Наследница трех клинков

Дарья Плещеева, 2013

XVIII век. Курляндия. В поместье Карла фон Гаккельна, недалеко от Митавы, обнаружен труп молодой девушки. Одновременно в поместье появляется племянница фон Гаккельна – Эрика. Она просит дядю помочь ей срочно добраться до российской столицы. Вдобавок неожиданно в дом врывается старый знакомый фон Гаккельна, Михаил Нечаев. Он ищет некую сумасшедшую девицу, которая была похищена при рождении у одной знатной петербуржской дамы. Местонахождение девицы недавно выяснилось за большие деньги, и дама требует доставить дочку к себе. Смекнув, что сумасшедшая – та самая утопленница и что разыскивающие не знают ее в лицо, фон Гаккельн предлагает Эрике притвориться «дурочкой», добраться до Петербурга и там уже решать свои дела. Однако его величество Случай распорядился по-своему!..

© Плещеева Д., 2013

© ООО «Издательство „Вече“», 2013

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2017

Глава 1. Бешеная ночка

— Черт знает что! — пробормотал Карл Фридрих Август фон Гаккельн, глядя на вытащенное из пруда мертвое тело. — Черт знает что! Ганс, дурак, поднеси факел поближе! Петер, вытри ей чем-нибудь лицо! Кто это?

Утопленница в длинной рубахе, облепившей тело, на вид была девица лет семнадцати или восемнадцати, коротко стриженная, плотного сложения, уже теперь — грудастая и с мощными бедрами. Гаккельн, опираясь на трость, склонился над ней. У него в хозяйстве таких девок не было, все плели косы. И не столь велика усадьба отставного офицера, чтобы не знать в лицо все ее женское население: двух птичниц, трех скотниц, молочницу, экономку, стряпуху, четверку здоровых кухонных девок, что занимались также мытьем полов, стиркой, садом и огородом.

Да и не усадьба даже, усадьба — у барона. Скорее — мыза, но мыза ухоженная, где хозяйство ведется разумно и каждый клочок земли приносит пользу. Когда человеку под шестьдесят, а жены и детей не нажил, то главной отрадой становится хозяйство. Можно позволить себе баловство — завести хороших лошадей, или пригласить из Митавы ученого сыровара, или даже послать баб на болото, чтобы искали кустики клюквы и черники с особо крупными ягодами. Потом эти кустики посадить вместе, устроив нечто вроде плантации, а урожай продавать по хорошей цене, потому что — диковинка.

— Она не из наших, милостивый господин, — заговорили тихонько люди, — не из наших… не из наших…

— Кто видел, как она шла к пруду? — спросил Гаккельн. — Не бойтесь, говорите прямо. Кто видел и скажет правду, тому дам пять фердингов.

Это подействовало.

— Она вот оттуда шла, милостивый господин, через луг, — сказал любимчик Гаккельна, конюх Герман.

— По-твоему, она вышла из леса?

— Получается так, милостивый господин.

— Что она делала поздно вечером в лесу, да в одной рубахе? — Гаккельн задумался. — И какой черт занес ее в пруд?

— Она шла по дорожке, милостивый господин, — Герман показал рукой направление, — а там как раз мостки, чтобы полоскать белье. Она, я думаю, вышла к мосткам и не заметила, что там-то дорожка кончается.

— Похоже на правду… — Гаккельн почесал в затылке. — Завтра ее непременно будут искать. Ганс, Герман, отнесите-ка ее в маленький погреб на лед. Герман… нет, Петер! Беги на конюшню, принеси старую попону, ту, которой укрываем Фебу. Заверните бедную дурочку и несите на лед.

И, оставив свою дворню у пруда, пошел в дом. Настроение было испорчено — а ведь он собирался провести остаток вечера самым приятным образом, с бутылкой вина и занятной французской книжкой. Французский он знал хуже, чем хотелось бы, а лексикон на что? И кто виноват, что немецкие книги скучны, а французские — задорны и причудливы? На столе ждал «Жиль Блаз из Сантильяны» — самое увлекательное чтение для человека в годах.

Когда Гаккельн приобрел свою мызу, господский дом имел жалкий вид — как всякое здание, которое после пожара не на что было как следует отстроить. Но помог деньгами муж его родной и любимой племянницы Анне-Марии, барон фон Лейнарт. Помощь была не совсем бескорыстной — поселив поблизости от себя Гаккельна, барон знал, что отставной артиллерист уже не станет заводить семью и маленькое имение достанется по наследству баронессе фон Лейнарт. А коли так — отчего ж загодя не привести его в достойный вид? И Гаккельн, посовещавшись с присланными бароном архитектором и садовником, устроил все наилучшим образом — окна спальни и маленького кабинета смотрели в сад, к тому же из спальни имелся выход на террасу, а оттуда можно было спуститься в цветник и перейти в резную беседку, особенно это было приятно летом — что лучше завтрака на свежем воздухе?

Гаккельн подумал-подумал — и решил, что скверное настроение лучше всего лечить жареными копчеными колбасками. В погребе висели целые гирлянды — и домашней работы, и присланные племянницей. Она знала дядюшкины вкусы — и кто же, как не Анне-Мария, доставляла породистых поросят, помогла завести коров, дающих столь жирное молоко, что слой сливок впору было ножом резать? А утренний кофе с горячими густыми сливками, с крендельками и пончиками, был одним из главных наслаждений Гаккельна. С этого маленького праздника начинался безмятежный день отставного офицера — и впереди было еще много таких дней, если только не лениться и почаще ездить в Добельн к доктору, поскольку боевые раны дают-таки о себе знать. Особенно мешает жить левый локоть, основательно поврежденный исторической пулей — полученной в славный день взятия генералом Чернышевым прусского города Берлина.

Колбаски радости не принесли — он все никак не мог забыть утопленницу. Мужчины, заворачивая ее в старую попону, заметили, что руки у девки белые, чистые, с ровно подстриженными ногтями, как у барышни. А у кого из соседей могла бы жить барышня с волосами не длиннее, чем у крестьянского парнишки?

Решив, что наутро обязательно что-то выяснится, Гаккельн взялся за «Жиль Блаза…» и даже успел прочитать несколько страниц, когда в окно кабинета постучали.

Ничего удивительного в этом не было — экономка Минна уже несколько лет навещала в сумерках хозяина и приходила как раз через сад. Стук означал просьбу открыть дверь. Улыбнувшись, Гаккельн взял свечу, пошел в спальню, отворил ведущую в сад дверь и невольно попятился.

На пороге стоял мальчик в надвинутой на брови треуголке.

— Кто вы, молодой человек? — спросил Гаккельн. Любезное обращение было вполне оправданным — судя по одежде, мальчик был из дворян.

— Дядюшка, миленький, помогите, я погибаю!

— Это ты, Эрика? Что за глупый маскарад? Входи скорее! — велел Гаккельн. — Что еще случилось?

— Дядюшка, я погибла!

— Ты не похожа на покойницу, милая Эрика, — тут Гаккельн опять вспомнил про утопленницу. — Если ты добралась сюда из Лейнартхофа, а это по меньшей мере четверть немецкой мили…

— Дядюшка, если ты мне не поможешь, мне остается лишь одно — застрелиться!

— Сними шляпу, сядь, успокойся, — Гаккельн поставил свечу на прикроватный столик и указал Эрике на большое кресло. — И как ты додумалась перерядиться в мужское платье? Где ты взяла этот кафтан, эти штаны?

— В сундуке, дядюшка!

Эрика не села — а бросилась в кресло с видом совершенного отчаяния. Шляпу она сорвала с головы и кинула на пол. Гаккельн хмыкнул — недопустимо, чтобы девица из хорошей семьи нахваталась повадок у бродячих комедиантов. Или она вывезла эти манеры из Риги? То-то любимая племянница, вернувшись домой после Масленицы, два месяца только и толковала о бароне Фитингофе, его замечательном оркестре и прочих увеселениях, неизменно добавляя: куда Митаве до Риги, времена курляндской славы давно миновали!

Анне-Мария родила двух дочек и сына. Старшую два года назад хорошо выдали замуж, сына отправили служить в Россию. Гаккельн сам писал рекомендательное письмо в Санкт-Петербург, и не кому-нибудь попроще, а самому графу Григорию Григорьевичу Орлову, с которым свел знакомство в Пруссии — оба воевали там, оба были ранены в Цорндорфском сражении, только Орлову было тогда двадцать четыре года и он даже в прекраснейшем сне бы не увидел своей будущей головокружительной карьеры, а Гаккельну — сорок пять, и курляндец понимал — карьеры уже не будет; Орлов, добрая душа, определил родственника своего боевого товарища в Измайловский полк, шефом коего была сама государыня.

Младшая дочка Анне-Марии, Эрика-Вильгельмина, еще даже не была просватана. Хотя в восемнадцать лет пора бы…

— Ну так что же случилось?

— Ко мне посватался барон фон Опперман…

— Теперь мне все ясно.

Этот брак любимая племянница подготавливала уже давно. Сорокалетний барон по здешним меркам считался хорошим женихом; вот если бы только не загадочная смерть его первой жены и не странные порядки, заведенные в усадьбе, где трое детишек воспитывались, словно солдаты в казарме, и наказывались за малейшую провинность. Анне-Мария считала, что барон будет любить и баловать Эрику, а вот Гаккельн в этом вовсе не был уверен. Любезность фон Оппермана ему доверия не внушала.

— Дядюшка, я не пойду за него, лучше утоплюсь! — выкрикнула Эрика и заплакала.

— А что же делать? — Вдруг Гаккельна осенило: — У тебя есть на примете другой жених?

— Есть! Есть!

— И кто же это? — спросил Гаккельн.

— Это Валентин фон Биппен!

— Я такого человека не знаю.

— Знаешь, дядюшка! Он прошлой осенью приезжал с Карлом, и мы обручились!

— Прошлой осенью? С Карлом? — тут Гаккельн сообразил, о ком речь. — Этого только не хватало!

Карл-Ульрих, старший брат Эрики, прибыл к родителям на побывку и привез с собой товарища-измайловца. Дело житейское — и неужто в усадьбе Лейнартов не прокормят лишнего гостя? Побывка длилась две недели, и за это время Валентин успел разозлить решительно всех. Он был из породы острословов, но не тех, что роняют тонкое словцо раз в день, не чаще. Это был острослов разговорчивый и способный слышать лишь самого себя. Только неопытная Эрика могла принять это словоизвержение за светский придворный лоск.

Но Валентин — офицер, поручик, столичный житель, он молод, добродушен и подходит Эрике куда больше, чем барон фон Опперман.

— Дядюшка, миленький, я дала ему слово! — рыдая, еле выговорила Эрика. — Или он — или я утоплюсь в твоем пруду!

— И чего же ты хочешь?

— Помоги мне уехать в Санкт-Петербург!

— Ого! Это… это невозможно!..

— Почему? Ты дашь мне в долг денег, дашь лошадь, и я прекрасно доеду…

— Дурочка, ты не представляешь себе, как это далеко! Разве Карл не сказал тебе, сколько дней добирался до Лейнартхофа? По меньшей мере десять дней, ты уж мне поверь. И они ехали вдвоем, да с денщиками, и были вооружены…

— Ты мне дашь свои пистолеты! — воскликнула Эрика. — И научишь стрелять!

— Даже если я дам тебе мортиру, всякий сразу поймет, что ты — девочка, а не мальчик! — сердито сказал Гаккельн. — Я не могу отпустить тебя одну. Не могу — и точка!

— Значит, мне остается только одно!

— Да ты же не продержишься десять дней в мужском седле! Ты в лучшем случае доедешь до Митавы, а там свалишься с лошади и будешь три дня отлеживаться в каком-нибудь трактире. А за это время тебя найдут родители. Подумай сама… — пробовал образумить девицу Гаккельн. В ответ были только рыдания.

Он отлично понимал, что жениха Эрике нашли самого неподходящего. Но чем он мог помочь? Пожалеть разве? Где бы ни попыталась Эрика скрыться — ее найдут, вернут домой, и лучше ее отношения с женихом от этого не станут. И все же, все же…

Гаккельн глядел-глядел на плачущую девушку, которая годилась ему во внучки, и сам чуть не прослезился. От этакого смятения мыслей и чувств он, почитавший себя вольнодумцем, вдруг беззвучно произнес: «Господи!..»

И в это единственное слово была вложена целая спрессованная речь:

— Господи, дай способ помочь бедному дитяти, дай способ уберечь ее от жениха, чья жестокость известна всей Курляндии! Этот жених заморочил голову моей дурочке-племяннице и ее бестолковому супругу, но, Господи, Ты-то видишь правду!..

Полет мысли к небесам совершается мгновенно, а ответ на нее может последовать через несколько минут, ибо движения земных и плотских тел медлительны. Вот Гаккельн и по плечу Эрику похлопал, и уже собрался звать экономку, чтобы приготовила какое-нибудь питье, помогла утешить, — и тут лишь в той части усадьбы, где маленький курдоннер и крыльцо для гостей, раздались голоса.

Гаккельн никого не ждал в такое время и первым делом подумал о родителях Эрики.

— Сиди тут и никуда не уходи! — велел он родственнице. — И сиди тихо, как мышка! А я попробую с ними разумно поговорить.

Он вышел в кабинет и встал, приосанившись, напротив двери. Голоса приближались, дверь отворилась, вошел бывший денщик Гарлиб.

— К вашей милости господа, имен не знаю — они не назвались…

— Любопытно. Зови.

Как у всякого отставного военного, у Гаккельна было в кабинете оружие, да и заряженное, конечно: это для сельского жителя вещь обязательная. Хотя Гаккельн и не был избыточно строг к своим землепашцам, но если по соседству вспыхнет бунт — то ведь и эти, казалось бы, сытые и надежные, опьянеют от собственной дури и пойдут крушить все вокруг, такие случаи бывали.

Вошли двое, в длинных плащах, в нахлобученных чуть ли не ниже ушей шляпах, той особой походкой, которую усваивает всякий, к чьим сапогам обычно пристегнуты шпоры.

— Простите, сударь, что мы врываемся, как разбойники, — сказал тот, что, верно, считал себя старшим, и сказал с заметным акцентом. — Поверьте, вам ничто не угрожает. Мы ищем несчастное беспомощное существо, сбежавшее от своих опекунов, и погоня завела нас сюда. Простите, что не знаем вашего почтенного имени и не можем обратиться к вам, как подобает благородным людям…

— Я драгунский капитан в отставке, Карл Фридрих Август фон Гаккельн, — спокойно ответил хозяин дома, положив руку на край стола, где под нарочно раскрытым географическим атласом лежали пистолеты.

— Гаккельн?! Не может быть! Чудо, истинное чудо! — И тут ночной гость перешел на русский язык: — Карл Федорович, ты не узнаешь меня?

Русский был ему куда более привычен.

— Покажись, открой лицо, — по-немецки велел Гаккельн.

— Да, конечно!

Гость сорвал треуголку — и Гаккельн ахнул.

— Ах ты… ах ты, старый чертяка! — воскликнул он по-русски, а по-немецки продолжал: — Иди сюда, я обниму тебя! Ты жив, ты уцелел! Михаэль! Мишка! Черт бы тебя побрал!

Михаэль-Мишка был молодым человеком лет двадцати восьми, ростом чуть выше среднего, худощавым и светловолосым. Эту внешность дамы назвали бы ангельской — невзирая, что нос длинноват и остер, рот тонкогуб и великоват, улыбка — от уха до уха. В полумраке кабинета черты лица от темных теней казались заточенными до бритвенной остроты, но днем, да на солнце, и волосы обрели бы золотистый блеск, и глаза явились синими, синее неба и моря, и всякий, глянув на это лицо, сказал бы: вот большой шутник, проказник, с которым лучше не ссориться…

Боевые товарищи обнялись и принялись лупить друг друга ладонями по плечам, выкрикивая по-немецки и по-русски какие-то имена, какие-то названия сел и городов, ужасаясь и восторгаясь.

— Карл Федорович, вели подать вина, — по-русски сказал наконец Михаэль-Мишка. — Ты ведь давно здесь живешь?

— Семь лет, — по-немецки ответил Гаккельн.

— И все окрестности знаешь? Всех соседей объездил?

— Я полагаю, всех. Часто бываю в Добельне, а в западную сторону доезжал до Фрауэнбурга. А кто тебе надобен?

— Мне надобна карта здешних мест. Я тебя знаю, ты немец хитрый и порядочный, не может быть, чтобы ты не вычертил хотя бы карты своих владений! — И тут Михаэль-Мишка перешел-таки на немецкий: — Товарищ мой знает лишь по-русски и немного по-французски, мы можем говорить при нем свободно. Вели же подать ему вина. Он немного выпьет и сядет дремать, мы оба устали, как будто неделю не сходили с седла… да так ведь оно и было… И я расскажу тебе, в чем дело, надеясь на твой добрый совет.

— Помогу тебе всеми способами, если это в силах человеческих, — отвечал радостный Гаккельн. Мишка был однополчанин — не из тех, с кем вместе воевал Гаккельн, но ведь и совместная гарнизонная служба также сближает.

Велев Гарлибу принести из погреба вино и копченую дичь, Гаккельн достал свернутую в трубку карту, которую действительно сам вычертил на досуге, раскрасив акварелью: леса сделал зелеными, озера синими, усадьбы соседей изобразил крошечными хорошенькими замками.

— Славно! — сказал, разглядывая местность, Михаэль-Мишка. — Где же твой дом?

— Вот тут. Это — Лейнартхоф, там живет моя племянница с мужем и дочкой. Это — лес возле Лейнартхофа, о котором рассказывают всякие чудеса. Когда я узнал, что там течет каменная река, то первым делом поехал проверить. И действительно, ощущение не из приятных — будто мелкие камни стекают с гор ручьем шириной в добрых четыре шага. Там, говорят, и привидения водятся. Но ты же не за признаком гонишься?

— Ты попал в точку, любезный друг, я гонюсь за признаком, — совершенно серьезно отвечал Михаэль-Мишка. — Это что?

— Это — усадьба приятеля моего, барона фон дер Стаффен. Мы вместе ездим охотиться на фазанов.

— А эта дорога?

— На Терветен.

Вошел Гарлиб с подносом. Спутник Михаэля-Мишки выпил два бокала красного вина и вздохнул, всем видом являя полное блаженство. Затем он откинулся на спинку кресла и сдвинул треуголку до кончика носа — как человек, который всем показывает, что хочет подремать.

— А тут можно пройти лесом? — спросил Михаэль-Мишка, который, судя по всему, был неутомим.

— Если не провалишься в болото.

— Уж не забрела ли она в болото?…

— Кто?

Михаэль-Мишка покосился на своего товарища.

— Карл Федорович, тут такое дело — поклянись, что никому не расскажешь!

— Клянусь! — тут же ответил любознательный Гаккельн.

— Тут дело такое — может, самые близкие к государыне лица в него замешались.

— Да мне тут, милый Михаэль, и разболтать-то некому.

— Это было еще при прежней государыне. В одном семействе дитя родилось, девочка. И ее выкрали. Кто выкрал — не скажу, это была месть, и месть не напрасная. Девочку вывезли к вам в Курляндию, тут она и росла. Знали про то немногие — почитай что никто не знал. А росла она убогонькой — от рождения такова была. Что лопочет — не разобрать, взрослой девкой стала, а разум — как у трехлетнего дитяти. И вот ее родители прознали, где ее прячут. И про то узнали, что дитя неудачное. Ну, мать решила так — нужно дочку тайно привезти в столицу, показать врачам. Глядишь, удастся помочь, тогда ее объявят — мол, нашлась. А не удастся — поместить в хороший дом, чтобы жила под присмотром. И нас с Воротынским, товарищем моим, за этой девицей послали. Мы ехали в дормезе, у самой государыни такого дормеза нет! Думали — заберем девицу, привезем в Санкт-Петербург… А она, дурочка, как на грех, из дому убежала, не устерегли…

Тут-то Гаккельн и понял, кого его люди вытащили из пруда. Но сразу докладывать об утопленнице не стал.

— Так вы объезжаете окрестности — вдруг ее кто-то видел или даже приютил? — спросил он.

— Да, Карл Федорович, для того нам и карта потребовалась. Когда бы мы ее, бедняжку, поймали — то сразу бы и помчались с ней в Митаву, а из Митавы — в Ригу.

— А заехать к тем добрым людям, что ее растили и кормили, не собираетесь?

Тут Михаэль-Мишка немного смутился.

— А что к ним заезжать? Они за нее немалые деньги получили, а не уследили! Нет, мы бы — сразу в Митаву, даже в Добельн не заезжая, и там бы взяли для нее девку, чтобы за ней ходила. Хорошо, мы с собой верховых лошадей вели, как знали, что пригодятся!

— Так… Если вы сейчас поедете по лесным тропам, то непременно окажетесь в болоте. Этого я не хочу. Сейчас пойду, подыму своих людей, велю седлать коней и всех разошлю искать девицу. Какова она собой, знаете? — спросил Гаккельн.

Михаэль-Мишка пожал плечами.

— Портрета нам с собой никто не давал. Коли поможешь отыскать дуру-девку, я твой должник навеки, — сказал он. — И доверши благодеяние — позволь прилечь хоть на диван! Меня ноги не держат.

— Изволь, любезный друг. Сейчас отправлю своих людей на поиски и вернусь.

Гаккельн вышел из кабинета, прошел к парадному крыльцу, оказался во дворе, но не свернул к хозяйственным постройкам, за которыми жили работники, а прокрался вокруг дом к саду и поднялся по ступеням к той двери, что вела в спальню.

На прикроватном столике осталась гореть свеча — и уже обратилась в маленький огарок. Эрики нигде не было. Гаккельн осторожно вошел, огляделся, — нагнулся — где ж ей быть, как не под кроватью? Прижав палец к губам, он беззвучно отступил назад, оказался на террасе. Эрика на четвереньках последовала за ним. Оба молчали и двигались совершенно бесшумно.

Гаккельн отвел родственницу к беседке и там лишь заговорил.

— Ты слышала? — спросил он.

— Я по-русски не поняла…

— Они ищут девицу, которая сбежала от своих опекунов. Девица тронулась рассудком, даже не умеет внятно говорить. Им велено найти ее и доставить в Санкт-Петербург. Это ты поняла?

— Это поняла.

— Они ее никогда не найдут.

— Почему?

— Потому что она забрела ко мне в сад и свалилась в пруд. Мои люди ее вытащили уже мертвую. Сейчас она в погребе. Эрика, они не знают, как выглядит эта сумасшедшая девица, они вообще о ней ничего не знают, только то, что ее нужно доставить в российскую столицу… ты понимаешь?…

— Да!..

— Тише, ради Бога. Сейчас я вынесу тебе ночную рубаху и чепец, возьму у фрау Минны. Ты переоденешься, свои вещи оставишь в беседке… На всякий случай я дам тебе нож и немного денег. Сделаем из веревки пояс, повесишь все это под рубахой. Потом ты выйдешь на дорогу, что ведет к Терветену, и будешь ждать, пока тебя найдет мой Герман. Он парень толковый, он тебя не выдаст. Скажет, что видит впервые в жизни. И ты уедешь.

— Дядюшка!..

— В Митаве тебе наймут служанку, купят платье. Главное — постарайся все время молчать. В Санкт-Петербурге ты найдешь способ убежать от них к жениху. Все. Больше я ничего для тебя сделать не могу.

Гаккельн обнял Эрику и поцеловал в лоб.

— Только сразу же, как найдешь своего Валентина, повенчайся с ним. В тот же день. Чтобы моя совесть была спокойна.

— О, да, да! Дядюшка, я тебе обо всем напишу!

— Молчи.

Он вошел в дом с черного хода и отыскал комнатку экономки. Фрау Минна не очень удивилась ночному визиту, а вот просьбе удивилась — на что хозяину женская рубаха и чепец впридачу? Но Гаккельн обещал купить ей новые, велел не выходить из комнатки до утра, взял вещи и вернулся к беседке. Потом он поспешил будить конюхов. Объяснив Герману, что от него требуется, Гаккельн вернулся в кабинет и вздохнул с облегчением — Михаэль-Мишка спал на диване. Гаккельн сел за стол и принялся за «Жиль Блаза…». Он прочитал вставную историю дона Помпейо де Кастро вплоть до женитьбы на племяннице магната Радзивилла, которая его порядком развлекла — курляндцы знали, кто такие гордые паны Радзивиллы и как нелегко иностранцу проникнуть в их род путем брака. Потом он просто глядел в окно, примечая, как понемножку светлеет небо. Наконец был подан условный знак — Герман трижды ухнул по-совиному. Это означало, что он уже у пруда и через несколько минут въедет в ворота. Оставалось благополучно выпроводить гостей и убедиться, что они уехали прямиком в сторону Митавы.

— Вставай, чертяка, — по-русски разбудил Михаэля-Мишку Гаккельн, тряся за плечо, и перешел на немецкий: — Мои люди нашли ее! Идем, идем!

Давний приятель сел на диване, протирая кулаками глаза.

— Господь надо мной сжалился! Вставай, Воротынский!

Втроем они вышли к воротам, где стоял почтенный дормез, целая комната на колесах. Там же были привязаны два оседланных коня. Рядом сидел на чурбане старый сторож Ганс, держа на коленях старый мушкетон — орудие не столько огнестрельное, сколько схожее с дубиной: если взять за ствол, то прикладом можно отбиться от тройки грабителей.

Увидев хозяина, Ганс встал и поклонился.

— Что же ты не подпускаешь их к дому? — спросил Гаккельн, подняв повыше фонарь и осветив двух всадников справа от дормеза. Перед одним на конской холке сидела девица в длинной рубахе. Ее лицо было наполовину закрыто съехавшим и покосившимся чепцом.

— Кто ее знает, что за девка, милостивый господин, — отвечал сторож. — Говорят, у болота поймали. А сами изволите знать, кто водится на болоте, особенно у нас…

— Давай ее сюда, Герман! — приказал Гаккельн.

Младший конюх Петер спешился и принял на руки девушку, сидевшую перед Германом. Ее бережно поставили на землю и подвели к Гаккельну.

— Вот, милостивый господин, — сказал Герман. — Уж не знаю, та девица или не та. От нее слова не добиться, бормочет, как малое дитя. Взяли на опушке — сидела в траве.

— Это она, — отвечал ему Гаккельн. — Молодцы, парни, вы заслужили награду.

— Да, наградить их надо, — Михаэль-Мишка полез за кошельком. — Ливонезы тут у вас имеют хождение?

— В корчме могут и не принять, но в Митаве их еще можно обменять на талеры и фердинги, — отвечал Гаккельн. — Хотя русских денег у нас не любят.

— Это мы уже заметили. Но у нас остались именно ливонезы — не везти же их обратно! И это не русские деньги — чеканили-то их для Лифляндии.

— Позволю напомнить, что мы сейчас — в Курляндии.

Михаэль-Мишка достал большую серебряную монету с профилем покойной государыни Елизаветы Петровны, дал Герману с Петером — одну на двоих, они поклонились.

— Ступайте, — велел им Гаккельн. — Ну, сажайте вашу добычу в дормез, и с Богом!

Михаэль-Мишка подошел к Эрике, которая стояла все это время с опущенной головой, приподнял ей подбородок и заглянул в лицо.

— Какая жалость, что девка убогая, — по-русски сказал он. — Ну да не наша печаль. Нам ее нужно доставить, куда приказано, — так, Карл Федорович? Ей-богу, жаль, ведь красотка…

Гаккельн пожал плечами — мало ли красоток. Но в глубине души порадовался — он и сам считал родственницу прехорошенькой.

— Ты, друг мой, непременно отпиши мне, как добрался до Санкт-Петербурга и довез девицу. Пиши в Добельн, я там часто бываю. И скажи — коли я соберусь в вашу столицу, можно ли пожить у тебя неделю-другую?

— Обижаешь ты меня, Карл Федорович! — воскликнул Михаэль-Мишка. — Вовеки не прощу, когда приедешь к нам и поселишься в трактире! Мой дом — к твоим услугам! Живу я за Казанским собором, дом окнами глядит на Екатерининский канал. Спроси там любого — всякий покажет дом купца Матвеева, в нем и квартирую. И вот что… коли тебя о девке будут спрашивать… Ты как-нибудь похитрее отвечай… Опекуны-то ее отдавать не больно хотели. Мое счастье, что она сама от них сбежать умудрилась. Ну, пора нам! Воротынский, поведешь моего Адониса в поводу, а я с девицей в дормезе поеду. Дура ведь и на ходу выскочить может. Ну, обними меня, старый чертяка!

Гаккельн и Михаэль-Мишка крепко обнялись. Затем Эрику подсадили в дормез, Михаэль-Мишка вскочил следом, дверца захлопнулась.

Постояв на дороге, пока не стих стук копыт, Гаккельн вернулся в дом. Время было такое, что и спать уже расхотелось, и вставать рано. Он опять сел за стол, зажег и вставил в подсвечник новую свечу, но читать не стал, а некоторое время глядел на портрет, висевший на противоположной стенке, словно бы мысленно с ним беседовал.

Сам Гаккельн уже утрачивал понемногу сходство с портретом — появились морщины и высокие залысины, соответствующие возрасту, да еще брови, волоски которых сделались толстыми и жесткими, поседели, пошли в рост и нависали бы над глазами, как бахрома, если бы не фрау Минна с маленькими ножницами. А вот в лице Эрики сходство виделось несомненное — те же волосы с легкой рыжинкой, те же широко расставленные темные глаза и вздернутый нос; настоящее фамильное сходство, с которым бессильно сладить время.

Этот поясной портрет изображал молодого мужчину, одетого так, как одевались больше сотни лет назад при герцоге Якобе: в колет с пышными рукавами и роскошным кружевным воротником, под которым поблескивала вороненая кираса. Волосы его, мелко завитые, падали на плечи, а под локтем, словно для опоры, был небольшой щит — разумеется, с гербом. Герб был на удивление прост — три скрещенные сабли, не меча и не шпаги, а именно сабли, причем такой формы, что кавалерист был бы сильно озадачен: массивное лезвие короче обычного, зато гарда велика и прочна. Кавалерист решил бы, что мазила, которому велели нарисовать герб, совершенно не разбирается в оружии — и ошибся бы, потому что как раз сабли художник изобразил на удивление точно.

Просто это были абордажные сабли. А курляндский дворянин на картине, Эбенгард фон Гаккельн, служил своему герцогу на море, капитаном небольшого, легкого и послушного рулю трехмачтового фрегата «Артемида», построенного на либавской верфи по образцу дюнкеркских. Над этим судном развевался особенный флаг — черный краб на красном поле. И от португальского побережья до мексиканского он был отлично известен мореходам. Под этим флагом рыскали в поисках хорошей добычи курляндские пираты.