Саша слышит самолёты. Премия имени Н. В. Гоголя

Даниэль Орлов

Книга «Саша слышит самолёты» о воспитании и взрослении девочки, подводящая читателя к размышлению о том, так ли верно мы живем, как считаем сами. Сашенька вовлечена в запутанные лабиринты отношений родителей, в которых на долгие годы остаётся забытой, предоставленной сочинять собственный мир лишь по теням и отражениям взрослой жизни.Европейский психологический роман, получивший премию им. Н. В. Гоголя за 2015 год.© Даниэль Орлов, 2013, 2019 Книга содержит нецензурную брань.

5

В детстве Сашенька болела редко. Мама девочку излишне не кутала, старалась закалять. После купания всегда окатывала прохладной водой из огромного синего эмалированного кувшина с белой ручкой. С младенчества приучена была Саша к лёгким курточкам, вязаным шапочкам на морозы да открытым лёгким рубашечкам летом. От того и сквозняков она не боялась, а когда в школе случались эпидемии гриппа, оказывалась дома только когда весь класс отправляли на карантин.

Неожиданно свалившаяся на неё в двадцать восемь лет краснуха больше удивила ее, чем напугала. И это щемящее ощущение выздоровления, когда ещё слабость, но мир уже выбрался из полутонов в чистые краски, было плохо знакомо девушке, а потому интересно и ярко переживаемо.

В доме Альберта она освоилась быстро. По утрам, когда Альберт уезжал на службу в Управление, а

домработница переставала гудеть пылесосом и щёлкала замком, запирая входную дверь, Сашенька спускалась вниз, в огромную столовую, совмещённую с кухней, и сидела в одних трусиках и бюстгальтере на высоченном барном стуле, поджав под себя одну ногу. Из столовой по застеклённому переходу можно было попасть в каминный зал — своеобразную гостиную, где вдоль стен стояли кресла с подлокотниками и гнутыми спинками, а большой участок пола перед самим камином, высоким и по-немецки основательным, покрывала огромная шкура белого медведя. Из каминного зала шла причудливо витая деревянная лестница на застеклённую террасу с тиковым полом, уставленную цветами в горшках так плотно, что её уже можно было бы назвать оранжереей. Оттуда по коридору можно было попасть в холл над столовой с мягкими диванами и огромной панелью телевизора на стене. Сюда же выходили двери спален.

Альберт Альбертович отвёл для Сашеньки небольшую комнату в левом крыле дома, единственную, дверь из которой открывалась не в холл, а в небольшой коридорчик, заканчивающийся окном на ельник за границей участка. В комнате скучал новёхонький письменный стол из красного дерева, стояла полутораспальная кушетка, дубовый комод с вензелями (подделка под старину) и в тон комоду дубовый платяной шкаф с тяжёлыми дверцами. На кушетке Сашенька иногда позволяла себе поваляться днем. Покрывала за тот месяц, что она находилась тут «на реабилитации» (так называл её пребывание в доме Альберт Альбертович) Сашенька так ни разу и не сняла. Ночью она спала на широкой, укрытой балдахином кровати Альберта Альбертовича, уткнувшись лбом в его жилистую мускулистую руку, загорелую, с упругой кожей, так не похожую на руку пятидесятилетнего мужчины.

Она много гуляла. Когда выходить на улицу не хотелось, читала, сидя перед камином на шкуре медведя, облокотившись на его голову с желтыми клыками. Камин она не зажигала, чтобы не множить пошлость. Ей вполне хватало тепла от радиаторов центрального отопления. Иногда Сашенька включала радио и слушала его через массивные колонки. Она несколько раз тщетно копалась в дисках, но ничего, что хотелось бы слушать, не находила. Подбор музыки, очевидно, был рассчитан на романтическое сидение перед камином, охмурение и последующее соитие. А Сашеньке хотелось чего-то бодрого. Наконец она выловила некую чуть шипящую волну, на которой крутили то, что ей нравилось, и без разговоров. Её и слушала.

Книг в доме оказалось много. Размещались они на стеллажах плотными рядами, выставив вперёд, словно проститутки колени, кожаные основательные переплеты. По всей видимости, составляли они когда-то чью-то любовно собираемую библиотеку, купленную нынешним хозяином по случаю для солидности, в заботе об интерьере. Издания сплошь редкие, дореволюционные, многие книги с неразрезанными страницами. Это ещё когда неразрезанными! Так с удивлением Сашенька нашла первое издание Даниэля Дефо с иллюстрациями Густава Доре.

Альберт книг не читал. На столе у него лежала стопочка справочников, гражданский кодекс, а на тумбочке перед кроватью — Новый завет в клеёнчатом переплете. Но и это, скорее, была демонстрация богобоязненности, атрибут респектабельности, как и всё, что окружало в этом доме Сашеньку. Среди книг попадались прекрасно изданные, но невероятно слащавые и пошлые романы девятнадцатого века. Наверное, такие заказывали у издателей провинциальные барышни по каталогам, чтобы потом вздыхать над ними и поливать страницы каплями своих экологически чистых слез, настоянных на парном молоке, домашнем хлебе и игре в трик-трак с сыном соседского помещика. Сашенька в шутку представляла себя такой барышней, откладывала книгу, заложив календариком, накидывала на голову и плечи пуховый платок, забытый или намеренно оставленный кем-то на кресле в оранжерее, и выходила на двор, чтобы протоптать в свежевыпавшем снегу петроглифы следов. Она намеренно не надевала куртку, ограничиваясь платком. Сашеньке нравилось, как холодный ноябрьский воздух забирается за манжеты, рассыпая по локтям острую крупу мурашек.

За домом прятался небольшой причудливый сад, в создании которого поучаствовали ландшафтные архитекторы, а теперь ухаживал приходящий садовник. Сашенька увидела его из окна после первого серьёзного снегопада. Он приехал в лимонного цвета комбинезоне и бродил толстой усатой канарейкой по дорожкам, отряхивая снег с кипарисов и высвобождая широкие листья бадана. Труд его оказался напрасен — три следующих дня снег падал, не переставая, завалив сад так, что кабы не торчащие рядками из земли фонарики, стало бы не разобрать, где дорожки, а где собственно клумбы. Разве что причудливая альпийская горка с зелеными, путаными листьями барвинка торчала неаккуратным безобразием середь неожиданной белой аскезы ноября.

Сосны, росшие за границей участка, облюбовал дятел. Он прилетал каждое утро и подолгу сосредоточенно выстукивал личинки из-под коры. В детстве Сашенька думала, что дятел так мастерит дупла для других птиц. Впрочем, она и сейчас продолжала в это привычно верить, хотя знала, что это не так. Альтруизм дятла не казался Сашеньке чем-то противным природе. Гуляя по вычищенным работником дорожкам сада, она вглядывалась в темень за границами участка, пытаясь разглядеть, на котором стволе сидит маленький шумный гость. Радовалась, когда удавалось заметить его красную шапочку и тщедушное тельце, уцепившееся лапками за красноватую, в подпалинах, кору сосны.

Как-то за ужином Альберт упомянул, что на участок повадилась ходить лиса, дескать, сказали узбеки, что чистят дорожки. Но кроме работников ее никто не видел. Следы, однако, пересекали сад

наискосок, из дальнего угла, где у забора манила морозной горчинкой молоденькая рябина до калитки на соседнюю аллею, закрытой на висячий замок и не используемой, стелились вдоль ограды, подходили почти к дому в районе заднего крыльца и вновь сворачивали к забору. Вряд ли суетливые чернобровые выходцы из тёплых краев так же хорошо читали лесные письмена, как очищали дорожки, следили за газом или как всю прошлую неделю гудели электроинструментом у соседа, затеявшего середь зимы построить на участке беседку. Следы могли принадлежать и кошке. Но Сашеньке нравилось думать, что это именно лиса. Она часами просиживала у окна в терпеливом ожидании мелькнувшего среди кустов рыжего меха.

Наконец лиса изволила показаться. Утром, стоя перед окном с чашкой кофе, Сашенька, скрытая за прозрачным тюлем, заметила, как небольшой тускло-рыжий зверёк с тёмными лапками осторожно пробирался по саду, то и дело прислушиваясь, огибая кипарисы и абрисы сирени. «Ну вот и ты, — радостно подумала Сашенька, — Надо бы тебя покормить». Она достала из холодильника сосиску, разломила ее, положила в белый одноразовый поддон из-под яблок и, стараясь не греметь замком, чуть отворила дверь в сад. Потом, не показываясь, кончиками пальцев подтолкнула поддончик вперед и так же аккуратно прикрыла дверь. Проделав это, Сашенька вернулась на свой наблюдательный пункт за тюлем. Лисы на месте не было. Она скрылась, насторожившись на звук открываемой двери. Как Сашенька ни старалась, но чуткие уши зверька уловили и хруст замка, и шуршание полиэтилена по ступеньке. Почему-то Сашенька была уверена, что лиса не ушла далеко. Она пряталась где-то там, в облетевших кустах ивняка, стоящих в мороз словно вечно в тумане.

Наконец лиса показалась. Она стелилась, прижимая брюхо к снегу, то и дело вертя головой с острыми ушами, принюхивалась. Вне всяких сомнений, лиса чувствовала запах сосиски, наверное, даже понимала, что это подачка, но идти по прямой к добыче ей не позволял инстинкт. Зверёк прыгнул в сторону, туда, где снег скрыл клумбу с барвинком, пробежался до яблони, посеменил мимо засыпанной туи и вдруг резко метнулся за угол, и вот уже деловито потрусил по дорожке, сжимая в зубах добычу.

Удостоверившись, что лиса существует, Сашенька теперь регулярно оставляла на крыльце поддон с лакомством. Иной раз, впрочем, лисе не доставалось. Девушка видела, как большая птица, тяжело махая пёстрыми крыльями, утаскивала сосиску. Но тем ни менее лиса зачастила к задней двери, причём, обнаглев, теперь уже не устраивала спектакль с кругами, а прямиком направлялась за подачкой.

Сашеньке стало интересно, где живет лиса. Как-то однажды, тепло одевшись (Альберт привез ей целый мешок одежды, заехав в ГУМ и приблизительно подобрав по размеру), она решила пройтись вдоль цепочки следов. Нашла связку ключей, а на ней один, явно подходящий к замку калитки на соседнюю аллею. Замок замерз, но это не остановило Сашеньку. Она сходила в дом, согрела чайник и вернулась уже с горячей водой, коей щедро полила замок.

Потом она макнула ключ в подсолнечное масло и уверенно зашерудила внутри скважины. Замок сдался. Сашенька припрятала бутылку масла в снег и вышла за калитку.

С той стороны забора до аллеи с домами было метров сто пятьдесят ничейной территории, на которой росли всё те же сосны, была натянута волейбольная сетка, а из-под снега торчал остов старых качелей. Цепочка следов вела мимо качелей, петляла, путалась сама с собой, но вдруг устремлялась к аллее, расчищенной грейдером и укатанной машинами. Сашенька прошла в одну и другую сторону, стараясь за отвалами снега различить на белом снегу продолжение следа. Наконец она заметила его, уже знакомо петляющего у пегого, в разводах грибка и мха, покосившегося штакетника не то бывшего пионерского лагеря, не то турбазы. Саша перелезла через бруствер, наваленный грейдером, и пошла по следу, проваливаясь почти по колено. Для ноября такой снегопад ещё третьего дня казался невозможным. Снег попадал в отороченные мехом ботинки, неприятно шуршал, намекая на то, что вот-вот — и станет сыростью. Но Сашенька, не обращая внимания на холод, высоко поднимая коленки, добралась до забора, доходившего ей чуть до пояса, оперлась на планку, перешагнула его, опасаясь, как бы не развалился, и стала подниматься вверх по чуть заметному пригорку, по снегу, усыпанному свежей хвоей лиственницы.

Следы вели к куче из набросанных досок, когда-то бывших стенами корпуса, с облупленной голубой краской. Сверху, со стороны склона, были они примерно занесены снегом, а снизу являли темень искусственной пещеры.

«Вот где ты живешь», — обрадовалась Сашенька, подошла поближе и попыталась разглядеть, что там внутри. Но как ни старалась, глаза не могли переключиться и различить, что скрывает темнота.

— Подругу мою шукаешь? А нет её сейчас, ушла по своим лисьим делам.

Сашенька вздрогнула от неожиданности. Метрах в десяти от неё стоял дед с толстовской седой бородой, в красной вязаной шапочке и ватнике. В руках он держал широкую лопату.

— Испугалась? Не бойся. Я не убивец какой, просто сторож. Александр Иванович.

— Я не испугалась, — Сашенька сняла перчатку и поправила выбившийся из-под берета рыжий локон. — Хотя немного неожиданно. Не думала, что здесь кто-то есть.

— Это понятно. Вон какое запустение, — дед обвел рукой окрест. — Раньше здесь пионерский лагерь располагался, это летом, а зимой работал как лыжная база. Теперь всё. Давно уже так стоит. Новые хозяева выкупили, а сами не то в тюрьму сели, не то деньги у них закончились. Только и хватает, что мне зарплату платить. Приезжает раз в месяц мальчонка такой аккуратненький в пиджаке, галстуке, привозит деньги, дает ведомость какую-то — расписаться, обходит территорию да и уезжает. Это восемь лет уже так. Всё время, что работаю. А мне что, мне хорошо. Живу на свежем воздухе, гуляю, читаю, физическим трудом занимаюсь, — дед помахал для убедительности лопатой, — а за это ещё и зарплату получаю.

— Здорово, — неуверенно промямлила Сашенька.

— Куда уж здоровее! — рассмеялся дед. — А тебя как зовут, девица-красавица, и откуда ты такая на вверенном мне объекте?

— Саша меня зовут, — улыбнулась девушка, — и я вроде как ваша соседка временно, живу за аллеей, — Сашенька махнула рукой вниз.

— В красном доме, что ли? — дед сощурил глаз.

— В красном.

— Это там, где мужик на чёрной «семёрке»?

— Ну да. Это Альберт Альбертович. Он хозяин дома.

— Точно! Альберт! — дед хлопнул себя по лбу. — Это тот Альберт, что приходил сюда пару раз, всё осматривал, телефон владельцев узнавал, видать, купить хотел. Такой серьёзный мужик. Он тебе кто? Отец?

— Нет, что вы, — Сашенька почувствовала, что краснеет, — так, вроде как родственник.

— Дядя?

— Нет, не такой родственник, — Саша расстроилась, что проговорилась.

— Понятно, — дед закашлялся, снял варежку, застегнул ватник плотнее, — значит, родственник. Ну, пусть родственник. А Патрикевна, стало быть, и к вам на промысел ходит. Вот ведь зараза! Глупый, ленивый зверь. Ей мышковать надо, а она по помойкам побирается. Какая еда на помойках? Для зверя — яд: соусы всякие, специи. Заметила, какой мех тусклый?

Сашенька кивнула.

— Сейчас начало зимы, мех должен сверкать, искриться. А тут мочалка какая-то. Всё человек вокруг себя портит, всё гадит. Дикий зверь и тот к дряни пристрастился, природу свою забыл. Что собака дворовая, что лиса. Прошлой зимой целый выводок побирался. Но, видать, либо постреляли, либо собаки подрали. Тут такие сташилища живут, ротвейлеры всякие, ещё какие-то огромные у банкира, не знаю, как называются, но страшные. Он их по двору бегать выпускает. А мне все кажется, что вот-вот перескачут через забор, и каюк мне. А лис совсем из того выводка нет. В этом году только две осталось. Этих я по лапам узнаю. У той, что у меня живёт, передние тёмные до локотков, а задние только сами пяточки, а у той, второй, что возле станции по большей части орудует, равномерно тёмные, и морда менее нахальная.

— У этой я морду не разглядела, но сосиски, что я ей выкладываю, таскает нахально.

— Вот-вот, все они такие, побирушники, — дед достал из кармана ватника кажущийся чистым носовой платок и отер им капли с усов и бороды. — Пойдем, тезка, ко мне, буду тебя чаем со всякими листочками да почками угощать. Раз эта чертовка тебя ко мне привела, нельзя же просто так отпускать. Да и поговорить мне охота, а то с радио начинаю спорить, как старый дед прямо.

— А нестарый дед с кем спорит? — рассмеялась Сашенька.

— Нестарый дед спорит с другими нестарыми дедами или с молодёжью неразумной навроде Тищука. Знаешь Тищука?

Сашенька отрицательно замахала головой.

— Это сторож в коттедже у Борисенко. Кто такой Борисенко знаешь?

Сашенька сконфуженно промолчала.

— Ну, даешь, девица-красавица! Это богатей такой известный, в правительстве Москвы работает, не то за стройку там отвечает, не то за дороги. Вон его особняк, — Сашенька посмотрела в ту сторону, куда указывал дед, и различила внизу, среди деревьев, темно-серую крышу большого дома.

— Понятно.

— Понятно ей, — крякнул дед. — Так вот, Тищук — парень, который у Борисенко работает мажордомом, а попросту — сторожем. Он с Украины, из Харькова, русский. Молодой парень, твоих где-то лет, ну, или постарше чуть. Повадился ко мне в гости ходить, покою от него нет. Всё ему нравится, как я из дерева режу, хочет научиться. Да я тебе сейчас покажу.

Сашенька поднялась ещё несколько шагов по склону и оказалась на расчищенной площадке со скамьей. Дед подмигнул ей, подхватил лопату и бодро зашагал по дорожке. За поворотом, скрытый от глаз зарослями ельника, стоял старый кирпичный дом казенного вида с широким крыльцом под бетонным козырьком. На козырьке тускнели буквы старого транспаранта: «Перестройку в массы!»

Дед заметил удивление Сашеньки и заулыбался.

— Вот, на перестройке всё тут и закончилось. Последние накладные восемьдесят девятым годом датированы. Я от нечего делать копался в канцелярии местной, собирал всякий хлам на выброс, бумажки паковал, в макулатуру думал сдать, да потом рассказали мне, сколько по нынешним временам стоит килограмм макулатуры, так всё и пожёг в печке. Прекрасная растопка все эти бухгалтерские документы. Да ты входи, щёки уже, гляжу, белые от холода.

Дед распахнул перед Сашенькой крашеную суриком дверь и пропустил девушку вперёд.

— Тут света нет, сейчас дверь закрою, чтобы не выстужать, а ты иди прямо коридору, там комната. Тяни дверь на себя за ручку. А я за дровами схожу, заканчиваются, — на этих словах входная дверь хлопнула и Сашенька оказалась в полной темноте.

Она прошла вперёд шагов двадцать, вытянув руки, пока действительно не упёрлась в дверь. Потянула на себя ручку. Дверь удерживала тугая, не по нынешним временам злая пружина. Внутри было тепло, светло и пахло какими-то травами. Комната имела обжитой вид. На окне занавески, на подоконнике — книги. Книги на книжной полке, на длинном письменном столе, на серванте казённого вида с облупленным боком, на такой же казённой тумбочке. Кровать с железной дугой спинки аккуратно застелена клетчатым одеялом. В углу небольшой деревянный верстак с тисками, на стенке множество инструментов, укрепленных каждый отдельно. За верстаком — шифоньер без одной дверцы, но с зеркалом. В шкафу на вешалках виден ровный ряд рубашек, костюм в елочку. За шкафом опять тумбочка, с чем-то, что укрыто клетчатой скатертью. В углу, до самого потолка, — круглая, крашеная голубой краской печь-голландка. Обеденный стол, накрытый вытертой, местами порезанной, но чистой клеенкой. На столе, на самом важном месте — старый ламповый приёмник VEF с зелёным глазком, от него вверх блестящая медная проволока, заканчивающаяся на гвозде, вбитом в стенку. Рядом с приёмником на табурете автомобильный аккумулятор, от которого провода идут к приёмнику и к лампочке под потолком. Лампочка — в самодельном абажуре из тонких жёрдочек и листочков бумаги с неумело, но тщательно выписанными акварелью цветами.

Всё в этой комнате говорило о том, что её хозяин — человек основательный, неспешный, уютный внутри себя и распространяющий этот уют наружу. Сашенька подошла к кровати и подняла книгу, лежащую на ней, обёрнутую в глянцевую страницу модного журнала. Раскрыла. Это оказался томик Фицджеральда. Она высвободила обложку: да-да, точно такой, какой был у неё дома, красный, с машинкой в правом нижнем углу, из собрания сочинений в трёх томах. Мама купила его в Доме Книги, отстояв длиннющую, на двое суток очередь. Она помнила это, хотя была совсем маленькая. Или ей казалось, что она помнит, а просто мама много раз рассказывала про то, как она бегала записываться и отмечаться в очередь за книгами.

В последний раз мама так стояла в очереди за подпиской на Солженицына. За год или за два до смерти. Кажется, тогда очереди за книгами стали редкостью, чаще встречались очереди за крупой или вином. Сашенька потом ходила и выкупала тома в отделе подписных изданий. Такие разноцветные книжки издательства «Новый мир» по цене четырнадцать рублей, которые стоили уже не то пятьсот, не то восемьсот рублей. Сашенька уже не помнила те цены, но помнила, как она не могла понять, почему должна в десятки раз переплачивать, если указана совсем иная цена. Денег было мало, у тёти Нины она попросить стеснялась, но, сэкономив на всём подряд, книжки она продолжала выкупать в память о маме. Сашенька тайком приезжала в свою квартиру и ставила их за стекло в сервант. Тайком… Разве ей запрещали? Наверное, нет, кажется, об этом вообще не шло речи, только она тем ни менее никому не рассказывала об этих своих поездках.

Вдалеке хлопнула дверь и по коридору загромыхали шаги тяжёлого человека. Взвыла пружина, дед протиснулся в образовавшуюся щель и прямо у входа свалил огромную стопку белёсых березовых поленьев.

— Уф, — выдохнул он, — никак не могу собраться и поменять эту чертову пружину. Уже все бока мне отбила, прищемила всё, что только возможно. Это когда первый год здесь жил, всё никак согреться не мог, утеплялся. Всё казалось, что через щели в двери сквозит. Обил войлоком, пружину эту в каком-то корпусе нашел. А всё холодно. И только на вторую зиму догадался в подпол слазить. А там, оказывается, весь чёрный пол сгнил и отвалился, мне через щели и сифонило. Потом починил, заделал. Совсем другое дело стало. А ты чего стоишь и не раздеваешься? Вроде тепло? Печь не остыла, а мы её сейчас ещё дровами накормим. Раздевайся, не стесняйся.

— Простите, не успела еще. Вот, вашу комнату разглядываю.

— А тут особо нечего разглядывать. Холостяцкое жилье пожилого человека.

— Много книг.

— У меня дома, в Алма-Ате, их в десять раз больше было.

— Вы из Алма-Аты? — удивилась Сашенька. — А вроде как русский. Александр… — Сашенька замялась, вспоминая отчество.

— Иванович, — подсказал дед. — Все мы русские, когда от нас что-то нужно, а когда нам что-то нужно, то басурмане, гастарбайтеры, люди без родины и гражданства. Такие дела, девица-красавица.

— Не понимаю. — Сашенька сняла куртку, повесила её на крючок у входа и села на стул, ожидая, что дед ещё что-то расскажет.

— А что тут понимать? Родился во Пскове, учился в ЛГУ на кафедре полезных ископаемых. Закончил. Это ещё в шестьдесят втором было. Распределился в Алма-Ату, в тамошнее отделение Академии наук СССР, проработал четверть века. Меня, кстати, сам Есенов приглашал.

— А кто это? — фамилия была Сашеньке не знакома.

— Эх, детский сад… — Дед раскрыл дверцу голландки и пошебуршал внутри кочергой. — Уважаемый человек был, на весь союз известный, министр геологии Казахской социалистической республики. Это когда я уже младшим научным работал, его председателем академии наук назначили. Я кандидатскую защитил, заведующим сектором стал, мне Шахмардан Есенович квартиру двухкомнатную выбил от академии. Хороший был человек. И ученый настоящий, и человек настоящий. Теперь таких нет. Ни там, ни здесь. В той квартире у меня оба сына родились. Один в шестьдесят восьмом, другой в семидесятом. Второй лет на десять тебя, наверное, постарше. Ну а после оказался гражданином Казахстана. И там не нужен, и тут не ждан. Такие дела.

— Грустно. А тут как?

— Да вот так. Устроил меня бывший однокашник, теперь уважаемый человек. У него в посёлке дом. Хотел, чтобы я у него жил, да я не могу вот так, бедным родственником, приживалой. Тут, какая-никакая, а служба. Зарплата капает, жилье имеется. Сам иногда себе завидую. Что ещё человеку требуется?

— Что? — Сашеньке показалось, что дед знает ответ.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — неожиданно изрёк тот и с грохотом захлопнул дверцу печки, в которой уже гудело щедрое на тепло пламя.

— Ну, Александра, как там тебя по батюшке?

— По отчеству Дмитриевна, а по батюшке Геннадьевна.

— Это как это? — удивился дед.

— А вот так. Секрет. Тайна. Разведка.

— Темнишь ты что-то, девица-красавица. Ну-ка, рассказывай.

Сашенька лукаво улыбнулась.

— Много будете знать, ещё больше состаритесь. В другой раз, если получится. Что-то не хочется мне сегодня тайнами делиться. А вы про какую-то резьбу по дереву говорили. Показывайте.

Дед поднялся с колен, отряхнул штаны. Подошёл к тумбочке и картинным жестом сорвал скатерть с того, что было под ней скрыто.

У Сашеньки от изумления и восторга зачесались запястья.

Большая, под метр в высоту коряга была сплошь покрыта причудливой глубокой резьбой. Что-то босховское, многоглавое и многорукое словно шевелилось вдоль сучковатой коряги, давшей приют этой мистерии, в коей не видать было ни причины, ни начала, ни даже повода, к чему весь этот ужас или вся эта красота вырезалась.

— Ох, — только и смогла выдавить из себя Сашенька, — Что же это?

— Ага! — Дед явно наслаждался произведённым впечатлением, — Это, девица-красавица, — древо познания добра и зла, не как его задумал Господь, а как его увидели человеки.

— Что ж так мрачно все? — Сашенька, поежилась — ей казалось, что каждая фигурка, каждый изгиб бесчисленных малых деревянных плотей забирают её взгляд.

— Я был готов следовать школе Возрождения. Конечно, не alla prima, дерево такого не позволит, но старался следовать всем его волокнам, всем сучкам. Они и подсказывали. Я только доводил. Всё тут было изначально. Веришь?

Сашенька замялась. Ей не хотелось признавать всякую чертовщину.

— И правильно, что не веришь. — Дед рассмеялся, вытащил из кармана пачку «Беломора» с прогрызенной дыркой и выбил из неё папиросу.

— Давно хотел резьбой заняться. А тут у станции мужик набор стамесок для резьбы продавал. Не пожадничал, купил. Решил, что забавно. Получилось неплохо. Допускаю, что очень неплохо. Но знаешь, чем художник отличается от нехудожника?

Сашенька пожала плечами.

— У художника есть «до» и есть «после», каждый положенный им мазок — продолжение длинного ряда мазков его собственных и его учителей, его учеников, и так до бесконечности. А нехудожник все делает случайно, а дальше бежит по своим делам. В моем случае это — колоть дрова и чистить дорожки.

— А дальше? — Сашенька сняла ботинки и протянула ноги к гудящей печке.

— Что дальше? — Дед замер с чайником в руках.

— Ну, дальше, после дорожек? Как можно жить спокойно, если случайно написал Мону Лизу или случайно вылепил роденовскую «Весну»? Разве можно так вот запросто занять в долг таланта? Не замучает кредитор?

— Удивительная ты, тёзка, — Дед грохнул пузатый зелёный чайник с изогнутым носиком на плитку и подкрутил газ. — Вроде маленькая, а вопросы взрослые. Варенье из брусники будешь?

Дед поставил на клеёнку белую фарфоровую миску, достал из тумбочки трехлитровую банку с вареньем, наполовину уже пустую, и деревянной, видимо, тоже самостоятельно вырезанной ложкой щедро отмерил ароматных, переливающихся сладким сиропом ягод.

— Занять талант невозможно. Это же не червонец. — Дед достал из шкафа миску с нарезанными ломтями белого хлеба и поставил перед Сашенькой. — За вдохновение платится трудом. Это не кредит, это быстро. Тебе вдохновение, будь ты художник, математик, плотник или дворник, а ты обратно труд: дорожку, аккуратно выметенную, скамейку ладную, картинку яркую.

Бывает и путаница: дворник стихи пишет, музыкант картины красит, математик паяет что-то самозабвенно. Хобби называется. А на деле так просто плата за вдохновение. Я о том много думал. Ещё когда студентом по таёжным речкам ходил с молотком.

Ноги у Сашеньки в тепле загудели, заныли, отогреваясь. Старик поставил на плиту сковородку, и скоро в комнате завитал запах грибов с луком.

— Странный вы. — Девушка залезла с ногами на табуретку, уместившись на ней, словно на жердочке, положив голову на колени и нагнув голову. — Это у вас от одиночества.

— Все старики одиноки, дочка. Даже те, у кого десять детей и двадцать внуков. Всё едино одиноки. Они уже на берегу, от которого баржа отплывает. Машут-машут, перекликаются. А как скроется баржа из виду, так и станут они этим берегом.

— Грустно… — Сашенька почувствовала в словах деда горечь.

— Обычно. Да и ничего грустного. Хорошее время, чтобы понять про жизнь. Раньше не успеваешь, всё куда-то торопишься. А тут, на берегу, вроде и смешно торопиться. Вот я, — дед хмыкнул, — вроде старею, а слышать больше стал. Раньше звуки не замечал, раньше они фоном для меня были, а теперь смыслом, частью времени, которое вокруг. Вот ты что сейчас слышишь?

Сашенька подняла голову с колен.

— Как дрова в печке трещат. В сковородке шкварчит. Чайник закипает.

— Прекрасно. Это у тебя перед носом. А дальше, ну, чуть дальше?

— Часы где-то тикают. Я их не вижу, но они где-то в комнате тикают.

— Молодец! А дальше?

— Собака на улице лает. И вроде давно лает. Птица какая-то кричит. Вон электричка подъехала. Остановилась. Сейчас двери зашипят. Кажется, слышу, как двери шипят.

— А ещё дальше? У тебя получается, — дед потёр от удовольствия руки.

— Голоса какие-то. Дети, наверное, но не разобрать, что кричат. Машина едет. Музыка играет. Поёт кто-то. Или нет. Просто музыка. Гудит что-то. Далеко гудит. Самолёт? Но это мне уже, видать, чудится, — Сашенька рассмеялась.

— Может быть, что чудится, а может быть, что нет. Вон, посмотри! — дед кивнул на окно.

Там наверху, над верхушками сосен сверкал на солнце торопливый крестик далёкого самолёта. Он перемещался от левого края рамы к правому, где кусочек отбитого стекла был приклеен скотчем, а угол законопачен ватой.

— Ты ведь могла его не услышать, не узнать о нём, а услышала. Потому что жизнь требует внимания, а не скорости. Это как еда: чтобы наесться, не надо глотать и глотать новые куски, так и подавиться недолго. Надо пережёвывать тщательнее.

— Здорово! — Сашенька зачем-то потерла мочки ушей. — Очень хорошо, что я вас встретила. Мне сейчас вот такого разговора и не хватало. О чем-то, что для многих пустяк и неважно, а на самом деле это и есть важное. Спасибо вам, Александр Иванович.

Они сидели до сумерек. Дед, изголодавшийся по общению, рассказывал про свою молодость, про Джезказган, про сыновей, про товарищей, которых «много на берегу». Он трижды ставил чайник. И чайник уютно сипел, подрагивая крышкой. Так, как умеют только старые чайники, с ржавчиной на боку, извёсткой в носике и ручкой, замотанной синей изолентой.