул прохладный июньский ветер, над помещением повисла огромная свинцовая туча. Где-то в кафе играла музыка и громко разговаривали люди. Бармен прибавил звук. Девушка, сидевшая спиной, подняла руки в танце.

"…Circle in the sand

Round and 'round

Never ending love is what we've found

And you complete the heart of me

Our love is all we need

Circle in the sand…"

Андрей раскрыл сумку и достал книгу Садыковой про анализ российской исправительной системы. Понятно, что сейчас не те времена, но писать такую литературу, с действительно адекватной критикой, это надо действительно ничего не бояться. И, интересно, почему решилась-таки дать интервью? Могучих взглянул на фото автора на обороте книги. Приятная женщина. Немного раскосые глаза, подчеркивающие характерный восточный тип внешности. Черные, как смоль, волосы. Теплый, веселый взгляд темных глаз за прямоугольными очками. Обычная женщина. И откуда столько смелости? Когда шли те самые процессы в 90-х, она была еще совсем молодая.

— Интересно? — Два пальца насели на книгу сверху, опустив ее. Невысокая женщина в стильном, темно-синем брючном костюме схватила ее в руки и брезгливо поморщилась. — Фу, ужас какой! Андрей… Могучих — правильно понимаю?

— Да, здравствуйте! — Вскочил парень, нервно улыбнувшись. — Да ну, что вы, прекрасное фото.

— Да ладно. — Отмахнулась женщина и протянула руку. — Ляля.

— Что? — Не понял Андрей.

— Ляля. Ну, зовут меня так. — Рассмеялась женщина так тепло, что Могучих невольно улыбнулся в ответ. За смехом узкий разрез её глаз совсем захлопнулся. На душе как-то сразу стало тепло.

— Ааа, а то я привык: Садыкова, Садыкова, — рассмеялся Могучих. — Очень приятно, присаживайтесь.

— Ой, всю жизнь Садыкова, Садыкова! Даже муж у меня Тимерханов, а я Садыкова. Вот так люблю свою фамилию, даже больше, чем супруга, — ответила со смехом женщина и, положив сумку на стол, села. — Ну, Андрей Могучих, я так понимаю, — начинающий журналист?

— Да, так и есть, — кивнул парень. — Послушайте, а вам не страшно вот так просто ездить, ходить? Без охраны.

— Ой, — отмахнулась Садыкова. — Если бы меня действительно хотели убить, давно бы убили. Я 15 лет в браке, мне уже ничего не страшно! — Снова рассмеялась она, прикрыв рот ладонью. — И на каком курсе учитесь, Андрей?

— Пятый. Уже заканчиваю. Уважаемая, — подозвал Андрей официантку. — «Эспрессо» и…

— «Американо», двойной, — кивнула Садыкова. — Правильно, надо учиться. Знаете, как мой отец говорил? «Эта, кызым, надо ущится. Или, эта, замуж надо будет выхадить. Я вот не ущылса, и щто? На маме твоей жинился. Харашо, щто ли?» — Закончила Ляля и подняла голову, обнажив двойной подбородок. Уже не в силах сдерживаться, Андрей прыснул.

— Скажите, почему вы согласились на интервью? Раньше этим не баловали.

— Ну, слушайте, надо же когда-то начинать разговаривать! Сколько можно? Мне уже почти 40, а я все молчу. Спасибо! — Поблагодарила Садыкова, принимая кофе. — Ммм… Божественно! — Закатила она глаза, принюхавшись к напитку. — Может быть, я кого-то вдохновлю этим интервью. А вы как начинающий журналист — самый объективный слушатель. Ну, мне так кажется.

— Определенно. — Кивнул Могучих и, включив диктофон, положил его на край стола. — Мы с вами заговорили про учебу. Давайте начнем с самого начала. Какими были ваши студенческие годы?

— Так, вы помните? Никаких настоящих имен в материале! — Подняла указательный палец вверх женщина. — Студенческие годы? Ой, слушайте! Какое-то время 90-е нас почти не касались. Ну, у меня конкретно так было. Я была занята только учебой, а родители делали все, чтобы я ни в чем не нуждалась. Я жила в квартире. Сначала в общежитии, а потом в квартире. В отдельной. В большом городе. Притом, мои родители не были богачами, они просто работали день и ночь. И я думала, что просто не имею права плохо учиться. — Улыбнулась Садыкова с ностальгией. — Приехала в большой город обычная башкирская девчонка из далекой-далекой башкирской деревни. Ходила со своей колхозной физиономией, со ртом открытым… Какие тусовки? Я даже на русском толком не говорила. — Рассмеялась женщина. — Начинала отвечать на парах, а мне кричали: «Лялька, читай по-русски!» Стыдно было! До жути. Ну, сидела, занималась. Все поправила.

— Так, а потом? — Улыбнулся Андрей, восхитившись. Акцента у Садыковой действительно почти не было. Легкий, едва заметный.

— А потом… — Стыдливо прикрыла глаза женщина и сняла очки. — Ой, ужас какой, как вспомню! Короче, потом началась студенческая жизнь. Кошмар! Например, выяснилось, что подшофе я неплохо танцую. А еще лучше — пою. У нас было нормально куражиться всю ночь, а потом утром идти на пары. Но учебу я не бросала. Успеваемость была в норме.

Но это была я. Среди моих подруг были те, кого это время действительно коснулось. У нас в комнате жили две девушки, обе боксерши: Лера Филатова и Таня Жуляева. Классные были девчонки! Спортсменки, в Союзе на КМС шли. И вот для них в 90-х в спорте все закончилось. Тренеры — кто спился, кто вообще уехал. Кружки спортивные закрылись. И пошли Филатова и Жуляева вместо олимпиады ящики на рынок таскать. Грузчиками. А вечерами боксировали, прямо в комнате. У нас еще девочка жила — Настя Кольчугина, Кольчуга. Скрипачка. Дитя — само совершенство. Глаза такие большие-большие, темные. Действительно очень красивая! И умничка. Она была нашим психологом, мы шли к ней выговориться. — Улыбка исчезла с лица женщины. — Кольчуга всегда говорила: «Вот так надо. Я помогу. Мы справимся!» Одна улыбка согревала, взгляд… ее. Чудесная девочка… — Шумно сглотнула Садыкова, вздохнув и уставившись в одну точку. — И вот боксерши ее бесили своим боксом, она их лупила нотами. А вы еще спрашиваете, как прошли студенческие годы? — Надела очки Садыкова и улыбнулась. — Андрей, мы ведь были из приличных семей. Криминал нас не касался. Веселились мы квартирах в основном. Был у нас один единственный мужчина — Володя Середкин. Сын крупного по тем временам предпринимателя. Вот у него была и машина, и квартира. Вот там мы и зависали.А в остальное время мы учились. И верили в лучшее, Андрей. — Садыкова отвела взгляд в сторону. — Люди, воспитанные на старых, честных принципах. Свобода от родителей, от прежних устоев вскружила голову. Западная музыка, шикарная… западный алкоголь… никакого контроля. Одевайся как хочешь! Слушай все, что хочешь! Мне-то уж тем более, после строгих родителей и жизни в деревне. Мы старались есть эту сладкую, безумно вкусную свободу большими ложками.

А знаете, в чем мы просчитались? Мы по-прежнему верили, что за нами — закон и справедливость. Честность. Правда и добро. Суд. Милиция.

Наша глупая наивность не позволила понять, что ничего этого тогда в стране уже не осталось.

— Когда вы начали это понимать? — Тихо спросил Андрей.

— Так получилось, что кошмар в нашей жизни начался с приездом, точнее, с возвращением Альбины Кустовой. Это давняя подруга Жуляевой, Филатовой и Кольчугиной. Она уезжала учиться в ГДР на какое-то время и в 95-ом вернулась. Нет-нет, я ни в чем ее не виню… — Устало протерла глаза, сняв очки, Садыкова. — Но все, о чем вы знаете, началось именно с ее приезда. В это время.

Год 1995.Общество чистых тарелок

Над зданием общежития Центрального университета появились первые лучи бледного солнца. Разрезая морозную тишину осеннего утра, где-то рядом, в частном секторе, залаяли собаки и противно закричало воронье. Их заглушили метла дворников, вышедших на улицу. Подул холодный октябрьский ветер, лужи уже затянуло тонкой коркой льда. Кутаясь в теплые куртки и шарфы, на остановках столицы появились первые люди. Один из них, на секунду высунув нос из теплого одеяния, взглянул на оборванный агитационный плакат на здании напротив. Бумага частично порвалась, частично запачкалась. Из лозунга «К новым трудовым победам!» осталось на виду только «К новым…» Мужчина хмыкнул, к остановке, страшно скрипя, подъехал старый трамвай. В дорожной яме, заполненной грязной дождевой водой блеснул луч солнца и тут же скрылся. День обещал быть пасмурным…

Гремя по деревянному полу спящего общежития, на второй этаж несся старшекурсник, не особо переживая за сон студентов. Была у него такая забава: рано утром выбивать с ноги двери соседей и кричать: «С добрым утром! Как спалось?» Все ли ценили такую заботу? Не всегда. Иногда это перерастало в драки. В общежитии дрались все, кому не лень. Били преимущественно первокурсников. За них заступались «афганцы». Потом начинались их схватки со старшекурсниками с летящей в щепки мебелью. Продолжаться такие страшные драки могли до самого утра, и ходила молва, что не было в те годы места в столице, страшнее общежития Центрального университета. Потом драчуны мирились и дружно выпивали, сопровождая гулянку не музыкальным, но душевным пением.

Но сегодня старшекурсник получил неожиданный отпор. Едва он, по традиции, пнул дверь со всей силы и уже приготовился кричать победный клич, как получил чем-то тяжелым по лицу и вывалился обратно в коридор. Потирая ушибленную часть тела, парень уселся на пол и поднял голову.

— Кольчугина…

— Динар! — Сжимая в руках толстую нотную тетрадь, вкрадчиво проговорила скрипачка. — Еще раз сунешься — я тебя убью. А знаешь, чем я тебя убью? Вот таким тоненьким смычком. Тоненьким-тоненьким.

— Прям убьешь? — Улыбнулся старшекурсник, разглядывая стоящую в одной футболке и коротких шортах девушку. Красивая… Волосы — черные, как смоль,густые, длинные, и глазища темные-темные, как омут. Утонула бы душа хулигана! Вся такая утонченная, музыкант… И откуда силы? Худая, аки крепыш бухенвальдский! Кости торчат…

— Прям убью. Я надеюсь ты меня понял. — Шагнула девушка к комнате.

— Кольчуга, может я жениться на тебе хочу! — Кинулся к двери молодой человек, но та уже захлопнулась перед его носом.

— Иди, отоспись и можешь больше сюда не ходить. — Протяжно проговорила Настя с той стороны двери. — Я — девочка нервная.

— Красивая зато.

— Это да, — довольно хмыкнула Кольчугина и закрыла дверь на замок. — До свидания.

***

Вернувшись в комнату, Кольчугина включила свет. Уже проснулись и занимались спортом две соседки — бывшие боксерши Таня Жуляева и Лера Филатова. Филатова, нордическая блондинка, отжималась, а Жуляева, немного несуразная коренастая брюнетка, выступала в качестве утяжелителя. Сидела у подруги на спине в позе турка и читала газету, смачно жуя яблоко. Жили они вместе достаточно давно и довольно дружно. Боксерши целыми днями работали на рынке, скрипачка вечно пропадала на репетициях. Готовили по очереди, за собой убирали. Парней не водили (по крайней мере, никто об этом не знал). Маленькую комнату украсили цветами. Идеальный союз!

— Хахаль приходил? — Хмыкнула Жуляева, когда Настя прошла в свою часть комнаты.

— Скажешь тоже! — Хмыкнула Кольчугина, набрасывая на себя светлую блузку. — Дурак он! А я умная. Скоро в Ленинград поеду, работать. Сдался мне этот! Провинциал!

— Скажите пожалуйста! — Рассмеялась Филатова. — Танька, ты чего там замолчала? Читай давай интересное чего-нибудь!

— О, смотри. Читаю, значит. «В Большом зале филармонии»… Кольчуга, это к тебе! «В Большом зале филармонии пройдут уроки любви». Оу! «Философ и актриса беретсянаучить женщину ласкать мужчину, а мужчину — удовлетворять женщину. Уроки будут сопровождаться демонстрацией любовных поз». Ни-хо-хо себе! — Филатова, идем в филармонию?

— А мы летим в салон «Интим»… — Сдавленно ответила та.

— Это обязательно."Купили в магазине резиновую Зину". Кольчуга, пойдешь в филармонию?

— Ни в жизнь! — Брезгливо поморщилась Настя, наконец справившись с пуговицами блузки и натягивая черные брюки, прыгая на одной ноге. — Я — женщина нервная, кто-нибудь начнет щупать — могу и ударить. Так, кобылки! — Наконец, попала в штанину девушка. — Дверь никому не открывать, спичками не играться. Буду поздно, но это не точно. — Уже на ходу набрасывая на себя коричневое пальто и ныряя в высокие черные сапоги, сообщила Кольчугина. — Люблю вас, мои богатырки!

— Давай! — Махнула рукой Жуляева, когда дверь хлопнула, и спрыгнула на пол. — Так, Лерка, у нас двадцать минут. Пойдем на пары, потом на рынок. Надо появиться в универе, иначе нас выкинут.

— Надоело! — Поднимаясь, проговорила Филатова и подошла к окну. — Рынок этот достал! Ящики эти… Хозяева… Лучшим спортсменом была! А теперь что?

— А теперь — на пары. — Натягивая джинсы, равнодушно ответила Жуляева. — И не ныть мне! Вечером готовиться будем, скоро турнир. Выиграем — получим деньги на переезд. В столице всяко больше шансов в спорт вернуться. Его уважать надо, он нам жизнь дал. Сидели бы сейчас в детдоме, клей нюхали. Или уже не нюхали бы. Терпеть надо.

— Надоело… — Поморщилась Филатова. — Турнир-то хоть легальный?

— Почти.

— Чего…?

— А где ты сейчас легально на спорте заработать хочешь?! — Вскрикнула вспыльчивая Жуляева, взмахнув руками. — Башка твоя пустая! Я же говорю: заработаем — уедем! Там что, спортсмены против нас выходить будут? Так себе, отморозки.Ни знаний, ни дисциплины!

— Я в подпольных боях участвовать не буду, — твердо отрезала Филатова и взглянула на девушку, неожиданно появившуюся в дверях. — А вам… Да не может быть!

— Я иду, а у вас открыто, — сдержанно улыбнулась девушка, сняв с головы меховую шапку. Такая же меховая шуба. Дорогие сапоги и дорогие перчатки. Дорогая девушка, ничего не скажешь!

— Мать моя, Моисей в Египте!!! Альбина!!! — Заорала Жуляева и бросилась к ней на шею. — Ничего себе, родила мать на сеновале! Ты что здесь делаешь вообще?!

— Время неожиданных встреч. — Слабо улыбнулась Лера, облокотившись на подоконник. — Ты чего забыла в нашей дыре, Кустова?

— По тебе соскучилась. — Ответила Альбина. — Это долгий разговор, девчонки. Можем где-то встретиться, посидеть?

— Да, конечно! — Кинулась к столу Жуляева и, вырвав страницу из нотной тетради Насти (она, конечно, убьет!), написала адрес поломанным карандашом. — Вот сюда приходи часам к 8 вечера. Мы сейчас на пары, потом на рынок. А потом поболтаем.

— Чего-то покрепче брать? — Заговорщически склонилась к ней Кустова.

— И побольше! — Прыснула Таня. — Все, до вечера! Пойдем, Лерка!

— Я — вертолет, иду на взлет! Полетели.

***

Год 2010.

— Наверное, надо рассказать немного про всех по отдельности. — Улыбнулась, выдохнув Садыкова. Дождь так и не пошел, выглянуло солнце. — Вообще тогда было очень странное восприятие города. Конкретно у меня, у деревенского жителя. Вообще не понимала, зачем туда ехать? В деревне все есть, работа, дом, огород. Мама как-то ездила в столицу в с конце 80-х, ей не понравилось, вот я и думала — зачем? Но отец был тверд: «надо ущитса». Собрал мои вещи, отвез документы, одел, обул, денег дал, и в путь. Да и, если честно, в деревне после развала страны стало не так весело. Работы не было, народ потянулся в города. Но для нас деревня — это же святое! — Подняла глаза женщина на Андрея. — О чем думаете, Андрей?

— Интересно получается, — задумчиво ответил журналист. — Приезжает в 90-х в большой город девушка из деревни. На русском нормально не говорит, в столице никогда не была. Как вы сдружились с боксершами, со скрипачкой? И с Альбиной Кустовой, я так понимаю, тоже дружба началась? И вообще, мне кажется, я про нее слышал.

— Девушка из деревни, это да, это я, — улыбнулась с ностальгией Ляля. — Ходила в отцовских штанах и со своей деревенской физиономией обалдевшей. Брови-то щипать начала только, когда в столицу приехала. А город… Мрачный какой-то был. Люди все куда-то спешат, хмурые…

— Один не может не плюнуть в другого.

— Да-да, — закивала женщина. — Там еще дрянь какая-то в водопровод хлынула в конце 80-х, так эту воду до сих пор пить нельзя. Вот в такой город приехала. Гостиный двор в центре — в руинах, а возле торгового центра ботинки с тебя снимают. В общежитии — драки.

— Неужели не было ничего хорошего?

— Да было, конечно. Это же годы студенческие! Пока Альбина не приехала, мы этого не замечали. Не замечали, что вокруг происходит. Да у всех какая-то надежда же была. Как бы свободу дали, сказали: «Дадим столько власти, сколько сможете удержать». Ну, что-то вроде того. Не помню точно. Неважно. Но, Андрей, предприятия встали, промышленность остановилась, появились рынки. Физики, химики. Ученые — академики, учителя. Многие из них потеряли работу и пошли торговать… А как? На что еще жить? Уехать они не могли, ибо жили преимущественно честно и капитала не заработали. И таких примеров много. Те, кто говорит, что это было святое время, просто, видимо, не понимают, что говорят. Да, судьбы разные. И течение жизни было разное у всех. Но что может быть хорошего при общей нищете? При разгуле преступности? Ученый пошел торговать турецким ширпотребом. Это вот такое светлое будущее? И зачем мне нужен был такой капитализм, такая демократия? Да, мы не обращали внимания. Веселились, учились… Но потом это все равно коснулось всех. Вообще всех.

— Подождите, — поднял руку вверх Могучих, — но ведь кто-то поднялся. И кто-то поднялся легально. Это же как… Естественный отбор. Кто быстрее — тот и выиграл.

— Поднялось так называемое среднее поколение. Молодежь потеряла голову, а старшие вообще не знали, что такое зарабатывать. Их учили работать, вот они и сели в лужу. А кто-то средний сразу понял, что к чему, и разбогател. Вот такой естественный отбор, Андрей Могучих…

— Вы сказали — всех. Что это коснулось всех. Что коснулось? И кого конкретно?

— Элементарный пример, — откинулась на спинке стула Садыкова. — У нас во дворе жили милиционер, жена его погибшего друга, их ребенок, врач совсем молодая и две балерины — студентки. Ну и мы — тоже студентки. Мы даже друг друга не знали, Андрей. Но новый мир пришел за всеми нами. Да, за кем-то случайно, За кем-то — по собственной вине. Но это коснулось всех. Жизнь нас связала. Очень жестоко и навсегда. Да, это естественный отбор, и мы, к сожалению, не выбираем, когда рождаться. Но это… Жутко несправедливо получилось, Андрей. Да, случилось как случилось. Ничего уже не поменяешь. Но я до сих пор не понимаю.

Если есть Господь, то…

За что он так с ними…?

Год 1995.

Ксения.

Танцплощадку в Доме культуры окутало едким сигаретным дымом. Светила, освещая счастливые лица, цветомузыка. Сотни молодых людей в почти невиданной ранее одежде безумно танцевали под почти невиданную раньше музыку. Одурманенные разливаемым тут же алкоголем или спиртным неизвестного происхождения, порошками, наркотиками, они двигались в одним им известных безумных танцах, наслаждаясь свалившейся свободой. Новая музыка сводила с ума, позволяя уходить в другой, новый мир, без запретов и ограничений. Красивая модная одежда дарила ощущение долгожданной свободы от старших, теперь казавшихся страшными занудами, и общественного мнения, которого, казалось, теперь совсем не стало.

Каждый стал сам за себя. Коллективного движения теперь не было — каждый верил в то, что сам выбирал, и двигался по своему пути.

— Эй, фотограф! — К девушке, одетой в «косуху» поверх белой футболки, светлые джинсы и белые кроссовки, подошел уже едва державшийся на ногах молодой человек в джинсовой куртке. — Полетать хочешь? Хочешь автограф, фотограф? — Омерзительно захихикал он.

— Это чего? — Отложив фотоаппарат на подоконник, девушка, сдвинув брови к переносице, взяла в руки сигарету и принюхалась. Вытянутое лицо, большой подбородок и высоко поднятая нижняя губа придавали ей вечно насупленный, слегка обиженный вид.

— Это то, от чего ты пролетишь до Владивостока быстрее, чем дойдешь до Баумана! — Снова захихикал парень.

— Убери, дурак что ли совсем? — Вернула подарок девушка, приоткрыв окно и вдыхая свежий ночной воздух. — Давай, иди отсюда!

За окном взвизгнули тормоза. К несчастью для покорителей нового мира, новый мир сам пришел к ним. Хлопнули двери автомобилей — их было порядка десяти. Из них выскочила толпа здоровенных молодых людей, вооруженных железными прутами и дубинками. Раздался оглушительный грохот: треснул единственный в округе телефонный аппарат. Вызвать милицию теперь стало невозможно. Часть парней ринулась в здание, часть окружила его по периметру.

«Твою мать!» Схватив фотоаппарат, девушка, расталкивая безумную танцующую толпу, бросилась к выходу. А был ли смысл убеждать невменяемых людей бежать?! Или был?

С прыгающим сердцем она выбежала из зала и тут же юркнула за колонну, увидев бегущую вверх по лестнице толпу. Только бы не заметили, только бы не заметили! Закрыв глаза и прикрыв рот ладонями, девушка вжалась в колонну, уже практически не дыша. Господи, что с ней сделают, если заметят! Господи, что же с ней сделают! Прошмыгнув мимо, толпа вбежала в зал и закрыла дверь, подперев с той стороны чем-то тяжелым.

«Весь город наш!!!», — взревел главный. Затем послышался звук падающих тел, оглушительный треск стекла, удары прутами по полу и отчаянные девичьи крики. Кто-то попытался выбраться, подбежав к двери и заколотив кулаками, но беднягу тут же оттащили обратно. Послышался хруст сломавшейся кости и крик о пощаде.

Преодолев шок, девушка выбежала наружу и резко затормозила, увидев двух молодых людей, куривших в сторонке. Она увидела их, а они увидели ее.

«А ну, стоять!!!» Забор! Он близко! Парни кинулись в погоню, а она, закинув ногу, перепрыгнула на ту сторону (ладно хоть в джинсах, а ведь планировала надеть юбку, черную кожаную, вот сейчас отхватила бы по самые помидоры!) Приземлившись на землю, девушка бросилась прочь — парни кинулись следом.

Не помня себя, она бежала куда глаза глядят, пересекая пустынные ночные дворы, но парни не отставали. О том, что они с ней сделают, если поймают, даже думать не хотелось: в ушах все еще сидели крики с танцплощадки и хруст трещавших костей. Она слышала свое сердце и топот ног, с каждым шагом становившийся все медленнее. Куда ей соревноваться со здоровенными парнями?! Она не уйдет. Надо просто бежать и бежать, пока есть силы, а там… Будь что будет. Она добежала до детского дома, огороженного металлической сеткой и, вцепившись в нее, перемахнула на территорию — парни перемахнули следом. Эх, отстали бы хоть на секунду, она бы скрылась в зарослях! Но они не отставали. Здоровенные! Господи, что же они с ней сделают…? И ведь вокруг никого, ни единого света в окнах! Она уже чувствовала, как силы покидают ее, а ноги становятся все тяжелее. Пожалуйста! Нет! Еще чуть-чуть…

«Эй, мясо, да падай уже!» — крикнул один и грязно выругался. Она заскочила в арку, и сердце радостно воспрянуло: вот они, дома. Огромная линия, система общежитий, в народе ее называли «Пентагон». Там можно затеряться. Главное, добежать, скорее!

Но затеряться не удалось. Уже почти у подъездов одна нога зацепила другую и девушка рухнула на асфальт, больно поцарапав руки и лицо. Мгновенно вскочив, она схватила с земли камень и бросилась за качели.

— Фух, я больше не могу, — рухнул на землю один из парней. — Надо бросать курить.

— А я давно говорил, — тяжело дыша, ответил второй. — Бу!

— Только подойди! — Нахмурилась девушка. — Башку тебе раскрошу! Гадом буду! Или гадой! Гадкой! Неважно. Убью!

— Как страшно! — Рассмеялся второй парень. — Ну и загоняла ты нас! Спортсменка, что ли?

— Не твое дело! — Рявкнула девушка и бросилась к ближайшей горке, забежав на самый верх. — Давай, подходи!

— Да ну ее, Серег, — махнул рукой первый. — Посмотри на глаза! Ну дура же! Она же кинет.

— Фотоаппарат хоть дай посмотреть! — Крикнул второй.

— А больше ничего тебе не дать?! — Крикнула девушка с горки, по-прежнему сжимая в руках камень. — Делай что хочешь, только аппарат не трогай!

— Хех, глянь, аппарат важнее жизни! — Расхохотался второй. — Прям все, что хочу, могу делать?

— Ага, размечтался. — Шмыгнула носом девушка, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Не тебе мое знамя достанется.

— Больно надо! — Усмехнулся первый парень. — Короче, повезло тебе сегодня. Твои ноги тебе жизнь спасли. Догнали бы мы тебя раньше, ой, держите меня семеро, покуражились бы от всей необъятной души. Да так, как тебе не снилось! — Облизнулся молодой человек.

— Повезло тебе, — кивнул второй. — Ты, это… Главное, не думай, что все такие, как там. Ну, ты поняла. Время нынче такое. Кто не с нами, тот против нас. А жить-то ой как хочется!

— Это ты вот это сказать за мной бежал? — Оскалившись, хмыкнула девушка, не опуская камень.

— Короче, где ты живешь, мы знаем. Может быть, до скорых встреч, фотограф, — ответил парень.

Молодые люди направились к дороге. Первый, обернувшись, изобразил неприличным жестом то, что бы они с ней сделали. Отправил воздушный поцелуй.

Не помня себя от пережитого страха, девушка на тяжеленных ногах спустилась с горки и со вздохом легла на каменную скамейку. Широко раскрыв глаза, она взглянула на уже предрассветное небо. Футболка покрылась испариной, ее можно было выжимать. Сердце еще учащенно билось, к горлу подкатила тошнота. Девушка закрыла лицо руками и тяжело выдохнула.

Как же ей повезло! Господи, как же ей повезло! Кого-то измолотили железными прутами. Кого-то выбросили из окна. Изнасиловали. Убили. Сделали калекой. А она отделалась легким испугом. А надо ли было пытаться кричать, убеждать людей бежать? А она спасала свою жизнь… Эгоистично? Да. И что? Они были пьяны и одурманены. Но она даже не попыталась.

И как теперь с этим жить?

***

Двор тем временем уже начинал свою жизнь. Она услышала скрип тормозов. «Копейка», белая. Номера в зеленой рамке. Милиционер возит в школу и на работу женщину с ребенком. Женщина — вдова его погибшего товарища. Милые такие. Стараются делать так, чтобы никто не видел, поэтому приезжает очень рано. Сугубо порядочные, старой закалки. Друг погиб недавно. Как бы кто что не подумал… Но о них и так все знают. И все сплетничают. Особенно бабушки на лавках у подъездов. Не осуждают, нет. Вообще двор дружный. Все все понимают. Ну, или почти все. Наверняка кто-то да судачит, что прыгнула в койку, хотя земля еще не остыла. Короче, разные ходят разговоры. Ну, да, вот и они. Топот маленьких ножек по ступенькам и тяжелый женский вдох. Девушка улыбнулась. Хлопнула дверь автомобиля, машина тронулась с места.

А вот скрипачка. Так шаркает ботинками только она. Засыпает на ходу. Жутко красивая девушка. Следом за ней — два раскатистых баса. Подруги скрипачки — боксерши. Бывшие. Ныне — грузчики на рынке. Или грузчицы. Неважно. Не сложилась у них карьера после развала страны. Вот теперь работают как могут. О, и еще кто-то. Этого голоса девушка не знала, но подниматься и смотреть не стала. Кто-то новенький. Эта компания не живет здесь, они обитают в общежитии. Здесь у них подруга. Снимает квартиру. Поэтому эти трое часто тут появляются. Ну, получается, что теперь четверо. Интересно…

Солнце потихоньку встает. Надо подниматься, иначе у подъездов скоро усядутся бабушки — самый мощный патруль. Объектом сплетен становиться не хочется. Во дворе бабушки дежурят возле всех подъездов, кроме ее — пятого. У него дурная слава. Пара «жмуриков»-наркоманов отогнали от подъезда даже этих бывалых охранников.

О, а эти каблуки она знает с детства. Сейчас начнется. Девушка вздохнула. Поехали!

— Это что еще такое?!

— Это я, мама.

— Это что… — Захлебнулась от возмущения мама. — Ты что здесь делаешь…?

— Лежу, мама.

— Ну-ка, вставай быстро! Ты с ума сошла! Вставай, я тебе сказала! Позорище! Ой, мама, какой позор! Какой позор! Спала что ли тут?!

— Нет, я спала здесь.Меня вообще чуть не изнасиловали сегодня ночью, мать.

— Ксения, ты меня слышишь вообще? Вставай, я сейчас на работу опоздаю!

— Как в школу меня собираешь. — Поднявшись, рассмеялась девушка. Мать — она такая. Похоже то, что о ней подумают, ей важнее того, что ее дочь чуть не обесчестили ночью. Ну не обесчестили же, в самом деле. Она, похоже, даже не слышала ее слов. Общественное мнение — вот что важно. Это, конечно, печально… И страшно отдаляет от матери. — Иди своей дорогой, женщина.

— Дома вечером отцу все расскажу. — Мать развернулась и зашагала на остановку, цокая каблуками. — Позор!

Девушка уселась на скамейку, протерла глаза и вдруг замерла. Это сон? В арке стояли те самые два парня. В ногах похолодело. Сил бежать больше нет. Второй нервно курил, первый злобно смеялся. Мимо проехал грузовой автомобиль, загородив обзор. Когда арка открылась вновь, молодых людей уже не было.

Схватившись за сердце, Ксения поднялась со скамейки и побрела домой. От греха подальше.

***

Хузина.

Утреннюю тишину большой, но практически опустевшей квартиры разорвал телефонный звонок. Проснувшаяся от такого подарка, девушка лет 30-ти еще долго лежала, не открывая глаз, надеясь, что звонивший передумает. Но телефон не успокаивался. Наконец, аккуратно поднявшись, дабы не разбудить спавшую рядом дочь, она, по-прежнему не открывая глаз, прошлепала босыми ногами в темную прихожую и сняла трубку, облизав губы.

— Ммм, да…?

— Хузина! — Крикнули так громко, что девушка резко открыла глаза, но, испуганно похлопав ими, тут же закрыла снова. — Хузина!

— Ммм…?

— Сколько сейчас время?

— Половина шестого.

— А день? Хузина!

— Октябрь. Двадцать седьмое.

— Спасибо. Пока.

— Угу.

Сосед. Жил через подъезд, в «нехорошем», пятом. У него, кажется, было слегка не в порядке с головой, хотя вел себя вполне адекватно (если не считать вот таких ночных и утренних звонков). Жил со слепой матерью, которая доживала свой век. Через пару лет она умрет, между соседом и его сестрой начнутся долгие жилищные тяжбы. Закончится все тем, что он женится, а потом сведет счеты с жизнью. Сам или нет — останется тайной.

Хузина присела на пол и похлопала себя по щекам. Спать хотелось страшно, но смысла уже не было: скоро поднимать ребенка в школу и ехать на работу. Поежившись от утренней прохлады, девушка вернулась в комнату, накинула мамин бордовый махровый халат и зашагала на кухню.

Хузина любила это время. Пару утренних минут до начала жизни. Когда можно спокойно потянуться и послушать тишину, нарушаемую лишь гулом небольшого холодильника. Слушать, как во дворе просыпается жизнь. Хруст чилижного веника дворника и хлопанье дверей подъезда. Рев моторов проезжающих машин.

Всего пару минут до начала жизни. Но зато каких ценных.

Ее минут.

Поднявшись, похлопав себя по щекам и облизав губы, Хузина сняла с плиты чайник и, набрав в него воду, вернула на место. Чиркнула спичка, бодро вспыхнул огонь. Вот оно — начало жизни нового дня. Его первая искра. Каждодневный ритуал.

Повернув тумблер для разогрева духовки, девушка воткнула в розетку шнур радиоточки. Из динамиков тут же раздался бодрый голос:

"… Радио России…"

— Одеяло! — Крикнула Хузина вглубь квартиры. — Вставай! Давай-давай! — Уже войдя в комнату, она сорвала с дочери одеяло. — Аделя!

— Ммм, еще пять минут… — сонно пробормотала голубоглазая девочка лет семи, закрывая глаза руками. — Можно я буду домашней…?

— Вставай давай! — Присела на край кровати Хузина, потрепав дочь по темным волосам. — А то щекотать буду, хочешь?!

— Нет! — Показала язык девочка, наматывая на палец мамины волосы. — Посчитай меня!

— Ооо! — Воскликнула Хузина и пошла мерить дочь пальцами, начав с ног. — Раз, два, три… — Она до дошла до носа девочки и аккуратно за него ущипнула, рассмеявшись. Девочка заливисто рассмеялась в ответ. — Четыре! Какая большая уже, ооо! Все, вставай и беги умываться, я кушать поставлю.

…

Уже свистел на плите вскипевший чайник. Выключив его, Хузина открыла духовку. Кухня тут же наполнилась теплым воздухом, когда телефон в прихожей снова зазвонил. В спешке кинувшись к аппарату, девушка споткнулась об лежащую в коридоре тяжелую почтальонскую сумку и растянулась на полу, больно ударившись головой о гарнитур. В сердцах выругавшись, Хузина сняла трубку.

— Да?!

— Привет. Я заеду за вами минут через двадцать. Будьте готовы.

— Хорошо. Ты есть будешь?

— Чай выпью.

— Давай.

— Мааам? — Крикнула девочка из ванной.

— Ааа?!

— А чего ты сказала?

— Чего я сказала?

— Ну, когда Нуреев звонил и ты упала…

— Алла сказала, не слышала, что ли?! — Раздраженно крикнула Хузина, потирая ушибленную голову.

— А я услышала, что…

— Так! Ты давай умывайся быстрее! Слышала она! Ушастая слишком!

***

Шаркая босыми ногами, девочка вошла на кухню и, остановившись у плиты, закрыла глаза и вытянула руки. Их каждодневный ритуал. Пока Хузина ее одевала, она не упускала момента еще немного вздремнуть. Вещи заранее клались на батарею, чтобы были теплее. Так под мерное постукивание остывающей духовки, под едва слышимое из убавленной радиоточки пение и тихое урчание холодильника они собирались в школу. Каждый день. Каждодневный ритуал матери и дочери.

— Мам? — Не открывая глаз, спросила девочка.

— Чего?

— А Нуреев теперь мой папа?

— Ааа…?! — Ошалело открыла рот Хузина, одевая на ребенка майку. — Какой еще папа?! Он наш друг! Папа у тебя один был и один останется, Аделя. Уф, Алла! Не вздумай в школе так говорить, поняла меня? В меня пальцем показывать начнут, как я жить буду…?

— Хорошо, мамочка. Люблю тебя!

— И я тебя, — облизав губы чмокнула дочь в лоб Хузина. — Садись есть. Нуреев скоро придет, пойдешь телевизор смотреть.

— Что это…? — Поморщилась девочка, присев за стол и увидев на тарелке курник с неизвестным мясом. — Оно же… Живое…

— Прости, Одеяло. С мясом сейчас туго. — Присела напротив Хузина, разламывая свой курник пополам. — Ешь!

— Да что это…?

— Кишки.

— Чьи…? — Удивленно открыла рот девочка.

— Мои, Аделя! — Рявкнула Хузина. — Бери в руки и ешь! Нечего тут выпендриваться!

***

Нуреев приехал минут через тридцать. Как всегда вошел квартиру со вздохом, заполнив ее крепким сигаретным запахом. Неспешно прошел на кухню, взял табурет и уселся напротив Хузиной. В этот момент в комнате остались только они.

— Привет. — Уставилась на него девушка, облизав губы.

— Дверь у тебя почему открыта? — Сходу начал допрос молодой человек.

— Так ты должен был прийти, вот и оставила открытой.

— Угу. — Пригладил светлую шевелюру милиционер и придвинулся поближе. — А ребенка вчера в суде зачем оставила?

— Я… Да ну их, Нуреев! — Воскликнула Хузина и отложила ложку, облизав губы. — Я не оставила, я ушла, чтобы они хотя бы немного протрезвели, ты понимаешь?! Она мне заявляет: «Не надо было рожать!» Нуреев! У меня мама в больнице! Зарплаты толком нет! Пособия по ребенку — нет! Мужа — нет! Но я же не жалуюсь, деньги не прошу! Единственный раз пришла, потому что ну, все, нет больше вариантов, а она мне: «Не надо было рожать!» Ну я и не выдержала. Оставила и ушла. Вернулась, а ее нет. Чуть душа в пятки не ушла. Потом сказали, что ты забрал, в школу отвез… Спасибо… — Она сдержанно улыбнулась.

— Угу… — вздохнул Нуреев. — Мама как?

— Нормально… — Пожала плечами Хузина, облизнувшись. — На лекарства деньги нужны, но это не страшно…

— Найдем деньги, — кивнул парень, почесав нос. — Что-нибудь придумаем. Это… Я рапорт написал. Все. Об увольнении. Сложно мне… Не осталось в милиции честных людей, почти… Не осталось.

— Ну и слава богу! — Погладила его по руке Хузина. — Найдешь себе нормальную, спокойную работу, а не это, уф… — Поморщилась девушка.

— Угу, — опустил глаза парень. — Да, таксовать пойду на крайний случай. А что, машина есть…

— Ага, дотаксовался вон один! Ты что? Не вздумай даже! — Сжала его руку Хузина и посмотрела в глаза. — Тебя мне потерять не хватало! Пойми ты, нам тридцать лет, понимаешь?! Всего тридцать! Да вся жизнь впереди! Не надо так рисковать! Ты мне ничего не должен, и я у тебя ничего не прошу. Не надо убиваться ради меня и рисковать жизнью! Мы что-нибудь придумаем, мы же… чертовски молоды, Нуреев! Мы живем одну жизнь! Одну-единственную. Нужно пить ее до дна.

Да, сейчас тяжелые времена. Темные. Но внутри свет горит. Внутри тебя, внутри меня. И с этим светом можно жить в любое время. А можно так вляпаться, что уже не отмоешься, не выберешься. Сейчас для этого все возможности есть. Не надо так, Нуреев! Надо искать выход. Возможности. Они же рядом, Нуреев! Пускай нет денег! Да разве в них сок жизни? Нет, ну в них тоже, конечно, — рассмеялась девушка, облизнувшись. — В людях счастье, Нуреев! В человеческом отношении. У нас двор вон какой дружный! Как мне помогают с ребенком! А ведь всем тяжело… Поэтому… — вздохнула Хузина. — Любые тяжелые времена проходят. Главное, вместе держаться. А там… — кокетливо улыбнулась она. — Может быть, я замуж за тебя выйду. Смотря как звать будешь! Хо-хо-хо! И будешь ты на нашей даче картошку копать. И денег не надо. И жить там же можно, в вагончике. Правда, только летом. Ну, не страшно. Что-нибудь придумаем…

Нуреев грустно улыбнулся и поднял на нее глаза. Да, он любил ее. Любил всю свою короткую жизнь. С первой встречи, еще тогда, в деревне. Любил этот красивый, глубокий, властный голос. Любил огонь в ее выразительных карих глазах. Нетерпеливый взгляд, нетерпеливое выражение лица. Слегка нахмуренные брови, нагловатую, дерзкую, но заразительную улыбку. Привычку сидеть, сутулясь, приподняв плечи. Привычку постоянно облизывать губы, поправлять русые волосы. Пожимание, подергивание острых плеч. Любил слушать ее рассуждения. Любил жажду жизни. Напористость. Своенравность. Любил в ней все.

Да, так вышло, что один из парней был решительнее. Им оказался его лучший друг, Галеев. Конечно, отбивать невесту Нуреев не стал, и Хузина вышла замуж. Однако денег на содержание семьи в милиции платили мало (если вообще платили), и Галеев занялся частным извозом. В одну ночь он уехал таксовать и пропал, а затем был найден мертвым где-то на окраине города, в своих же бежевых «Жигулях». Банальное ограбление. Убийц, конечно же, не нашли.

Нуреев вздохнул. Она перед ним — любовь всей его жизни. Теперь абсолютно свободная. Возможно, с чувствами к нему. Но разве… Так можно…? Это ведь был его друг… Год всего прошел, Нуреев! А ты сразу заришься на его жену! Что люди-то подумают? Так же нельзя! От одних мыслей стало страшно стыдно. С другой стороны, Галеев, друг всей его жизни, друг детства, явно доверил бы свою семью только ему, Нурееву. Но это же не повод вот так сразу кидаться на его жену! Точнее, вдову…

Или уже можно…? Делать какие-то шаги…

— Нуреев…

— Можно вопрос?

— Конечно, задавай.

— Тогда, на похоронах… Ты не выглядела особо печальной.

— Потому, что мне некогда страдать, Нуреев, у меня…

— Ты его любила?

— А ты почему меня замуж не позвал, а…? — Уперла руки в бока Хузина, облизнувшись. — Чего ждал-то?!

— Хватит облизывать губы! Как я буду их целовать, если они потрескаются?

— Н… Нуреев! — Покраснев, возмутилась Хузина и замахнулась, чтобы схватить его за ухо, но милиционер ловко перехватил руку. Оба застыли в полудвижении. Оба с любовью смотрели друг на друга. Нежно. Глаза в глаза. Оба почувствовали, как чаще стало биться сердце, и в животе появилось что-то вроде бабочек, что-то очень приятное. Она улыбнулась своей нагловатой улыбкой, он улыбнулся сдержанно, глазами.

— Целуйтесь уже! — Прыснула из-за угла Аделя.

— Ах ты! — Ожив, грохнула по столу Хузина. — Ну-ка, фышт отсюда! Я тебе дам сейчас! Быстро сумку собирать! Через десять минут выходим!

— Я пока машину заведу. — Поднялся Нуреев, но Хузина, резко вскочив и схватив его за руку, развернула к себе и чувственно поцеловала в губы, облегченно выдохнув. И долго-долго не отпускала. Справившись с чувствами, она крепко обняла парня, прижав к себе и положив голову на плечо.

— Альберт?

— Гульназ?

— Обещай, что не будешь делать глупостей! Я тебя знаю, ты переживаешь, но все хорошо. Все будет, Альберт, всему свое время. Просто рядом будь, хорошо? Мы вместе. Ты — самый близкий человек для нас. Прекрасно понимаешь, что, да, я стану твоей женой, это неизбежно. И я этого хочу. Очень хочу. Но мне нужно время, дай мне его. Еще немного. Сейчас так легко упасть очень низко, на самое-самое дно. Альберт, но нам этого не нужно. Давай просто жить! Без денег! Плевать! Зато живые. Мы все преодолеем. Пойми, что если мы потеряем еще и тебя — это действительно будет все! Конец! У нас больше никого не останется. Я останусь без главного — без твоей моральной поддержки. Не без денег, у нас их и так никогда не было. — Грустно улыбнулась девушка. — Поэтому давай без твоего повышенного чувства ответственности. Ты нам живой нужен! Мы молодые, Альберт. Мы заработаем. Мы все сможем. Все у нас еще будет. Нужно всего лишь чуточку потерпеть.

Нуреев вздохнул. Это все здорово. Но после смерти друга он действительно чувствовал себя ответственным за его семью. За жену, которую Нуреев любит. И за ребенка. В органах оставаться больше нет сил. Просто быть рядом он не сможет. Совесть съест. Деньги искать придется. Каким способом, легально, в период тотальной безработицы — пока непонятно.

***

Общество чистых тарелок

Альбина вцепилась руками в деревянный гнутоколенный стул и оглянулась. Огромный шкаф, доверху заполненный рядами игрушечных машинок. Их было, кажется, десять, может быть, пятнадцать. Она поднимала голову, а они все не заканчивались и не заканчивались. Все распределены четко по цветам, все стоят в ровных рядах. Ими явно никогда не играли: собраны для коллекции. Но аккуратность и состояние игрушек впечатляли… Да и товары такие были дефицитом. Значит, не бедные товарищи? Похоже, что не особо. Квартира была небогата, но очень ухоженна. Аккуратная. Да, здесь не было особого шика, но выглядела она прилично. От этих самых игрушек до бархатных подушек на заграничной мебели.

Кустова знала толк в дорогих вещах: родилась в семье дипломата. Половина ее жизни прошла в Советском Союзе, половина — в ГДР. После объединения Германии отец постепенно возвращался на родину. Сначала — в Казахстан, а затем приехал сюда, в республику. Тем неожиданнее было его назначение в дипмиссию в США, куда он и должен был отбыть через неделю. Хотела ли Альбина ехать в Штаты? И да, и нет…

Здесь были ее друзья. Те, с кем она выросла и кого искренне любила. За постоянное желание есть они называли себя «Общество чистых тарелок». Кустова уезжала в середине 80-х и уже тогда замечала перемены в обществе, но это еще было… относительно неплохо. Тогда, еще до перестройки, коммунистические лозунги звучали мило, однако уже слегка устаревше. Но вернулась Кустова в 95-ом уже совсем в другую страну. Точнее, туда, где, по сути, никакой страны уже не было. Лозунгов нет, но нет и хоть какого-то единства. Мрачно… Грустно и обидно… За друзей. Она уедет. И вернется, когда надо будет. А им здесь жить. Она… ответственна за них…? Она им должна? Почему-то… чувствовалась вина… Вина за то, что ей суждено жить хорошо, а у них… просто не было никакого выхода.

Она виновата…? Чувствовалась, что да. Чувствовала, что обязана помочь. Ну… Друзья же. В Штаты хотелось, конечно. А как же они… друзья?

На длинном столе, накрытом белоснежной скатертью, одна за другой появились тарелки с ароматно пахнущим бульоном. В нем — крупно нарезанная лапша. Рядом — такой же ароматно пахнущий курник. У каждой тарелки — стакан с компотом, кажется, вишневым. Альбина взглянула на девушку, накрывающую на стол. Кажется, башкирка. Такой ярко-восточный вырез глаз. Густые черные волосы, аж блестят. Собраны в косу. Кустова взглянула на свое русое каре и усмехнулась. Ну,ей восточных красавцев явно не покорять. На девушке синее трико со стертыми коленями и огромная красная футболка. На голове — сиреневый платок, похоже, бабушкин. Альбина невольно улыбнулась. Каким-то домашним теплом веяло от этой хозяюшки, чем-то родным, добрым. Как ей не хватало этого за границей.

— Боже, какая красота! — Принюхиваясь к бульону, воскликнул молодой человек — Володя Середкин. Типичный сын богатых (точнее, внезапно разбогатевших родителей). Дорогая одежда: модные светлые брюки и джинсовая рубашка, зализанная прическа. Ясные, как небо, голубые глаза вдобавок к пепельного цвета волосам. Как с картинки слез. Что он забыл среди такой бедноты — непонятно. Альбина хмыкнула. Нет, производил Володя нормальное впечатление. Да, немного заносчив, но в целом общался просто, без гордости. Отношения барин — холоп у него небыло. Может быть, пока. — Женился бы на тебе, Лялька, но не пойдешь ты.

— Ага, женился бы он, — рассмеялась Ляля, присаживаясь рядом. — Мой отец тебя не примет: глаза слишком большие.

— Куст, ты не смотри. Вовка у нас нормальный, просто дурак. — Подобрав ногу под себя, хихикнула Таня Жуляева. — Сущий ребенок. Критикует коммунистов, но и за капиталистов умирать не хочет.

— Я вообще умирать не хочу. — Развел руками парень. — За непонятные идеалы — тем более. Поймите, дамы. Жизнь — феномен. Гробить ее где-то в Чечне я не намерен.

— Вот. — Пождала губы сидящая напротив него Лера Филатова. — Вовка — феномен. Патриот, но умирать за страну не хочет. Уникум!

— Ага. Кустова, а ты чего вернулась-то? — Уставилась на Альбину Таня. — По родине соскучилась?

— И это тоже, — с улыбкой выдохнула Кустова. — Отец улетает… За границу. Хочет, чтобы я улетела с ним. Вот. А я пока… Я пока не знаю, ребят, вот зубы свои даю. Так только кажется, что за границей хорошо, а…

— А на самом деле не кажется, — хмыкнула Жуляева. — Кажется, что сейчас везде лучше, чем здесь. Здесь сейчас логика одна, капиталистическая. Все продай. Купи курай. И играй. Ибо больше делать нечего.

— А что, совсем все плохо…? Девчонки, я же не знаю ничего почти. Расскажите!

— Ну, если кратко, то денег нет. Есть почти нечего. Зарплат нет. Из Чечни идут гробы, — потрепав Володю по волосам, ответила Ляля. — А так все нормально.

— Вообще, мне кажется, что вы слишком утрируете, — проговорил с набитым ртом Середкин. — На самом деле не все так плохо.

— На самом деле ты — дурак, — закатила глаза Лера.

— Подождите. Цензуры больше нет. Свобода торговли — есть. Конкуренция появилась. Двигайся! Придумывай что-нибудь! В чем проблема?

— Проблема в твоих мозгах, Середкин. — Отложила ложку Филатова. — Люди, которые работали всю жизнь, понимаешь, именно работали, зарабатывать не умеют. Куда им двигаться? Они что, знают, что такое частная собственность? Кто им об этом говорил?

— Есть такое понятие — литература, — откинулся на спинку стула молодой человек. — Учись. Читай. Рискуй. Сейчас это доступно.

— Действительно! — Взмахнула руками Лера. — Вот человек работал 80 лет на заводе, а завода теперь нет. Зарплаты нет, и кушать нечего. Что пойдет делать человек? Конечно же читать! Вот ему же делать нечего! На литературу тоже деньги нужны, Володя!

— Альбина, нас пока это все не касается, — подняла глаза на Кустову Ляля. — Но конец университета — он, как дембель. Неизбежен. И мы не дети, мы понимаем, что выйдем… В никуда. Ну, да ладно, что мы про грустное и грустное? — Она нагнулась и вытащила из-под стола бутылку с самогоном. — Надо же выпить! Гость приехал!

— Это чего? А почему мы до этого компот пили?! — Схватила бутылку Жуляева. — Ну-ка, опорожняйте стаканы. «Веселие Руси есть пити, не можем без того быти!». Альбина! А знаешь, как называется эта чудесная жидкость?

— Нет, как?

— Мы называем ее «Мерседес». А почему?! А потому, что сел и сразу поехал! — Расхохотались в такт Жуляева и Филатова.

— Ооо, это я вовремя зашла! — Внезапно появилась в комнате Кольчугина, на ходу сбрасывая пальто и хватая бутылку у Тани. — Ух, вещь! Садыкова, ты все в СССР живешь, двери-то закрывать надо!

— Замоталась… — шмыгнула носом Ляля. — Садись, сама разолью.

— Это ладно. — Настя неожиданно плюхнулась на колени Середкину и обняла его шею. Икнувший от удивления парень едва не опрокинул свой суп, вовремя придержав тарелку. — Середкин, козья морда, раздвинь ноги, места ж нет, упадем сейчас вдвоем!

— Ради тебя все что угодно! И падать буду, и вставать. — Залпом опустошил свой стакан с самогоном Володя. — Моя струнная красотка!

— Тьфу! — Сплюнула, вновь появившись к дверях, Ляля. — А еще на мне жениться хотел!

— Вовка нестабилен, как ситуация в стране, — хохотнула Лера. — Видишь, Куст, не все так плохо! Это вот, вроде как пара. Культурная девочка и некультурный чурбан.

— Любят девки хулиганов! — Поддакнула Жуляева.

— Он не хулиган — он дурак, — кивнула Лера. — И позиция у него исключительно капиталистическая, во всем. Зад в тепле, спина в прохладе. Очень удобно!

— Да, Вовка тот еще выгибонистый гиббон, — снова поддакнула Таня. — Парень категории «Свидание не стоило помытой головы».

— Прости, Лялечка, тут не размер глаз значение имеет, — положил голову на грудь Кольчугиной Володя.

— Красивая пара. — улыбнулась Альбина. — Так, товарищи! Мне пора идти. Еще обязательно увидимся!

— Давайте я вам что-то заверну! — Кинулась за пакетом Ляля.

— Беги, Куст! — Заговорщически шепнула Жуляева. — Лялька заботливая, не утащишь гостинцы ее!

— Держите! — Протянула увесистый пакет Садыкова, неожиданно вновь возникнув перед Альбиной. — Угощайтесь и еще приходите! Рада была вас увидеть!

***

Кустова вышла в подъезд и взглянула на часы на руке. Почти 9 вечера. Где-то внизу нажали кнопку лифта. Машина загудела, поднимая грузное тело наверх. Кустова подошла поближе и провела рукой по ДВП-дверям подъемника. Местами прожженная сигаретами. Сколько надо такому лифту, чтобы вспыхнуть? Доиграются…

Она выросла в этом подъезде. Помнила почти каждого жильца. На первом этаже жил милиционер с семьей. Жил неплохо, но после развала страны внезапно разбогател. Купил караоке, новую машину. Ну не зарплату же ему подняли, в самом деле! На седьмом этаже жила самогонщица, к ней постоянно ходили клиенты, днем и ночью. Через пару лет они сожгут этот самый лифт и устроят в подъезде страшный пожар. На третьем этаже — бывший работник крупной государственной компании. В 90-х он лишился работы и человеческого облика: стал жутко пить. А на верхнем этаже жил большой сосед, который всегда очень громко здоровался. У других ее оставляли, когда родители были на работе. Один подъезд — как отдельный мир. У каждого своя жизненная линия. Своя судьба.

Альбина медленно спустилась вниз по лестнице и подошла к разбитому окну. Ее шаги гулко отозвались в вечерней тишине подъезда. Выдохнула на стекло и уже замерзающими пальцами нарисовала сердечко. Там, за окном, далеко в поле, уже желтом, предзимнем, они ловили ящериц. А потом отпускали. А вон там — погреб. Как она боялась туда ходить! Какие светлые воспоминания… Они… Стерты…? Стерты временем? Кустова! Ты же понимаешь, что здесь нельзя оставаться? В этом темном подъезде. В этом темном дворе. Все погрузилось во тьму. Одни люди остались светлыми. Да и то не все. Она может на них рассчитывать? Что с ними будет? Она… должна уехать. Должна же?

Внизу послышались шаги: кто-то резво поднимался по лестнице. Кустова отпрянула от окна и заглянула вниз. Девушка, жутко знакомая. По-моему, младше нее.

— Ой, здравствуйте! — Воскликнула она, улыбнувшись смеющимися зелеными глазами. — А вы ведь жили здесь?

— Да! — Радостно отозвалась Альбина, тщетно пытаясь вспомнить девушку. — Простите, я вас не помню…

— Конечно, я же маленькая была. — Поправила убранные в хвост темные волосы незнакомка. — А вы уехали. И я даже не знала, как вас зовут. Да ну ладно, это не важно. Будьте здоровы и заходите, если что! — Она взлетела вверх по лестнице.

— Подождите! — Крикнула вслед Альбина. — Можно… я у вас кое-что спрошу?

— Да, конечно! — Ответила сверху девушка, остановившись. — Спрашивайте, я вас слушаю!

— Если… Очень страшно… Но очень чего-то хочется… И ты понимаешь… Что должна…Что делать…?

— Знаете… — Вздохнула девушка, улыбнувшись (Альбина буквально чувствовала эту улыбку, это большое душевное тепло). — В жизни самое главное — зло в сердце не пускать. Что бы там ни было. Остальное — неважно. Сердце свое слушайте! Почти… все проходимо, и темные времена тоже проходят… Главное, когда есть с кем их переждать. И с кем трогательные моменты делить. Вот это важно. Все будет хорошо! Делайте, как считаете нужным. До свидания!

— Спасибо большое! — Радостно улыбнулась Альбина. — Скажите хотя бы вашу фамилию!

— Запомните ее! Скоро — на всех больших сценах страны! — Рассмеялась заливисто девушка. — Бессонова! Всего-всего! — Скрипнула, открываясь, дверь, затем, закрывшись, громко хлопнула. Кустова задумчиво вновь сошла вниз, к разбитому окну. Снова выдохнула, нарисовала солнышко и улыбнулась.

Значит сердце слушать, товарищ Бессонова…?

Ну, давайте попробуем.

***

Бессонова.

Скрипнула, открываясь в старенькую квартиру, видавшая виды деревянная дверь. Изнутри сразу повеяло… нет, не стариной… Не обшарпанной деревянной мебелью, которой было там в достатке. Не едой с кухни. Будто бы даже звуки телевизора с кухни заглушил этот запах. Именно он. Повеяло старостью. Спертый, тяжелый воздух с примесью резко пахнущих мазей и самодельных настоек непонятного цвета…

Девушка тихо прикрыла за собой дверь и опустила у порога большую черную сумку, тяжко, но с улыбкой вздохнув. Сняла светлые кроссовки, которые обменяла на бабушкины пластинки на рынке, пригладила подошедшего старого кота. Маленького кусочка уха у него не было. Это она, Бессонова, отрезала ножницами, в далеком детстве. Интересно было, что станет. Теперь было стыдно, ибо душа добра. Взгляд у старого кота был тяжелый, потухший. Движения, даже мяуканье, — усталые, протяжные. Казалось, отправь кота в другую квартиру — он станет снова бегать за фантиком на нитке. Но не здесь. Не в этой сонной, темной берлоге.

— Ба-бу-ля!!! — Протяжно крикнула девушка, подходя к холодильнику и открывая его. Старый, «Орск», на нем что-то шептал такой же старый телевизор. Слова были понятны через раз. Слово — пшш… — слово — пшш… Черно-белая картинка. Светлые старые обои, местами пожелтевшие. Пусто в холодильнике. — Ба-буш-ка-аа!!!

— Нет там ничего! — Шаркая ногами в толстых вязанных зимних носках по самые щиколотки, появилась на пороге кухни бабушка, поправляя цветастый халат и такой же цветастый платок на голове. — Чего орешь-то?!

— Проверяю, жива ты или нет, — улыбнулась Бессонова смеющимися глазами. Поразительно контрастировала она со всем в квартире. Казалось, ее зеленые глаза, светящиеся огнем, ее взгляд с прищуром и заражающая светлая улыбка — единственное живое здесь. — А то мало ли.

— Все мечтаешь, когда я помру.

— А ты мечтаешь, когда я съеду, — хихикнула девушка и обняла бабушку. — Да ну ладно тебе, ба. Скоро в Москву поедем. Вот учебу закончу — и уедем. И кота с собой возьмем.

— В Москву… — хмыкнула бабушка, но из объятий не вырвалась. Даже не попыталась. — Заканчивала бы ты ногами махать! Работать надо! Вот так жизнь жить! На благо народа. Для общества. Как мы жили.

— Да ну ба, я не ногами машу. Это балет. Высокое искусство. А я — артистка балета. Ну, будущая, правда, но, между прочим, лучшая на курсе, — улыбнулась Бессонова. — Окончу с отличием — поедем в столицу. Заживем! — Чмокнула она бабушку в щечку. — Все. Я сейчас картошки начищу, будем есть.

— Дети-дети… — вздохнула женщина и прошаркала к сумке. — В Москву она поедет. В бауле твоем, картошка-то? Ступай, руки мой. Сама почищу. Спала опять весь день, сил никаких. Старость… Стыд и срам…

— Там-там. — Проплыла на носочках мимо родственницы Бессонова и нырнула в ванную. — Ба, ты всю жизнь достойно трудилась. Имеешь право спать!

— Не имею, пока тебя на ноги не поставлю, — извлекая из сумки сначала пуанты, а затем мешок с картошкой, проговорила бабушка. — Господи, до чего дожили? В одной сумке с «пальцами» овощи таскаем. Высокое искусство — с продуктом питания! Низменно-бытовое — с культурой! Стыд и срам!

— Ба, я на ногах и так нормально стою. Крепче и выше всех! — Усмехнулась Бессонова. Вытерев руки о темные мешковатые штаны и белую футболку, она вновь появилась на кухне. — А тебе твоя учительская голова и на пенсии покоя не дает! «Низменно-бытовое — с культурой!» — Передразнила она с улыбкой бабушку, ущипнув ее за щечку. — Так бывает. Такова летопись!

— Тьфу на такую летопись! — Схватив мешок за углы, родственница сгрузила картошку в раковину. — Девка картошку в одной сумке с «пальцами» таскает! В ресторанах должна питаться! С кавалерами! А не тяжести таскать! Вот где они, кавалеры твои? Девка-то ты складная! Красивая! Глазища вон какие! — Тепло улыбнулась бабушка. — Вся в меня!

— В кого же еще? Да ну, ба, я служу балету. На другие глупости у меня времени нет. — Бессонова собрала темные волосы в короткий хвостик, стянув их красной резинкой. Пододвинула стул и уселась у раковины. — Сейчас новое время. Многие уехали. Надо ловить момент и карьеру строить. Понимаешь? А семья — она никуда не денется.

— Поколение, — усевшись рядом, протянула бабушка. — Мы в ваше время…

— Да ну ба, сейчас не ваше время, — срезая кожуру с картошки, мягко проговорила девушка. — Вот мне 20 лет. Я сейчас замуж выйду и рожу… А потом чего? Кроме того, как танцевать, ничего же не умею.

— Вот я и говорила, — опустив голову, ответила бабушка. — Надо нормальную профессию искать. Нормальную! Мать твоя тоже всю жизнь танцевала. И отец. И чего?

— Да ну ба, у них же другая ситуация! Ну, чего ты…

— «Да ну Ба, да ну Ба!» — Передразнила бабушка. — Я вон… тоже танцевать хотела, — неожиданно проговорила она, снимая платок и роняя на плечо седую косу.

— Ну. И чего не пошла? — Застыла с ножом Бессонова.

— Ничего. Мать не пустила.

— Тьфу!

— Что — тьфу? — Обиженно уставилась на внучку бабушка. — Это ты вон, захотела — пошла танцевать. Захотела гулять — пошла. А в наше время родительское слово законом было! Нет, значит, нет! И правильно! Ответственными выросли.

— И несчастными…

— Нормальными. Нормальными! И браки у нас крепкие были.

— Ну да, потому что развестись боялись. Позор! — Прогорланила Бессонова, улыбнувшись. — Бьет — значит, любит. Ладно, ба! Своя у тебя правда. Но я так не хочу. Я балет люблю. Больше жизни люблю! И танцевать хочу! И буду! На лучших сценах! Веришь?

— Ну…

— Да ну ба! — Заливисто рассмеялась девушка, брызнув в бабушку водой. — Ну, неужели не надоело? Здесь же сонно! Часы эти, кот этот, старый, страшный. Неужели не хочется уехать? И никогда не хотелось? В этом доме жизнь кипела, ба! Когда родители… — Она сглотнула. — Когда они были… А сейчас что? Страшно сейчас тут! Да ну ба, а жизнь одна-одинешенька. Какая разница, в какое время жить, если сердце у тебя огненное? И мечта есть, одна, но какая! И ведь знаешь — можешь! Все можешь. Надо просто до конца довести! Правда ведь, ба…?

Бабушка не ответила, лишь взгляд отвела в сторону, тяжело вздохнув. И правда — надоело. Уныние. Серость. Старость. Постоянно ноющие колени. Никогда не думала, что они будут так болеть, всегда казалось, что молодость — это навсегда. Но жизнь пролетела, как короткое лето. Раз — и нет. В волосах появилась седина, дети выросли, а потом… Потом ушли из жизни. Сначала старшая, затем младшая дочери. Одна за другой. Не то что старость — смерть будто стала ближе. Одно держало — внучка! Вот она, напротив. Наивная. Абсолютно неготовая к суровой жизни девочка с большим сердцем. Что ей сказать? Будет трудно? Она знает. Мудрая не по годам. Что впереди много испытаний? И это знает. Все она знает. Но страшно за нее, за кровинушку! Чертовски похожа на младшую дочь! Тот же взгляд. Та же ямочка на подбородке. Даже ее это противное «Да ну ба» — и то — от матери. Не простит себе, если не убережет. Одна радость в жизни. Но как…? В такое-то время, уберечь…? Она же ребенок совсем…

— Ба…? — Опустив голову и заглядывая бабушке в глаза, спросила Бессонова. — Ба-бу-ля…

— Тьфу на тебя! — С улыбкой отмахнулась бабушка. — Есть-то будем сегодня? Отряд бесформенных.

— Да ну… бабушка! — Краснея, отпрянула девушка, округлив глаза.

— Чего — бабушка? Нет же ничего! — Ткнула женщина внучке в футболку ножом, хохотнув. — Детей кормить чем будешь, когда родишь?

— Да Ба! Я… я… Хватит уже! Чего началось-то?! Ааа! — Возмущенно воскликнула Бессонова, размахивая ножом в руке. — Я это… Придумаю что-то! Я, это… Да какие дети вообще?! Чего ты, а?!

— Ладно, не серчай, — утерла пот со лба бабушка. — Ставь кастрюлю на плиту, моя березка! И нож положи.

— Бабушка! — Вскочила Бессонова и, схватив кастрюлю, с грохотом водрузила ее на плиту. — Ммм… Отсырели твои спички! — Выбросила она в мусорное ведро уже бесполезный коробок. — Пойду схожу.

— «Во поле березка стояла…»

— Да ну, это безобразие какое-то! — Схватив куртку, Бессонова яростно выскочила из квартиры, хлопнув дверью.

***

Перепрыгивая через одну ступень, она сбежала к выходу из пахнущего сыростью, темного подъезда. Лампочек здесь, похоже, не водилось никогда. Натянув капюшон на голову, Бессонова толкнула входную дверь и лоб в лоб столкнулась с входившей соседкой.

— О, Боже, Бессонова! — Ксения присела на землю, потирая ушибленную голову. — Куда же ты летишь, окаянная?!

— За спичками. — Пожала плечами девушка, выглядывая из подъезда. Дождь хлестал — будь здоров, а небо — темное-темное. Заволокло. Ну, пусть хотя бы чутка остановится. — Больно…? — Склонилась она к соседке.

— Руки убери! — Прошипела Ксения. — Мало того что место чужое занимаешь, так еще и летаешь, как угорелая. Окаянная — слов нет.

— Ааа! — Усмехнулась Бессонова, сложив руки на груди. — А я все спросить хотела у тебя, Адамович. Почему у тебя всегда вот так? Вот все у тебя виноваты. Родители — наверное, потому, что контролируют. Я — якобы место твое занимаю в балетном училище. Мое место — у станка, поняла? Я его своим трудом занимаю. Хочешь забрать — забирай. Кто мешает?

— Поговори мне еще! — Поднявшись и отряхнув джинсы, Ксения зашагала вверх по лестнице. — Окаянная.

— Да ну… Ну вот. — Взмахнула руками Бессонова. — Ксеня! Ксюш! Ну я не то хотела сказать! Ксюша!

— Иди к черту!

Бессонова нервно выдохнула. Да ну правда, не хотела же. Они знали друг друга с детства. С самого-самого. С игр в песочнице. Выросли в одном дворе. Учились в одном классе. Потом вместе поступили в хореографическое училище. Бессонова всегда была первой, Адамович — второй. Везде. В песочнице, где вокруг нее собирались дети, а Ксюшу почему-то никто не хотел никуда принимать. Тогда она заступалась за нее и тащила играть. Но Адамович не приживалась ни в одной компании. Волчонок-одиночка, вечно насупленная. Рассказывали, что семья у нее хоть и полная, но достаточно конфликтная. Мать занята своей карьерой, отец — работой и бутылкой. Никакой заботы и внимания ребенку не доставалось. Потом была школа, где они сидели за одной партой, потому что с Ксюшей больше никто садиться не хотел. Почему — необъяснимо. Потом — балетное училище. Бессонова была готова поклясться, что танцевали они одинаково, но на первых ролях всегда была она, а не Ксения. Та надрывалась, стирала ноги в кровь, но преподавателей это не убеждало. Однажды в сердцах Адамович пожелала Бессоновой смерти, страшной и мучительной. Но она не поверила. Не верила, что можно такое желать. Бессонова видела в соседке забитого человека, которому не хватало любви. Не хватало ласки, заботы, она не верила, что Ксения настолько злая. В ее, Бессоновой, понимании, любого человека нужно было любить. Абсолютно любого. Любое холодное сердце можно растопить. Нужно было искать хорошее. Нужно было ласкать, как котенка. Тогда добро выплывет. Зло же… порождает только зло. Нельзя жить в злобе. Нельзя жить в ненависти. Обиде. Как бы трудно не было.

Виновато вздохнув, девушка открыла дверь подъезда. Да ну вырвалось! Да ну обидно же! Ничье она место не занимает! Надо просто с ней поговорить. По душам. И все будет хорошо.

С улыбкой взглянув в серое небо, Бессонова выскочила из подъезда и побежала к магазину, подскакивая и задорно вскрикивая от догонявших ее дождевых капель.

***

Год 2010.

Андрей вышел из такси и присел на ступеньки у своего подъезда. На город уже опустились сумерки. Разговор решили продолжить через пару дней: у Садыковой появились срочные дела. Впечатление она произвела приятное, с ней хотелось разговаривать, и Могучих решил во чтобы то ни стало завершить это дело. Раскопать правду, хотя было видно, что беседа дается адвокату с трудом. В голове засела ее фраза:"Если есть Господь… За что он так с нами…?"

Андрей извлек из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой и закурил, любуясь почти ушедшим за горизонт солнцем. Красивый вышел день, дождь так и не пошел. А любовался ли он так природой в детстве? Тогда, в 90-х, Андрей был еще ребенком. Никакие проблемы общества его не заботили. А где-то совсем рядом кипела жизнь. Ну и… ломались судьбы. В большей степени. А в большей ли? Может быть, Середкин прав? Каждый сам выбирает свою дорогу. А как быть тем, кто изначально родился без особого выбора? Вот нет путей, и все тут! Ни денег, ни возможностей! Ни способностей! Разные бывают обстоятельства…

— Здравствуйте, товарищ! — Неожиданно приземлилась рядом с ним девушка в синих джинсах, сиреневой футболке под кожаной курткой, с сумкой через плечо. От удивления Могучих чуть сигарету не выронил. — Угостите даму сигаретой?

— Да ради бога. — Протянул пачку Андрей, внимательно разглядывая незнакомку. Русые волосы, соломенного цвета, убранные в хвост. Ярко выраженный, выдающийся вперед подбородок, как изюминка, и голубые-голубые глаза, большие, почти навыкат. Приятная. Не красотка, но что-то в ней определенно притягивало. С неба что ли свалилась? Бывает же!

— Чего, интересно? — Заметив его наблюдение, сдержанно улыбнулась девушка и закурила, возвращая Андрею пачку. — Благодарю! Внешность — это что? Ничего. Телу не внешность нужна, телу нужна любовь. Правильно говорю?

— Ага, — кивнул Могучих, не в состоянии отвести взгляда. — А вы…

— Да я чисто закурить, — рассмеялась девушка, поправляя сумку. — А чего сидим, скучаем в одиночестве? Хотите выпить, прекрасный незнакомец?

— Нет, — хмыкнул Андрей. — Я не пью. Я не такой.

— Мать честная! — Цокнула язычком незнакомка. — И как жить? Вот так хотелось напиться! День тяжелый. А кавалер отказывает. Вот жизнь пошла! А хотите чаю, молодой человек?

— Вы меня уже к себе зовете? — Рассмеялся Андрей. — Я помолвлен.

— Да, и поэтому сидите один, курите у подъезда… Жена-то похоже совсем не ждет, ой, — с издевкой протянула девушка. — Тут место красивое есть недалеко, на природе, можем там сесть, поболтать. Дюже поговорить хочется, товарищ! Да не с кем.

— Есть такое, — поднялся на ноги Могучих. — Ну, ведите. Зовут-то вас как?

— А это так важно? — В шутку прикрыла лицо ладонью девушка, оставив щель для глаз. — Хорошо. Куликова моя фамилия. Идемте, товарищ!

***

Красивым местом оказался самый обычный двор. Андрей удивился, когда Куликова уселась на ржавые, скрипучие качели. Парень взглянул на дом в сумерках — девятиэтажная «панелька», каких по стране тьма. Хороший, ухоженный двор, современный. Футбольное поле. Симпатичные скамейки. Газон. Ели. Все по стандартам. В «панельке» где-то горел свет: люди еще не спали, на верхних этажах кто-то горланил песню.

— Оп! — Извлекла из сумки бутылку портвейна девушка. — Я помню. Я помню, ты не пьешь. Я выпью сама.

— Это и есть твое красивое место? — Хмыкнул Могучих, подойдя сбоку и раскачивая качели.

— Ну да, а чем тебе не красивое? Знаешь, как здесь было пару лет назад, в 90-е? — Куликова открыла бутылку. — Вот этих прибамбасов не было. Скамейки каменные, площадка заасфальтированная, пару деревьев и все. Голая земля практически. Твое здоровье. — Она хлебнула прямо из горла. — Хорошо пошло! Забор у детдома был металлический.Сетка. — Кивнула на бетонное ограждение Куликова. — Детвора спокойно туда лазила, в «Казаков-разбойников» играла. Я отсюда родом. Недавно в город вернулась. Уезжала, а тянуло назад, душа была неспокойна.

— Так, вы пейте, но не увлекайтесь, — кивнул на бутылку Андрей. — Я тебя домой не потащу, поняла меня? Я, между прочим, почти женат.

— Господи, какая тоска! Женат! И где она, жена твоя…?

— Это тебя не касается.

— Ой, а! — Улыбнулась Куликова. — Ладно, не обижайся! Обида — это же слабость! А сила, в чем?

— Не знаю! — Раздраженно ответил Могучих. Уже не совсем трезвая девушка начинала его утомлять. Сколько ей лет? На вид примерно тридцать пять. Ни семьи, ни детей, пьет портвейн ночью в компании незнакомого мужчины. Надо еще что-то объяснять? Приятная, да, но… — Давай я вызову тебе такси.

—…Просто говорят — в правде, но это же неправда, — будто не слыша его, проговорила вслух Куликова, глядя в одну точку. — Я в 90-х девчонку «штопала», еще на заре карьеры, в юности. Подобрали вот в этой самой арке. — Кивнула девушка на темный проем вдали. — Что с ней делали — страшно подумать. Мешок с костями, а ведь ребенок совсем. Лет 20. Почти все переломано. Все. Когда привезли в больницу, она еще дышала. В сознании была. То есть все чувствовала. И вот мне, девочке, смотрит в глаза этот ребенок, а глаза такие красивые-красивые. Зеленые, живые. А я понимаю, что не жилец она. Вот-вот умрет. Тогда как правда-то в жизни может быть силой? Какая может быть справедливость? В чем суть-то вообще?

— Все в жизни бывает, — устало зевнул Андрей. Вести разговоры не было никаких сил. — Жизнь вообще несправедлива. Погоди! — Внезапно осекся он. — А имя ее помнишь? Фамилию?

— Нет, конечно, ты что? — Устало улыбнулась Куликова, взяв его за руку. — Это так давно было. А нет, погоди. Ой, Рита! Точно, Рита! Фамилии не помню. А что?

— Да нет, ничего. А чего вернуться решила? В город.

— Личные обстоятельства, — поднялась на ноги Куликова. — Поехали!

— Куда? — Андрей опешил.

— Ко мне.

— Ха-ха, вот так? Тебе не говорили, что ты странная?

— Говорили. И до сих пор говорят. Ты едешь, нет?

— Нет, прости, я почти женат, — поклонился Могучих. — Было приятно познакомиться. Пока!

— Ну, пока! — Махнула рукой уходящему парню Куликова. Постепенно его силуэт скрылся в той самой арке. Безотрывно глядя в ее темноту, девушка вновь взяла в руки портвейн и одним заходом осушила оставшуюся половину бутылки.

— Ждите. Я за врачом. — Санитар, аккуратно положив девушку на операционный стол в едва освещаемой, холодной реанимации, вышел, громко хлопнув дверью. Они остались вдвоем. Совсем юная стажерка и умирающая девочка. Ровесницы.

Стажерка поднялась с кушетки и тихо подошла к столу на ватных ногах. Боже! Господи, что же с ней делали…? Лицо — один сплошной синяк. На белой футболке — кровоподтеки, где-то торчат кости. Местами порванные джинсы со следами крови. Она дышит, она в сознании… Нервно, часто сглатывает, содрогаясь от боли… Но дышит! Она же все чувствует… Господи, она же все чувствует!

Стажерка смачивает марлевую повязку в раковине. С потолка местами капает вода: на улице дождь. Она подходит к девушке и аккуратно смачивает ей губы. Та закрывает глаза и просит еще. Дает еще. — Больно… — Тише, тише… — Мягко гладит ее по лицу стажерка. Руки дрожат. — Сейчас врач придет… И все будет хорошо… Потерпите… Пожалуйста, потерпите, я прошу вас… Я рядом… Я здесь… — Голос дрожит, вырывается лишь шепот. — Мне… больно… Так больно! — Отрывисто шепчет девушка и вдруг поворачивает голову к стажерке, взглянув прямо в глаза. Такие красивые, большие-большие! Зеленые… И шепчет, быстро-быстро, будто боясь не успеть. — У вас ведь есть лекарства, сделайте что-нибудь, пожалуйста, я вас прошу, я так жить хочу, пожалуйста! Я ни в чем не виновата, пожалуйста! Пожалуйста, прошу! — Я… Сейчас врач придет и все сделает, я не могу, я не знаю, честно… — Растерянно шепчет стажерка. — Он сейчас придет. — Угу. — Так же громко и часто дыша, говорит девушка и отворачивается. — Тогда просто будьте рядом. Не уходите, ладно? Угу. Хорошо? Не уходите, пожалуйста. Не уходите, прошу вас. Пожалуйста. — Да, конечно… Врача нет. Проходит один час, второй. Голова становится тяжелой, но она стоит рядом. Временами смачивает повязку и протирает губы. Держит за руки. Они не спят — юная стажерка в свою первую смену и переломанная девушка. Ни минуты. Девушка, превозмогая страшную боль, тяжело дышит. Стажерка старается не плакать от бессилия… Она… не может ничего сделать. Так они и провожают эту ночь. В темной и холодной операционной. В темном и холодном октябре 95-го года. — Отошла! — Врывается в операционную врач, подскочив к столу. — Ассистент! Быстро сюда! А вы покиньте операционную! Рано вам пока на такое смотреть. На дрожащих ногах стажерка, пропустив ассистента, выходит в пустой, почти утренний коридор больницы. Почти светает… Поежившись от утренней прохлады, девушка уже поворачивается к выходу и вдруг испуганно вздрагивает, когда пустынный коридор разрывает душераздирающий крик из операционной. «Мама!!! Мамочка!!! Ааа!!!»

***

Проснулся Могучих от нещадно светивших в лицо солнечных лучей и не сразу понял, где находится. Вроде кровать, но вроде не его. Вроде знакомый запах, но голова болела так сильно, что невозможно было разобрать: дома или нет? Пошарил рукой в поисках брюк — не нашел… Более того, чуть не свалился с дивана (так, это диван, а не кровать). Телефон? А вот и он. Ну, хоть так. Продрав глаза, Андрей взглянул на экран: два пропущенных и сообщение. Все от Садыковой. Откашлявшись, Могучих набрал номер.— Доброе утро…

— Доброе утро…

— Да ну какое же утро, уже день, — бодро проговорила женщина. — Я страшно извиняюсь, если разбудила вас, просто подумала, что вам будет интересно продолжение. Сегодня у меня окно, а в другие дни я страшно занята. Нам нужно наговориться, Андрей.

— Да, конечно, — похлопал себя по щекам парень, только сейчас заметив на кухне какое-то движение. Невеста вернулась? — Давайте встретимся… Через час. Устроит?

— Вполне. Буду ждать вас на том же месте.

— До связи.

Отложив телефон в сторону, Могучих поднялся с дивана и как можно тише прошагал к стене, отделяющую гостиную от кухни. Человек вообще не маскировался: спокойно готовил себе кофе и, тихо напевая, жарил хлеб в тостере. Дождавшись, пока незнакомец усядется на стул, Андрей вышел из укрытия и разочарованно выдохнул. Да нет, не невеста.

— Я даже не спрашиваю, как ты сюда попала. — Усаживаясь напротив и опустив голову, проговорил парень. Куликова, в одной, между прочим, его рубашке, никак не отреагировала. Забралась на стул, подобрала под себя ноги спокойно пила кофе. Будто у себя дома. Но какие же у нее глаза! Могучих, наверное, только из-за этой красоты не стал ее выгонять. Пленила, что сказать? Взгляд тяжелый, но какой глубокий! В душу смотрит…

— Ой, ай! — Улыбнулась девушка. — Сам привел. Вернулся, потом мы пошли выпили еще. А потом пришли сюда, но ты сразу уснул. Слабенький оказался, мальчишка. — Добродушно рассмеялась она. — Не парься, ничего не было. За рубашку прости — не удержалась. И я не скажу, что мне неудобно! Давненько статные красавцы при мне по утрам в трусах не ходили! Ляпота! — Довольно цокнула она язычком.

— Тебе пора домой, — не поднимая головы, ответил Андрей. Нужно собираться к Садыковой, нельзя опаздывать. В эту минуту зазвонил дверной звонок. Это еще кто?

— Похоже, невеста пришла, — усмехнулась Куликова, прижимая колени к груди. — Вот будет потеха! Иди, открывай!

Моля всех богов, чтобы это было не так, Могучих кинулся к двери и взглянул в дверной глазок. И какой толк от этих молитв? Невеста! Еще и с вещами. Ей сразу такси вызывать, чтобы она ехала обратно? Но эта так просто не поедет. Такой скандал закатит! В конце-концов она ушла? Ушла. Он стал свободным? Стал свободным. Но если подумать, то он сразу пошел налево. Стыдно? Да. Или нет?

— Андрей, прости меня, пожалуйста! — Сходу ввалилась в квартиру невеста, даже не посмотрев на парня. — Я была дура, я решила вернуться! Я готова к свадьбе, браку и прочему бла-бла-бла… — Девушка прошла в гостиную и огляделась. — Андрей, ну чего ты встал? Давай, заноси вещи мои! Не тупи!

Может, и хорошо, что уходила? Где-то на кухне прыснула Куликова, так громко, что Андрей услышал ее с порога. Естественно, услышала и невеста.

— А я не поняла, — округлив глаза, вошла она на кухню. Куликовой было все равно: она все также пила кофе, теперь с улыбкой уставившись на гостью. — Андрей! Андрей, твою мать!

— Мать моя совсем тут ни при чем, — устало ответил Могучих, входя на кухню. — Я сам не понимаю, как она тут оказалась.

— Это вообще что такое?!

— Правильнее было бы сказать — кто. — По-прежнему с улыбкой проговорила Куликова. — Будете так кричать — я вас вскрою. У меня на это дело боль-шо-ой опыт.

— Могучих! Я тебя поздравляю! Ты изменил мне с патологоанатомом! — Резко развернувшись, невеста вылетела из кухни, а затем из квартиры, громко хлопнув дверью.

— Вообще-то я хирург, — поджав губы, ответила Куликова. — И, между прочим, достаточно хороший. Если ей это еще интересно.

— Ты только что похоронила мою свадьбу… — вновь устало присел на стул Андрей и закрыл лицо руками. — Скажи мне, что тебе нужно? От меня тебе чего надо?

— Ой, ай! Да ладно! Во-первых, она страшная! — Махнула рукой девушка. — Во-вторых, кричит как недорезанная. Она тебе нужна? Так и будет всю жизнь орать. А чего от тебя надо? Внимания. Ты интересный парень, Андрей. Неглупый, сразу видно. Я таких люблю.

— Ты пытаешься пустоту в душе заполнить первым встречным, — поднялся со стула Могучих и прошагал в гостиную, раскрывая шкаф. — А в душе тебе больно, от того и пьешь. Портвейн вечерами в компании незнакомых мужчин, хирург. Мне надо уехать. Чтобы, когда я вернулся, тебя здесь не было, — сказал парень, на ходу надевая футболку. — Иначе я вызову полицию.

— Давай! — Махнула рукой с кухни Куликова, не сдвигаясь с места. — Я приготовлю тебе ужин, дорого-о-й!

***

Год 1995.

Хузина.

Бабушкина шпилька, управляемая маленькой детской ручкой, легко вошла в вишню. Поворот! И красный сок брызнул во все стороны, угодив сначала на ребенка, а затем на стену. На покрытой голубыми обоями перегородке отпечаталась красная полоска. Она же не отмоется! Никогда! Но ребенку было весело-радостно! Хлопнув в ладоши, она заливисто рассмеялась и закинула вишню в рот, отбросив косточку в специальную тарелку. Сидевшие напротив девушка и молодой человек застыли в изумлении. Вишневая струя попала и на их лица.

— Я надеюсь, когда-нибудь в этой жизни придумают аппарат для чистки вишни, — утирая сок с лица, проговорил Нуреев. — Чтобы мы не чистили ее бабушкиными шпильками. Мне кажется, я руки теперь никогда не отмою.

— Отмоешь, — кивнула Хузина, демонстрируя свои синие от вишни руки. — Зато весело как! Да, Одеяло?! — Сурово взглянула она на дочь. — Иди бегом лицо мой! Сидит тут, Вождь Краснокожих!

— Веселее некуда… Вчера еще преступников ловил, — усмехнулся Нуреев, сгребая из тарелки чищеную вишню и закидывая ее в рот.

— Куда, ай?! — Округлила глаза Хузина. — Я же на пирог это хотела! Сейчас ужин будет, куда ты вот, а? Алла!

— Прости, не удержался. Так, я пока в погреб схожу, банки отнесу, — поднялся со стула парень, когда в прихожей зазвонил телефон. — Возьму? — Хузина кивнула. — Да?

— Нур, привет. Это я, Боря Литовкин.

— Привет, Литовец. — Сослуживец. Бывший. Хузина, проходя мимо, в шутку ткнула Нуреева пальцем в бок, тот от неожиданности громко икнул и подпрыгнул на месте.

— Нур, дело есть. Помнишь, ты хотел денег заработать?

— Помню. Где встретимся? — Оглядываясь, тихо спросил Нуреев.

— Давай у «Чишма». У нас же денег нет, мы в «Чишма» сидим. — Рассмеялся Литовец. — Подъезжай, я уже там.

— Давай, через полчаса буду, — Нуреев положил трубку. — Я отъеду на полчаса. Можете ужинать без меня.

— Хорошо, только давай быстрее. — Хлопнула входная дверь, и только тогда Хузина положила трубку параллельного телефона.

— Аделя! — Крикнула она, хватая дочь за руку и быстро набрасывая на нее куртку. — Маме отъехать надо, посиди пока у соседей на втором этаже, хорошо?Я быстро!

— Да, мамочка.

***

Грязная «Копейка» резко заскрипела тормозами, остановившись у железнодорожного вокзала. Уже вечером, с наступлением сумерок, здание покрылось типично осенней серостью. Непрекращающиеся дожди окутали его в темные, угрюмые тона, а стекающие капли и сырой, пронизывающий ветер погружал снующих мимо прохожих в глубокую депрессию, заставляя сильнее кутаться в теплые куртки и шарфы. Осень входила в полный цикл — еще чуть-чуть, месяц-полтора, и ливни прекратятся. Лужи начнут покрываться тонкой коркой. Затем — сухой, холодный ветер — предвестник зимы. А затем — снег. Первый. Всегда неожиданное и всегда радостное событие.

Нуреев оставил машину у здания, а сам двинулся дальше, дворами, лавируя между бесконечными точками с едой и одеждой. У вокзала разбили стихийный рынок, кричали продавцы, у памятника первому губернатору голосили таксисты, указывая на покрытые грязью машины — мыть их в такую сырость не было никакого смысла. Где-то в стороне вяло курили сотрудники транспортной милиции. Опять-таки в серой, форменной одежде, поигрывая резиновыми дубинками. В воздухе разящие пахло чебуреками, которые жарили тут же, в ларьке, на масле. У входа на другой рынок, уже дальше, Нуреев зачем-то оглянулся. Будто кто-то следил. Показалось? Или нет?

***

— О, Нур! — Радостно поприветствовал его Литовец у ларька с чебуреками. Свежаявыпечкапахла растительным маслом и каким-то пережаренным мясом. По ладони бывшего напарника стекал жир. Вытерев руки о кожаную куртку, молодой человек обнял друга. — Здорово, старый. Как сам?

— Нормально. Мне ехать надо, у тебя предложение какое-то было? — Поежился от холода Нуреев, оглядывая толпу вьетнамских продавцов напротив. Один ел такой же чебурек, как у Литовца. Второй стриг ногти на ногах, прямо на виду у всех. Как же их тут было много, и каждый говорил, говорил, говорил на своем. На выходе Нуреев обычно радовался — тишина. Наконец-то. И много большеглазых, вот радость-то!

— А, ну да. Короче так. — Литовец осторожно оглянулся. — Одни серьезные люди предложили работу. Есть сумка. Очень важная. Надо ее припрятать. И подержать в квартире пару дней. Потом придешь, заберешь. И отдашь.

— И все?

— И все. Половину денег сразу, половину потом. 20 штук. Не рублей.

— Нет, это шутка какая-то. — Нуреев извлек из внутреннего кармана легкой черной куртки сигареты и, приняв огонь от друга, закурил. — 20 тысяч долларов за хранение сумки?

— Нур, ты милиционер. У тебя искать не будут. И думать на тебя не будут.

— Что в сумке?

— Неважно.

— Важно. Они мне потом предъявят, что что-то пропало, и что я говорить должен буду? Твоим серьезным людям.

— Короче так, — Литовец сунул руку в карман, что-то незаметно достал, а затем отправил в карман темных джинсов Нуреева. — Это аванс. Просто сделай, как просят. Ничего такого в этом нет. Там же адрес, откуда надо будет забрать сумку.

— Но я живу в коммуналке. Там сумку украсть легче, чем на вокзале.

— Ай, ну мне тебя что ли учить? — Засмеявшись, хлопнул друга по плечу Литовец. — Спрячь у подружки своей. Что, я не знаю, что ты к Галеевской жене свою тюбетейку пристроил?

— Рот закрой. — Затушив окурок, проскрипел зубами Нуреев. — У нее прятать не буду, там ребенок — опасно. И вообще гнилая какая-то тема. Странная. Очень.

— Тогда деньги верни, — пожал плечами Литовец.

Нуреев потрогал теплыми руками уже замерзшие, красные уши и извлек из кармана тугую пачку банкнот. Доллары. Здесь хватит надолго. И на лечение матери Хузиной, и на еду, и даже на подарки девочке. Риск. Но надо-то что? Всего лишь охранять сумку пару дней. Но ведь подвох! Это же все не просто так. Скатываться на преступную дорожку? А как еще заработать такие легкие, по сути, деньги? А, Нуреев?

— Черт с тобой, — согрев дыханием руки, кивнул молодой человек. — Когда и где забрать?

— Молодец, я в тебе не сомневался! Там в записке все указано, — приняв стакан с теплым чаем у повара из ларька, сообщил Литовец. — На свадьбу когда позовешь?

— Как только — так сразу, — не пожимая руку другу, Нуреев резко развернулся и зашагал к машине, чавкая по грязи когда-то белыми кедами. Литовец лишь усмехнулся, довольно цокнув язычком. Лишь стоявшая недалеко девушка в черной куртке с капюшоном нервно облизала губы и тревожным взглядом проводила постепенно исчезающий из виду силуэт почти бывшего милиционера.

***

Год 2010.

— И что было в сумке? — Поднял голову на Садыкову Андрей, помешивая палочкой уже почти остывший капучино. — Это действительно похоже на шутку. Такие деньги за хранение? Бред какой-то!

— Бред, — кивнула Ляля, откидываясь на спинку плетеного кресла в безлюдном вечернем кафе. — Так оно и вышло. Нуреев же не дурак был — милиционер. Честный милиционер! Вот смешно, да? — Устало улыбнулась она. — Шучу я! От этой сумки и начались проблемы… Мы вообще случайно оказались втянуты во все это. Я и правду-то узнала только спустя очень много лет. Понимаете, здесь же территория богата на… исторические события. Войны там, революции… И добра в земле лежит очень много. Но в Союзе это все копать не разрешали, даже металлоискатели, по-моему, были только у военных. А в 90-е — разрешили. И аппараты появились у всех. И копать начали все, кому не лень. Была история. Мужчина у себя нашел клад. Прям в огороде, представляете? Серьезно, я не шучу. И как честный советский человек отнес его куда надо, получив свои деньги. А потом случайно узнал, сколько мог выручить, просто продав драгоценности. Узнал и от шока застрелился. Но на этом все не закончилось. Кто-то подумал, что он сдал не все и пришел к нему грабить. Ничего не нашли, но обнаружили сестру, которая ничего не знала. Пытали ее, пытали, а потом просто убили. Вот так начиналась эра…

— «Черных копателей», — закончил за нее Могучих. — Так вот откуда пошел тот знаменитый процесс над копателями. Вот они, корни-то…— Именно, — кивнула Ляля. — Повторюсь. Копать стали все, кому не лень. Появился гигантский черный рынок, на котором крутились сумасшедшие деньги. Колоссальные средства! Конечно, на этих деньгах появилась кровь, много крови. Никто не заботился о сохранении ценного исторического слоя в земле. Никого ничего не волновало, кроме денег.

— Так, — нахмурился Андрей. — Давайте по порядку. Значит, в сумке были какие-то драгоценности. Нуреев должен был принять ее и где-то хранить. Но вы-то тут причем? Он же не стал ее хранить у вас. Или стал?

— У этой истории много ниток, — усмехнулась Садыкова. — Вы даже не представляете, насколько все было запутано.

***

Год 1995.

Хмуро взглянув на обшарпанную деревянную дверь, Ксения выдохнула. Там же все как обычно. Как же туда не хочется, господи, но куда идти-то? Она же знает заранее, что будет. Сейчас войдет, закроет дверь. Щелкнет замок. Ее сразу встретит затхлый запах давно не проветриваемого помещения. Запах старой мебели и алкоголя, отцовской мази. У него больные ноги, постоянно жалуется. Она снимет кеды, закинет в угол, услышит шум телевизора. Отец наверняка будет спать на диване, голова на груди, в руке — пульт. В квартире будет темно, ибо он уснул, когда еще было светло, потом стемнело, а свет папа не включил: спал. Она осторожно поправит под ним подушку. Он плохой? Нет, такой, какой есть. Им бы с мамой никогда не сходиться: страшно разные. Ксения его любит, хотя даже отчасти близких отношений у них никогда не было. Она тихо пройдет в свою комнату, кинет сумку на кровать и сядет, обхватив голову руками.

Гул. Непрекращающийся гул в голове. Это все надоело. Эта квартира. Этот запах. Сама себе надоела. Своими злыми мыслями. Обидами. А как еще? Обстановка вокруг давит. Веселиться? Да охота удавиться, какое веселье? Поговорить не с кем, высказаться некому, поплакаться некому. Беда в том, что злобе в ней есть место, а добру — нет. Ему просто неоткуда взяться.

Хлопнула входная дверь, и девушка еще крепче обхватила голову, до боли зажмурившись. Нет, пожалуйста! Просто пройди к себе в комнату! Просто иди на кухню и что-то съешь. Пожалуйста, не надо сегодня нотаций! Не надо сегодня скандалов! Криков… Они так надоели, мама! Это невыносимо! Мама, мамочка! Ты же такая умничка… Добрая, красивая… Мудрая… Прошу тебя! Не заставляй тебя ненавидеть, мама! Я же так тебя люблю! Всем сердцем! Как ребенок… Маленький ребенок, для которого мама — это целый мир. Вселенная… Не надо криков, мамочка!

Мама — это же свет дома, да…? Душа…? Когда она приходит, все оживает…? Ведь так…?

«Господи, опять в темноте сидят», — проворчала мама, щелкая включателями. — «Андрей! Андрей, ты спишь, что ли…? Господи… Ксения! Ксеня!»

Еще можно завалить вход предметами, чтобы она не вошла. Или прыгнуть в окно. Но тут первый этаж — ничего особо не изменится в жизни. Ксеня, ты нормальная вообще? Ты не хочешь видеть мать? Самого родного человека? Нормальная. Они перестали понимать друг друга очень давно.

— И чего мы сидим? — Резко распахнув дверь комнаты, застыла на пороге мама. Даже серое пальто не сняла. — Мать пришла с работы, устала, никто даже чайник не поставил! Один спит! Вторая сидит! Мне одной что ли здесь что-то надо?! А?!

Она красивая. Большие, горящие глаза. Высокая. Осиная талия. Волосы золотистые, во французскую косичку убранные. Стоит такая, руки в бока. Возможно, надо было сказать: «Мы тебя очень любим, мама. Прости нас. Сейчас все сделаем, покушать приготовим, чай поставим, потом сядем и телевизор посмотрим. Не сердись. Ты у нас самая лучшая». Но таких отношений не было, пожалуй, никогда. Никаких душевных разговоров, смеха, посиделок. Мать было трудно в этом винить, ибо она тащила семью на себе и говорить ей банально было некогда. Видеть каждый день одно и то же — спящего на диване мужа, который недавно остался без работы и вполне был этим доволен, — до смерти надоело. Нервная, как струна, натянутая атмосфера в доме — надоела. Да и не была мама никогда разговорчивой. С ней в детстве не говорили, объяснила как-то она. И какое тут может быть понимание?

— Бардак… — схватилась за голову мама и вдруг взвизгнула так, что Ксения подскочила на кровати, а в голове пронзительно зазвенело, будто напополам разрубили. — Ты меня слышишь вообще?! А?! Ты слышишь меня?! Я с кем разговариваю?! Что ты расселась, что вы все тут расселись?! — Она подскочила к спящему отцу, схватила подушку и со всей мочи огрела его по лицу. Тот испуганно вскочил, сонно озираясь по сторонам. — Как вы мне надоели, сволочи!!! Как я устала от вас!!! — Голос дрогнул, кажется, она сейчас расплачется. — Ненавижу!!!

— Я люблю тебя, мама… — прошептала, не поднимая головы, девушка.

— Чего?! — Подошла к девушке мать и склонила раскрасневшееся от криков лицо. — Что ты сказала?!

— Прости. — Ксения поднялась, взяв в руки сумку, и прошла к двери. — Прости, что мы портим тебе жизнь… Мы… Я не хотела, правда. Я плохая дочь, прости. — Не глядя на отца, девушка дошла до порога, нырнула в кеды и вышла из дома. Мать так и осталась ошарашено стоять у кровати, глядя округлившимися глазами в одну точку.

***

На улице уже стемнело, в окнах зажегся свет. Двор, пустынный, местами с густыми зарослями высокой травы, местами с проплешинами земли, осветили редкие фонари. Кроме пары турников, асфальтовой площадки и пары каменных лавочек здесь ничего не было. Основная площадка — тот самый детский дом с хлипкой оградой и деревьями рябины. Плоды в детстве использовали как пули: брали бутылку, отрезали горлышко, натягивали напальчник и стреляли ягодами друг в друга. Потом выросли и разбрелись кто куда, в основном — по подъездам. На углу двора чернели два гаража, которые чуть не спалили в детстве. Была такая забава — поджигать тополиный пух. Так вот один такой горящий снаряд залетел в окошко гаража и чудом все не уничтожил. Нарушителя поймали за ухо и чуть не казнили. Для Ксении тогда все обошлось.

Конец ознакомительного фрагмента.