Поющие золотые птицы. Рассказы о хасидах

Дан Берг, 2011

Книга представляет собой сборник рассказов. Названием книги послужил заголовок последнего из них. Эти небольшие произведения не являются стилизацией хасидских сказок, хотя автор косвенно использовал некоторые сюжетные моменты хасидских, а также других восточных и европейских сказок. Рассказы публиковались в интернете по отдельности в течение полутора лет и заслужили внимание читателей – более двух тысяч отзывов.

Вместо предисловия. Город Божин, его хасиды и их раби

В давние времена на Украине в городе под названием Божин жили себе евреи, составлявшие большинство населения этого маленького городка, скорее даже местечка. И все они, как один, были хасидами и хранили верность своему любимому и почитаемому раби Якову. Хасиды города Божина — это все больше горькие бедняки да голытьба, едва сводящие концы с концами. И раби Яков тоже не богач. Но все же дом у него просторный, особенно хороша горница: светлая, окна с трех сторон, большая печь в углу, белые-белые стены и потолок, а самое главное — огромный стол в середине. Если сесть поплотней, то за этим столом легко уместятся двадцать человек, а если еще потесниться, то и сорока хасидам места хватит — и никто не в обиде.

Почему так много людей собираются в горнице у раби Якова? Ну, во-первых, у раби есть многочисленные ученики, которые, расположившись вокруг стола и раскрыв рты, внемлют каждому слову учителя. Во-вторых, Господь Бог не обидел хозяина дома потомками обоего пола. Поэтому когда все семейство дружно принимается за обед — а в этот час отсутствующих не бывает — то размеры стола вовсе не кажутся такими уж необъятными. Не это, однако, главное. А главное то, что цадик раби Яков обожает рассказывать и слушать всевозможные сказки и истории, басни и притчи, рассказы и повести, правду и выдумки, были и небылицы — лишь бы на поверхности лежало поучение, а в глубине скрывалась мораль. А уж занимательность — первейшее требование: должно быть интересно! Само собой разумеется, что пристрастие учителя передается ученикам, да и всем остальным хасидам. Честолюбивые ученики видели в раби не только учителя, но и соперника. Такие со временем сами становились рассказчиками и сочинителями не хуже самого раби Якова и продолжали литературную традицию. Надо ли удивляться, что божинские евреи чрезвычайно любили сказки и собирались вокруг знаменитого стола и долгими вечерами, а то и ночами рассказывали и слушали, слушали и рассказывали. Сказка для бедняка — спасение от горьких и голодных буден. Особенно забавная, веселая сказка. А если этот бедняк еще и хасид, то радость и веселье для него — вещь обязательная. Какой же это хасид, если он не умеет прогнать из сердца печаль и веселиться от души. Хасид точно знает, что угодно Создателю. Все ли сказки веселы, и всегда ли в них добро — это добро, а зло — это зло? И есть ли ответ на этот вопрос?

На исходе субботы горница уже полна народу. Все расселись. Кому не хватило места за столом — стоит во втором ряду. На столе расстелена белая скатерть. Вот-вот появится из печи огромный горшок полный свежего горячего борща, а вокруг горшка лягут на плетеные тарелки оставшиеся от субботы халы. Хасиды вооружены мисками и ложками. Достанется всем. Наконец-то борщ готов. Жена раби Якова, женщина жизнерадостная, но замученная детьми и заботами, с раскрасневшимся от печного жара лицом, достает из печи горшок с долгожданным борщом и водружает глиняную посудину в центре стола. Жену раби Якова зовут Голда. Это не прозвище, данное ей хасидами за ее золотой характер, это ее имя. Произведение, над которым Голда трудилась добрых два часа, уничтожено сытыми после трех обильных субботних трапез хасидами в две минуты. «На здоровье вам, евреи» — думает Голда. Она знает, что как только опустеют миски и тарелки, сейчас же муж ее Яков первым расскажет какую-нибудь историю, другие подхватят, и пойдут сказки до утра. А Голда любит послушать, а иной раз вставит словцо, ведь язычок у нее острый — в этом многие убедились.

Евреи не любят сидеть на одном месте. Евреи любят разъезжать по белу свету. А уж хасиды — известные путешественники. Торговля, другие дела. У раби Якова частенько гостят цадики из других городов и местечек Украины, Польши, Беларуссии, а то и более отдаленных мест. Да и божинский раби иной раз запрягает лошадей и отправляется в путь. Повсюду, где живут евреи — есть хасиды. А где хасид — там сказка. Слава о божинских посиделках распространилась долеко от Божина. Хотя, справедливости ради, надо признать, что и в других еврейских городках хасиды собираются в праздники, а то и в будни, и услаждают себя всевозможными историями. Бывает, соберутся за столом раби Якова приезжие хасиды и устраивают состязание — чья сказка окажется самой интересной. Кто не умеет рассказывать — может откупиться кувшином меда или штофом водки. Напитками этими тут же на месте вдохновляют себя более умелые рассказчики, да так, что иной раз Голде приходится вмешиваться и умерять слишком пылких сказочников. Под утро компания высыпает на улицу, и, если это зима, то на свежем искрящимся под луной снегу, а, если лето, то на мокрой от росы траве, мужчины, взявшись за руки, водят хоровод и поют песни во славу Господа.

Итак, как сказано, раби Яков жил в давние времена в городе Божине. А что это за давние времена? Это было в восемнадцатом веке. Хотя сам раби Яков вам этого не подтвердит, ибо какое ему дело до христианских веков? Он ведь хасид и поэтому, как всякий еврей, ведет счет лет от сотворения мира. А теперь спросим себя, почему город называется Божин? Не от того ли, что в нем живут хасиды, которые всем сердцем стремятся к Богу? Вполне возможно. Хотя навряд ли. Название-то города русское, а простые хасиды ни по-русски, ни по-украински, ни по-польски не говорят и, тем более, не думают. Должно быть, есть другая причина. Или вообще нет никакой причины. Разве всему на свете должна быть причина? А всем ли известно, кто такие хасиды, и кого из них мы называем раби, и что это за человек — цадик? Пожалуй, ничего не станем сейчас объяснять, возводя стену из слов. Сказки расскажут обо всем.

Неуч и его ученый сын

— Голда, твой огневой борщ согрел наши промерзшие тела и души. С Божьей помощью мы выстоим в эту суровую зиму, — сказал раби Яков, цадик из города Божин, своей жене, неподражаемой кулинарной мастерице, — Хасиды, борщ понравился? — продолжил раби, обращаясь на сей раз к сидящей за столом публике — его ученикам и гостям.

— Еще бы, конечно! Ура Голде! — загомонили мужские голоса. Раскрасневшееся у печи лицо единственной в горнице женщины запылало еще ярче от громких похвал.

— Драгоценная моя Голда, за твое мастерство ты сегодня будешь вознаграждена сказкой со счастливым концом, как ты любишь, — продолжил раби Яков, — ее расскажет наш гость раби Эфраим, цадик из города Кобринска. Я прав, раби Эфраим, у сказки счастливый конец?

— Ты, безусловно, прав, раби Яков. Я думаю, что мой рассказ будет скорее былью, чем сказкой, — ответил гость.

— Мы внемлем тебе, Эфраим. Будь добр, начинай, — воскликнул раби Яков, жестом требуя тишины и внимания.

И вот какую историю рассказал глава кобринских хасидов в доме у раби Якова, где, как всем известно, на исходе каждой субботы его ученики и гости собираются, чтобы слушать и рассказывать сказки.

***

В некоем местечке жил себе сапожник со своей женой, и был у них единственный сын по имени Мотл. От зари до зари отец семейства шил новую и чинил старую обувь — один сапожник на все местечко. Жена варила и жарила, мыла и чистила и вершила все прочие домашние дела. Мотлу, пока был маленький, не давали никакой тяжелой работы — все-таки единственный сын. В хедере Мотл считался лучшим учеником. Бывало, прочтет он раз-другой страницу из Священной Книги и помнит ее наизусть. Меламед, учитель в хедере, всегда говорил местечковому сапожнику: “Быть твоему сыну раввином, вот увидишь”. И сердце родителей таяло от сладких слов, и не было для них на свете человека милее этого меламеда.

Отец гордился своим ремеслом, любил его и сапожничал в охотку. Когда Мотл подрос и окреп, отец стал понемногу приучать сына к сапожному делу. Думал, вот, парнишка овладеет мастерством, женится, заживет своим домом, и ремесло сапожное всегда его прокормит. Руки у Мотла умелые, дело спорится, и отец доволен. Вот только душа мальчика лежит к учению больше, чем к ремеслу. Отец протягивает Мотлу молоток и гвозди, а тот утыкает нос в книги и тетрадки. Дает ему шило и дратву, а он хватается за перо и чернила. Но иной раз Мотл угождает отцу, чтобы не обижать: сын тоже сознает свою единственность.

Как-то остановился в местечке проездом знаменитый хасидский мудрец и цадик. Заночевал раби в доме сапожника. На утро увидел мудрец сидящего за книгами Мотла, и вызвал мальчика на разговор. Закрылись они в комнате и о чем-то толкуют. Отец с матерью сияют от гордости: шутка ли, уж целых два часа сам раби беседует с их сыном. Наконец открылась дверь, и на пороге появились седой старик и вихрастый мальчишка. “Иди погуляй немного, Мотл”, — сказал цадик, а когда тот вышел во двор, хасид обратился к сапожнику и его жене с такими словами: “У вашего сына золотая голова. Ему нужно учиться. Я хочу увезти его с собой. Уверен, за два-три года он превзойдет моих лучших учеников. Его будущее — книги, а не подметки и голенища. Что скажете мне в ответ, люди добрые?”

Все вышло слишком неожиданно. Отец с матерью не отпустили сына — единственное дитя и уедет из дома? Прощаясь, мудрец сказал, что все же ждет Мотла, ибо не гоже оставаться доморощенным самоучкой. Только наставник научит, как с клубка мудрости сматывать нить знаний, да так, чтобы не рвать ее и не делать потом узелков.

***

С этого дня Мотл мечтает только об одном: стать учеником мудреца. Отец против. Во-первых, страшно отпускать единственного сына. Во-вторых, сапожничество — потомственное ремесло в их семье. И отец, и дед его были сапожниками. Отчего бы и Мотлу не продолжить династию? И, наконец, в-третьих, живет в душе отца недоверие к этим книжникам и буквоедам. Мать же, наоборот, готова уступить Мотлу. “Ты, отец, из простой семьи. Не учился сам, и сыну свет заслоняешь. Кто смолоду неучен, тот до старости в этом не сознается”, — говорит мать упрямому отцу. “Порядочный и честный человек — всегда простак”, — отвечает отец. “Зато я воспитывалась в семье раввина и вижу разницу между ученым и невеждой”, — оставляет за собой последнее слово мать.

— Я тоже происхожу из семьи раввина, — неожиданно воскликнула Голда, — я тоже много училась и ценю просвещение!

— Голда, душа моя, такое бесцеремонное вторжение в рассказ нашего дорогого гостя не укрепляет твоей репутации образованной женщины, — заметил раби Яков своей супруге.

— Я нема, как рыба, — устыдилась Голда.

— Пожалуйста, продолжайте, раби Эфраим, — сказал раби Яков.

Мотл ежедневно и настойчиво упрашивает отца. Мать поддерживает сына. Наконец, отец сдается. “Ладно уж, Мотл, отправляйся к своему хасиду. Но одного я тебя не отпущу. Поеду с тобой. Так безопаснее. Заодно и погляжу, что за люди у него учатся, и где ты сам жить станешь. И учти, Мотл, если по дороге случится с нами какая-нибудь каверза — немедленно возвращаемся назад, ибо это знак того, что Господу неугодно наше начинание”, — сказал суеверный сапожник.

Отец запряг лошадь. Мотл собрал свои книги и тетрадки в дорожный мешок. Мать снабдила провизией отъезжающих. Отец с сыном уселись на подводу и тронулись в путь. Мать машет им рукой и с надеждой смотрит вслед.

День пути, два дня пути. Все, слава Богу, хорошо. Мотл уже видит себя учеником хасида. Вот он входит в бейт-мидраш — дом, где цадик занимается со своими учениками. Усаживается. Слушает мудрые слова раби. А когда тот оставляет учеников одних, Мотл на равных с ними обсуждает трудные места из книги, чтобы приготовиться отвечать учителю. И вдруг: “Трах-тарарах!” — cломалась у телеги ось. Отец с сыном пытались починить, да поломка-то непростая. С горем пополам добрались до ближайшей деревни и там произвели ремонт. Однако отец поворачивает оглобли: “Помнишь, сынок, наш уговор? Едем домой”.

***

Вернулись обратно, не солоно хлебавши. Мать утирает слезы. Мотл чуть не плачет. Только отец держится стойко и не выказывает признаков разочарования.

Итак, попытка добраться до цадика в летнюю пору потерпела неудачу. Однако, тяга к знаниям сильнее превратностей судьбы. В человеке незыблемое одолевает преходящее. Погоревав, Мотл стал готовиться к новой попытке, на сей раз зимой. Хотя готовиться нужно не ему — он всегда готов. Главное — отца уговорить.

Настала зима, и снова в путь. Лошадей впрягли не в слабую подводу, а в прочные сани. Мотл с отцом закутались в тулупы, обняли на прощание мать и — вперед. Отцовское условие прежнее: встретится в дороге препона — возвращаемся с полпути. Едут день, едут другой. Вот миновали роковое место, где сломалась у телеги ось. Цель все ближе. Остановились на последнюю ночевку на постоялом дворе. Выпрягли лошадей и отвели в стойло. Одна из них не понравилась отцу: дышит тяжело, и в глазах туман. А под утро обитателей постоялого двора разбудило пронзительное и жалкое лошадиное ржание. С тяжелым сердцем бросился отец в стойло. Так и есть: лошадь их испустила дух. Для семьи сапожника потеря немалая. “Вот он твой хасид! Лошадь пала. Немедленно едем назад. И конец этому. И не упрашивайте меня, ни ты, ни мать. Больше не поедем. Сам видишь: не угодно Господу твое учение!” — с досадой сказал отец сыну.

***

Прибыли домой. Все семейство горюет. И неудачу потерпели, и ущерб понесли. Но Мотл мечту свою не оставил. Знает: ситом черпает воду тот, кто учится без учителя. Не получилось летом, сорвалось зимой, значит — надо пытаться весной. Задумал он, как стает снег, пойдет пешком сам, не спрашиваясь отца. Прозорливая мать разгадала его план, заставила по секрету признаться ей. “Упрямец, весь в отца” — подумала она. А отец успокоился, тачает сапоги и рад, что сын больше про поездку не заикается — значит отступился.

Пришла весна, и мать в тайне от отца снарядила сына в дорогу. Задолго до рассвета Мотл вышел из дому, и, презрев опасности пути, смелым шагом двинулся к цели. И случилась с ним беда. В тот год весенний разлив был особенно широк. Мост через реку оказался под водой. Мотл переправлялся на плоту. Подул сильный ветер, и волны раскачали плот. Мотл потерял равновесие и упал в ледяную воду. На счастье, поблизости оказались добрые люди. Вытащили парнишку из воды, переодели, отогрели и вернули домой.

Только к лету поправился Мотл — так тяжко болел он после весеннего купания. Но дух его сломлен. Мешок с книжками и тетрадками пошел ко дну. Теперь он не может учиться даже дома. Дни проходят один за другим, серые и бессмысленные. Сраженный троекратным совпадением, сын стал суеверен, как отец: “Три неудачи я потерпел на пути к цадику. Видно, и вправду Богу не угодно, чтобы я стал ученым”, — с горечью думал Мотл. Неприкаянный, бродит он день-деньской по двору без цели и занятия.

Отец и мать плачут. “Мальчика надо спасать. Единственный сын. Где взять нам врача, чтобы исцелил больную душу?” — спрашивают родители местного раввина. Но у того нет для них дельного совета, есть только пресные слова утешения: “Не падать духом, надеяться на лучшее”.

***

К счастью, кончаются звенья в цепи невзгод. Доктор сам явился в местечко. Это был тот самый цадик, который зажег мечту юного Мотла. Проездом, он вновь заночевал в доме сапожника. Наутро отец с матерью рассказали мудрецу, о беде, их постигшей. И уж теперь сам отец просил раби взять с собой мальчика, а иначе тот зачахнет без книг и мудрого слова. “Собирайся, Мотл!” — весело скомандовал цадик. И часу не прошло, как, попрощавшись с домашними, парнишка уже сидел в повозке напротив раби и пожирал глазами будущего учителя. Кажется, мечта Мотла сбылась, не сглазить бы.

— Ах, какая чудесная сказка! И кончается хорошо, — воскликнула Голда, — спасибо тебе, раби Эфраим. Жаль только, что мы не узнали, стал ли Мотл раввином или даже мудрецом, и обзавелся ли собственными учениками? Нет ли у сказки продолжения?

— Есть продолжение, Голда, — ответил раби Эфраим, — продолжение ее — я сам. Эта сказка — история обо мне.

— Вот здорово! Значит, мы слушали быль, — радостно всплеснула руками Голда, — а отчего тогда мальчика зовут Мотл, а не Эфраим? — спросила она после некоторого размышления.

— Мотл — это литературный псевдоним, — вставил слово доселе молчавший Шломо, любимый ученик раби Якова. Произнес он это, сохраняя серьезную мину на лице, но скрыть лукавство в глазах ему не удалось. Подозревая подвох, хасиды уставились на раби Якова.

— Любезный наш Шломо, рассказчик изменил имя героя сказки ради сюрприза в конце, и ему это удалось. Мы преклоняемся перед твоим, Шломо, европейским образованием и гордимся тобой. Продолжай просвещать нас, провинциалов, — сказал раби Яков с тонкой улыбкой на устах. И хасиды наградили самоуверенного Шломо победоносными взглядами.

Счастливчик Борух

Как-то в одном еврейском городке расположился на постой полк царской армии. Военные взяли себе под казармы заброшенный старый монастырь. Евреям, а хасидам тем более, до этого никакого дела нет. Разве что, напомнить бесконечно праведным своим женам и дочерям, чтобы пореже появлялись в одиночку на улицах и в лавках. Все-таки, присутствуют в городе молодые да удалые офицеры. Предосторожность, разумеется, излишняя, но совесть хасида должна быть чиста: предупредил. Жизнь-то сложна. Даже невозможные вещи случаются. Но ничего в этом роде не случилось. А то, что случилось, так это уж в совершенно ином роде.

Борух — скромный меламед, обучает детей в хедере началам Святого Писания. Как всякий хасид, он, безусловно, рад своей участи, и жена его и дочери — тоже не ропщут. Никто не алчет наживы в хасидском доме, и в стенах его безраздельно царят довольство и покой, мир и духовность.

Итак, как было сказано, даже невозможные вещи случаются. Время от времени на свете совершается такое, что переходит всякие границы. Однажды глубокой ночью, когда при слабом свете свечи глаза устали разбирать мелкие буквы, Борух закрыл книгу и вышел из дому, чтобы вдохнуть прохладного ночного воздуха, чтобы поразмышлять и получше вникнуть в прочитанные за ночь мудрые слова, чтобы поглядеть на бесконечное звездное ночное небо и восхититься и умилиться величию творения Господа.

Так, погруженный в думы, добрел он до полуразрушенной каменной стены, окружавшей старый монастырь, где разместились полковые казармы. И видит Борух, как фигура в солдатской одежде тихо крадется от стены к ближнему леску. Тут в душе хасида восторг перед вечным сменился любопытством к суетному. Солдат, пугливо озираясь в ночном полумраке, дошел до опушки леса, достал из-за пояса лопату с короткой ручкой, наспех вырыл неглубокую яму, опустил в нее небольшой предмет, засыпал яму землей и вернулся в спящую казарму.

Смутное предчувствие грядущей перемены не уничтожило, но притупило страх в душе бедняка-меламеда. Дождавшись, пока таинственная тень сольется с ночью и исчезнет совсем, Борух прокрался к холмику свежеразрытой земли и руками откопал небольшой, окованный железом деревянный сундучок. Придал месту прежний вид, и, не чуя под собой ног, домчался до дому с ношей подмышкой. “Этот сундучок лежал в земле сам по себе. Значит, он ничей. А ничья вещь принадлежит нашедшему ее. Стало быть, сундучок мой”, — успокаивает себя хасид.

Осторожно поковыряв тонким острием кухонного ножа в замке, открыл Борух крышку сундучка и увидел груду ассигнаций — неслыханно большие деньги. Хасид разбудил жену, и, оглушенные счастьем и нежно держа друг друга за руки, супруги размечтались, рисуя яркие картины завтрашнего дня. “Вот и рассвет”, — сказала жена. “Заря новой жизни”, — высокопарно подхватил муж.

***

Наутро полковой командир собрал на городской площади солдат и жителей городка, и сообщил во всеуслышанье, что накануне ночью из его личных апартаментов украден сундучок с деньгами — жалование всего полка. Ежели в течение суток злоумышленник возвратит украденное — будет прощен, ежели свидетель укажет на след — будет награжден, ну, а ежели пропажа не вернется в полк, то он своей генеральской властью сурово накажет денщика своего, по причине недосмотра и халатности коего и совершена кража. Не только разжалует его, но и прогонит сквозь строй. “В ваших руках, солдаты и граждане, судьба сего нерадивого служаки”, — закончил генерал.

Прошли сутки, сундучок в полку не появился, денщика разжаловали и сделали увечным.

А меламед вскоре объявил, что учить детей в хедере он более не станет, ибо Богу было угодно, чтобы он, бедняк-хасид, получил большое наследство. И отправится он на постоянное проживание в губернский город, дабы жить по соседству со своим раби, а капитал употребит на торговые дела.

Жена Боруха, сроду не знавшая больших денег и не умевшая сберегать малые, разбогатев и обретя первое, явила талант ко второму. “Не нужен нам этот сундучок, Борух, — сказала бережливая хозяйка, — поезжай на ярмарку и продай его. Копейка не бывает лишней”. А разве не так? Бережливость — это не скупость!

Собрались люди вокруг прилавка, разглядывают вещицу, но покупателя среди них не находится — дорого просит продавец. Тут протиснулся сквозь толпу какой-то человек на костылях, по виду — нищий. Смотрит, как завороженный, то на сундучок, то на продавца.

— Есть деньги у тебя, человек? — спросил Борух.

— Последнее отдам, но товар возьму, — ответил нищий и достал из кармана большую горсть медяков.

— Получай свое и прощай, — сказал Борух, пересчитав деньги и сунув покупателю сундучок.

— Не торопись прощаться со мной, еврей. Свидимся еще, Бог даст. И запомни того, кто купил у тебя эту вещь. И люди вокруг запомнят, — сказал нищий и указал костылем на стоящих вокруг зевак. И исчез в толпе.

Борух вернулся с ярмарки домой. Отчитывается вырученными медяками перед рачительной своей супругой, а у самого перед глазами — нищий на костылях и с мешком за спиной, а в мешке — окованный железом деревянный сундучок.

***

Хасидская чета пустила корни на новом месте. Воздушные мечты сгустились в кристалл реальности. Цадик полюбил своего хасида Боруха, богатого торговца. Совсем недавно богач перебрался из маленького городка в губернский город, а уж успел стать для прочих хасидов примером праведности. И всегда доволен и весел. “То ли нрав у него такой, то ли удача ему в делах”, — думает раби.

Раз после сытного обеда закурил Борух трубку, уселся в глубокое мягкое кресло у окна и взял со стола стопу нераспечатанных конвертов — немало писем получает делец. Вскрыл верхний конверт и стал читать исписанный каракулями лист. И тут выражение добродушного довольства исчезло с лоснящегося лица.

Пишет Боруху тот самый нищий на костылях, что купил у него на ярмарке сундучок. Напоминает богачу о себе и о покупке. Жалуется на тяготы жизни и просит скромной денежной помощи, дабы скрасить сирое и безрадостное существование свое. Заподозрив неладное, смышленый хасид безропотно облагодетельствовал своего нового друга, незамедлительно отправив тому ответное письмо с наилучшими пожеланиями и требуемой суммой. И, оправдывая худшие подозрения Боруха, в последующих своих письмах бедняк был не менее вежлив, но и не менее настойчив, всякий раз увеличивая сумму против прежней, им полученной.

Цадик заметил перемену в настроении своего доселе жизнерадостного хасида.

— Отчего ты, дружок, мрачнеешь день ото дня? — спросил он Боруха.

— Дорогой раби, я стал жертвой дерзкого вымогательства, — трагически воскликнул хасид.

— Что это значит?

— Дело простое, раби. Пожалел я как-то увечного нищего, дал ему немного денег. А он шлет мне теперь письмо за письмом и требует всякий раз все больше, и не хватает у меня духу отказать бедняге, но доколе потакать вымогателю?

— Некрасивая история, Борух, — сказал цадик, сверля проницательным взглядом своего питомца, словно не доверяя вполне его рассказу.

— Что присоветуешь, раби?

— Чтобы совет пошел впрок, нам с тобой необходимо совершить, прежде всего, богоугодное дело и поженить двух сирот, — сказал цадик.

— О, с радостью помогу! — воскликнул хасид и вручил цадику щедрое пожертвование.

— А сейчас слушай меня внимательно, честнейший Борух. На сей раз откажи своему таинственному утеснителю, посмотрим, что из этого выйдет, а после с новостями явишься ко мне.

Борух поступил по слову раби, и гневное ответное послание не заставило себя долго ждать. Недогадливому еврею нищий разъяснял, что он и есть тот самый денщик, наказанный и изувеченный по воле полкового командира. Напомнил ему, как благородный генерал при общем стечении народа предложил вернуть украденные деньги и обещал вору пощаду, напомнил, как при многих свидетелях купил у него на ярмарке сундучок — доказательство его, хасида, вины — и заключил свое письмо угрозой, что если не получит требуемое, то явится к нему домой, и разорит воровское гнездо, и обратится к губернским властям, и выложит все начистоту, и пусть еврей пеняет на себя.

В панике Борух поспешил к цадику.

— Ты получил ответ? Давай-ка его сюда! — сказал цадик.

— Ах, раби! Я по рассеянности оставил письмо дома, но суть его изложу в двух словах. Негодяй угрожает явиться ко мне в дом и устроить разбой. Как быть мне, раби?

— Первым делом, пожертвуй на ремонт нашей старой синагоги.

— Почту за честь, раби!

— Спасибо, Борух, — сказал цадик, пересчитав деньги, — пусть явится твой нищий и немного набедокурит в доме. Он угрожает оттого, что полагает себя в безопасности. А ты скажешь ему, что обращаешься к судье, и суд состоится в такой-то день, и пусть этот день придется на праздник пурим, когда евреи пьют вино и устраивают представления. Позаботься о том, чтобы друзья хорошенько угостили хмельным твоего гонителя, перед тем, как тот войдет в зал суда. А дальнейшее предоставь мне.

***

Стук в дверь. Слуга открывает. На пороге стоит человек на костылях, требует хозяина. Выходит Борух. Нищий разражается угрозами и проклятиями. Хозяин оставляет буяна на попечение слуг, выходит из дома и вскоре возвращается.

— Почтенный, я подал на тебя жалобу судье. Назначен суд и тебе надлежит присутствовать, — сказал Борух и велел слугам выставить нищего вон.

— Посмотрим, чья возьмет! — только и успел вымолвить выпроваживаемый за дверь гость.

И устроил цадик суд-представление. Чего не добиться в настоящем суде, пуримшпиль достигает легко. Сам раби нарядился судьей. Кому-то из хасидов досталась роль защитника, кому-то — обвинителя, кому-то — писца. Для всех нашлись маскарадные костюмы. Суд рассмотрел дело о вымогательстве и дебоше, учиненном неким нищим в доме честного горожанина. Судья лишил слова обвиняемого, пришедшего пьяным и тем проявившего неуважение к суду. Дебошир и вымогатель был осужден на заточение в тюрьму, и назавтра к полудню обязан был самостоятельно явиться к тюремным воротам.

А ранним утром нищий очнулся после тяжелого сна, вспомнил горькие события минувшего дня и, не теряя даром времени, отправился на станцию, нанял на последние деньги лошадей и был таков.

— Спасибо тебе, раби, ты возвратил мне вкус к жизни, — обратился к цадику Борух, с сияющим, как в прежние времена, лицом.

— Полноте, дружок, это ты сам своими благими деяниями вернул себе расположение Небес, — скромно сказал цадик.

— Я вижу, раби, как сильна правда — берет верх неизменно!

— И неизменно же пробивается наружу! И помогают ей в этом верные слуги ее — слухи, что полнят землю. И имеющий уши — услышит, — с лукавой усмешкой заметил цадик.

— Спокойствие души так хрупко, раби! Теперь я могу быть спокоен? — спросил хасид, желая укрепиться в чувстве уверенности и продлить его очарование.

— Дорогой мой Борух! Господь отметил тебя своей милостью, и ты сделался богат. Спокойствие богача в его деньгах. И не столько в тех деньгах, что он приобретает, сколько в тех, что он тратит. Я разумею благотворительность, мой друг. Вот твой ключ в обитель будущей спокойной жизни, — туманно закончил цадик.

Придя домой, счастливый Борух поведал жене о благополучном завершении дела. Не торопясь разделять радость супруга, она выспросила все подробности. Лицо практической женщины не просветлело, но приняло отрешенное выражение, как у человека, производящего подсчеты в уме.

Навет

Какое это чудесное время — весна! Стихии природные — и вода, и воздух, и земля — все пробуждается. Кругом молодая зелень: трава, кусты, деревья. Теплый ветер пьянит. Лед на реке сошел, вода к себе манит. Благолепие и благодать.

Стоит на реке мельница. Хозяйничает на мельнице еврей, что взял ее в аренду у местного помещика, важного вельможи. Никто не рад весне больше, чем мельник. Во-первых, он хасид, а, стало быть, человек жизнерадостный и жизнелюбивый, а во-вторых, пасха на носу, а это значит, что заказов хоть отбавляй. Один за другим евреи тянутся на мельницу, привозят мешки с зерном, увозят мешки с мукой — будут мацу печь.

Мельник этот всем хорош, но на язык невоздержан. То есть недостойных или богохульных каких речей, Боже сохрани, от него не слышно, но вот обидеть человека ядовитым словом он может. Задумал как-то сын местного священника свою мельницу построить. Но за дело взялся неумело, и денежки его быстро вылетели в трубу. Чужие неудачи доставляют удовольствие. Мельник рад его беде и открыто насмехается над незадачливым конкурентом: “Куда уж этому безголовому со мной тягаться. Неуч и пьяница. Силен в делах, как родитель его, поп, силен в Святом писании — тот не знает, кто кого убил, то ли Каин Авеля, то ли Авель Каина”. Не раз уж цадик остерегал хасида: “Кого уязвишь насмешкой, в душе того оставишь вечный след. Не тешься зубоскальством, наживешь врагов”.

***

Работал у мельника мальчик-подросток, крестьянский сын. Работника своего хасид не обижал, тяжелой работой не нагружал — молод совсем, а кормил досыта, да еще и гостинцы отцу с матерью посылал. Вот и любил парнишка доброго хозяина.

Как-то раз не явился поутру работник. Мельник забеспокоился: “Не заболел ли?” Пошел к отцу его, крестьянину, а тот говорит, что сын накануне вечером не возвращался, и, что думали они с матерью, что остался он на мельнице ночевать, потому как работы невпроворот. Нехорошо сделалось на душе у еврея. Тошно. Мысли дурные полезли в голову. Бедой запахло.

А уж к полудню все крестьяне знали: у мельника пропал работник, и нигде его найти не могут. Священник собрал на площади вече и разъяснил простым людям смысл свершившегося. Это мельник убил юношу, и евреи взяли кровь его и будут подмешивать в свою мацу, что пекут на пасху. Останки мученика сожжены, и пепел в землю зарыт. Заволновался народ, требует мести, грозит расправой. Но священник осек самых рьяных. Мы, мол, не варвары какие, и самосуд у нас никому вершить не дозволено. Будем судить негодяя по закону, как положено, и по закону поступим с ним. И арестовали хасида, и связали, и заключили в тюрьму, и ждет он правого суда.

Евреи проходят мимо тюрьмы и глядят через решетку на несчастное лицо узника: кто с жалостью, кто со страхом, а кто и с враждебностью — каждый, зависимо от способностей своих предвидеть события.

***

И состоялся скорый суд по всей форме и букве закона. И судьи в рясах определили свой приговор — смертная казнь мельнику. Но палачу не велено пока торопиться, ибо без последнего слова помещика, важного царского сановника, приговор силы не имеет. А помещику-то развязка такая не нравится. Кто поспешно осужден, часто осужден напрасно. Казнят мельника, поднимутся волнения в народе, и, кто знает, куда это приведет. Да и евреи от страху поразбегутся, и сократятся доходы поместья.

Задумался помещик. Поставить свою печать на приговор — худо, а не поставить — тоже худо. Да и можно ли попам доверять и на суд их полагаться? По доказательствам они судят или по вере? Небось, рады прибавить огонь к огню. А не посоветоваться ли мне с еврейским святым, цадиком, как хасиды его называют? Говорят, мудрец он, ясновидец, и сила в нем огромная. Чтоб от беды уйти, не грех и с самим чертом дружбу завести.

Только он об этом подумал, а уж заходит в кабинет главный слуга и извещает хозяина, что хочет с ним поговорить хасидский раби, предводитель еврейский. Ждет внизу, в приемной зале. По делу о мельнике. Своего выручать пришел.

“Вот, Бог послал мне человека, неспроста это. Должно быть, еврей этот моего мнения держится, с кем дружбу заводить”, — усмехнулся вельможа. Слуга провел гостя в кабинет и плотно закрыл за собой двери. Долго-долго совещались промеж собой царский сановник и хасидский цадик. Так сила говорит с силой, так власть говорит с властью.

Обещал вельможа задержать решение свое на неделю и заодно сообщил цадику, что в другом городе, в трех днях езды, живет брат священника. Не медля ни часу, нанял раби лошадей и посулил кучеру хороший барыш за быструю езду.

Как приходит догадка к мудрецу? Очень просто: под проницательным взглядом на настоящее вырисовывается картина прошлого.

***

Прибыл раби на место и быстро разыскал нужный дом. Стал наблюдать. И вдруг видит, выходит из двери знакомая фигура. Пригляделся получше: да это же пропавший работник нашего мельника! Слава Богу, жив и здоров парень. Сердце у цадика чуть не выскочило от счастья. “Не обмануло меня чутье!” — подумал. Поманил к себе отрока. Тот подошел к бородатому еврею. “Узнаешь меня?” — спросил раби и, не дожидаясь ответа, приказал: “Пойдем-ка, дружище, на постоялый двор, разговор важный есть”.

Без долгих предисловий сказал цадик юноше, что добрый его хозяин сидит в тюрьме и ждет казни. “Поедешь со мной назад в наш город и расскажешь на суде всю истинную правду о том, как ты здесь оказался. А без твоего признания казнят невинного мельника. А ежели не сделаешь это, то возьмешь на душу страшный непростительный грех, и после смерти гореть тебе вечно в аду”, — остерег цадик крестьянского сына. Заплакал парнишка от страха. “Говори только правду, ничего не бойся: страх есть ожидание зла. Помещик и я защитим тебя от зла. Он — на земле, а я — на Небе”, — пообещал раби. И через три дня вернулись оба в родной город.

***

Первым делом вельможа показал народу найденную пропажу, и крестьяне успокоились, и у евреев отлегло от сердца. Не советуясь на сей раз с раби, помещик принял политичное решение: новый суд при закрытых дверях. И рассказал юноша на суде всю-всю правду. Приговор отменили, мельника оправдали, попу указали на ошибку.

Дурное забылось, хорошее вернулось. Хасид трудится без устали. Верный его работник помогает хозяину. Привозят люди мешки с зерном, увозят мешки с мукой. Все складно.

Но вновь пришла беда. Как-то увлеклись работой двое наших тружеников и не заметили, как стемнело. Поздно уж было домой возвращаться, и заночевали оба на мельнице. И в эту ночь случился пожар. И сгорела мельница, и погибли в огне и дыму и мельник, и работник. Лишь священник не задыхался от смрада пожарища — благовонны трупы врагов.

Хасиды схоронили своего, а крестьяне — своего. А как-то на праздник выпили мужички изрядно и спрашивают священника: “А что, батюшка, верно люди сказывают, мол, это сынок твой мельницу поджег, и две души невинные на небо вознеслись?” Шибко рассерчал на мужиков поп: “Постыдитесь, христиане, нелепицу повторять. Навет это, злой навет!”

Трубка братства

Вероятно, читатель помнит, что в обычае раби Якова, цадика из города Божин, просить всякого новичка-хасида рассказать сказку. Примкнул хасид к раби Якову, пришел на исходе субботы в дом учителя, отведал свежего борща, что варит жена цадика мастерица Голда, и будь любезен — рассказывай. И вся хасидская братия так думает: послушать сказку новичка — лучший способ поближе познакомиться с ним. Вот и сейчас сидит раби Яков во главе стола, а многочисленные ученики его расположились потесней и, томимые любопытством, жадно смотрят на нового своего товарища.

Рассказчика зовут Эрлих. То ли это имя, то ли фамилия — никто точно не знает. Так он назвал себя, так его и величают. Эрлих — перебежчик. Он был хасидом другого цадика, но некоторые обстоятельства толкнули его на поиски нового учителя. Так Эрлих оказался учеником раби из Божина.

— Внимание, евреи, — громко произнес раби Яков, — угомонитесь. Сегодня мы слушаем Эрлиха, нашего нового товарища. Эрлих сообщил мне, что поведает нам историю о том, как оставил прежнего своего учителя и перешел ко мне. Другими словами, нам предстоит слушать не сказку, а быль. Я думаю, это не беда: в каждой были есть доля сказки, — закончил свое вступительное слово раби Яков.

Раби в этот вечер испытывал душевный подъем. Самолюбию цадика всегда льстит заполучить нового ученика, а уж в результате предпочтения — тем паче. Господь не создает людей без слабостей. И это хорошо. Разве тщеславие, скажем, не помогает добродетели?

Ободренный доброжелательным словом учителя, Эрлих, нимало не смущаясь беспокойной аудитории, нацелившей на него два-три десятка пар глаз, бойко начал рассказ.

***

Как-то раз, я и мои прежние товарищи бродили за городом. Просветительную эту прогулку возглавлял по обыкновению наш учитель раби…, впрочем, имени его я упоминать не стану. Духовная беседа шла своим чередом. Раби говорил, а мы, ученики то есть, внимали и запоминали. А если кто задавал вопрос — раби отвечал. Цадик утомился от долгой ходьбы и присел отдохнуть на поваленное бурей дерево на опушке леса. Захотел закурить и достал трубку. А табак дома забыл.

Тут кто-то из нас молодых востроглазых заметил поодаль одинокую фигуру. Пригляделись — человек курит трубку. Вот так удача! Я и еще несколько хасидов вызвались подойти к незнакомцу и попросить табаку для раби. Цадик одобрил наш порыв, и мы поспешили навстречу синему дымку.

Приблизились к человеку. Благообразный еврей средних лет. Черная борода с проседью. Видно, тоже любит прогуляться за городом, отдохнуть от городской суеты. Я сразу вспомнил этого человека — торговца лесом — видел его на свадьбе дальних родственников жены. Он плясал, пел и куролесил больше всех гостей и был изрядно навеселе. Потому, должно быть, он меня и не признал. Я, однако, не подал виду.

Так вот, изложили мы нашу немудреную просьбу. Как только услышал мой веселый торговец имя цадика, тут же вызвался самолично принести раби табак. Как человек приземленный, но умный, он обрадовался случаю поговорить с цадиком, личностью духовного склада.

Все вместе мы вернулись к раби. Тот встал, приветствуя гостя, попросил табаку. Раби и гость закурили трубки, отошли в сторону. Ученики говорили о своем, а раби с незнакомцем — о своем. Беседа их затянулась. Выкурили по первой трубке, затем принялись за вторую. Наконец, они распрощались, и раби, весьма довольный, подошел к нам.

— Ученики мои, — торжественно обратился к нам раби, только что ваш учитель удостоился самой значительной духовной беседы в его жизни.

— А кто этот человек? — нетерпеливо выкрикнул кто-то из моих товарищей.

— О, дорогие мои друзья, да ведь это же сам Илья-Пророк! — с гордостью воскликнул цадик.

Впоследствии товарищи рассказали мне, что я побледнел, как полотно, услыхав эти слова.

— Раби, почему ты не представил нас? Мы давно просили тебя об этом, и ты обещал, — прозвучал все тот же нетерпеливый голос.

— Я рад был бы исполнить свое обещание, но ни один из вас даже не заподозрил, кто стоял перед вами. Коли вы не узнали его сами, значит, вы пока не достигли того высокого уровня духовности, который позволяет разглядеть за обыденной наружностью облик высшей святости. Стало быть, дорогие мои, вы еще не созрели ни для беседы с Пророком, ни для понимания скрытого иносказательного смысла его слов, ни для передачи ему глубинных чаяний народа нашего. Но не горюйте. Я — ваш учитель. Будем расти вместе, — заключил раби.

Я видел, как раби взволнован, и, казалось, сама истина глаголит его устами. Он стал напряженно всматриваться в разочарованные лица примолкших моих товарищей. Наконец он остановил взгляд на мне. Наверное, что-то необычное было в моем бледном лице, что зажгло тревожный огонек в глазах учителя. Тогда я нарушил молчание.

— Почтенный раби, я отлично знаю этого человека, — сказал я не вызывающим сомнения тоном, твердо и в упор глядя на цадика. Тут пришла очередь побледнеть нашего раби.

— Этот человек ни кто иной, как… — хотел я продолжить, но раби громким возгласом “Замолкни, Эрлих!” не дал мне закончить.

Придя в необыкновенное смятение, учитель, сказавшись больным, попросил учеников, кроме меня, немедленно разойтись. Когда сбитые с толку хасиды в недоумении удалились, наш цадик, для верности оглянувшись и убедившись, что нас никто не слышит, сказал: “Я должен обсудить с тобой, Эрлих, крайне важную вещь”.

— Интересно, Эрлих, какую такую важную вещь сообщил тебе прежний твой учитель? — заинтересованно спросил Шломо, любимый ученик раби Якова, который прожил много лет в Европе и привык ценить честность и прямоту. — И не слишком ли мы приучены принимать авторитет на веру? — с шокирующим вольнодумством продолжил Шломо.

— Довольно, Эрлих, — вмешался раби Яков, — я и мои хасиды благодарим тебя за интересный рассказ. Я что-то недомогаю сегодня. Друзья, прошу всех разойтись и не обижаться на меня старика, сказал он и жестом руки дал понять Эрлиху, что просит его остаться.

Все гости, кроме новичка, ушли.

— Что с тобой, Яков? — испуганно спросила Голда.

— Все в порядке, Голда. Будь добра, принеси мне мою трубку и табак. Захотелось покурить, — сказал цадик.

“Какая сила всполошила тебя, Яков?” — мысленно спросил себя раби, — “Словно тяжкие цепи братства сковали тебя с тем цадиком”.

Раби курил редко, разве что если бывал сильно возбужден. Выпуская изо рта табачный дым, он понемногу успокаивался. Обдумывал разговор с Эрлихом.

Паломничество и воздаяние

Раби Шмуэль-младший, став преемником своего отца, тоже по имени Шмуэль, сильно расширил и прославил хасидскую общину местечка Станиславичи. Далее речь пойдет о сыне, и будем называть его раби Шмуэль. Напомним также, что раби Шмуэль до самой кончины своей был задушевным другом раби Якова из города Божин.

Далеко и широко простирается слава цадика из Станиславичей. Всем известны глубочайшие познания его в Святом Писании. Его проницательность в делах житейских достойна восхищения. Обыденное, как и святое, подвластно его острому уму. К совету его прибегают, когда все средства исчерпаны. Таков портрет мудреца.

Сам человек незаурядный, раби Шмуэль и учеников подбирает себе под стать. Середняков среди них нет. В каждом есть изюминка. Нафтоли — один из них. Он, несомненно, одарен Богом немалыми способностями, однако, не столько умом, сколько неукротимым стремлением к первенству превосходит Нафтоли своих товарищей. Неодолима и упряма его страсть опережать. День, что ему удается это — праздник для Нафтоли. Будни, однако, случаются чаще праздников. А ведь нелегко не быть первым, коли чувствуешь, что можешь.

Нафтоли благоговеет перед учителем своим, но и завидует ему втайне. Самое заветное желание ученика — сравняться в славе и заслугах с учителем, а то и опередить его. Цадик насквозь видит Нафтоли, но не стесняет природный нрав человека. Прагматичный мудрец усматривает в честолюбии не грех и не добродетель, но силу и пользу.

Есть в сердце Нафтоли достаточно места и для нежных чувств. Красавица Двора разжигает воображение юноши не меньше, чем мечта о славе. Светлые локоны до плеч, большие голубые глаза, нежные черты девичьего лица. А волнующий взгляд! А негромкий сдержанный смех! Ах, Нафтоли без ума от Дворы. Влюблен, да и только. Осмелев, Нафтоли нежно сжимает в своей руке маленькую руку Дворы. Она робко отвечает на пожатие, и тем подает надежду. Но при этом не опускает глаза, а лукаво смотрит на юношу, и подступает к тому тревога. Молодая душа Нафтоли — вместилище двух страстей.

Ничто, даже тайная зависть ученика, не укрывается от наблюдательного взора мудреца. Сам же раби Шмуэль вздыхает об оставшейся позади молодости. “Выходит, и я завидую?” — размышляет цадик, — “Пусть так, ведь в зависти есть что-то от желания справедливости”.

***

“Сколько долгих лет тебе нужно учиться, сколько бессонных ночей сидеть над книгами при свече, пока люди назовут тебя мудрецом?” — спрашивает себя Нафтоли. “А ведь есть средство пробить брешь в стене времени. Совершающий паломничество на Святую Землю поглощает божественную мудрость быстро, как губка впитывает влагу. Воздух Иерусалима наполняет разум силой необычайной. Молитвы в Святых местах принесут мне скорый успех”, — так мечтает Нафтоли, потом спохватывается: “А как же Двора? Уехать и оставить красавицу-девицу на волю судьбы? Между куском и ртом много может произойти. Женихов ей не занимать. Вернуться мудрецом, но с раненым сердцем?” — терзается сомнениями Нафтоли. “Я должен вызвать Двору на решительный разговор. Если Богу угодно, я женюсь на ней, и вместе направим наши стопы на Святую Землю”, — находит он счастливое решение, но тут же унимает преждевременную радость: “Какая нелепая мысль, можно ли слабую женщину подвергать испытаниям столь тяжкого пути?”

Нафтоли признается Дворе в любви и просит ее руки. Очаровательная плутовка словно читала его мысли. “Я пойду с тобой под венец, милый Нафтоли, но сперва испытаю твою любовь. А ты испытай себя. Отправляйся паломником в Святую Землю и возвращайся мудрецом. Клянусь, буду ждать тебя”, — сказала Двора. Надо ли говорить, как рад был Нафтоли такому ответу. Все сомнения разрешаются сами собой. Вернее, с помощью Дворы. Но всегда находит причину для сомнений беспокойный Нафтоли: “Отчего светилось лукавство в ее глазах, когда она клялась?” — спросил себя будущий паломник, — “Должно быть, мне почудилось”, — получил он успокоительный ответ.

***

Ах, как долго, долго идти и ехать до Святой Земли. Как тяжела, трудна дорога — долы и горы, реки и моря, пешком и верхом, на плоту и на корабле. Да разве тяготы пути остановят молодого полного сил хасида! “Чем трудней, тем интересней, а чем интересней, тем больше будет внемлющих моим рассказам”, — думает Нафтоли и упрямо и весело продолжает путь. Верит пилигрим: по возвращении его ждет двойная награда, исполнение мечты.

Как-то на земле турецкой попал Нафтоли в переделку. Прибыл в некий город. Направился по обыкновению в еврейский квартал. Первым делом, позаботившись о ночлеге, зашел в ближайший духан подкрепиться после утомительного дня. За столами — все чернобородые евреи-торговцы. На головах тюрбаны вместо ермолок. Еда вкусная, хоть и острая. Нашелся среди торговцев один, что долго жил в северных краях и понимал язык тамошних евреев. Познакомился с ним Нафтоли. Чернобородый расспрашивает, хасид рассказывает. О том откуда, куда и зачем путь держит. О раби о своем, о хасидах, о которых тут и не слыхали. Что Нафтоли говорит, то собеседник пересказывает товарищам своим на их языке. Евреи народ любознательный в любом конце света. Вот уж все купцы наперебой задают вопросы. Нафтоли едва успевает отвечать, и переводчик трудится за двоих. Шум и гам, как на еврейском постоялом дворе в Станиславичах.

На беду проходили мимо два турецких жандарма. Видят: духан полон евреев, сидят за столами, кричат во все горло, руками размахивают. Среди них один рыжий, нездешний, больше всех шумит. Времена тогда были смутные. А смуту кто сеет? Известно кто. Вот по высочайшему указу самого султана и поступили жандармы так, как и положено им было поступить. Своих чернобородых разогнали по домам, а чужака рыжего, Нафтоли то есть, забрали с собой. Разобраться, что за птица. А на каком языке говорить с ним прикажете? И порешили жандармы, что спешить некуда, и заключили в тюрьму бедного паломника. А суд в тех местах вершится не скоро.

Неделю, другую томится Нафтоли за решеткой и никого не видит, кроме тюремного сторожа, что приносит ему пищу. “Что делать?” — думает наш узник и решается написать письмо учителю своему, раби Шмуэлю. Просит научить, как из беды выбраться. А еще просит, не рассказывать отцу и матери про то, что сидит он в турецкой тюрьме, а, наоборот, заверить пребывающих в тревоге родителей, что любящий сын их находится в полном здравии и без помех движется к своей цели. Не предполагал Нафтоли, сколь велик цадик. Просил у него совета, а получил спасительную помощь.

Только прочитал раби Шмуэль письмо издалека, а уж знал, как горю помочь. В том самом городе, где томится в тюрьме его ученик, есть у цадика знакомый раввин, с которым дружил он в молодые годы, когда сам жил на Святой земле в городе Иерусалиме. Пути их разошлись, а дружба осталась. Раби Шмуэль отлично знал, как коротко решать судейские дела в подвластных султану землях. Тайно собрал он достаточно денег и отправил их другу вместе с письмом, в котором просил применить эти деньги для освобождения узника. А еще попросил цадик передать незадачливому Нафтоли упрек за излишнюю просьбу не сообщать дурных новостей отцу и матери. На следующий день, как получил раввин письмо и деньги, свободный странник Нафтоли продолжал свой путь на Святую Землю.

***

Свершилось. Нафтоли на Святой Земле. Башни древней столицы. Горы и пустыня. Здесь жили праотцы. Для горячего сердца хасида воздух Иерусалима — безбрежное море вдохновения. Духовность проникает в душу и мозг, дабы кристаллизоваться в будущих помыслах и делах. Нафтоли самозабвенно молится у стены Храма. Вот награда за тяготы пути. Другими глазами смотрит он на листы древних книг. Ровные строгие строки проникают мудростью в его ум. “Я сделал правильный шаг”, — с гордостью думает Нафтоли.

Летят дни и недели. Кажется, пора возвращаться в родные края. Подходит к концу паломничество. Впереди ждет воздаяние.

Тут вновь с Нафтоли приключилась беда. Заболел и слег. А виной его недугу — восточная пища, ранее упомянутая. Желудок северянина приучен к простоте и однообразию. Изощренный Восток без меры разжигает молодой аппетит. Неумеренность повредила хасиду. Слуга в синагоге, добрая душа, приютил его у себя. Однако время идет, а больному лучше не становится — бледен, слаб, нет мочи на обратный путь.

Нафтоли пишет письмо по известному адресу. Просит совета, помощи, спасения, чего угодно — лишь бы вернуться домой. Ответное письмо и деньги учитель выслал немедленно. Письмо подняло упавший, было, дух больного, а тело его исцелил искусный врач, вознагражденный за труды деньгами цадика.

***

Местечко Станиславичи взбудоражено: живым и здоровым вернулся домой паломник Нафтоли. Толпы хасидов у ворот дома. А в горнице — радость и семейное торжество. Объятия отца и матери. Читая немой вопрос в глазах сына, мать говорит: “Твоя верная Двора ждет тебя, Нафтоли”.

Сыграли свадьбу. Молодые счастливы, словно перенеслись в рай. Когда к оглушенному восторгом юному супругу вернулась способность связно говорить и мыслить, он стал, как прежде, подолгу задерживаться в синагоге после молитвы. Хасиды собирались вокруг Нафтоли и жадно слушали его нескончаемые рассказы о путешествии. Евреи, как сказано, народ любознательный. Нафтоли торжествует: хасиды внемлют его речам не меньше, если не больше, чем поучениям самого раби Шмуэля. Игра стоила свеч!

Да и как не слушать рассказ о том, например, как, угодив за смелые речи в турецкую тюрьму, томясь в неволе в каменном каземате, страдая от жестокого голода, ожидая смертной казни, мужественный Нафтоли находит в себе силы, распиливает толстые железные прутья тюремной решетки и совершает дерзкий побег. А разве не поучительна история о том, как изнуренный тяжелым учением, хасид сделался больным и, превозмогая жар и лихорадку, сумел найти в книге нужные слова и обратился с ними к Богу с мольбой о помощи, и Господь послал ему исцеление. Раби Шмуэль, слушая краем уха, как складно говорит Нафтоли, и, стараясь остаться незамеченным и не смутить его, думает: ”Правдивый этот рассказчик не оставляет свои приключения на произвол фактов”. Мудрец снисходителен к ученику.

Эти и другие истории Нафтоли повторяет и дома. Двора — благодарная слушательница. “И вовсе у нее не лукавый взгляд. Напрасно я тревожился”, — догадывается Нафтоли. С грустью замечает недавний паломник, что все меньше хасидов готовы внимать ему. Авторитет же цадика, на который он дерзнул покуситься, как и прежде недосягаем. Двора, впрочем, слушает мужа с неослабевающим интересом. “С раби, должно быть, мне не сравняться никогда, он выше меня. А завоевать сердце Дворы я мог, и не совершая паломничества, я просто был слеп. Ради чего я пустился в столь тяжкий путь?” — с тоской размышляет Нафтоли. И вновь подставляет плечо раби Шмуэль. Он будто проник в душу ученика: “Ни о чем не жалей. Пройдут годы, и ты поймешь, друг, как верно ты поступил. А прибыль от правильного поступка в том, что он совершен”.

Еврейский мезальянс

Как-то в летний праздник швуэс гостили в Божине у раби Якова хасиды из города Добров, ученики раби Меира-Ицхака. Гости с нетерпением ждали исхода праздника, чтобы послушать знаменитые на всю округу сказки раби. Известен им также обычай божинского цадика: право рассказывать первую сказку он предоставляет гостю. Разумеется, у добровских хасидов сказка была заготовлена заранее.

Наконец-то Голда, жена раби Якова, очистила стол, убрав пустые миски из-под молочной лапши, которая подавалась вместо привычного борща, так как праздник швуэс не мыслим без молочной еды. Вот все расселись за огромным столом, раби поднял руку, призывая хасидов к вниманию и молчанию, и предложил гостям начинать. Лучший среди добровских рассказчиков не заставил себя долго просить — слова вертелись у него на языке. Вот его сказка.

***

Жили в одном городе два еврея-торговца. Один — средней руки, другой же — настоящий богач. Первого Бог одарил сыном Давидом, а второго — дочерью Эстер. Дети с малолетства были дружны и неразлучны, водой не разольешь. Давид, когда подрос, как и все мальчики стал ходить в хедер, то есть в школу, где еврейских детей учат понимать Святое Писание. Полюбил он учение и часами просиживал над книгой. А еще Давид сочинял стихи, которые посвящал Эстер. Он держал это в тайне от всех, да и от нее самой тоже. А Эстер обожала слушать истории о заморских приключениях, которые рассказывал ей дядя, брат отца. Он объездил полмира, и рассказам его не было конца.

Настоящая дружба, как и настоящая любовь, встречаются редко, зато детская дружба часто перерастает в любовь. Выросли Давид и Эстер и поняли, что судьба их быть вместе. Однако отец Эстер воспротивился браку, так как имел виды на жениха побогаче. Как ни странно, отец Давида тоже возражал — то ли гордость говорила в нем, то ли девица казалась ему несколько ветреной. Благоразумие и любовь не идут рядом: растет любовь — убывает благоразумие. Не добившись родительского благословения, влюбленные решили сбежать. Так и сделали.

Давид и Эстер придумали способ бегства. Точнее, одна придумала, другой поддержал. Темной ночью покинули они отчий кров, встретились в условленном месте, добрались лошадьми до ближайшей корабельной пристани, поднялись на отплывающее судно и были таковы.

***

Чудесно началось предсвадебное путешествие. Попутный ветер надувает паруса. Море и волны. Солнце и воздух. Небо и звезды. Сидят себе беглецы на палубе и вслух мечтают, как приплывут они в дальнюю-дальнюю страну, о которой Эстер не раз слышала от дядюшки, как сойдут на берег, как придут в синагогу и расскажут тамошнему раввину какую-нибудь правдоподобную небылицу, как раввин поженит их, и как заживут они приятной и счастливой жизнью. Сладкие фантазии. Давид даже книгу отложил в сторону. Хорошо мечтается молодым!

Чудесно началось предсвадебное путешествие, но кончилось хуже некуда. Затянули черные тучи горизонт. Налетел ураганный ветер. Шторм швырял легкий парусник с волны на волну. Произошло неизбежное: корабль разбился о скалы. Господь хранил наших влюбленных. Давид и Эстер выбрались на берег незнакомой страны.

— Сбежали из дома! — перебила рассказчика Голда, — Ничего удивительного, что начало хорошее, а конец плохой. В точности, как чесотка — начинается с удовольствия, а кончается болью.

— Голда, будь добра, помолчи до конца сказки, — сердито сказал раби Яков.

— До конца сказки помолчу, — ответила Голда. Рассказчик продолжал.

Ветер стих. Смертельно усталые, уснули беглецы под деревом. Пение птиц разбудило девушку, и покуда Давид крепко спал, она отправилась оглядеть окрестности. Вдалеке виднелся город, значит, туда должна вести дорога. Но тут случилась новая беда. Навстречу Эстер вышли из-за прибрежной скалы двое пиратов. Схватили девушку, связали, положили на дно своей шлюпки и быстро-быстро стали грести в направлении корабля на горизонте. Так попала Эстер на пиратский корабль.

Наконец-то пробудился Давид. Огляделся по сторонам — нет возлюбленной. Бросился искать. Мечется, зовет, кричит до хрипоты. Все напрасно. Пропала Эстер. И людей нет вокруг. Сел на камень, заплакал. Понял, случилось непоправимое. Не видать ему больше любимой Эстер.

Несчастный добрел до городских ворот и упал на землю без памяти у самых ног стражника.

Очнулся Давид через много дней. Слышит вокруг родную речь. Это евреи подобрали его, стали лечить. Наконец-то больной открыл глаза. Все без утайки рассказал раввину Давид. Дали ему крышу над головой. Он снова окунулся в книги. Корит сам себя за гибель невесты и за свою собственную горькую судьбу. Уверен, что так и кончит свою жизнь в углу бедной синагоги. В святых книгах ищет утешение. А как узнал он, что царь этой страны жестоко притесняет евреев, стал рьяно молиться за спасение своих спасителей. А все же жила в душе у Давида смутная надежда. Любовь не такой жалкий огонек, чтобы потухнуть в разлуке.

***

Пираты подняли на борт корабля связанную по рукам и ногам Эстер. Освободили от пут. Бедняжка онемела от страху. Воображение рисовало ей картины страшной будущности.

Пленницу повели в трюм. «Кажется, это конец» — мелькнула лихорадочная мысль в ее голове. Дверь закрылась снаружи на тяжелый железный засов. Когда глаза привыкли к полумраку, Эстер обнаружила, что она не одна в этом заточении. На лавках вдоль стен и просто на полу сидели еще полторы дюжины молодых и красивых женщин. Словоохотливые обитательницы трюма быстро объяснили новенькой ее нынешнее положение. Захватившие их пираты промышляют продажей женщин в рабство. Они подстерегают на берегу свою жертву, доставляют ее в целости и сохранности на корабль, а когда наберется достаточное количество будущих невольниц, их везут в далекие восточные страны. Там их продают богатым купцам или шейхам, и на этом заканчивается их девичество.

Поразмыслив, Эстер поняла, что положение ее небезнадежно. Пригодятся, пожалуй, дядюшкины истории. Товарки ее мечтали выбраться на свободу, не хватало только заводилы. Думали-думали и изобрели план спасения.

А тем временем дрейфовавший у берега корабль вышел в открытое море и взял курс на Восток. Пираты на палубе изрядно развеселились. Пили ром и пели свои залихватские разбойничьи песни. Эстер прислушалась. Какая веселая песня. Правда, она не уверена, подобает ли дочери Израиля слушать это.

***

Судно зашло в порт пополнить запасы пресной воды и пищи. Пираты спустились на берег. На борту оставили только рулевого — охранять пленниц. Настало время приводить в исполнение задуманный план. Медлить нельзя. Любовь пренебрегает страхом и смертью. Эстер скомандовала: ”Начинаем!” Самая тонкая из девушек сумела протиснуться сквозь решетку двери и отодвинуть тяжелый засов. Тихо-тихо гуськом одна за другой мятежницы пробрались на палубу, подкрались к дремавшему на солнце рулевому и набросили ему на голову черное покрывало. Две самых ловких схватили багор, приставили его к горлу пирата и уселись на багор с двух сторон. Захваченный врасплох, он стал задыхаться. Видя, что рулевой почти при смерти, девушки связали ему веревками ноги и руки и только тогда убрали багор и сняли покрывало. Вылили ему на голову ведро холодной воды. Разбойник понял, что побежден.

Эстер стала к штурвалу. Под угрозой смерти пират направлял ее. Пришлось ему выполнить и еще одно требование и указать девушкам, где хранится разбойничья одежда. Через час пленниц было не узнать: нарядились в мужские костюмы.

Корабль приблизился к небольшому острову. Здесь — пиратское гнездо. Здесь же обитает глава пиратов всех окрестных морей. Эстер и с ней трое девушек, все переодетые мужчинами, сели в шлюпку и принялись грести в сторону земли. Высадившись на берег, они категорически потребовали у охранника немедленно передать главе пиратов, что для него имеется крайне

важное сообщение. Главарь не заставил себя долго ждать. Эстер смело выступила вперед и грозно, насколько позволял ее девичий голос, отчеканила:

— Моя команда захватила в плен твое судно. Разбойники послужили отличным кормом для акул. Оставлен в живых только рулевой. Он наш заложник. Потрудись посмотреть на корабль вдалеке — рулевой привязан к мачте, — закончила она, сама дивясь своей смелости.

— Немедленно схватить и казнить наглецов, — крикнул головорезам бледный от гнева главарь.

— Стоп! Не приближаться! — воскликнула Эстер, — С нас не спускают глаз на корабле. Стоит твоим людям подойти к нам и меч немедленно снесет голову заложника. Только ему известен на этом острове тайник, где спрятаны несметные сокровища последнего рейда. Потеряешь рулевого — потеряешь половину богатства.

Дерзость внушает трепет, даже закоренелый злодей склоняет голову.

— Ваша взяла, мы подчиняемся. Какой выкуп назначен за рулевого? — смирив ярость, спросил глава пиратов.

— Вот это деловой разговор мужчины с мужчиной, — не моргнув глазом, выпалила Эстер, — пусть твои люди доставят на мое судно двадцать сундуков с золотом, а также другого рулевого. Мы ждем на корабле.

Смелые девицы вернулись в шлюпку и взялись за весла. И часу не прошло, как честная сделка была завершена благородным рукопожатием достойных партнеров. Груженый золотом корабль Эстер поднял паруса и пустился в плавание.

— Держи курс в страну, у царя которой имеется большое войско, но нет денег на содержание армии, — приказала Эстер.

— Слушаюсь, капитан, — почтительно ответил рулевой. Вскоре парусник пристал к острову, на котором правил воинственный, но бедный царь. Щедро заплатив царю, Эстер наняла флотилию военных судов с войском на борту. Солдаты и офицеры получили жалование вперед. Царь пополнил свою пустую казну.

***

Армада во главе с парусником Эстер двинулась к земле, на которую штормовые волны когда-то выбросили полуживых жениха и невесту. Прибыли к цели. Корабли бросили якоря, и солдаты сошли на берег. Быстро справившись с береговой охраной и не встретив сопротивления, отряды женщины-капитана разоружили захваченную врасплох армию острова. Царя пленили и заключили в крепость. «Победа досталась легко, но как мне найти моего Давида?» — размышляла Эстер. И придумала.

Победительница, еще не сменившая мужскую одежду на женскую, объявила о своем намерении стать новым царем государства. В честь предстоящей коронации новый царь устраивает пир, на котором обязаны быть все без исключения царские подданные. А чтобы среди многотысячной толпы гостей найти жениха, Эстер распорядилась повесить у входа во дворец свой портрет, а рядом — поставить двух стражников-наблюдателей. На этом острове только Давид знает ее в лицо. Как только заметят стражники человека, внимательно разглядывающего портрет — немедленно хватать его и вести к будущему новому царю, к Эстер то есть.

Как Эстер задумала, так и вышло. Давид предстал перед своей невестой. От долгого ожидания любовь крепнет. Объятия и восторг встречи. Вот он, самый счастливый день их жизни. Но разве всерьез собирается Эстер стать главой государства? Нет, конечно. Жених ее еще менее годится для этой роли. Эстер приказывает привести пленного царя.

— Хочешь ли ты, царь, вернуть себе трон и корону? — грозно спросила Эстер.

— Да, мой господин, — ответил царь.

— Тогда кайся в том, что преследовал своих евреев и клянись царской клятвой, что окружишь их подобающим почетом.

— Каюсь и клянусь царской клятвой.

— Получай назад свое царство, — великодушно сказала Эстер.

“Раскаяние и клятва иной раз не сожаление и благое намерение, а страх и властолюбие”, — вспомнил из книги Давид, но промолчал.

Царь вернулся на престол, а Эстер отправила наемников и их корабли восвояси. А вскоре Давид и Эстер сыграли свадьбу и зажили счастливой жизнью, о которой мечтали двое беглецов, сидя на палубе корабля, увозящего их из отчего дома. И наконец-то Давид решился прочитать Эстер посвященные ей стихи.

***

Этими словами добровский хасид закончил свою сказку и стал осматриваться по сторонам в ожидании слов одобрения.

— Великолепная сказка, — похвалил рассказчика раби Яков, — Будь добр, передай от меня благодарность своему учителю и моему другу раби Меиру-Ицхаку.

— Минуточку, одну минуточку, дорогие евреи, — вступила в разговор Голда, — А что же сталось с родителями новобрачных? Они не были на свадьбе? О них забыли? Они живы? Такое только в жизни бывает, а сказку так заканчивать не годиться.

— Нет у меня ответа на твой вопрос, Голда, — смутился рассказчик.

— Голда разочарована, — заметил ее муж раби Яков. Тут он обратил внимание на мечтательную улыбку, застывшую на лице одного из его старших учеников по имени Шломо. Цадик ценил Шломо, хотя и порицал его за хвастовство: тот любил щегольнуть своими воспоминаниями о годах, проведенных в Европе.

— О чем размечтался и чему улыбается наш Шломо? — иронически спросил цадик.

— Вспоминаю о Париже, раби, — простодушно ответил ученик.

— Каким же образом эта сказка напомнила тебе о твоем Париже, любезный? — поинтересовался раби.

— Когда я был во Франции, раби, довелось мне читать книгу восточных сказок. И была в книге сказка чем-то похожая на эту. Жениха там находят, созывая на пир всех подданных государства, царем становится девушка, переодетая мужчиной, да и кое-что другое, — ответил Шломо учителю.

— Многоуважаемый Шломо, — с расстановкой и сердито произнес раби Яков, — мой друг хасид, цадик и еврейский мудрец раби Меир-Ицхак из города Добров, сочиняя сказки, не заимствует ума из чужих книг!

И двадцать пар глаз — все ученики раби Якова — гневно уставились на товарища.

Четыре брата

Раби Залман — цадик из местечка Станиславичи. Он еще молодой человек, не более года назад наследовавший своему умершему отцу, знаменитому праведнику раби Шмуэлю.

Покойный раби Шмуэль был большим другом Раби Якова, цадика из города Божин. Раби Яков полюбил Залмана. Дабы поддержать молодого наставника хасидов, божинский раби пригласил его к себе в дом. И вот сейчас, на исходе субботы, раби из Станиславичей восседает во главе стола. Место это уступил ему хозяин дома, усевшийся по правую руку от него. Настало время сказок.

— Евреи, — обращается к рассевшимся вокруг стола хасидам раби Яков, — мы проводили царицу-субботу, и пришло время рассказывать и слушать сказки. Сегодня мы послушаем раби Залмана, сына усопшего праведника раби Шмуэля. Прошу оказать честь моему гостю из Станиславичей.

Хасиды приготовились слушать, и раби Залман стал рассказывать.

Жили в одной стране царь с царицей и не знали они счастья, потому что Бог не дал им детей. Годы идут, а наследников все нет. Обращалась монаршая чета к врачам. Выполняли все предписания лекарей, а дети так и не народились. Отчаяние заставляет верить в чудеса. Призвали колдуна с дальней окраины. Думали, потанцует чародей у огня, позвенит в бубен, произнесет свои заклинания, и появится долгожданное дитя. Но и колдовство оказалось бессильным. Что делать?

Среди подданных государства были и евреи. Царь не любил их и притеснял, в чем его нельзя упрекать, ибо евреев понять труднее, чем любой другой народ. А таковы уж все люди, не исключая монархов: кого не понимают, того и не любят. Стало известно царю, что среди евреев есть один праведник и мудрец, которого его единоверцы называют цадик.

— Пойду я к еврейскому святому, попрошу, пусть помолится за нас с тобой. Молитвы праведников Бог слышит первыми, — сказал царь супруге.

Неприязнь между царем и евреями была взаимной.

— Все в руках Господа, — уклончиво ответил властителю цадик. Царю такой ответ не понравился.

— А евреи в моих руках, — сказал монарх, строго глядя на мудреца.

Тут цадик призадумался: “Пожалуй, стоит помочь ему. Авось, если не он сам, так наследник его будет больше расположен к моему народу”.

— Хорошо, властитель, я буду молиться за тебя Богу. Ежели удостоишься наследника, то, я надеюсь, жизнь евреев станет полегче, — сказал цадик.

— Все в руках Господа, — сказал в свою очередь царь и покинул дом мудреца.

В надежде на лучшее цадик истово молился за монарха, и через год царица родила сына. А еще через год появился на свет его брат. А затем еще, и еще. Родилось у царя четверо сыновей. Евреям легче жить не стало, но скромные царские дары цадик потратил на починку старой синагоги.

Вот и пришло счастье к царю с царицей. Растят сыновей, наследников своих. Царевичи — один лучше другого. Старший — необычайной красоты. Средний — непобедимой силы. Младший — наделен недюжинным умом. А самый младший царевич — он и самый даровитый: в нем и красота старшего, и сила среднего, и ум младшего. И, по мнению царицы, он — лучший из сыновей.

Настало время царю выбирать преемника. Царица уговорила монарха назначить наследником престола самого младшего, ее любимца. До поры до времени надо бы держать это в тайне. Но, как известно, чем строже семейная тайна, тем сильней она рвется наружу. Да и у стен есть уши. Как бы там ни было, а самый младший узнал о воле отца. Ему бы скрывать свое счастье, дабы избежать зависти, а он возгордился перед братьями и все им рассказал. И те терзались завистью и ревностью. Каждый из них полагал, что именно он более всех достоин носить корону.

Недовольные задумали погубить счастливца. Тот почуял, что братья что-то готовят против него. А когда старший предложил всем братьям вместе отправиться на охоту в дальний-дальний лес, где прежде нога их не ступала, будущий наследник уже не сомневался: его хотят погубить. Он не забыл ветхозаветную историю о сыновьях Якова и цветной рубахе Иосифа, которую рассказывал учитель Божьего Закона. “Должно быть, и братья это помнят, — подумал он, — однако какие они глупые, даже если и сбросят меня в глубокую яму, ведь их останется трое, а корона-то одна!”

Сын рассказал матери о нависшей над ним беде, и та велела своему любимцу немедленно идти за советом к еврейскому мудрецу. Тот так и сделал.

Цадик залюбовался на красивого, статного, умноглазого юношу. Выслушал его.

— Я помогу тебе, царевич, как помог когда-то твоему отцу. Возьмешь эту маленькую коробочку и всегда будешь носить ее с собой. В нее я вложу талисман — кусочек пергамента, на котором напишу молитву. Талисман охранит тебя от злоумышляющих братьев. А когда ты станешь царем, ты не будешь притеснять мой народ, — сказал цадик и подумал: “Как жаль, что этот смышленый юноша не может стать моим учеником”.

— Благодарю тебя, святой человек, — произнес царевич столь почтительно, что, казалось, он подумал о том же.

Пришло время, и законный наследник взошел на престол. Чтобы завистливые братья не строили козни, их нужно из врагов обратить в друзей. Великодушие и врага делает сговорчивым. И расположил он их к себе, назначив министрами. Соперничества ему бояться нечего, не зря царица говорила, что самому младшему ее сыну равных нет.

— Случай — вот самый справедливый судья. Пусть жребий укажет, кому из вас, дорогие братья, какой пост занимать, — постановил новый царь, памятуя об их ревнивом нраве. И вышло, что старшему брату-красавцу быть министром Наук, силач средний брат займет пост министра Искусств, а умный младший брат станет министром Войны и Побед.

Царь слегка обескуражен таким распределением постов. Людям известны замечательные свойства каждого из царевичей с самого их детства. “Как же истолковать это моему народу, моим придворным, да и самим новоиспеченным министрам?” — подумал монарх.

— Пошел бы снова к цадику. Вы, мудрецы, всему даете толкование! — воскликнула, глядя в сторону мужа, Голда, жена раби Якова.

— Голда! Ты мешаешь рассказчику! — вскричал раби Яков, в гневе хлопнув ладонью по столу. Он не на шутку рассердился на супругу, что-то не понравилось ему в ее словах.

— Продолжайте, раби Залман. Простим женщину, — подбодрил гостя хозяин.

— Спасибо, раби Яков, — поблагодарил раби Залман, — Однако, Голда права. Царь снова обратился к еврейскому мудрецу, и тот снова помог ему. И еще цадик помог своему народу. Молодой монарх оказался благодарнее отца. Впредь он старался избегать гонений на евреев и почти сравнял их со всеми прочими подданными государства.

Большая ложка соли

Менахем — один из уважаемых людей в городе. Это мужчина средних лет, крепкого сложения и крепкого же здоровья. Он женат, и детишками Бог не обидел. Главное же то, что дела его идут успешно. В гору идут дела, не сглазить бы. Менахем, как и многие другие евреи в округе, смолоду занимается лесом — заготовка, сплав по реке, торговля и все прочее. Нелегко с ним конкурировать, тем более что действует он не в одиночку, а с компаньоном и другом детства Шимшоном. Завидуют люди отличным барышам Менахема и Шимшона.

Так было, но кое-что изменилось.

Со стороны чужое благополучие кажется безоблачным. А между тем, душа Менахема не на месте. Страх и тревога давно уж гнездятся в сердце внешне благополучного мужа. Сны — вот его беда. Необъяснимые и одинаковые сны возвращаются к нему. Непонятное пугает. Нет ли в этих снах худого знамения или предвестника кары за грехи, им совершенные? А Менахем знает за собой грехи, и немалые. Ведомо ему и раскаяние. Или не раскаяние, а лишь страх расплаты. Трудно сказать. Наконец, Менахем решился обратиться к известному хасидскому цадику и мудрецу, за которым слава толкователя снов. “Уж лучше знать горькую правду, чем терзаться неизвестностью. А вдруг виной всему лишь праздное мое воображение и пустые страхи? Раби растолкует”, — подумал Менахем и, не сказавшись ни жене, ни Шимшону, поехал к хасиду.

Дом у цадика небольшой, зато двор огромный — чтобы вместить всех желающих получить совет мудреца. Приезжие ждут терпеливо, когда помощник раби выкликнет имя, и можно будет войти. Никто не покидает этого дома, не получив совета или доброго напутствия. Менахем сообщил свое имя помощнику. Тот передает раби. Из уважения к важному и богатому посетителю, известному к тому же щедрыми пожертвованиями, цадик сам выходит на крыльцо и приглашает Менахема.

***

Войдя, хозяин и гость усаживаются друг напротив друга по разные стороны стола в центре большой горницы. После обмена приветствиями молчат. Цадик пытается по лицу гостя догадаться о причине, приведшей его в этом дом. Менахем с уважением разглядывает бесконечные книжные полки вдоль стен. И на столе нагромождены книги. Если вопрос у посетителя не простой, раби записывает ответ на бумаге и указывает основание из книги. “Книга — немой мудрец” — подумал Менахем. “Жизнь делает нас мудрыми, а не книги”, — подумал цадик, перехватив почтительный взгляд гостя.

Прервав молчание, ценящий время коммерсант без предисловий выкладывает свою беду.

— Раби, меня беспокоят сны. А, точнее, это два сна. Один из них я вижу накануне важного решения в жизни, а другой приходит, когда решение уже принято. Я в тревоге. Уж не знак ли это какой беды, Боже сохрани. Успокой меня, раби, если можешь. Растолкуй сны, — сказал гость, начав бодро, но закончив с дрожью в голосе.

— Если это только в моих силах, непременно помогу столь желанному гостю. Жаль, что ты не бываешь у меня без особой нужды. Был бы рад видеть тебя среди моих учеников. Но об этом потом. А сейчас рассказывай свои сновидения, — сказал раби и приготовился слушать.

— Я вижу, раби, комнату в доме. У стены сидит наша кошка. Рядом в углу — норка, а из нее выглядываем острая мордочка мышонка. Выглянет и исчезнет, и снова выглянет. Мышонок дрожит от страха, знает о смертельной опасности. Он приближается к отверстию в углу, и кошка навостряет уши, прислушивается, тело ее напрягается. Мое появление в комнате не мешает ей охотиться. Она глядит в мою сторону без страха, взгляд лукавый, насмешливый. Охота ничем не кончается, сон уходит. Это — мой первый сон. А через несколько дней вслед за ним приходит второй. Вот стою я во дворе. Вокруг меня пусто, а за забором множество людей. Окружили двор со всех сторон, смотрят на меня, застыв в молчании. Передо мной наш кухонный стол, покрытый скатертью. В центре стола простая жестяная миска, до верху наполненная крупной солью. По бокам миски лежат две ложки — маленькая и большая. Я беру маленькую ложку и собираюсь зачерпнуть ею соль из миски, но тут меня оглушают громкие крики людей за забором: “Оставь маленькую, бери большую!” Я подчиняюсь, беру большую ложку, набираю ее полную соли и несу ко рту. Жую соль, глотаю. Пытаюсь глотать, не жуя. Кладу ложку на стол. А люди вопят еще громче: “Еще, еще!” Съедаю вторую ложку. Тут я просыпаюсь. Вот мои сны, раби, — закончил Менахем с гримасой отвращения на лице.

— Дорогой и долгожданный мой гость! — дружески сказал цадик, — Чтобы истолковать твой сон, мне потребуется выслушать всю твою историю. Приготовься к длинному рассказу, дружок. А я тем временем попрошу принести нам по стакану чая, — сказал раби и велел помощнику поставить самовар. Цадик приготовился слушать гостя.

***

Детьми Менахем и Шимшон жили по соседству. Отцы их были зажиточными, крепкими домохозяевами, как о них говорили люди. Родители дружили с родителями, а дети — с детьми. Вместе ходили в хедер — еврейскую школу для мальчиков. Дети выросли, надо становиться на ноги. Решено было на семейных советах, что нет занятия лучше коммерции, например, торговли лесом. Но браться за дела надо с умом, а посему Менахему и Шимшону требуется сперва поучиться в столичном городе.

Молодые люди поселились каждый у своих дальних родственников. Целыми днями учились коммерции, не забывая, впрочем, молитвы и Святые книги, а по вечерам ходят друг к другу в гости или гуляют по городу. У хозяина дома, где поселился Менахем, есть дочь по имени Хана. Красивая девица с большими глазами. Когда захочет — она серьезная, а другой раз — веселая и смешливая. Хана и Менахем всегда находили, о чем поговорить друг с другом. А если в гости приходил Шимшон, время проводили втроем. Казалось, девушка относилась к друзьям ровно, не отдавая предпочтения ни одному из них. Время летело беззаботно.

Однажды Шимшон, краснея, признался Менахему, что любит Хану. К удивлению своему он не услышал ответа. Друг тоже покраснел, смешался и перевел разговор на другое. Заторопился вдруг домой, и они распрощались. По дороге Менахем лихорадочно размышлял. Ведь и он любит Хану. Он надеется, что и она его любит. Они живут в одном доме, он видит ее чаще Шимшона. Несколько раз они встречались наедине. Он даже сжимал ее ладонь в своей, и она, смущаясь, отвечала слабым девическим пожатием. Смотрела на него ласково. О чувствах они, Боже сохрани, не говорили, но разве и без слов не ясно? И вдруг это признание Шимшона. Хоть ничто и не свидетельствует в пользу его надежд, но ревность стоит на пороге и входит в сердце без стука. Как бы там ни было, Менахем и не думал отвечать откровенностью на откровенность друга. Ах, если бы умел Менахем получше разглядеть, что делается в сердце Ханы! К нему вернулся бы душевный покой: Хана любила его и только его одного.

***

Пришло время, и будущие коммерсанты вернулись домой. И полетели письма туда и обратно. Хана получает послания от обоих друзей и отвечает им обоим, хоть и не одинаково. Менахем и Шимшон понемногу втягиваются в торговые свои занятия. Дела делами, однако, пришло время жениться. Отец у Ханы человек простой и небогатый, хоть и не бедняк. На большое приданое и содействие тестя рассчитывать нечего. Менахем советуется с отцом и матерью, а те дают ему свободу: “Хочешь — женись на возлюбленной своей Хане, будем рады милой невестке, а хочешь — сосватаем тебе невесту с приданым”.

Неделю-другую ходит жених сам не свой. Как поступить? И тут впервые пришел к нему сон с кошкой и мышонком. Значения он ему не придал, но и не забыл. И решился Менахем и сказал отцу: “Сватай мне богатую невесту!” Сказано — сделано. Сыграли свадьбу. И уж не пишут Менахем и Хана друг другу письма. Менахем страдал: жаль ему было своей погибшей любви и жаль разбитого девичьего сердца. И приснился ему впервые сон, как он ест соль большой ложкой. Хотелось искупить вину. Еще много лет после женитьбы он, в строгой тайне и, не обнаруживая своего имени, жертвовал деньги на помощь бедным невестам.

А что же Шимшон? Ведь и ему пришло время семью создавать! Шимшон женился на Хане. И в сердце у Менахема, хоть он и сам избрал свою судьбу и не оставил выбора Хане, все же гнездится ревность, а на дне души затаилось недоброе чувство.

***

Годы идут. И у Менахема и у Шимшона народились дети. Сердечные друзья становятся компаньонами. Соединили капиталы. Взаимное доверие между партнерами незыблемо. Так они добрались до солидных прибылей. Каждый преуспевает в своей части: Менахем заготовляет лес и сплавляет вниз по реке, Шимшон принимает товар и сбывает его. Дело процветает и расширяется с каждым годом. И тот и другой обзавелись богатыми домами, у каждого свой выезд. Прислуга. Дети под присмотром лучших наставников и учителей. Жены сверкают бриллиантами. Преуспеяние стало обыденностью. Но вот беда: привычка к благополучию — наихудшая привычка.

Дела о податях в царскую казну ведет Шимшон. Все в полном порядке: нижайшие ходатайства сделаны, высокие разрешения получены, печати, где надо, поставлены, бумаги выправлены и хранятся в железном шкафу в общей с Менахемом конторе. А уж если где и обошли казну, то и тогда все устроено так, что комар носа не подточит. Шимшон умеет с царскими чиновниками обходиться и знает к ним особый подход. Никакой ревизор не страшен.

Люди, как известно, злы и завистливы. А новым богачам и выскочкам, вообще не дают спуску. Как гром среди ясного неба пришла нежданная беда. Шимшон был в отлучке — продавал товар, а к Менахему в дом, гремя тяжелыми сапогами, явился жандарм. Страж закона объявил, что на Шимшона поступил донос о недоимках, и он арестован и находится в тюрьме, и видеть его нельзя. Через неделю-другую состоится суд, и Менахем должен свидетельствовать и предъявить документы, если таковые имеются, об уплате податей в казну.

Тяжелые мысли роятся в голове у Менахема. “Почему подозревают Шимшона? Нет дыма без огня. А что если и вправду тот обманывает? Не казну, не в ней дело, а меня. Если прибыли пополам, то почему у него такая роскошная карета, моей не чета? А новая заграничная обстановка в комнатах? У меня такой нет. А невиданной величины бриллианты у Ханы в ушах? Этому надо положить конец”, — думает Менахем. Другой день — другие думы: “Да ведь между нами полное доверие. Прочь надо гнать грязные мысли! Их будит былая ревность. Друга надо выручать”. Тут во второй раз приснился Менахему сон о кошке с мышонком.

Настал день суда, и опять явился грубый жандарм и увел Менахема давать свидетельство. И сказал Менахем судебному чиновнику, что открыл он железный шкаф, и пусто в нем, и нет ни каких бумаг, и нечего предъявить суду. Осудили Шимшона за мошенничество и определили ему жить в ссылке много лет.

***

Вернулся Менахем после суда домой, и души в нем нет. Что натворил! Предал друга и компаньона! Хана теперь, как вдова при живом муже. Она и в делах ничего не понимает. Как ей жить, бедной? Тут во второй раз привиделся ему сон, будто ест он соль большой ложкой. Сколь велик грех, столь велико желание его искупить. С тех пор и услыхал цадик о торговце лесом из соседнего города: никто из местных богачей не жертвовал так много в пользу вдов и сирот, а также на постройку новой синагоги.

Несчастная Хана не способна к коммерции и не может заменить томящегося в далекой ссылке Шимшона. За него и за себя работает Менахем. А барыш, как и прежде — пополам. И нарастает в душе Менахема глухой протест. “Доколе будет сие? Я тружусь, как вол, за двоих, а богатею за одного. Пылится у Ханы заграничная мебель. Не выводят из стойла великолепных лошадей, и пропадает роскошная карета. Да разве не может Хана жить скромнее, на пенсион, например, который я бы назначил ей, взяв имущество и капиталы Шимшона под свою опеку и в неограниченное пользование? Коммерсант не должен испытывать ни любви, ни ненависти. Еще не известно, вернется ли живым из ссылки этот мошенник, умыкнувший когда-то мою возлюбленную. Справедливо ли, что создаваемое моим трудом добро переходит к этой неумехе?” — так думает иной раз Менахем, а другой раз он ненавидит себя за подлые мысли. Душа его в совершенном смятении, потерял аппетит и жизни не радуется, как прежде. И вот, когда сомнения бесчинствуют, а тревога грызет сердце, в третий раз снится ему сон о кошке с мышонком. Немедленно ехать к мудрецу хасиду!

***

— Спасибо, Менахем, за откровенность, — сказал цадик гостю, когда тот окончил свой рассказ, — теперь я понимаю твои сны. Вот что они значат: слабый мышонок — это твоя трепещущая от страха совесть, лукавая кошка — это дьявол, который хочет совесть твою задушить. Сон этот посещает тебя, когда ты терзаем соблазном и колебаниями. А большая ложка соли, которую ты мучительно съедаешь — это соль твоих покаянных слез. Обретет успокоение тот, у кого хватило мужества сказать самому себе о своих грехах. Община очень ценит твои щедрые пожертвования, Менахем. Я бы хотел, чтобы ты постоянно посещал меня, был откровенен, как сегодня, и советовался со мной. А сейчас, прощай. Глянь-ка, сколько посетителей собралось во дворе! — закончил мудрец и проводил важного гостя до двери.

Менахем обещал непременно навещать цадика. На сердце у него было легко. Слава Богу, сны не предвещают катастроф: ни разорения, ни болезней, ни Боже сохрани, смерти. Жизнь не так уж мрачна.

Обещания своего Менахем не сдержал. Мудрец утешал себя тем, что ежели тот не приходит, стало быть, не беспокоят его тревожные сны, а это оттого, что не одолевают его дурные соблазны, а коли нет искушений, то человек не грешит. И только по прошествии немалого времени мысли о Менахеме поневоле вернулись к хасиду, когда он увидал, как тот проезжает мимо в роскошной карете и в знак приветствия легкомысленно поднимает шляпу.

Куда течет река.

У хасида, простого ремесленника, заболел сын. Один врач присоветует одно, другой — другое, а парень не поправляется, наоборот, только хуже ему. Угасает дитя на глазах. Мать с отцом убиваются. Надо бы в город больного свозить, показать знаменитому доктору, да откуда у бедняка такие средства? Хасиды, как известно, — один за всех, а все за одного. Сделали складчину и отправили отца с больным отроком в город к лучшему доктору: сколько бы ни стоило, лишь бы толк был. Но толку-то как раз и не вышло. Горе, одним словом.

Тут хасид и подумал, а не обратиться ли ему за помощью к цадику? Вместе с женой привезли они своего парнишку к раби. Тот, упрекнув родителей за промедление, заперся с больным в отдельной комнате и не стал его прослушивать и простукивать, как это любой врач делает, а принялся расспрашивать, о чем он печалится, и какая кручина его гложет. Другими словами, не к телу больного подступился, а к душе. Закончив беседу, раби вышел к родителям, со страхом и трепетом ожидавшим приговора цадика и вернул им драгоценное их дитя. Он без колебаний заявил, что причина болезни ему совершенно ясна, и он будет молиться за исцеление больного, а назначения врачей советует отменить, как бесполезные. Через месяц парень будет здоров.

Отец и мать поступили по слову раби. И молитвами его юноша стал на ноги. Не только родители, все хасиды счастливы чудесным исцелением. Надо ли говорить, как вырос авторитет цадика в глазах его хасидов!? А, точнее сказать, не вырос, а укрепился на духовной своей

высоте, ибо цадик для простого хасида неизменно находится на вершине почитания. И вновь хасиды сделали складчину и купили своему раби в подарок книгу, о которой он давно мечтал, но вследствие бедности своей не покупал. А кто будет вручать подарок от всей общины? Ну, конечно же, это сделает исцеленный больной.

Отправился сын хасида к цадику с подарком в руках. На пути протекала река. Небольшая такая река, совершенно безопасная для перехода вброд. Пока юноша болел, все сидел в избе, на улицу носу не показывал, и забыл, где брод, и стал переходить реку в глубоком месте. Как на беду налетел порыв ветра, поднялась волна, подхватила бурная вода неокрепшего после болезни мальчика, и несчастный утонул.

Невыразимо в словах горе отца и матери. Был у них сын, отрада души. Сколько тревог и страха натерпелись они, пока болел он, бедный. Цадик вернул мальчику здоровье, а отцу и матери жизнь. И вот потеряли дитя. Какая злая судьба!

Вся хасидская община погружена в глубокую печаль. Все страдают и все скорбят. Тяжелее всех приходится самому цадику. К горечи утраты, что испытывают все его хасиды, прибавляется одна несуразная, но неотступно преследующая его мысль, что это никто иной, как он сам стал причиной несчастья. “Почему утонул отрок? Да потому, что нес мне подарок. Вот я и виноват. А почему хасиды сделали мне подарок? В благодарность за исцеление. Выходит, исцеление привело к гибели? Да это же нелепость! Но ведь всему должна быть причина. Причина исцеления мальчика — мои молитвы. А в чем причина его гибели? Должно быть, это — река. Я не вижу другой причины”, — так рассуждал раби в те печальные дни.

Придя к решению, он объявил о нем своему народу. Безмерно доверяя цадику, хасиды невзлюбили реку. А самые горячие из них стали требовать возмездия. Но как же можно наказать реку? Однако, слыша нарастающий людской ропот, цадик, отнюдь не уверенный в своей правоте, сделал необратимый шаг и во всеуслышание проклял ее.

И в то засушливое лето пересохла река, и дно ее обнажилось. Справедливая кара хоть и не возвращает утрату, но утешает. И хасиды были довольны, и их убежденность в необычайной, почти божественной силе цадика упрочилась еще более. Когда есть всевластный покровитель, люди чувствуют себя увереннее и счастливее. Только у раби на сердце кошки скребли.

От справедливости до пользы далеко, как от земли до звезд. Зло наказано, но воды в реке нет. А чем огороды поливать? А чем скот поить? А для домашних нужд где воду брать? Одними колодцами не обойдешься. Тяжелее стала жизнь хасидов, а еще больше пострадали крестьяне, что живут в деревне, расположенной ниже по течению реки. И вновь раби задает сам себе трудные вопросы. “Я проклял реку, и если деяние мое справедливо, то отчего же люди страдают? Справедливость порождает страдания? Вздор!” — так терзает себя цадик тяжкими мыслями, но тут через верных друзей дошло до него кое-что пострашнее. Нашлись люди, которые объявили благодеяния цадика злодеяниями и задумали страшную месть. “Никто не причиняет нам столько зла, как наши спасители” — говорят. Кто они, эти недоброжелатели — то ли из хасидов (а в толпе восторженных почитателей всегда найдутся ненавистники), то ли крестьяне из соседней деревни — этого раби не знает. А знает он, что отныне нависла над его собственным сыном смертельная опасность, и нашептывают недруги, как бы ни погиб сын цадика той же смертью, что и сын хасида. Впрочем, просвещенный раби считает мистические совпадения пустым суеверием.

Сын у цадика учится в ешиве, что в нескольких верстах от дома. Каждое утро он отправляется на учебу, а вечером возвращается домой. С тех пор, как вселился страх в душу цадика, он не велел сыну ходить по лесной тропе — боялся, как бы не сделали злодеи засаду. А наказал отец сыну идти длинным, но безопасным путем по дну высохшей реки — там его никакие злоумышленники искать не станут.

Дни текли за днями. Сын раби ходил указанной ему дорогой, и все шло хорошо, и отцовское сердце успокоилось. И тут грянула беда. Под вечер жаркого дня в конце сухого лета, когда сын цадика безмятежно шагал привычным путем, быстро-быстро собрались на небе черные тучи, поднялся ветер, и хлынул необычайной силы ливень, и русло реки стало стремительно наполняться водой. И юноша замешкался, и не успел вскарабкаться по крутому откосу, и стал кричать и звать на помощь, и никто его голоса не услышал, и свершилось страшное предсказание.

Праведный раби и великий цадик оплакивает сына, как оплакивал сына простой хасид. Горе отца есть горе отца. Сидит раби на берегу злосчастной реки и уж в который раз терзается мыслями все в том же роде: “Я отвел беду от своего дитя, указав ему спасительный путь, и лишился сына. Спасение привело к гибели? Опять бессмыслица!”

Раби смотрит на реку. Тишина. Вот какая-то мошка уселась на воду. “Живет себе и не знает ни бед, ни радостей. Не знает, что живет, не узнает, что умрет”, — думает раби. Стал накрапывать дождь. Крупные капли. На воде появилась рябь. Капли падают вокруг мошки. Спереди, сзади, сбоку. Раби пристально смотрит. “Если капля упадет на мошку — та погибла. Пока капли минуют ее — она жива. Кто знает, когда упадет роковая капля? Это случай”, — размышляет цадик. Вот и упала эта капля, и не стало мошки. И тут в голове раби мелькнула догадка: “Все дело в случае. В мире торжествует не причина, а случай. Причина — это неведомо что, а слепой случай меняет все. Здесь кроется ответ на мои вопросы!” Сделанное открытие смягчило горечь в душе. Но ненадолго. “Однако если всем правит случай, значит, мои молитвы ничего не стоят. Значит, ничьи молитвы ничего не стоят! К кому же человек взывает в своих молитвах?” — подумал цадик и ужаснулся своим мыслям. “Я становлюсь безбожником, вероотступником! Можно не доверять самому себе, но нельзя не доверять собственной вере. К моему отцовскому горю прибавилась еще и эта беда. Я, кажется, схожу с ума. Господи, прости меня за мои сомнения! Горе помутило мой разум!” — воскликнул цадик и заплакал.

А тут появились хасиды. Они, конечно, ничего не знали о размышлениях раби. Они просто пришли утешить его в горе. И видят, раби плачет. “Крепись, учитель, не плачь слишком много, не гневи Господа, все мы в его власти. Ведь это твоими словами мы говорим”, — как могут, утешают цадика его верные питомцы. “Да, вы правы друзья, не будем гневить Бога. Пойдемте в дом”, — сказал раби своим хасидам и повел их за собой.

Супруги

Вечер пятницы. Реб Яир возвращается из синагоги домой. Хорошо на душе.

“Доброй тебе субботы, реб Яир”, — прощаются с ним в синагоге. “Доброй тебе субботы, реб Яир”, — приветствуют его по дороге домой. Многие, очень многие уважают и почитают реб Яира. Все, чье сердце тает от мудрого слова, все, кому любо слушать, читать и толковать Святое писание, все, кому дорога истинная праведность — все они любят реб Яира.

Вот реб Яир и дома. Чисто, уютно в горнице. Свечи горят. Жена Геула в субботнем наряде с улыбкой встречает мужа. Вот-вот усядутся супруги за стол, и дети с ними, и станут встречать царицу субботу. Мир и спокойствие снисходят на еврея в такой час. Рад себе, рад жене, рад детям, рад наступившей субботе.

Яир рос в бедной семье, и не были безоблачны его юные годы. Немало горечи выпало на его долю. Сладкими были лишь часы учения.

Дом стоял на бедняцкой улице. Обитатели ее не приветствовали ученость, а то и гордились своей простотой и невежеством и с подозрением и недружелюбно смотрели на всезнающих выскочек. Дети наследовали традиции отцов. Частенько сверстники Яира поколачивали юного талмудиста. Раз подстроили ему злую каверзу. Вырыли яму, прикрыли ее ветками, а сверху присыпали землей и листьями. “Вот пойдет умник рано утром на учение к своему раби, в глубокие думы погружен, под ноги не смотрит, и свалится в яму. Будет потеха!” — думали будущие водовозы, грузчики и балагулы. А в тот день Яир замешкался с утренней молитвой, вышел из дому поздно, пошел короткой дорогой, не попался в ловушку и не развеселил своих недругов. Тогда самый развитой из них сказал: “Бог и впрямь бережет внемлющих его учению. Оставим-ка зубрилу в покое, чтоб не сердить Господа”.

Мудрецы в округе прочили юному Яиру большое будущее и рады были бы заполучить такого зятя. Был один раввин богатый, и не имел он сына, который принял бы от отца факел знаний и святости. Выдал он за Яира свою старшую дочь, знакомую нам Геулу. Богатый мудрец принял в семью подающего надежды зятя. Построил для молодоженов дом и с радостью содержал молодую чету, дабы заботы о хлебе насущном не отвлекали Яира от учения Торы. Тесть хотел, чтобы зять сравнялся с ним в познаниях и тоже стал бы раввином. С тех пор над головой реб Яира прояснилось небо, и нет на нем туч. Живет теперь реб Яир на другой улице, не боится провалиться в яму и купается в славословии почитателей. Но ошибается тот, кто, пристав к берегу благополучия, полагает, что навсегда избавился от невзгод. Не зря говорят: ”Тяготы укрепляют, а благополучие глаза застилает”.

***

Как и Яиру, Геуле трудно жилось в родительском доме. Отчего же? Ведь тепло, сытно, весело: богатый дом, ученый дом. Стен свободных почти нет — книги на полках от пола до потолка. То-то и беда. Геула книг не любила. И гостей, что к отцу раввину приходили, таких же ученых, как он сам, тоже не любила. Вот помочь служанке простыни да наволочки пересчитать да в комод уложить — это другое дело! Хорошо на кухне с кухаркой о том о сем посудачить да заодно присмотреть, как бы та кусок не унесла. А уж торговаться на рынке успешнее юной Геулы никто не умел. Дочкина простота ужасно огорчала ученого отца. Мучил он бедняжку, книги читать заставлял, да еще требовал рассказывать, что прочитала и что поняла. “Куда глаза глядят готова я из дому сбежать, хоть бы замуж поскорее выйти!” — все думала Геула и часто, часто плакала. “Я плохой воспитатель. Вот выдам дочку за ученого парня, пусть у мужа ума набирается”, — говорил себе отец.

Конец ознакомительного фрагмента.