Девять недель до мая. Фотографии Полины Сергеевой

Дарья Лебедева

Стихи, написанные в 2006—2016 годах, расположены не в хронологическом порядке. По словам критика Владимира Коркунова, «говорят, жизнь – это жонглирование пятью шарами; и у Дарьи пять циклов – своеобычных ступеней или фазовых превращений. Герои Дарьи – по большей части – неслучившиеся. Она намеренно выбирает их – ибо что может быть убедительнее, чем персонифицированное страдание, через которое мы познаём себя и – забываем о личном одиночестве».

Мгновенье — длись

Доводилось ли вам, сидя с книгой в руках, сопереживать и даже оплакивать людей, которых нет (по крайней мере, в реальности)? А то и того пуще — вовсе не-людей? Кому приписать такой дар — транслирующему поэту или эмпатирующему читателю, — вопрос другой. Полагаю, оба хороши! Итак, «Пристегните ремни — / мы входим в зону турбулентности».

Ну, ещё бы! Прощай, Алиса: теперь в страну чудес пристало попадать не через кроличий лаз, а через трамвайное депо. (И метро есть: тоже сгодится — подземка, почти классика). Что правда, трамваи и раньше блуждали в бездне времён, но здесь иначе: без лютни и томной тревоги, зато — в деталях.

Дарья Лебедева, безусловно, смысловик, мастер досказанности и подробностей. Она — проговаривает, иногда снова и снова; кладёт мазки весомо и убедительно: всё по делу. «…нужны прочные и живые, как дерево, / слова, чтобы выжить в мире / однотипных многоэтажек, / недолговечной мебели, / ноутбуков, устаревающих / каждый год, / необходимо что-то, / к чему можно привязаться надолго, / о чём можно рассказать навсегда». Но в какой-то момент все эти прочные смыслы вдруг обретают вертикальный выход — и законную прописку в пространстве иных миров. Я даже не скажу «тонких»: её иные миры немедленно обзаводятся такой же уверенной плотностью, как и реальность, бывшая точкой отсчёта. Впрочем, в котором из миров начинается каждая из историй — тоже вопрос, однозначного ответа не имеющий: здешнее поэтическое пространство удивительно подвижно. То ли сон, то ли явь; то ли сердце, то ли автобус; то ли смерть как доказательство бессмертия, то ли жизнь — как печальное объявление о неслучившемся… Да-да: «каждому верится в волшебство // но после свадьбы / принцесса превращается в лягушку / а принц в чудовище». И пропадите вы пропадом, пять сложных мясных блюд вместе с дюжиной салатов! Мы циничнее сказок и фей — но гарантийный листок на чудеса почему-то не избавляет от боли. Что там написано на пузырьке: отрава или любовь? — Не «или», а «равно»! — Так пить или не пить?..

Ведь если любовь — отрава, то и нелюбовь не жизнь. «Эти ровные тени-строки от жалюзи — / словно газетная заметка о нас с тобой. / Некролог, скорее всего. / Или — не знаю, как называется, — / печальное объявление о тех, / кто так и не смог родиться». О чём это: о бренности бытия или о так и не родившейся любви, о не сбывшихся «нас»? Развитие темы — в «четвёртой главе», в части «Заколдованный лес»: «…и нет такого ключа, который освободит меня / только любовь / но любовь тоже / тоже — запрещена».

Зато изначально неживое («предметное») в этом мире сразу обрастает убедительной плотью, характером и биографией: «бомба живёт как бабочка-однодневка / куколкой падает из живота самолёта / быстрый короткий полёт огонь агония / крылья пестрянки яростно пламенеют…» Падает, чтобы умереть — и убить. Убить Магдалину, бессмертную — но всё же бренную. Как и люди. «…когда всё кончается надо похоронить / убитых потерянных сломанных одиноких / и с ними — девушку кисти Помпео Батони / что с тысяча семьсот сорок второго / раскаивалась в грехах и читала книгу / погибла в Дрездене / в сорок пятом году».

Так же безоговорочно материальное переплетается с эфемерным — и сны втаптываются в асфальт… и пустырям снятся асфальтовые сны… и самолёты неизменно серьезны и респектабельны (в отличие от игрушечных вертолётиков) — летают высо́ко… а вот маленькие пташки — они нет, они другие; и нет у них «другой высоты, кроме этой: / с ветки на ветку, снова и снова, / пока не найдёшь свою, // чтобы, может, на старости лет, / теряя последние перья, / спеть свою лучшую песню, / стать, наконец, собой».

Не отравленные иголки, а волшебные крючки оставляет Дарья Лебедева в каждом своём стихотворении — и одно стихотворение тянет за собой другое, иногда прямо-таки переливаясь через край: продолжаясь — символически, и внутренне рифмуясь образами: «…да отрава, малыш. не пей. *** глоток выходных и немного другого города…» Или буквальными повторами настаивая на неизбежном: «…присядь в незнакомом дворе, где взрослел и жил / как холодно этой осенью, как же холодно / и как же давно это было, как же давно *** Оказаться на том углу, где когда-то жила, / потихоньку росла, и взрослело моё сердечко…»

И только трамваи никогда не меняются — эти звенящие посредники между мирами и временами. И метро уносит «в город без края» — и переполняется призраками, незабвенными тенями, привязанными к своим людям. Или это люди так привязаны к своим теням? Хотя какая разница, если люди и тени равны; если Ганс и Гриша пишут свои письма назло цензуре смерти — а Грета и Маруся этих писем ждут; если два самых красивых яблока лежат перед любимым портретом… «Священный ибис опять съел лягушку, звено в пищевой цепочке», — и это совершенно нормально! Главное, чтобы было кому идти рядом, крепко держа тебя за тонкую ниточку; не отводить взгляда от заколдованного леса любимых глаз; оставаться рядом до самого конца, и помнить потом — без боли…

«…Мы так мимолётны. / И мы смеёмся…»

Ольга Воронина