Я – прИступник

Данила Решетников, 2020

Эта история – ещё одно доказательство того, как легко и просто можно исчезнуть из онлайна социальных сетей, телефонных записных книжек и памяти твоих друзей и знакомых. Как одним неосторожным движением приводят в силу механизм необратимый и грозный по своей силе. Я – это молодое амбициозное поколение, пропавшее на просторах современной тюрьмы. Мне суждено изменить ее. А ей – меня. Я – не тот, кого вы ловили. Но мне уже никогда не вернуться. Вы устроили переворот не только в пределах колоний, но и в моей душе… Содержит нецензурную брань.

3. Кто сказал, что будет легко?

«С мусором, как с девицей — своеобразный спектакль.

Сидишь, беседуешь с ним, улыбаешься, делаешь вид,

Что тебе интересно, а сам только и думаешь о том,

Как бы вдуть ему побыстрее, да поизящней».

На автобусной остановке тишина и покой. Погода — мечта: десять градусов ниже нуля, полный штиль, снег хлопьями падает на макушку. Я стою здесь совсем один. Ночь. Людишки не ходят. По соседству с дорожным знаком, обозначающим остановку для маршрутного транспорта, ларек цветочный. Называется «Аnna цветы». Таких в городе много. В них все устроено очень удобно: можно зайти, пощупать любой бутон, вытащить, посмотреть и собрать из просмотренного понравившийся букет. Но сейчас этот ларек был закрыт. Лишь гирлянды освещали его привлекательное женственное название, попеременно, то загораясь, то потухая на пару секунд.

— Дима, — отдаленно послышался ее голос.

Я повернулся в сторону теплого звука. Настя прыгнула в объятия мои, взявшись из неоткуда. Она стала чмокать меня в пипку носа, прижимать к себе, нашептывая о том, как соскучилась, как не хочет меня отпускать.

— Почему мы здесь? — спросил я. — Ведь сейчас ночь и автобусы тут не ездят.

— А нам не нужны автобусы, Дим. Мы здесь с тобой одни. Нам никто не нужен. Только ты и я. Вместе.

Я попытался было что-то ответить, но голос неожиданно мой пропал. Будто проглотил его. И чем сильней я старался ответить, тем больше становился кусок, вставший поперек горла. Я плюнул на все. Ведь Настя была совсем близко. Наши варежки обняли друг друга, и мы начали крутиться на вытянутых руках, улыбаясь друг другу, радуясь, что снова обрели счастье. Беззаботное, девственное, людское…

— Парейко, — внезапно назвала меня по фамилии Настя.

Я взглянул на нее задумчиво. Мы продолжали крутиться.

— Диман, — сказала она мужским голосом. — Тебе надо спуститься.

Место Настиной головы вдруг появилась башка моего сокамерника — Слона. Я ощутил, как сердце забилось сильнее, ноги мои подкосились. Перед глазами через пару мгновений вновь появилась тюремная камера. Я лежал на втором ярусе, в самом углу. Слон стоял рядом и тряс меня, чтобы я скорее проснулся. Увидев, что глаза мои слабо открылись, он проронил:

— На тебя передача. Вставай. Надо получить, расписаться…

— Куда идти? — смотрел я на него ошалело.

— Да никуда не надо идти. Вон, — протянул Слон указательный палец в сторону кормяка. Тот был открыт. Из него торчала бумажка. — Просто встань, подойди и распишись за мешок. Понял?

Я кивнул и бегло стал спрыгивать вниз. Спал я одетый, поэтому одеваться мне не пришлось. Спросонок, приземлившись на пол, я долго не мог найти свои адидасовские кроссовки.

— Все, — заключил кто-то из мужиков с выразительностью фиаско. — Масть парашютиста есть. Теперь еще и масть пешехода. Ты просто счастливчик.

Я посмотрел на него испуганно. Какая еще масть пешехода? О чем он?

— Да вот, возьми мои тапки, — сказал Белый, сев на кровать и толкнув свои сланцы в сторону моих грязных носков. — Только подойди уже быстрей к кормяку этому. Оттуда дует. У нас итак полхаты болеет.

Я надел шлепки и быстрым шагом добрался до кормяка. Присел на корточки. Выглянул. Там стоял мужик в форме. Сотрудник. Мусор. Легавый. Или как там его?

— Ты Парейко? — грубо спросил он.

— Я.

— Чего так копаешься?

— Спал.

— Ночью спать надо. Не говорили тебе об этом? Или хочешь, чтобы Слон в кичу поехал? Заебись устроился?

Разволновавшись, не зная, что надо ответить, я просто помотал головой. Легавый подал листочек. На нем перечень каких-то продуктов, написанный от руки. Не успев прочесть ничего, кроме колбасы, сыра и майонеза, я снова услышал грубую речь. Сотрудник подал мне шариковую ручку.

— Вот здесь, — показал он на самый низ, где ничего не было написано. — Получил полностью, дату сегодняшнюю и подпись.

Я послушно написал все, что меня попросили, отдал листочек, после чего кормяк сиюминутно захлопнули и открыли дверь.

— Забирай, — рявкнул мусор.

Я подошел вплотную к двери. Прямо возле нее, у стены, стоял белый большой мешок. Один в один, как тот, на котором вчера Белый под кровать лазил. Стараясь не мешкать, я схватил его и занес в камеру. Тяжелый, собака. Сотрудник поспешил закрыть дверь за мной, но я тут же крикнул:

— Постойте!

— Чего еще? — недовольно ответил тот.

— А кто передал? — спросил я.

Легавый вздохнул печально.

— Матушка твоя передала. Переживает за тебя — идиота.

Дверь закрылась. Я обмяк. Перед глазами явилась картина: зима, сугробы, моя мама волочет за собой мешок, тяжелый и неповоротливый, прямо к бетонной стене, с колючей проволокой наверху. Поднимает голову, смотрит на меня очами уставшими, спрашивает: «Сыночка, ну как же так получилось?». А я из окна тюремного, в решетку крупную, ей отвечаю: «Мам, прости, я не хотел, чтобы все так вышло. Я только хотел помочь…»

— Э, малой!

От резкого вопля из-за спины я очнулся. Снова перед глазами железная дверь с неимоверно крупным глазком, снова запах табачный, снова следственный изолятор. Я повернулся. Сокамерники (те, что не спали — человек пять) оценивающим взглядом прогулялись по мне и мешку.

— Ты чего завис? — спросил Белый, подложив под себя зататуированные икроножные мышцы. — За свободу погнал? Так рановато тебе еще. У тебя все впереди. Вот так сразу начинать точно не стоит. Проходи к урагану, раскладывай кабанчика, че стоишь?

Я молча подошел к столу, подтащил мешок за собой. В самом его верху, там, где по идее он открывается, был намотан недюжинный слой широкого скотча. Я попытался найти конец, но через мгновение психанул, нагнулся к нему, перекусил скотч зубами и с довольным видом открыл мешок.

— Ну че там? — с иронией любопытствовал Слон. — Бабки или наркотики?

Я улыбнулся. Затем ответил:

— В основном, еда.

Внутри все было упаковано в кучу пакетов. Кофе, сыр, доширак, колбаса, чай в пакетах и россыпью, зелень, яблоки, апельсины — все было завернуто в три-четыре прозрачных маечки. То есть пакетов тут в среднем было — от 40 до 60. На них ведь и разориться недолго. Я аккуратно стал выкладывать продукты на стол, распределяя по категориям. Внутри все бурлило. Желание поесть было бешеное. Но и накормить мужиков мне хотелось не меньше. От того, как они тепло меня встретили, я чувствовал себя им обязанным. Поэтому, вынимая колбасу с сыром и майонезом, я поспешил спросить у них:

— А хлеб есть?

— Хлеба полно, — сказал Белый. — Ты что-то хочешь к нему предложить?

— Угу, — повернулся я к нему, держа в руке комплектующие. — Думаю, тут на всех хватит.

Слон улыбнулся и попросил Кащея помочь разобрать мне остатки моей передачи. Внизу были контейнеры с говяжьей тушенкой, какими-то фрикадельками, килькой и голубцами. Я смотрел на все это глазами голодными, но терпел. После того как мы с Кащеем поместили все на свои места (ну, как на свои — туда, куда можно было), я схватил булку белого хлеба из мешка, что висел на стене и, положив его на ураган, понял, что нет ножа.

— Ааа… — протянул я задумчиво, глядя на остальных.

Белый понял меня без слов. Из-под кровати он неожиданно вынул какой-то замысловатый предмет, напоминающий нож, но, видно, кустарного производства. Подал его мне и добавил:

— Это называется резка. Резак, резачок — от размера зависит.

— Понял, — говорю я и немедленно принимаюсь за дело.

Вскоре я наделал бутербродов, израсходовав целую булку. Параллельно, Кащей кипятил ведерко с водой, которую впоследствии вылил в кружки и бросил туда по одному чайному пакетику. Вшестером, мы накинулись (по-другому не назовешь) на все это пиршество и схомячили в пару мгновений. Аппетит я сумел утолить, как ни странно, но кушать все еще мне хотелось. Правда, сейчас, сидя в коллективе, я понял, что, если сяду кушать один, буду испытывать дискомфорт воистину жуткий. Вроде как неудобно получается, что ли. Ты ешь, а остальные сидят и смотрят.

— Садись кушай, — будто прочитав мои мысли, произнес Слон. — Я вижу, что ты голодный. Нет ничего стремного, что ты будешь кушать один. Это твоя передача и твои родные желали, чтобы сытым был ты, а не вся твоя хата. Так что налегай, не стесняйся. А матушке твоей дай Бог здоровья и терпения. Обязательно передай, как будешь звонить, от всех нас большое спасибо. Хорошо?

Я кивнул. Затем протер крошки со стола и принялся уплетать голубцы. Набив свой живот до отвала, я довольный залез обратно на второй ярус и задремал. Однако же ненадолго.

— Малой, вставай, пошли в баню! — тряс меня Кащей за ногу.

Я тут же проснулся, вспомнил, что в передаче были шампунь, мыло и сланцы. Но полотенца не было.

— У меня полотенца нет, — произнес я, не вставая с кровати.

— Ничего, у меня возьмешь, — подошел Слон. — У меня все равно их два.

Минут через пять нас вывели на коридор со всеми банными принадлежностями. В хате осталась ровно половина ее населения. Легавый сказал, что пойдем в две партии. Я стоял с довольным лицом, ожидая, что сейчас посижу в парной, погрею косточки (когда я занимался футболом, у нас баня была стабильно — раз в неделю), но на деле баня оказалась обычным душем. Почему?

— Потому что это единственное место, где зэку удается согреться, — говорил Белый, укладывая свои штаны на лавку в уютной раздевалке тюремной. — Тут хорошая баня, кстати. На старухе в два раза хуже.

— На старухе?

— Да. Так старый корпус здесь называют.

— Понятно.

Раздевался я медленно. Следил внимательно за тем, что делают остальные. На свободе я слышал немного про тюремные душевые, но про мыло упавшее и жопу голую там что-то было. Тут то и началось. Мужики разделись. Но в душевую пошли в трусах. «Значит, есть в этом что-то», — решил я для себя и пошел за вслед за ними так же, не снимая нижнего бельишка мужского. Душевых леек было штук шесть. Я встал под одну из них и начал настраивать необходимый градус воды. Давалось мне это тяжело. Краники тут были бесцветные.

— Ну куда ты крутишь? — подошел Белый. — Подвинься.

Я подвинулся.

— Тебе какую воду надо?

— Чтобы погорячее была.

— А нахера ты крутишь холодную? Вот, — схватился он за трубу, которая подводила воду. — Пощупай.

Я взялся за нее, но чуть выше.

— Горячая, — произнес я.

— Ну так ее и крути. Ты чего, вообще не соображаешь?

Я виновато опустил голову. Белый ушел обратно под свою лейку. Я наконец, нашел нужную температуру и смог немного расслабиться. Затем увидел, что все начинают снимать трусы и стирать их. От этого мне стало легче вдвойне. Или даже втройне.

Вернулись мы в хату минут через тридцать. Ступила вторая партия. Слон включил телевизор — там биатлон. Я заварил чай, нагрев кипятильником, как умелый сиделец, себе воды до кипения, взял пару печенюшек и предложил мужикам. Они, естественно, тоже не отказались.

— Можно у тебя закурить взять? — неожиданно поинтересовался Кащей.

Я посмотрел на него вопросительно.

— Я не курю, Жень (имена я быстро запоминал).

— Но у тебя тут лежат сигареты. «Максим». Где-то около блока.

Я встал с кровати, подошел, посмотрел пакет. Там и вправду лежали обычные сигареты, без пачек. По виду достаточно много. Но зачем мама мне их положила? Чтобы я мог угостить кого-то?

— Возьми, конечно, — удивленно пожал я плечами. — Я, правда, не курю.

— Да и мы не сомневаемся, — усмехнулся Слон.

Мужики закурили. На душе вдруг стало тепло. Тепло от того, что все довольны и всем хорошо. Мужики общались, подкалывали друг друга, правда, в половине из их подколов суть я не мог уловить. Тюремные они какие-то были, что ли. Закусывая черный чай печенюшкой, я воздал к зомбоящику свои очи и внимательно начал следить за мужской эстафетой. На первом этапе бежал Гараничев. Меня это удивило. В глубине своих мелких раздумий, я считал, что лучше бы там начинал Устюгов. Заметив мой нешуточный интерес к происходящему на экране, Слон подсел рядом, и мы с ним разговорились. Я рассказал ему о том, что биатлон смотрю с самого детства, но в семье никто им не занимался.

— Отчего же такая любовь? — спросил он.

На что я пожимал плечами. Говорил, мол, непредсказуемость, наверное, всему виной. Вроде как бежит спортсмен полдистанции, допустил промах, ушел на круг, отстает, а тут бах, и на самом последнем огневом рубеже ошибается лидер гонки. А наш прибегает вслед за ним, попадает и бежит последний круг нога в ногу с былым фаворитом. Тут и разворачивается настоящая интрига спортивная.

— Наверное, ты прав, — подметил Слон. — Сейчас наши на шестом. Думаешь, победят?

— Все может быть, — ответил я, сделав очередной глоток.

Слон нахмурился.

— А ты, похоже, очень даже воспитанный малый.

— С чего ты взял?

— Чаем не хлюпаешь. Носом не швыркаешь. Это для них, — кивнул он головой в сторону остальных мужиков. — Данные качества не заметны. Половина из них колхозники, половина — никомушные.

— Никомушные?

— Ну, да. Те, у кого нет никого. А если есть, то давно уже отвернулись.

С нарочито грустным видом произнес Слон последнее предложение. Я невольно проникся сочувствием. Мне стало как-то не по себе.

— Чей вклад то? — спросил он снова, пробегая глазами по моей кружке.

Я улыбнулся.

— То, что не хлюпаю?

— Ну.

— Бабушкин.

— А бабушке сколько лет?

Перед глазами тут же встала картина, как десять дней назад я впервые сыграл перед ней на гитаре. У нее был юбилей двадцатого ноября. 75. За столом сидело много ее знакомых, родных и близких. Был там и мой отец. Правда, семья давно у него другая. Даже очень давно. Но он молодец. Помогал подпевать мне. Бабушка прослезилась. То были слезы радости. А теперь ее ждут слезы горькие, неприятные…

— Малой?

Я немедленно очнулся и отозвался.

— Бабушке, говорю, лет то сколько? — спросил Слон, нависнув надо мной, будто хочет заехать по морде.

— Семьдесят пять, — отвечаю я. — Вот, недавно исполнилось.

— Пожилая уже. По отцовской, видимо, линии.

— Угу, — взял я в рот печенюшку. — По материнской совсем молодая.

Мы продолжили смотреть биатлон. Слон рассказал мне, что сидит уже в пятый раз. За то время, пока сидел, перевидал достаточно лагерей. На некоторых срок летит быстро, а на других и вовсе кажется вечностью. Поведал мне о непростых взаимоотношениях моей статьи и преступного мира. Твердил, чтобы я ни подо что не подписывался.

— Ты не барыга. Ты молодой и глупый пацан.

Вот видите. Все, как я вам и говорил.

Объяснил мне Слон и то, что зубы показывать, тоже не стоит. Глупый не глупый, а раз заехал, то будь уж добр — соответствуй. Никуда не лезь, ни в споры, ни в дела никакие тем более. В карты, говорит, не садись — с матушки своей деньги трясти не вздумай.

— У нее итак горе. Хочешь, чтобы еще одно появилось?

Не хочу, конечно. А потому продолжал кивать. Биатлон, меж тем, кончился. Наши заняли третье место. К беседе со Слоном (хотя это больше напоминало его монолог) мой интерес постепенно стал пропадать. Он все еще говорил о чем-то с таким видом важным и рассудительным, но я его не слушал уже минут десять. Все это время я думал о том, как скорее позвонить маме. Попросить у нее прощения, сказать спасибо за передачу. А потом набрать Насте, услышать ее теплый голос, представить, что ее губы касаются ни телефона, который я недавно ей подарил, а моей щеки. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы мой мотор так не колотило, когда я о ней думаю! Но Господь, похоже, был непреклонен. Да и я в него слабо верил. Может, в этом все дело? Я не знал. Да и никто, вероятно, не знал об этом. Чтобы как-то отвлечь себя, я предложил мужикам еще по одному бутерброду. Подошел к столу (урагану), достал резку (теперь я знал, где лежит она) и начал медленно — с чувством, толком и расстановкой, готовить блюдо весьма незатейливое. В этот самый момент железная замочная скважина захрустела, дверь открылась и в хату зашла невысокая женщина в форме лет тридцати от роду. Волос у нее был светлый, но корни уже выцветали.

— Парейко кто? — спросила она мягким голосом.

— Я, — тело мое внезапно застыло. — А что случилось?

Увидев в моей руке резку, о которой я совершенно забыл, она сделала глаза удивительно большими и круглыми, после чего перевела свой взгляд на Слона.

— Это у вас что, на положняке? — словно закипая, поинтересовалась она у него. — Хорошо живете, Саш. Ничего не скажешь.

Наши со Слоном взоры пересеклись. Он покачал головой недовольно, да я итак уже все понимал.

— Лен, давай не будем, — протянул он ей виновато. — Парень только заехал. Мы ему еще толком довести ничего не успели. Поговорим, объясним. Подобного больше не повторится.

— Конечно, не повторится. Потому что парень этот, — сделала она акцент на последнем слове, после чего взглянула на меня. — Сейчас же переезжает.

— Куда? — неожиданно встрял в разговор Белый.

— В карантин.

— Ну, Лен!

— Не Ленкай мне тут! — рявкнула она на него, будто шавка последняя. Мое впечатление об этой женщине тут же испортилось. — Он вообще тут находиться не должен! Просто в карантине вчера мест не было. Вот его к вам и закинули. Так что все. Никаких разговоров. Парейко? — окликнула она меня еще раз. — Тесак этот оставляй, а сам с вещами на выход. У тебя две минуты.

Женщина вышла. Дверь за нею закрылась. Я сразу понял, что распорки в дневное время тут не стоят. Посмотрел на Слона. Думал, он отчитывать меня будет. Но он не стал. Уселся к себе на кровать. Сказал, чтобы я собирался.

— Ну и не попадайся так больше, малой. А то можно ведь и в кичу уехать, и за халатное отношение потом спросят с тебя мужики. Понял?

Я снова кивнул. Собрал небольшой мешок. Сигареты, чай и пол колбасы сокамерникам оставил. Поблагодарил за гостеприимство, сказал спасибо и встал у двери.

— Спасибо Богу Исаку, — ответил Белый, широко улыбаясь. — А тому, кто так говорит, знаешь, что в сраку?

Я помялся. Опустил голову.

— Да нормально все, Диман, — сказал он, продолжая давить мне лыбу. — Просто в тюрьме спасибо не говорят. Обычно отвечают: «Сам знаешь».

— Сам знаешь? — переспросил я, накренив брови.

— Ну, да. Не все просто знают, что у этого выражения есть продолжение. От того и непонимание.

— А какое у него продолжение?

— Где разум есть, там слов не надо, — произнес Белый уже без улыбки. — Запомни это. В будущем тебе обязательно пригодится.

Я кивнул. Да, опять кивнул. Не опять, а снова. Кивал я часто, муторно и натужно. Но зато я честно вам все рассказываю.

Дверь открылась. Меня вывели и отвели куда-то в конец бетонного коридора. Остановили почти что напротив бани (или душевой, уж не знаю, как вам удобней). Открыли камеру и сказали мне заходить в нее. Я зашел. Она была, наверное, раза в два меньше той, из которой я только что вышел. В ней сидело три паренька. Кровати было всего четыре (две двухъярусных) и маленький стол. Попав внутрь, я вновь поздоровался, задал дежурный вопрос, на что услышал, что хата людская, после чего разместил свои вещи на одной из кроватей. Ребята выглядели растерянными, как я. Я легко и непринужденно завел ознакомительную беседу, в ходе которой мне удалось узнать, что сидят они немногим больше моего (на пару дней). Одному уже дали срок по статье двести двадцать восьмой части второй — 3 года общего режима.

— А вторая часть — это что? — с неподдельным интересом любопытствую я.

Тот нарочито вздыхает.

— Хранение. Восемь грамм. Дживиаш.

Дживиаш. Вероятно, вид какого-то особенного наркотика. Я хотел спросить об этом, но почему-то не стал. На лице у парня было столько печали, будто его вот-вот уведут на казнь. Решив, что лучше его оставить, я быстро опросил остальных. Один из них заехал за кражу со взломом. Сам он был с Купино, сидел напротив меня, рьяно жестикулировал, повествуя о том, как глупо попался, а следом еще глупее от мусоров убегал. И все бы хорошо, рассказывал он очень весело (звали его, кстати, Вениамин), да только было у него одно слово паразитирующее, услышав которое в конце каждого (без исключения) предложения, я понял, что школьные учителя с напутствиями об избежание в речи таких слов, как «короче» и «блин», просто еще в Купино не бывали.

— И тут я выбегаю, на хуй! Они за мной, на хуй. Я сшибаю, на хуй, всех поросят, на хуй. Спотыкаюсь, бегу, ударяюсь коленом, на хуй, о прут какой-то. Смотрю — вся нога в крови, на хуй. А бежать еще две версты, на хуй…

Ну, вы сами все поняли. Подобное окончание, конечно, вселяло какую-то задоринку в общее настроение всей истории, но под конец начинало надоедать. Да и внимание, ненароком, уже на нем акцентировалось изрядно. Но рассказ я дослушал. Перебивать парня, который из сарая украл двадцать тысяч, спрятанные под корытом свинячим, было как-то неправильно. Эстафету он уверенно передал другому. Тот был, похоже, самым компетентным в делах тюремных из всей этой публики. Только видок был каким-то странным — сам лысый, улыбчивый до делов, говорит:

— Я закладки раскладывал. По подъездам, карнизам, клумбам. А взяли вообще с херней — ноль целых, пятнадцать сотых грамма. В итоге прикрутили мне третью часть.

— А третья это…?

— Примовая третья. Распространение.

— Примовая третья, распространение… — повторил я, слегка задумавшись. — А у меня какая? Примовая?

— У тебя четвертая. По любому примовая.

— И сколько за нее дадут?

— Ну…проходная десятка. Если вину признаешь там, брыкаться особо не будешь…

— Что значит проходная?

— Ну, минималка. От десяти же она идет.

— Лет?

— Понятное дело, — улыбнулся он шире обычного и посмотрел на меня, как на последнего идиота. — Ты че, вообще не бум бум?

Я не стал ничего отвечать. Развернулся, подошел к двери, что вела на долину, открыл, зашел, встал и задумался. Сортир тут был, как отдельная комната. С унитазом. Только немытым и страшным. Моя жизнь медленно пролетала перед глазами, воспоминания сыпались каскадом сквозь стены тюремные, мысли сбивали с ног, голова кружилась, не то от запаха туалетного, не то от стресса конкретного. Десять лет. Неужели все так дерьмово? Это же целая вечность! Шатаясь в пьяном дурмане своих размышлений, я вспомнил, что надо позвонить Насте, и, буквально через десять секунд, осознал, что сделать этого не получится.

— Черт! — я ударил ногой по стене со всего размаху.

Парни снаружи заволновались.

— Ты в порядке там? — доносились их голоса. — Слышишь, нет?

Я стоял, зажмурившись, сжав кулаки и с трудом сдерживая, пробивающую кадык, слезу. Перед глазами явился последний вечер: дед, улыбаясь мне, уезжает в аэропорт, мы с Настей делаем бутерброды, доводя хлеб сначала до хрустящей корочки в тостере, а затем подтапливая в микроволновке «Голландский» сыр. У Насти тогда бутерброд вывалился из рук, сыром вниз.

— Блин, горячий! — взвизгнула она умиляюще.

Я посмеялся над ней по-доброму. Поделился своим. Мы съели его пополам. Следом направились в комнату. Там я ей сделал подарок. В упаковке из-под шоколадной медали я подарил ей билеты на Куклачева в ДК «Прогресс» на четвертое января. Настя очень любила кошек.

— Класс! — искренне обрадовалась она. — Спасибо тебе.

В знак благодарности Настя чмокнула меня в пипку носа, прикусила губу, медленно стянула с себя футболку, неотрывно взирая в мои дрожащие от возбуждения очи…

— Эй, ты уснул там что ли?! — раздался язвительный крик снаружи.

Я открыл глаза. Плакать уже не хотелось. Глубоко вздохнув, я открыл дверь и вышел наружу. Посыпались вопросы, на которые отвечать не хотелось. А потому я, сказав резко о том, что разговаривать ни с кем не желаю, запрыгнул на второй ярус и, при ярко горящем свете, лег спать.

* * *

На следующий день я узнал, что камера тут необычная. Покурить можно было лишь в строго отведенном для этого месте — белом квадрате в самом углу. А контролировать этот процесс легавые взялись с помощью видеонаблюдения. В двух, накрест лежащих углах, были установлены видеокамеры, которые, как оказалось, еще и спать в дневное время тебе не дают. Лег, уснул, прибежали архаровцы, открыли кормяк, разбудили, погрозили пальчиком и ушли. От подобного «Дома 2» ребята, конечно, пытались обороняться. Иногда успешно, иногда нет. Тот, что устроил ограбление века в ночном купинском сарае, изо всех сил старался перехитрить эту злостную слежку: то сядет на край кровати с книжкой в руках и опустит голову до предела, то за стол, облокотившись на руку. Но местные мусора, похоже, на этом не одну Баскервили съели. Прибегали они изрядно. Однажды даже сказали, что если прибегут еще раз, то непременно в изолятор посадят.

— На прогулку пойдете? — раздался металлический звон от удара по кормяку. — Не слышу.

Пацаны глянули друг на друга. Затем ответили хором:

— Пойдем, конечно.

На прогулку мы отправились по тем же ледяным коридорам. По дороге я представлял себе место прогулки как большую огражденную территорию с множеством других заключенных. Но на деле все снова оказалось не так, как я себе представлял.

— Заходите, — открыл легавый дверь перед нами.

Зашли. Место, в котором мы оказались называется прогулочным двориком. Площадь совсем небольшая — вольер для кота Камышового. Гулять вчетвером там, конечно, не шибко тесно, но все же. Потолок над нами был весь в решетку. Крупную, однако пролезть в нее будет сложно без подготовки (надо было схуднуть килограммов до тридцати пяти). Правда, спустя минут пять, я обнаружил, что по решетке этой ходят ребята в форме. Так что весь смысл лезть сквозь узенькое металлическое окошечко в мгновение улетучивается. По бокам бетонные стены, под ногами бетонный пол.

— Оей! Парни, здарова! — раздалось из-за стены.

Конец ознакомительного фрагмента.