Первый год. Чужая эра

Даниил Кислевский

Кто знает, имеет ли смысл писать аннотации к первой книге, выпущенной после краха цивилизации? Есть ли резон предвосхищать впечатление читателей, в последнюю очередь думающих о литературе в эти тяжелые дни? Если да, то текст должен быть краток и понятен: четыре времени года – первого года чужой эры. Четыре истории живых людей, оказавшихся в мертвом сибирском городе. Первые истории мира, потерявшего свою собственную.Интригует?Пусть нет. Ведь задача произведения – совсем в другом… Книга содержит нецензурную брань.

* * *

— Вы там как будто были… — скептически, медленно сказал после большой паузы Кислевский, окончив записывать все и в блокнот, и на диктофон.

— Я его знаю хорошо, — ответил Гришин и выпил вторую за вечер стопку. — Знал, в смысле.

Кислевский, в начале рассказа угостившись водкой, пока ко второй не притрагивался.

— Кого, коменданта Башни?

— Ага. Слабый он был. Хотя деятельный.

— Как-то странно, чтобы слабый человек в Башне на главной должности сидел.

— А я думаю, Данила, после всего этого только слабые-то и остались.

Кислевский убрал блокнот, понимая, что история, которую он получил в совершенно неожиданном формате, окончилась, и потянулся в карман за пачкой сигарет.

— А мне кажется, что только сильные. Можно у вас курить?

Курить обычно было можно везде и всюду, но из вежливости Кислевский все же поинтересовался. Гришин, к его удивлению, без особой радости уставился на вытащенную сигарету.

— Сильные все, Даня, это теперь те, одуревшие. А мы — слабые. Ты вот слабый.

И он, кивнув на сигарету, вытащил из ящика стола большую пепельницу в виде рыбы, начисто отмытую.

— Кури уж, что.

Кислевский, уже неуверенно, потянулся в карман за спичками и, вспомнив, что отдал их Гришину, начал искать взглядом коробок на столе. Однако обнаружил он только горстку щепок, лежащих под пальцами собеседника. Тот, словно сам только заметив это, смахнул мусор в ладонь и бросил в картонную коробку под столом.

— Вот, на, — сказал он, протянув журналисту тяжелую зажигалку с косым отверстием для пламени. Кислевский прикурил, чуть не опалив нос длинной струей зеленоватого огня, и рефлекторно убрал зажигалку в карман. Гришин этого не заметил, или не придал значения.

— Доложить бы надо, что ты приехал, — сказал он и пощелкал по клавиатуре ноутбука. — А связи-то нет… Опять оборвалось что-то. Сотовый ловит?

Кислевский поглядел на треснувший экран и помотал головой.

— Уже пару дней как беда с ней. А по рации вы можете?

— Не велено пока. Только проводами или сотой, до особого распоряжения. Ну, подождем.

Кислевский пожал плечами.

— Все равно, как-то вы так… художественно рассказываете. Я узнавал детали, но там ни про генератор этот, ни про… в общем, там все… — Кислевский развел руками.

— Не так? — спросил Гришин. — Сухо?

— Ну да. Вот откуда вы можете знать, как он умер? И что к нему эти… — Кислевский слегка замялся, — холодные могли прийти?

Гришин слегка пожал плечами.

— Холодные? Неплохо. Ну давай будем считать, что это художественный вымысел.

— Нет, ну ладно, будем считать, но… Мне же не байки нужны. Мне нужны факты какие-то интересные, истории.

— А чем тебе не история?

— Ну вдруг вы ее выдумали? — спросил Кислевский, разгоняя висячий густой дым. Гришин тоже махнул, отгоняя табачную завесь от своего лица, и поморщился.

— Слушай, Даня, а что ты хочешь написать вообще?

— Я же говорил — некое такое…

— Некое, такое, — раздраженно перебил Гришин и налил себе еще водки, однако пить не стал. — Журналистика, типа, да?

— В целом, да.

— «В целом»… Язык у тебя, Даня, забит. В тексте тоже видно. Не журналистика, не беллетристика. Так, казуистика.

Гришин снова открыл листы с текстом Кислевского, чем вызвал у последнего сильнейшее раздражение. Датчик на шее журналиста издал недовольный писк. Гришин настороженно поглядел на гостя.

— Ты Пулитцера, что ли, хочешь получить?

Кислевский не нашелся, что ответить, и поглядел на Гришина с удивлением. «Казуистику» и «Пулитцера» он уже и сам успел позабыть.

— Вот ты, получается, у нас последний журналист, так?

— В целом… — начал Кислевский, осекся и нахмурился сильнее. Замечание простого сторожа о забитости языка его весьма задело.

— А зачем тебе быть последним журналистом, а не первым писателем?

— В смысле?

— Сиськи свисли, — хмыкнул Гришин и опрокинул стопку, недовольно и со свистом втянув носом воздух. — Вот ты читал много? Помнишь книжки, например, про войну? Про Великую отечественную, или там, скажем, наполеоновскую?

— Помню.

— А сколько из них было написано прямо во время войны? По горячим впечатлениям?

Кислевский задумался и вновь пожал плечами. Вопрос показался ему провокационным и немного бессмысленным.

— Вы к чему это?

Гришин вместо ответа встал и молча вышел в соседнюю комнату. Послышался какой-то лязг, похожий на звон металлического подноса, и тихий мат. Через пару минут он вернулся, и, принявшись вытаскивать из дальнего ящика, служившего холодильником, консервы и галеты, наконец ответил.

— Людям, Даня, нахрен не нужны просто истории, факты про то время. Оно было-то вон, в прошлом году, считай. Они всё это помнят, до кошмаров. Им зачем документальные сводки?

Усевшись за стол и закрыв ноутбук, он открыл консервы ножом. Кислевский заметил, как трясутся его руки.

— А вот если ты не хронику писать будешь, а книгу, прям настоящую книгу, со всеми этими «он подумал, он посмотрел» — то это другое…

Гришин закашлялся, глубоко и хлипко, и, проморгавшись, продолжил:

— Другое дело. Прямо вот как есть. Будешь первым писателем своей «Новой эры».

— «Чужой».

— Ну да, ты понял, про что я.

— Но так я ж не писатель…

— Ну и не журналист. Кто у тебя редактор? Начальник отдела оповещения, Ермолаева? Или куратор штаба?

Кислевский протянул руку и взял стопку. Гришин положил несколько кусков безымянной рыбы из консервов на галеты, и поставил тарелку между ними.

— Ты журналистом вообще работал?

— Да, в «Проспекте Мира» и еще в паре мест.

— А вот теперь будешь ты не последним журналистом постапокалипсиса без редакции, а первым писателем. Тогда и в голимых сухих фактах надобность отпадет.

Гришин налил себе еще, а Кислевский наконец выпил и вернул на стол пустую стопку. Только сейчас он распробовал, что водка была с каким-то ягодным привкусом.

— Звучит как-то… амбициозно.

— А в мире, Даня, слишком мало людей осталось, чтобы можно было жить без амбиций.

На этих словах Гришин вновь встал и вышел из зала в соседнюю комнату. На этот раз не было его весьма долго, и заскучавший Кислевский тоже поднялся, осматривая захламленное помещение, а затем выглянул в коридор.

— А что за ватман, зачем? — крикнул он и немного смутился. Звук голоса оказался громче, чем ему хотелось.

— Это для фото. Всех, кто приходит, мы фотографируем — я или егерь. Рост пишем и имя, если говорят. Или клички.

— Даже тех, кого не пускаете?

— Их — в особенности, — сказал Гришин, возвращаясь. Теперь под камуфляжной курткой виднелась застиранная белая майка.

— А можно я вас сфотографирую? — видимо, вспомнив про собственный фотоаппарат, спросил журналист, но начальник общественной приемной живо замотал головой.

— Нет, нельзя. Я… не в лучшем виде. Не надо. Зачем тебе?

— Ну, для истории.

— Я еще не история. Обойдешься, — сказал он с усмешкой, и, усевшись в кресло, спросил: — Ты на склад сейчас пойдешь, или еще одну рассказать?

— Давайте еще одну.