И малое станет большим, и большое – малым

Дана Гельдэ

Ключ к успеху, славе и карьере – эмоциональный интеллект: интерес к своим и чужим чувствам, умение понимать их и управлять ими. Дане Гельдэ удалось не только ярко передать эмоции героини, но и то, как она «считывала» настроения и эмоции других людей. Можно «перелопатить» труды многих психологов, изучая секреты EQ, чтобы научиться разбираться в людях, в своем уровне эмоционального коэффициента, а можно проверить его, читая эту книгу. Она рассчитана на разные уровни и интересы читателей.

Глава 2

Я сидела на чужой боковой полке, которая оказалась свободной, открыла журнал и начала разгадывать кроссворд. С моего места хорошо просматривалось соседнее купе, где сидели симпатичный парень лет 30-ти, двадцатилетняя красавица и маленькая хрупкая молодящаяся дама 45-ти лет, краем глаза я наблюдала за тем, что происходит.

Там шла оживленная беседа за бутылочкой пива, под столом висел пакет с приличным содержанием оного. Было заметно, что парень понравился даме и она явно перед ним кокетничала. Чем пьянее она становилась, тем смелее себя вела. Со стороны это выглядело ужасно, и я поморщилась. Дама выяснила, что молодому человеку исполнилось 29 лет, в свою очередь, она требовала угадать ее возраст.

Парню была гораздо интереснее его молодая соседка. Стесняясь пристального внимания женщины, он быстро отвечал на вопросы женщины и старался не смотреть ей в глаза. На просьбу угадать ее возраст, молодой человек схитрил, сказав, что на вид ей 35.

Даме была приятна милая ложь и она, жеманно пожав плечами, не стала с этим спорить. Настойчиво женщина продолжала выяснять, есть ли у него девушка. Он сказал, что нет, так как на его небольшую зарплату не разгуляешься. Девушкам нужно устраивать романтические прогулки в кино, в кафе, рестораны, не будет же с ней только по парку гулять, а ему это все не по карману. Женщина на его откровения со смехом отвечала:

— А нам, серьезным женщинам, нужна только любовь! На фига нам прогулки! Ха-ха — ха!

Пиво брало своё, и через некоторое время женщина отправилась на верхнюю полку спать. Увидев меня, молодые люди пригласили поиграть с ними в карты, я согласилась. Завязалась беседа, в ходе которой мы рассказывали о себе, о своей цели поездки. Узнав, что я буду искать работу в Москве, ребята делились опытом, подсказывали варианты, предупреждали о возможных неудачах. Вдруг, в разгаре беседы, на стол с верхней полки упала пластмассовая вставная челюсть.

Мы прекратили играть в карты и разговаривать. Девушка прыснула в кулачок, а потом легла на свою полку, отвернулась и тихо хихикала в стену. Парень, сдерживая смех, тоже полез к себе наверх и вскоре затих. Мне пришлось взять зубы салфеткой, завернуть их, и подложить даме под подушку. Полка, на которой я сидела, оставалась свободной. Я не пошла в свое купе и продолжала разгадывать свой кроссворд. Немного погодя, женщина проснулась и начала что-то искать на полке.

Вскоре, лохматая голова соблазнительницы свесилась с верхней полки и шепеляво спросила: «Внис нисего не падало?» Я указала ей на ее подушку:"Возможно, под ней лежит то, что Вы ищете, оно упало с Вашей полки». Выпученными от ужаса глазами она посмотрела на меня и тихо спросила: «А парень фидел?» «Нет, он спал» — соврала я, во благо ее спокойствия.

Поезд продолжал бежать по железной дороге на запад, за окном мелькали сосны, березки, елочки, поля, холмы. Я пошла в свое купе и поднялась на верхнюю полку, которая, стоило мне лечь на нее, вновь «телепортировала» меня в прошлое. Казалось, забытые события ждали этого дня, чтобы выйти из глубин памяти и ожившими картинками напомнить о себе.

Громыхая колесами, словно чертыхаясь, наш состав проезжал мимо небольшой и тихой деревни, почти такой же, в которой я прожила немало лет.

Во второй половине 90-х годов стабильно получающими деньги были пенсионеры и бюджетники, село уже начало «умирать», другой работы там не было. Молодые женщины подрабатывали в сетевом бизнесе, распространявшем косметику, БАДы. Продать это пенсионерам было нереально, поэтому они ждали, когда учителя и медицинские работники получат свою зарплату.

Узнав, что нам была выдана зарплата, одна из этих девушек пришла ко мне домой с новым каталогом в руках. Двери дома мы не запирали, и молодая девушка беспрепятственно переступила порог моего дома. Она пришла не первой, и я была этим раздражена. «Господи, как же вы все надоели», — это фразой я встретила Яну, вместо «здрасьте».

Опешив от моих слов, она остановилась в прихожей. Однако, желая на мне заработать, «впарить» свою продукцию, молодая женщина быстро переключилась на другой режим. Задорно она начала нахваливать косметические средства, которые сделают меня «моложе и красивее». Я с улыбкой подождала завершения тирады «гуру продаж» и сказала ей, при этом посмотревшись в зеркало: «Яна, посмотри на меня внимательно!» А потом, резко повернувшись к ней и глядя прямо в глаза, задала свой убийственный вопрос: «Куда еще, может быть, лучше? Я выгляжу превосходно!» Продолжая следить за ее эмоциями, которые отражались на лице в течение нескольких секунд. Сначала оно было внимательно слушавшим, потом — удивленным, следом — окончательно растерянным, немного обалдевшим. Громко расхохотавшись от своих наблюдений за метаморфозами, я чувствовала себя королевой эпатажа.

Мне нравилось ставить людей в тупик, разыгрывать их, причем, начинала свое действо с абсолютно серьезным лицом и такой же интонацией, это случалось везде: дома, в кругу друзей, на работе.

В нашей школе сторожем работал киргиз по имени Клыч, в 90-е годы он с женой, которой захотелось вернуться в родное село, приехал из далекой Киргизии. Мужчина воспитывался матерью, отца у него никогда не было, и, соответственно, в его документах отсутствовало отчество. Такое редко встретишь в России, обычно даже те, кто также был рожден вне брака, имел такое же отчество, как у матери, или любое другое. У Клыча его не было совсем.

До «цифровой эры» никого и никогда не озадачивало это обстоятельство, но наступил 21 век, когда нашу жизнь стали вносить в различные базы, и первым заговорил о Клыче Пенсионный фонд. Его работники никак не могли внести в свои списки человека без отчества, программа не пропускала его, так как была настроена на полный комплект фамилия — имя — отчество. Пенсионный фонд присылал администрации школы одно уведомление за другим, он требовал прислать полное имя работника с отчеством, иначе будет наложен на директора школы штраф, за невыполнение ценных указаний сверху.

Озабоченный и озадаченный этим вопросом, руководитель зашел в учительскую. Поделившись своей проблемой, он задал нам вопрос:"Я уже не знаю, что мне делать с Токташевым. Как мне объяснить работникам фонда, что у людей может не быть отчества?» «Хотите, я подскажу Вам, что с ним нужно сделать?» — спросила я. Директор посмотрел на меня устало, но с надеждой, и мне, конечно же, хотелось ему помочь… Но еще сильнее было желание пошутить, и я подсказала ему простое решение: «А Вы усыновите и станет он, Клыч Петрович! И Вам хорошо — отпадут проблемы с Пенсионным, и ему хорошо — у него появится папа!» Язык мой — враг мой! Вся учительская хохотала и не могла остановиться, только директор сидел и хмурил свои брови, злясь на меня, что я перевела такую серьезную проблему в хохму.

Деревенский пейзаж за окном вслед за воспоминаниями навеял ностальгические чувства. Перед моими глазами появился мираж моего дома, с огородом и садом, в который заходили два малыша в белых панамках, одним из них был мой любимый малыш Тимур, ему тогда было всего пять лет. Увидев меня, у грядки с помидорами, он подбежал ко мне с восторженным воплем: «Мама, ты стала бабушкой!» Я весело переспросила его: «Уже? Как это случилось, сынок?» Сын, разжимая кулачки, показал мне двух лягушат на ладошках и гордо заявил: «Я их усыновил». Поздравив сына с этим событием, я предложила ему: «Ты же понимаешь, что они не смогут жить дома, отпусти их в огороде, пусть живут здесь, а мы будем о них заботится, наливать им воду.» Сын согласился со мной. Чем дальше уносил меня этот поезд от детей, тем больше хотелось солнечных воспоминаний, связанных с ними, чтобы заглушить тревожные мысли о будущем.

Вот я уже нахожусь на своей кухне, раскатываю тесто. Заходит шестилетний сын с ведерком, наполненным куриными яйцами. Эту работу я придумала для него, чтобы воспитать в нем ответственность, хозяйственность. Маленький добытчик регулярно по всему сараю собирал яйца, складывал их в холодильник и каждый раз благодарил курочек за заботу о нас. Он уже знал, что по весне мы их не забираем, а курочки сядут на них, чтобы вывести своих цыплят. Из каждого яйца должно будет вылупиться по одному цыпленку.

Сынок задумчиво спросил у меня: «Мама, а почему старшие мальчишки говорили, что в пах бить нельзя, а то наследства лишишься?» «Ого» — подумала я, но сын внимательно смотрел на меня и ждал ответа. «Правильно, у мальчиков в яичках сидят их будущие детки, это место нужно беречь,» — объяснила я. Тимур, как многие мальчишки, был выдумщиком, он на ходу придумывал истории. На эту тему у него тоже появилась своя история: «Я помню, когда сидел на облачке у Аллаха, он мне показал женщин и спросил: „У кого из них ты хочешь родится?“ Мамочка, я сразу выбрал тебя, ты мне очень понравилась. Потом подсказал папе, чтобы он в тебя влюбился, а когда он тебя целовал, я выбежал из яичка и бежал внутри папы, чтобы, во время поцелуя из его губ прыгнуть в твои, а потом попасть в твой живот. Когда я там оказался, было темно и тепло, 9 месяцев я внутри тебя рос, а потом ты меня родила». Улыбаясь его выдумке, сладкому щебету своего птенчика, я радостно обнимала своего маленького фантазера, крепко целуя в милый лобик, приговаривала: «Спасибо, тебе, солнышко! Я так счастлива, что ты меня выбрал!» Сын ушел на улицу, но очень быстро вернулся с вопросом: «Мама, мы с Лаурой оба были у папы? Я в одном яичке, а она — в другом?» «Да» — с тревогой в голосе, помедлив, отвечала ему я. Она оказалась не напрасной, следующий вопрос поверг в замешательство: «Мама, а у дедушки 9 яичек?» Мое богатое воображение сразу же нарисовало картинку, от которой, еле сдерживала истерический смех. Пряча от сына лицо, робко спросила его: «Почему ты так решил?» Удивленный моим вопросом сын, разводя руки в стороны, резонно заметил: «Ну, так ведь, у него 9 детей!» Выдохнув, взяв себя в руки, напустив на себя серьезный вид, я сказала ему, что у мужчин в двух яичках очень много деток может поместиться.

Вечером, за ужином, мужу пересказала наш разговор с сыном. Тот чуть не подавился от смеха и громко хохотал, держась за живот и добавляя свои смачные комментарии, вроде «виноградной грозди».

Телефонный звонок вернул меня в реальность, это была мама, которая, наверное, уже узнала, что я уехала в Москву на заработки. Мы никогда не были близки с ней. Она не любила меня с самого детства, возможно, с рождения, ведь я была похожа на отца, часто болела, к тому же была упрямой девочкой. Как в детстве, когда была недовольна мной, таким же сухим тоном она сказала: «Здравствуй, Дана!» За секунду, прокрутив в голове весь наш диалог вперед, уже уставшим, от предстоящего разговора, голосом я ответила ей: «Привет, мам!» «Мне звонила твоя свекровь, сказала, что ты уехала, это правда? Что ты там будешь делать? Ты уже сделала одну ошибку, оставив детей без „своего угла“, теперь делаешь вторую?» — строгим тоном отчитывала меня в трубке мама. Мне не хотелось ей объяснять, что, уезжая, я не могла оставить без присмотра свой дом. Алкоголики не оставили бы от него ни щепки, пока не растащили бы его в обмен на самогонку дельцам, скупавшим у них все подряд. Легче было его продать. Мебель мне некуда было забрать и я ее оставила бесплатно новым владельцам нашего дома. Возвращаться назад я все-равно не планировала.

Когда я слышала такие интонации в ее голосе, мне не хотелось с ней говорить, но ответила: «Во-первых, продала я только один дом, у меня остался еще деревянный. Возможно, это — ошибка, что я уехала, но выбора у меня нет, ничего конкретного пока сказать тебе не могу. Я даже понятия не имею, что там буду делать». Мама продолжала свой «допрос с пристрастием»: «Где будешь жить? Тоже не знаешь? Как можно быть такой несерьезной, безответственной в сорок лет? А дети? Ты о них подумала? Кстати, твоя свекровь называла тебя «кукушкой» «Пусть говорит, что хочет. Мама, я всегда думаю о детях. Ладно, потом тебе позвоню. У меня роуминг, не могу долго разговаривать, пока,» — резко оборвав неприятный разговор, отключила телефон совсем. Представляю, какой у нее был тогда шок, впервые послушная дочь не посоветовалась с ней, не поставила в известность о своих намерениях, приняла самостоятельное решение.

В этот момент я лежала и мысленно задавала ей вопрос: «А ты обо мне думала когда-нибудь? Почему и как я приняла это решение?»

«И дом я продала только потому, что позвонила твоя племянница Даяна и сказала: „Что так и будешь сидеть в деревне? Продавай дом, Таир покупает гостиницу в Чехии и предлагает нам там работать, заниматься ею. Ты знаешь немецкий, я — английский, мы справимся. Там ты сможешь столько заработать, что сама сможешь купить квартиру в Оренбурге!“ Я переспросила ее через неделю, не передумали ли они с гостиницей. Она так же весело щебетала мне о том, как все у нас красиво сложится и мне нужно продавать квартиру, как можно быстрее. Когда я совершила сделку купли-продажи и сделала себе заграничный паспорт, я снова позвонила Даяне. Я сообщила сестре, что могу теперь ехать с ней в Чехию, она растерянно сказала: „Дана, я забыла тебе сообщить о том, что Таир передумал покупать гостиницу“. Я начала было возмущаться, зачем она меня обнадежила, если решение не было окончательным, но сестра не хотела меня выслушать. „Сытый голодного не разумеет“. У нее есть родители, состоятельный брат, младший брат, у нее самой есть небольшой бизнес. А я? Я — человек, у которого нет ни одного, кто мог бы помочь решить, хотя бы часть проблем. А теперь еще и квартиры нет,» — все это я мысленно рассказывала своей маме. Но, она не слышала меня и знать не захотела бы, потому как мне нужно было принимать решение своей головой, а не потому, что кто-то куда-то позвал. Даяна была дочерью средней маминой сестры и поэтому, как Итиль, была неприкосновенной личностью, а уж тем более их нельзя ни в чем обвинить. Как в детстве, когда эти племянники могли нашкодить, почему-то «Полкана спускали» только на меня. Ответственность за это решение я с себя не снимала, и никаких претензий ни к кому не имела.

«Мама, а любила ты меня когда-нибудь? Для тебя был только один ребенок — Даулен! Я всегда чувствовала себя виноватой перед тобой, только непонятно в чем,» — продолжала вести с ней мысленный диалог я.

В июле самого тяжелого для нашей семьи года профсоюз дал маме путевку на курорт, который находился в Челябинской области. Все дни на курорте были для нее обычными, но в последний из радиоприемника послышалась печальная мелодия. Обычно, такую музыку передавали в эфир, когда собирались передать народу скорбную весть о кончине одного из лидеров страны. Мама, услышав эту музыку, спросила у кого-то: «А что кто-то умер?» В ответ, человек, пожав плечами, ушел.

Ощущение какого-то горя не покидало ее. Вечером, в комнату пришли работники санатория и сообщили, что кто-то к ней приехал и хочет поговорить, тревога нарастала. Это были два ее бывших ученика, которые поехали за мамой, по нашей с папой просьбе. Чтобы смягчить удар, им пришлось соврать, что в аварию попал муж и лежит в тяжелом состоянии.

Машина заехала в село в три часа ночи, все ждали ее в тревоге. Родственники, соседи, коллеги, другие односельчане — всё село собралось у нашего дома, выражая скорбь и сочувствие нашей семье. Я встретила маму, помогла выйти из машины, первое, что она спросила: «Где Даулен?» Не готовая что-либо ответить, я молча повела ее в дом. Усадив на диван, сделала знак отцу, который зашел и опустился перед ней на колени. Мама растерянно посмотрела по сторонам. «Рая, прости, я жив, но сына нашего больше нет»

Это был вой раненной волчицы, ее сердце рвалось от горя. Любимого сына, надежды и опоры не стало! Мир рухнул! Нет его — нет жизни для них! В день похорон у отца открылось кишечное кровотечение, мама обессилела, теряла сознание, я тоже, тихо плакала его двадцатилетняя жена, обнимая крошечную дочь.

У мусульман женщинам не положено идти на кладбище, но моя душа не была с этим согласна. Мне хотелось проститься с ним там, с моим любимым братиком, с которым играла, когда он был малышом, учила читать, считать. Мне казалось, что попросив разрешение у муллы, я смогу проводить его в последний путь. На мою просьбу мулла ответил так: «Дана, будь благоразумной, не ходи на кладбище! Не принимай этот запрет, как унижение. Мы все знаем, что в этот мир приходим на определенный нам Господом срок. Рано, или поздно уйдем в вечность, однако, когда нам приходиться хоронить своих близких, испытываем нестерпимую боль и горе. Именно поэтому этот закон служит тому, чтобы уберечь вас, женщин, от больших потрясений, боли потерь, заставляющих черстветь ваши сердца. Женская душа должна оставаться доброй и мягкой, ибо вам предстоит выполнение важного предназначения — воспитание детей. Сейчас ты — мать, а потом станешь бабушкой, побереги свое сердце, девочка!» После его слов я осталась дома, как и все мусульманские женщины до меня и после.

Я рано узнала о смерти. В шестом классе меня пригласила поиграть моя одноклассница Ланка, мы зашли в дом и стали играть, а потом откуда-то пришел странный запах, он был сладковатый до тошноты, и вызывал чувство тревоги. Я не могла понять своего состояния и захотела быстрее уйти из этого дома.

На следующий день не стало Ланкиной мамы, прекрасной женщины, повара школьной столовой. Молодая женщина трагически погибла под колесами грузовика, оставив троих детей на свою престарелую мать.

В следующий раз это случилось через несколько лет. Была весна. Мои куры сели высиживать цыплят. Для теста мне понадобились яйца и я пошла к соседке за ними. У нее не все куры выводили, и излишки яиц она продавала. Когда я зашла к ней в дом, запах резко ударил мне в нос, и мне стало дурно и страшно.

В тот вечер, на работе от сердечного приступа внезапно скончался ее муж. Господи, зачем я его чувствую? Почему мне становится страшно от этих ощущений?

В третий раз он пришел ко мне домой…

Я плакала всю ночь во сне, которого не помнила. Проснулась на мокрой подушке и оделась в черное платье, по совету Коко Шанель, оно было в моем гардеробе. До сих пор не знаю, почему выбрала этот цвет в то утро.

Я снова узнала его. Сладкий, в то же время гадкий, и уже до боли знакомый запах заползал в дом из каких-то щелей и пугал меня… Потом принесли телеграмму… Не стало моего брата, умного, красивого, талантливого… Он писал красивые песни… Последняя оборвалась внезапно, на пыльной дороге, взлетев над капотом «Волги» на полной скорости, торопившегося домой, мотоцикла, посреди необъятной степи.

Запах смерти! Я поняла, что это был запах смерти. Дурнопахнущая коварная старуха с косой разрушала наш добрый и теплый мир. Он распадался на атомы, которые невозможно уже собрать.

Одна смерть изменила все наши жизни, цепкими клешнями вырывая из груди клоками наши сердца и души.

Уже в родительском доме, перед самыми похоронами, я отключилась на несколько минут. За это время, мне приснился странный сон. Мы с односельчанами провожали толпу друзей моего брата Даулена, которые строем уходили из села, впереди всех шел мой брат. Лил дождь, и не было понятно, что текло по нашим щекам: то ли слезы, то ли капли дождя. Этот сон стал пророческим.

По разным причинам наши односельчане хоронили молодых парней, ровесников моего брата, горько оплакивая каждого из них. Угасала жизнь в селе и росло кладбище, словно, соперничая с деревней своими размерами. Некоторые из них погибали от несчастного случая, кто-то от болезни, кто-то в криминальных разборках 90-х, а кое-кто и в бою.

В Первую Чеченскую войну погиб наш односельчанин Жолдинов Жантас. «11 августа 1996 года группа прикрытия контролировала коридор для выхода из города мирных жителей. Сила боевиков была превосходящей. Над отрядом нависла угроза окружения»…

Его мама умерла, когда мальчик был еще маленьким. С тех пор, он тосковал по ней, ему рано пришлось познать горе. Первое, о ком тогда подумал Жантас, это были матери его боевых товарищей.

— Вас ждут мамы и вы должны вернуться живыми! Я знаю, что им будет тяжело без вас, — с этими словами Жантас добровольно вызвался прикрывать отход товарищей.

Истекая кровью, он вёл огонь по противнику пока не кончились боеприпасы, затем отбивался штык-ножом. Боевики расстреляли Жантаса в упор. Матери тех ребят добились присвоения нашему земляку звания Героя Российской Федерации (посмертно). Этого звания Жолдинов Жантас был удостоен первым в Оренбургской области.

Не осталось в селе семьи, кого не коснулось холодное крыло горя. Напуганные страшными потерями, люди в складчину купили большую черную корову и принесли ее в жертву. На общих поминках, где читали и мусульманские, и православные молитвы, они молили Всевышнего защитить их детей. Горе и страх потерять остальных объединяли и сплачивали жителей села независимо от национальности, от религии.

После смерти сына мой папа замкнулся. Зная, что он с кровотечением так и не пошел в больницу, я спросила его:

— Папа, почему ты не хочешь лечиться?

— Моя жизнь не дороже сына, — угрюмо отвечал он.

— Почему ты не хочешь подумать обо мне, о маме, о внуках? Почему ты не хочешь жить ради нас? — плакала я в истерике, но он не отвечал мне, лишь молча смотрел мимо меня, уставшими от страдания, глазами.

Я не смогла до него ни докричаться, ни достучаться.

Лишь тогда, когда метастазы «расползлись» по всему организму, он согласился лечиться, но было поздно. Его уже невозможно было спасти.

Проклятая болезнь захватила организм и поедала изнутри. Я слушала хирурга, глотая слезы. Они шли не из глаз, а комком скатывались сразу в горло, потому что за дверью кабинета сидел мой папа. Наступает время, когда мы с родителями меняемся местами. Я понимала, что это был тот самый момент. У кабинета сидел мой большой беспомощный ребенок, с ввалившимися глазами. Он терпеливо и растерянно ждал решения врача и меня. Когда я вышла, он внимательно изучал мое лицо. Я врала, пытаясь казаться спокойной и равнодушной. Говорила ему

— Папа, врач меня отругал. Мы такую ерунду, как геморрой, не хотели лечить вовремя. Теперь я тебя буду лечить! Поехали домой!

Я пыталась спасти папу по схеме одного немца, который с таким диагнозом жил уже двадцать лет. Нужно было пить сулему, чагу, нафталин, фракцию. Нам показалось, что этот бредовый рецепт даже помог папе, и вместо двух недель, обещанных врачом, он прожил еще полгода. Фракцию папа пить отказался:

— Эту вонючую гадость пить не буду!

После этого стал сдавать и покинул этот мир абсолютно измученным болезнью и страданиями. Мне было жаль отца, который много пережил в своей непростой жизни. Он был вечно виноват перед мамой. Она винила его даже в смерти сына, потому что не остановил его. После похорон я задала маме вопрос:

— Ты считаешь папу идеальным мужем?

— Да, твой отец был очень хорошим мужем! — тихо сказала она.

— Жаль, что он никогда не слышал этого, — подумала я.

Мне нужно было решить вопрос с домом и мамой. Для этого в большой комнате собрался семейный совет, на нем присутствовали близкие родственники и друзья семьи. Дядя Ахметжан, мамин двоюродный брат, начал с меня:

— Дана, тебе нужно решить вопрос с мамой. Где она будет жить? У мамы, из-за тяжелой болезни, правая рука висела «плетью» и не работала, многое по дому раньше делалось отцом. Оставлять ее одну я не могла и предложила переехать к нам в Беловку. Мама категорично заявила:

— Нет, никуда не поеду из своего дома, вы должны приехать в «Красный Чабан». Раньше я никогда не противоречила своей маме, но тут решать нужно было не за себя и за нее, а за своих детей:

— Мама, извини, но сюда переезжать мы не будем, я предлагаю тебе жить с нами. Беловка находится рядом с областным центром, а Чабан — в 400 километрах от него. Сейчас я буду ориентироваться на своих детей, завтра им предстоит учиться в Оренбурге, а отсюда добираться очень сложно. Хватит того, что я во время учебы, только четыре раза в год приезжала домой.

— Тебе не жалко бросать свой родной дом, село? Ты обязана вернуться в «Красный Чабан», это твоя Родина! — продолжала настаивать мама.

Я не хотела с ней спорить и переключилась на тетю, мамину сестру:

— Тетя Марьям, а ты не хочешь вернуться в родную деревню? Могла бы ты с мамой здесь поселиться.

Раньше она жила в Чабане, но тут вдруг тетя Марьям замахала руками:

— Ой, даже не собираюсь. Рая, мне, кажется, тебе нужно ехать к Дане.

— Апа (сестра), послушайте моего совета, не нужно заставлять детей ломать свою жизнь, им нужно идти вперед, а вы их тащите назад. Дана говорит правильно, ты должна подумать о ней и о внуках, — сказал дядя Ахметжан.

К его мнению она всегда прислушивалась. Согласившись с родственниками, мама стала обреченно готовиться к переезду. Тетя уехала в Казахстан.

За короткий срок я собрала и упаковала ее вещи, оформила сделку с совхозом «Обмен дома на зерно». Сдала полученное от совхоза зерно на элеватор. Открыла там счет, куда должны будут перевести деньги от продажи моего зерна. Сделав все эти дела, мы погрузили в машину оставшийся после тщательной сортировки нехитрый скарб мамы и повезли его за много километров от дома. Мама стала привыкать, частенько, с грустью, вспоминала вслух школу, коллег, односельчан. Однако, будучи коммуникабельным человеком, она знакомилась с нашими соседями и начала общаться с бабушками села.

Начался новый этап нашей жизни, когда мы с мамой учились дружить друг с другом, чего не было раньше. Мы стали больше разговаривать. Я была тогда благодарна ей за то, что она перестала давить на меня, но это был поспешный вывод. Ей трудно было кардинально поменяться в этом возрасте. Периодически, по привычке, как когда-то в общении с отцом, она капризничала, обижалась на мелочи. Иногда ее обиды на меня были смешными, как та, которая возникла из-за того, что я не посоветовалась с ней, какое мясо заготовить на зиму, когда в сарае остался один-единственный бык. Было бы странно обсуждать это на семейном совете!

В один из тихих вечеров, после ужина, настойчиво зазвонил телефон, на другом конце провода плакала тетя, та, что уехала в Казахстан.

— Алло, Марьям — это ты? Почему плачешь? — спрашивала мама.

— Да, это я. Наш завод закрыли. Зарплаты нет. Я думала, что буду получать пенсию по «горячей сетке», но ее отменили. Нет денег платить за учебу Итиля. Теперь его могут забрать в армию, а он не хочет, — всхлипывая, перечисляла Марьям свои горести.

— Чем мы можем помочь?, — спросила ее я.

— Мы хотим вернуться в Россию, поможете нам?, — попросилась она.

— Хорошо, выезжайте. Чем сможем, тем и поможем, — ответила ей я.

Они приехали уже через месяц, все их вещи помещались в одной клетчатой китайской сумке, которую в народе называли «мечта оккупанта». Денег у них с собой не было. Моя тетя была самой младшей в семье. Она привыкла всю свою жизнь рассчитывать на старших братьев и сестер.

— Вот мы и приехали. Теперь мы ваши бедные родственники и будем жить у вас. Наших денег хватило только на билет. Подарки и гостинцы купить не смогли, — с этими словами тетя зашла в мой дом.

Мама вышла поприветствовать прибывших. Она обнимала и целовала гостей, утешала их, приговаривая:

— От вас никто и не ждал подарков. С приездом, мои дорогие!

Теперь, когда мама жила со мной, функция «опекуна» Марьям автоматически ложилась на мои плечи. Я не знаю, как некоторым людям удается стать манипуляторами, подчинить себе многих, заставить их решать чужие проблемы? Моя тетя была мастером в этом деле.

Я привыкла все до мелочей планировать, и мне захотелось сделать это и для тети:

— Я узнала, что нужно сначала пройти медосмотр, сходить в администрацию сельского совета, обратиться в паспортный стол, в пенсионный отдел. Машину я заказала к 8:00.

— Хорошо, с завтрашнего дня начнем. Дашь нам деньги на дорогу и за медосмотр заплатить? — спросила тетя.

— Да, конечно, оставлю, — кивнула я.

Через месяц, когда были собраны все документы и получено российское гражданство, тетя с сыном прописалась в нашем доме. Первый пункт тетиного плана был выполнен, был еще и второй… О нем я еще не знала… Вскоре мама заговорила со мной о племяннике:

— Итилю необходимо получить высшее образование. На это нужны деньги. Их у твоей тети сейчас нет. Ты должна помочь родным. Возьми в долг у фермеров, когда получим деньги за дом, рассчитаемся с ними. Да, твоя свекровь сказала, что ты копишь доллары. Может, их достанешь?

Я, действительно, иногда покупала доллары. Их в деревне трудно потратить. Таким образом, мне удавалось накопить на какую-либо крупную покупку. Свекровь не знала, что они ушли на похороны папы. Но, эта информация подлила масла в огонь.

Ко мне пришло запоздалое понимание того, что тетка заранее запланировала воспользоваться деньгами старшей сестры для обучения своего сына! Несамостоятельная Марьям несколько лет находилась на иждивении у средней сестры. Той, наверное, надоело ее тянуть и она сбагрила ответственность на нас с мамой.

Младшая сестрица так и жила всю свою сознательную жизнь между двумя сестрами, между Казахстаном и Россией, то и дело сходясь и разводясь с мужем. Мне казалось, что даже железнодорожные контейнеры матерились, громыхая, когда выплевывали из себя разбитую такой жизнью мебель и затасканные переездами мешки и чемоданы.

— Бедному стоит улыбнуться, как он начинает просить заплатку на свой чапан (халат), — подумала я бабушкиными словами.

Вслух ответила иначе:

— Фермеры дадут только под проценты. Мой муж — безработный, доход моей семьи — одна моя зарплата. Для меня любой кредит — это риск. Итиль должен понять, если нет денег на учебу сейчас, то нужно идти сначала в армию, потом можно будет работать и учиться заочно, или на вечернем отделении.

Тетя, молчавшая до этой фразы, с агрессией набросилась на меня:

— Когда вырастет твой сын, ты все сделаешь, чтобы он не пошел в армию. Вот и я делаю, что могу.

Мне приходилось сдерживать себя, чтобы не переходить в другую тональность:

— Да, только ты ничего не делаешь, а заставляешь меня залезать в долги. В отношении нас ты ошибаешься. Когда Тимур вырастет, он пойдет в армию, а потом будет работать и оплачивать свою учебу сам. Просить денег он ни у кого не будет, даже у меня. Я так воспитана и детей этому учу. Мой сын будет рассчитывать только на свои силы.

— Если ты не хочешь помочь тете, то ты мне не дочь! Я оставлю тебя без наследства! Ни копейки от меня не получишь! — со злостью кричала мама.

Потом она отвернулась и сквозь зубы сказала:

— Лучше бы ты сдохла в детстве от бронхиальной астмы!

Я устало ответила ей:

— Мама, я тоже мать. Но, как мать, я тебя не понимаю.

Жить под одной крышей с озлобленными родственниками становилось невыносимо. Марьям закатывала скандалы и истерики, мама утешала ее и ругала меня. Итиль спорил не хуже женщин, конфликт становился все болезненнее.

В меня кидали бомбы, разрывая

Измученное сердце на куски…

Мне было не до ада или рая,

Лишь боль, что не подал никто руки…

Я пробовала жить всегда открыто,

Как на листе понятным шрифтом стих…

Теперь последней каплею убита…

Мне не простили… Я простила их…

(Ирина Самарина-Лабиринт)

Ситуация тех дней напомнила мне седьмой класс. Тогда одноклассники объявляли мне бойкот за бойкотом, только потому, что я была дочерью директора школы. Им казалось, что я всюду выведывала информацию, а потом «стучала» на всех своей маме. Хотя, на самом деле, я ее почти не видела дома. Они думали, что учителя ставят мне хорошие оценки по той же причине. Эти обвинения были несправедливыми, и я пыталась доказать одноклассникам свою невиновность. Моя бабушка сказала мне тогда:

— Cъел волк — не съел, про него все будут говорить, что его пасть в крови! Если толпа решила, что ты в чем-то виновата — не доказывай им ничего. Они не услышат тебя. Не иди против глупцов. Пережди время! Потом они поймут, что поступали неправильно! Доказывать нужно делом! Учись хорошо. Добивайся высоких результатов. Поступи в институт. Там тоже хорошо учись. Вот тогда до них дойдет, что твои оценки заработаны честно!

На тот момент ее слова я поняла так, что для меня будет лучше, если начну игнорировать одноклассников, перестану оправдываться, и тогда они не будут меня донимать. Не угадала… Дети бывают очень жестокими, они не унимались и в том случае, когда я замыкалась и уходила в свой мир. Кто-то сказал:

— Даже сильных может победить толпа немощных.

Одноклассников было много, а я осталась одна. Слабый, одинокий подросток… Никто не замечал моих страданий, и, в первую очередь, их не замечала моя мать! Мне не хватало ее поддержки! Мне не хватало ЕЁ! Тогда я для себя решила, что если взрослые не видят, как мне сейчас плохо, то они и не заметят, если меня не станет совсем. Я часто оставалась наедине с этими мыслями. Как всегда, дома никого не было: родители — на работе, брат — или на секции, или играл где-то с пацанами. По телевизору показывали многосерийный фильм о сибирском селе. Его тогда смотрели все жители нашей деревни.

В одной серии героиня, из-за семейных проблем, повесилась. В моих глазах запечатлелись, показанные крупным планом, ее полосатые носки на болтавшихся в воздухе ногах. Не одна я обратила внимание на них. На следующий день на перемене мальчишки показали, как делаются удавки, петли, на которых вешаются. Я — девочка сообразительная. Мне достаточно было одного раза, чтобы запомнить, как завязать петлю. В тот день я сама себе сказала:

— Лучше сдохнуть, чем быть никому не нужной!

Взяв в руки петлю, я задумалась. Отбросив эмоции, я размышляла, как все это произойдет и что будет после меня. Первыми, о ком я подумала, были бабушка и папа, для которых моя смерть станет страшным горем. Мне стало их жаль. Вспомнились бабушкины слова:

— Девочка моя, даже за спиной хана злые люди показывали кулак. Иди по жизни гордо и с достоинством. Покажи им силу своего духа!

Умываясь горячими слезами, медленно, одеревеневшими от страха пальцами, я развязала узел и убрала бельевую веревку обратно в ящик.

Но, этот бойкот делался уже по-взрослому! Мать весь накопившийся гнев выплеснула мне в самую душу. Эти слова обожгли меня и больно ранили. Сразу вспомнилось безрадостное детство, в котором не было материнской любви. Мне приходилось видеть ее нежность, направленную на брата. Помню себя, в ожидании маминой коленки.

Мы в большой комнате смотрели телевизор. Братик лежал на диване, головой — на коленях мамы. Она нежно гладила его по волосам, целовала. Я, как неродная, искоса наблюдала за ними, ждала, когда он уйдет. Наконец-то… О! Чудо! Колени мамы опустели, и я бегу, чтобы лечь на них головой. Я уже в полуметре от нее…

Мама, с раздражением в голосе, останавливает меня на лету фразой:

— Ты куда бежишь? Большая уже! Сиди в кресле!

Мою маму многие считали очень мудрой женщиной. Она была хорошим педагогом, психологом, директором школы, но материнской и женской мягкости, такта ей не хватило сначала в воспитании, а потом, чтобы понять, что из-за капризной и жадной сестры она теряла родную дочь. Возможно, навсегда… Для других мама всегда была советчиком, учила правильно выстраивать отношения в семьях… Но, не слыша себя от злости, разрушала то, что осталось от собственной семьи. Она кричала мне:

— Уеду на Родину, не хочу с тобой жить, ты — неблагодарная дочь! В твоем доме всё мое! Это я тебе купила приданое! Все заберу, ничего не оставлю!

Отпрыск тети ехидно заметил:

— Мы даже можем тебя лишить квартиры. Ты сама нас прописала.

Я стояла, словно каменный истукан, внутри которого пряталась и догорала душа. Ее неистово «скребли кошки». «Твари» царапали безжалостно, оставляя длинными когтями глубокие отметины. Хотелось расплакаться. Вряд ли кто из них пожалел бы меня. Поэтому, собрав силы, я с ухмылкой ответила Итилю:

— Да, но права на квартиру давно юридически оформлены на членов моей семьи. Это общедолевая собственность. Я могу выписать вас с такой же легкостью, как и прописала.

Я ходила по своему дому прибитая, несчастная. Слышала, как с моего домашнего телефона тетя и мама демонстративно громко жаловались на меня всем родственникам, родственникам мужа, односельчанам, среди которых я зарабатывала свой авторитет десять лет. Всё шло «коту под хвост», катилось к «чертям собачьим»!

Мне было трудно простить маме то, что, после их разговоров, приходилось идти по селу и слышать, как за спиной все, кому не лень, говорили:

— Дана выживает из дома свою родную мать и тетю. Бессердечная эгоистка выгоняет мать-инвалида.

Я, как тень, шла на работу и с работы. Казалось, что мне в спину воткнули огромный тесак, с которым приходилось жить, терпеть адскую боль.

По ночам я долго не могла уснуть. Все горело синим пламенем вокруг и внутри меня. Это был мой персональный, индивидуальный АД!

Вспоминая то время, только недавно поняла, что мой муж и дети так старались меня не напрягать. Даже не помню их присутствия в доме, словно я была одна, в захваченной врагами крепости. Моя семья по собственной воле удалилась на задний план моей тогдашней действительности, предоставляя мне возможность разобраться в отношениях с родственниками самостоятельно. Через две недели у ворот моего дома остановился грузовик. Приехал дядя Ахметжан, который выхлопотал маме, как Почетному Гражданину района, квартиру в своем селе и увозил ее обратно, на восток.

Для меня это стало неожиданностью, но, возможно, это было лучшим решением. Жить в таком негативе становилось невыносимо. Поборов себя, я сказала матери на прощание:

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, поэтому участвовать в погрузке твоих вещей не буду. Насчет приданого ты права, здесь все действительно куплено тобой. Я сейчас ухожу из дома. Бери все, что тебе нужно, не стесняйся, но с этого дня забудь меня! Твоя дочь умерла в детстве от бронхиальной астмы!

Только потом я заметила, что слово «мама» из моей фразы пропало, как пропадала она сама в эту секунду из моей жизни. Уйдя далеко за деревню, в безлюдное место, я села у родника, мирно журчащего у края леса, под кладбищенским холмом. Опустив голову на колени, я расплакалась. Уже на расстоянии прощалась с мамой, со своей семьей, которую для меня, после смерти отца и брата, представляла она одна. Рядом с кладбищем я хоронила свою любовь к ней, поливая землю горькими слезами. Белая капустница летала надо мной, задевая тонкими крылышками мои лицо и волосы. Она была такой настойчивой в своей заботе. Ах, белая бабочка… Мне даже показалось, что это родная мне душа, слетевшая с небес, утешала меня. Я смотрела на нее и видела свою бабушку в белой ночной сорочке и белом платочке.

Машина уехала, не дождавшись моего возвращения. Я не простилась с мамой физически, но сделала это мысленно, крепко обнимая ее на прощание. Тут проявился недостаток нашего степного сурового воспитания.

Нас научили читать по глазам настроение, эмоции, в словах слышать то, чего не сказали, или сказали «между строк», скрывать свои чувства. Нас не научили говорить о своих чувствах. Мы не признаемся близким в том, от чего нам бывает больно, не сообщаем, от чего нам хорошо… Мы прячем это от всех, даже от себя. Ночью, после отъезда мамы и тети, я, как мумия, лежала на кровати с детьми и не спала. В соседней комнате кричал во сне пьяный муж… Благо, дети, набегавшись на улице, спали крепко и не слышали отца.

Погрузившись в свою печаль, молча, не мигая, смотрела в темноте на черный потолок. Я беззвучно плакала, не всхлипывая и не вытирая слез, чтобы не разбудить детей. Горячие струйки беспрестанно стекали по вискам на подушку, делая ее мокрой. Мокрыми становились и мои волосы.

Через месяц после таких ночей я обнаружила, что под лопатками, на хлопчатобумажной ночной рубашке, протерлась ткань. Она стала тоньше и просвечивалась. «Крылышки пробиваются», — ухмыльнулась я «себе под нос», обнаружив два полупрозрачных пятна на сорочке. Я начала получать письма от мамы, которые сжигала, не читая. Мне не хотелось делать вид, что ничего не случилось, что я не обиделась. Всю жизнь я ждала от мамы любви, прощая ей резкий тон, оправдывая ее холодность и раздражительность тем, что она уставала со мной, больным ребенком, с которым проводила бессонные ночи, а потом уставала на работе. Не получая от меня ни одного ответа, возможно, она впервые почувствовала, что была не права. Она начала звонить мне, желая исправить ошибку. Для нее я умерла, она сама так захотела. Я не могла простить ей этих слов. К телефону подходили дети, мой муж. Они разговаривали с ней, но мне было трудно перешагнуть слишком сложный для меня барьер, глухую бетонную стену, возведенную между нами моей матерью. Даже будучи ребенком, я не понимала ее, когда она проклинала отца, его род. Слыша ее слова, я вздрагивала от страха за отца, за нас, потому что его род — это МЫ. Мне не было понятно, как можно ранить близкого человека, с которым живешь бок о бок каждый день и всю жизнь, которому после всего этого нужно будет смотреть в глаза каждый следующий день. От этих сцен моя душа страдала не по-детски. Я обещала себе: когда вырасту, никогда не буду обижать мужа и огорчать детей.

Мне всегда хотелось понять, почему папа чувствовал себя виноватым, многое прощал маме. Тогда мне еще не было известно о трагедии, которая произошла с отцом задолго до моего рождения.

Женившись после армии на восемнадцатилетней Райхан, папа привел ее в родительский дом, где жила большая семья: дедушка Мукатай с молодой женой, сыновьями и старенькой матерью, воспитавшей его детей. Между старшими женщинами в доме часто возникали конфликты. Дерзкая сноха не думала уступать свекрови. Мой дедушка слишком сильно любил свою красавицу-жену, баловал ее подарками и не пресекал грубого поведения по отношению к его матери. Мой папа очень любил бабушку. Ему не нравилось, что жена отца так себя ведет. Он несколько раз предупредил мачеху, что не даст в обиду бабушку. Та только смеялась ему в лицо, провоцируя конфликт. Однажды, когда мой папа приехал с работы раньше обычного, он увидел картину, от которой его бросило в жар. На земле сидела бабушка, а мачеха била ее по голове огромным медным тазом. Все произошло внезапно. В состоянии аффекта он схватил висевшее на стене ружье, для того чтобы напугать мачеху. Он выстрелил… Ружье оказалось заряженным… Как птица, в последний раз взмахнув крыльями, молодая мачеха замертво упала рядом с бабушкой, залив кровью ее и двор. Со скоростью вылетевшей пули весть разлетелась по селу. В одно и то же время о ней узнали мама и ее отец. Дом находился в трех километрах от школы, там работала моя мама. Она выскочила оттуда и побежала, не разбирая дороги, путаясь в своем длинном сером плаще — макинтош. Ее розовый крепдешиновый шарфик развевался на ветру. Он еле держался на тонкой девичьей шее. Пытаясь догнать и остановить дочь, за ней бежал мой дед Нурахмет. В этот момент она думала о своем муже, дедушка — о своей дочери. Им уже сообщили, что второй выстрел Сулейман сделал в себя, но был еще жив.

— А вдруг он убьет Райхан? — стучало в голове деда.

Мой папа «загремел» в тюрьму на семь лет, там его навещал только тесть, дедушка Нурахмет. Дедушке Мукатаю было трудно простить сыну смерть красавицы Куляй.

Все эти годы мама ждала его, но на свидания ни разу не ездила. Перед тем, как его увезли в райцентр, он успел ей крикнуть:

— Не жди меня, устраивай свою жизнь!

С его стороны это было честно. Он понимал, что срок ему назначат немалый, чувствовал себя виноватым перед ней. Ему не хотелось губить ее молодые годы.

В нашем селе стояла ракетная воинская часть, однажды там появился казах, офицер. Он заметил молодую учительницу. Через ее коллег, жен офицеров, он передал записку, в которой писал, что хотел бы с ней познакомиться и что у него самые серьезные намерения.

Мама не пыталась изменить свою судьбу. У выросшей в селе девушки больше страхов за свою репутацию, чем у городских. Нам с детства внушают, что «испорченную в молодости репутацию не исправить», «хорошее имя не купить», ««пятно» ложится на всю семью», «не одно поколение будет помнить о бесчестии…». Позорить родителей маме не хотелось. Возможно, она сожалела о том, что не изменила свою судьбу, и вспышки гнева на отца были тому подтверждением. Я — папин «адвокат», всегда его защищавшая, вызывала к себе тот же негатив, что и он. Мы редко можем признать свои ошибки, и мама — не исключение.

Я отчетливо представляла диалог мамы и тети после телефонного разговора со мной. Папина бабушка Сакып обладала даром предвидения, у меня его вроде бы и не было, но иногда какие-то картинки передо мной появлялись. Чем они были, тем самым даром, или продуктом моего богатого воображения? Я не знаю.

Однако, я видела маму и тетю, сидящих в большой комнате и разговаривающих. Тетя спросила у сестры, правда ли, что я отправилась в Москву. Мама задумчиво кивнула головой. Беспокоясь за мамины деньги, а не за меня, сестра не унималась. Она спросила:

— Зачем она поехала? Все равно у нее ничего не получится. Итиль сказал, что Москва для молодых, а ей уже 40 лет. Промотает последние деньги, потом будет тебе звонить, просить их у тебя, чтобы вернуться.

После того, как тетя Марьям получила от мамы все, что у нее было, отношения между сестрами стали натянутыми. Чувствуя зависимость беспомощной сестры от нее, Марьям уже могла позволить себе резкий тон в разговоре.

— Дана не попросит, я ее знаю. Будет голодать, но просить не будет, она упрямая… — сказала мама, узнавая в моем характере себя.

— И не таких Москва ломала! — не унималась сестра.

Она ненавидела меня, именно за характер. Мама, понимая это, ответила Марьям:

— Она с детства такая, ее не сломают. Мы с отцом так ее воспитывали, да и жизнь закалила. В три года отец научил ее играть в шашки, в пять — в шахматы. Закатила она как-то отцу истерику, хотела у него выиграть, а не получалось, да и отец не уступал. Сидит малышка за столом и кричит: «Почему ты не хочешь мне проиграть? Я тоже хочу выигрывать!». А отец ей говорит: «Разве ты сможешь выиграть? Ты даже проиграть достойно не можешь, без слез и соплей!». Потом она говорила, что на всю жизнь слова отца запали в душу. Вспоминала их, когда ей было трудно и хотелось плакать.

Мама продолжала:

— Я ведь ей тоже никогда «спуску не давала», не помогала с уроками, говорила: «Дома куча словарей и энциклопедий, находи там ответ, ко мне не обращайся!». С детства мы с отцом учили ее рассчитывать только на свои силы. В четырнадцать лет она попала в пионерлагерь «Артек». Там Дана напросилась на операцию. Мы с отцом и не знали о ее планах. У нее тогда на лице появились несколько бородавок, это ее портило и сильно огорчало. Уже в «Артеке» она отпросилась у вожатой в больницу и ушла по горной дороге за два километра одна.

Мама с гордостью рассказывала своей сестре историю о моей самостоятельности. Я и сама ее в деталях до сих пор. По дороге из «Горного Артека» я пришла на окраину Гурзуфа, там же нашла больницу, которая находилась в двухэтажном здании. На двери кабинета заведующей висела табличка «Свет Фаина Григорьевна», я постучалась и сказала:

— Здравствуйте, Фаина Григорьевна! Я хочу вас попросить отправить меня на операцию по удалению бородавок.

Заведующая удивленно посмотрела и ответила:

— Я не могу этого сделать, ты несовершеннолетняя и не можешь принимать таких решений без согласия родителей. Отдыхай! Ты же приехала на отдых. Лечиться будешь у себя.

— Думаю, что родители не будут против, — решительно заявила я.

— Откуда я это могу узнать, девочка моя? — сомневаясь, парировала доктор Свет.

Я могла быть иногда очень настырной, и это качество проявилось:

— А если им дать телеграмму или позвонить? Они обязательно согласятся. У нас в Оренбурге не делают таких операций, а я уже не могу ходить с бородавками. Пожалуйста, не отказывайте мне, очень Вас прошу!

Фаина Григорьевна прониклась проблемой девочки-подростка и решила похлопотать обо мне перед ялтинскими врачами. Она коротко скомандовала:

— Хорошо, диктуй адрес.

Через три дня после моего похода в Гурзуф, в лагерь приехала машина скорой помощи. Из нее вышла Фаина Григорьевна и направилась в наш корпус. Увидев меня, она сказала:

— Дана, я получила телеграмму с согласием. Правда, ответ был немного странный. Скорее всего они растерялись, узнав, что тебе нужно делать операцию. В телеграмме было написано: «Согласны, если согласна дочь».

Мне это напомнило: «Казнить нельзя помиловать», но запятая стояла — и вопрос решен.

— Ну, что, «дочь», не передумала? — подмигнув, спросила она.

— Я готова ехать хоть сейчас, — обрадовалась я.

— Вот и отлично, иди за необходимыми тебе вещами и спускайся к нам. Мы тебя ждем в машине. Операцию будут делать в Ялте… — сказала доктор.

Быстро собрав вещи, я вернулась. В скорой сидела Фаина Григорьевна. Машина тронулась с места и поехала. Фаина Григорьевна повернулась ко мне и спросила:

— Не боишься?

— Нет, — звонко ответила я.

Когда она отвернулась, мне становилось все страшнее и страшнее. Жалея себя, я тихо плакала за спиной доктора. Слезы предательски катились по щекам. Я щипала себе руки, кусала губы, сглатывала подкатывающий ком в горле, мне не хотелось выдать себя.

— Ты не плачешь там? — не оборачиваясь, изучая мое лицо в зеркало, спросила Фаина Григорьевна.

— Нет, и не думаю, — бодро отвечала я.

— Вот и хорошо! — спокойно сказала Фаина Григорьевна.

Машина остановилась у крыльца хирургического корпуса ялтинской больницы, мы вышли из машины. Врач по-матерински обняла меня и прошептала на ухо:

— С Богом, девочка моя!

— Спасибо Вам, Фаина Григорьевна! — я прижалась на прощание к ней я. Вдали от дома эта добрая женщина заменила мне всю родню.

В операционной стояла группа студентов, медсестра сделала местную анестезию. Врач включила прибор «электрокоагулятор» и начала прижигать бородавки. Запахло паленым мясом. Я чувствовала, как они падали с меня. Процедура прошла быстро и безболезненно.

Студенты, во главе с доктором, на ходу обсуждая операцию, удалились. Персонал тоже покинул операционную, оставив меня на столе одну. Будучи любознательной девочкой, я решила посмотреть на обугленные бородавки. Увиденная картина заставила вздрогнуть. Воспитанная бабушкой, у которой все сопровождалось ритуалами и молитвами, я поплевала на бородавки через левое плечо и прошептала:

— Бисмилляхи Рахмани Рахим! Никогда ко мне не возвращайтесь!». В операционную вошли медсестры с каталкой и повезли меня в палату. Глядя в зеркало, я успела пожалеть о случившемся. Из зеркала на меня смотрело припухшее лицо с зелеными пятнами и обугленными черными точками.

Через час после операции моё настроение изменилось. В палату зашла медицинская сестра с огромной коробкой в руках и радостно спросила:

— Где здесь Дана из Артека? А, это ты? Тебе посылка от дружины «Хрустальной»!

От неожиданности я тихо произнесла:

— Спасибо!

Когда я осторожно приоткрыла коробку, то очень удивилась ее содержимому. Там были конфеты, печенье, шоколадки, яблоки, ананасы, мед в сотах, груши, апельсины, мандарины. Вся палата и медсестры угостились… Это было невероятное пиршество! Дослушав рассказ сестры, тетя удивлялась. Она фактически меня и не знала. Сказывались четырнадцать лет разницы в возрасте и то, что Марьям училась далеко от дома, а потом вышла замуж. Когда во время своих разводов она приезжала в село, то была занята своей личной жизнью, а потом и я уехала учиться за 400 км от дома.