Стражи огня

Дарья Савицкая (2024)

Того, кто погасил священный огонь, ждёт лишь одно наказание — мучительная смерть. Таково условие возвращения святыни на Очаг. Авлу везут в столицу на суд, что почти наверняка обернётся казнью. Вот только она не прикасалась к Очагу, а внезапно пришедший на помощь незнакомец уверяет, что священный огонь невозможно потушить, а значит, он был украден. И пока ещё не поздно попытаться вернуть украденное.

Глава 9

В «Чёрной рыбе», ажемском трактире, что присоветовал добродушный стражник, Кейлесу бы обязательно понравилось в прошлой жизни — той, что была до роковой сделки, до вмешательства в священную магию, по святотатства, ставшего гарантией скорой смерти.

Сети, натянутые под потолком в причудливом беспорядке, скрывали скверный вид некрашеных, нечищеных балок, щели, ведущие на чердак, паутину, а может, и гнёзда ползучих ласточек. Тут и там висели рыбёшки — высохшие до несъедобного состояния лещи и карпы, набитые опилками щучьи шкурки, глиняные и деревянные фигурки. Чучело твари, что дала имя трактиру, висело над пивными бочками, прибитое к стене и подпёртое ошкуренными ветками. Пустые глазницы тянулись вдоль тела чуть волнистой полосой, отпадающие ромбовидные чешуйки высохли и казались ломкими, как осенние листья. Хрящевые плавники-ноги ей вывернули вверх, завязали бугристым узлом, хвост истрепался, в нём светлели мелкие дырочки.

Кейлес видел чёрную рыбу лишь однажды — она взбила воду в реке в серую пену, отрыгнула кое-как переваренную падаль и нырнула на дно, лишь на пару секунд показав губастую голову, спинной плавник и чёрно-белый блестящий хвост. В рыбу Кейлес почти влюбился — полгода ходил на место, где видел тварь, пытался выманить её то на мёртвую кошку, то на баранью кость, выливал в жадную реку с трудом добытую кровь домашнего скота и наблюдал, как бесконечная вода без остатка размывает редкие красные нити, обращая их в ничто. Несколько раз таскал цыплят из дома, надеясь, что живая приманка порадует тварь. Один раз подговорил знакомую украсть с постирочного двора простынь, измазанную кровью роженицы — вдруг рыбе нужна человеческая кровь?

Кроме чучела «детской мечты», трактир имел иные достоинства: здесь подавали прекрасные тыквенные оладьи с пряным маслом, кислое молоко с сухарями, свежайшую яичную лапшу и ту самую «сосновую» настойку, почти чёрную, остро пахнущую хвоей и дождливым лесом, за которую в Приграничье драли страшные цены, а здесь отдавали по цене того же молока. И молодые разносчицы — ласковые, смешливые, внимательные, но без повадок продажных девок, только в радость с такой лишнюю минутку поболтать. Публика весёлая, но не буйная, за самым большим столом справляли какой-то семейный праздник.

А ещё здесь было тепло, сухо, чисто, пахло хлебными корочками и рыбным паштетом. Кейлес любил хорошие трактиры, пожалуй, даже слишком любил для человека своего достатка, и нередко спускал с четверть заработанных средств просто на вкусную еду и приятную обстановку.

Оказаться бы здесь в прошлой жизни. Поболтать с бабой, что разливает пиво, погладить сухие, тонкие пальцы светловолосой разносчицы, принимая у неё мисочку с маслом, может быть, даже подсесть за стол к кому из завсегдатаев и сыграть три-четыре партии в «выкуп» и «крыло-решётку», или договориться и заказать гуся на вертеле — один такую птицу не сожрёшь, а вот в хорошей компании, под кислое молоко гусь идёт хорошо. Может, купить на память глиняную рыбку с потолка, и уж точно увезти с собой стеклянно звякающий мешок с десятком бутылок «сосновой», всем дружкам в Приграничье раздарить.

Но с оглядкой на недавние события Кейлесу не хотелось совершенно ничего. Перед смертью не надышишься — то, что пока не объявлен он в розыск, то, что ещё не ищут его по дорогам и городам, это лишь временная передышка, это тёплый и светлый коридор, по которому обречённого ведут к площади, на мучительную казнь.

Слишком хорошо Кейлес понимал — не сможет он укрыться в лесу. Городской житель от рождения, он едва-едва умел обходиться лесными убежищами. Лето может оказаться милосердно, укрыть странника в зелени и тенях, но первые же холода прищучат его, сделают лёгкой добычей. И отсидеться в городе не выйдет, найдут, всё равно найдут…

Даже если повезло, если после того, как пропал в Очаге огонь, подумали на невиновного и схватили кого-то вместо Кейлеса, это недолгая отсрочка. Бедолагу привезут в столицу, отведут на Костяной Очаг и сожгут. Боги не вернут за пустую смерть огня, княжьи прислужники всё мигом поймут, и пойдут искать следующего… пусть трижды, четырежды ошибётся дружинный двор, всё равно следы он толком на замёл, всё равно уже к осени они всё поймут, сопоставят что крутившийся рядом простолюдин, за чью честность некому поручиться, не просто так пропал из города, да и из Приграничья.

— Моя бабушка говорила, что в пиве только куриные гузки мариновать перед копчением, а пить надо крепкое пойло, чтоб горело и душу грело… — донёсся до Кейлеса голос сидящего в двух локтях от него мужика.

— И моя так же говорила, — ответил Кейлес то ли сам себе, то ли мужику. Тот услышал, обернулся, назвал покойную бабку Кейлеса «мудрой тёткой» и снова повернулся к своему приятелю. Может, и включил бы чужака в беседу, но сидели они неудобно — пришлось бы вертеться, качаясь на высоком табурете.

Странник не стал лезть. Следующую рюмку выпил за покой своей бабки — злобной пьяницы, сквернословки, буйной головы, которая, и на том спасибо, ни разу не ударила внуков всерьёз и соизволила умереть во сне, никому не отравила жизнь своей болезнью.

Праздник за большим столом наконец удалось определить как поминки — видимо, длящиеся не первый час, и уже сменившие скорбное настроение на сентиментальное. Кейлесу это показалось ещё одним дурным знаком.

— Паршиво, сына?

Кейлес поднял лицо к бабе, что правила за прилавком, в мире пивных бочек и пузатых кружек. Светлобровая, конопатая, лет пятидесяти пяти, такая необъятная, будто бочку с самым дорогим пивом носит прямо у себя под юбкой. Отец Кейлеса про таких говорил «разозлится — титькой зашибёт».

— Паршиво, — вздохнул Кейлес, покосившись по сторонам. Разносчицы не спешили обратно к бочкам, видимо, всех пивом обнесли.

— Что у тебя случилось, молодого, красивого, у которого есть деньга стока пить и здоровье от таких порций не блевать? — спросила баба с хорошо знакомым страннику укором. Мол, любите вы, молодые-глупые, унывать почём зря.

— Когда мне было четыре, я наступил на чёрного соседского цыплёнка ацелватской породы, и сосед наш проклял меня огнём небесным да проводил пинком чудесным — хотя я цыплячью лепёшку от подошвы отскрёб и положил, где было, не стал присваивать. — Баба ахнула-хохотнула, всплеснув руками, и села напротив, по свою сторону стойки. Не отстала. — С тех пор тянутся у меня, проклятого человека, несчастья… Когда мне было пять я сдуру выпил молоко, в котором отец, как оказалось, вымачивал сырые гусиные языки, чтоб потом ими бородавки сводить…

— И отец тебя, несчастье такое, тоже проклял? — зацокала языком собеседница.

— Нет, но тоже пнул — я врезался носом в угол, кажется, что-то сломал, и стал храпеть по ночам. Из-за того, что храпел, меня сёстры выгнали спать на веранду, и там я был покусан крысой и несколько раз облит кипятком, когда бабка моя вставала затемно чай пить и спотыкалась об торчащего из-под стола внука… — Кейлес помолчал, но ни чепуха, ни молчание бабу не отпугнули. Она придвинула ближе тарелку с остывшими оладьями, мол, закусывай, закусывай, а потом подпёрла голову рукой. Полной, веснушчатой рукой, похожей на гладкий бок лысой пятнистой кошки, что жила у градоправителя на плече, а зимой пряталась от холода в капюшоне. — Ладно, мать. Только не плюйся, история у меня такая, что только мне за горе сойдёт, а тебе, поди, смешно будет. Жил я в Приграничье, кое-где работал, как-то перебивался с заработка на заработок, жил то у родителей, то у друзей, то у подруг, то у тех, кто работу давал…

— Бездомыш ты, словом, и дурень неприкаянный.

— Не бездомыш, а человек, живущий разнообразно, — поправил Кейлес, макая оладью в плошку с маслом. — И не повезло мне полюбить девушку…

— Не дай боги знатную.

— Нет, но это… — он повёл рукой, будто пытался сохранить равновесие мысли. — Короче, из семьи, что много воображает. Надо было ей, светлоглазой моей, сразу всё как на духу сказать, да и бежать с ней, или её союзницей назначить, чтоб тоже отца уговаривала, но я сыграл в благородство, решил не тревожить её покой, пошёл сперва к родителям — а те мне такую цену задрали, что хорошо, если к твоим годам соберу. Отдадим дочь, если будет у тебя дом в городе, хоть бы один здоровый конь, хоть бы птичник с курами, накоплений на тридцать счётных пластин золотом… Ладно, конь этот, ладно, птичник, но дом-то, дом в городе! На какие только я работы не пошёл, пытаясь условия соблюсти — и щелочи разводил, и лёд с крыш скалывал, собой рискуя, и собак диких отстреливать ходил, и могилы рыл… А надо же было время и на сон находить, и с любимой видеться. Я ей хоть впустую головы и не дурил, обещаний не брал, а всё равно страшно, что забудет, что совсем забудет меня, пропадающего на этих работах…

— Всяка мать своей доче желает добра, — развела руками баба. — Тоже пойми, куда тебе жениться, если жить негде.

— А куда мне жить, если нет ради кого дышать? — с излишней трагичностью спросил Кейлес и откусил новый кусок оладьи. Холодное солёное масло каплями застыло на короткой бородке. — Два года жизни я потратил, последнее уважение к себе потерял, жрал что придётся, спал, где дозволят, всё копил, копил… А эти твари, эти скоты, эти нелюди, они её сосватали за какого-то проезжего купчишку, которого она дважды видела, продали её просто… Мою светлоглазую красавицу… Я, может, только её вспоминая и жить хотел, только её рядом хотел видеть, а они…

— Так уж продали?

— Продали, она скромница была, тихоня, она бы сама не пошла за кого попало. Хорошая девка, смирная, но с тихой дурью в душе, самое то, чтобы не заскучать, но и не собачиться с ней до самых седин… Волосы у неё вились, светлые, мягкие, сама невысокая, хорошо сложенная, всё при ней… — Кейлес замолчал. На секунду стало жаль, что возлюбленная выдуманная. Теперь было главное спьяну не запутаться в описаниях и не расхвалить через пять минут чёрные локоны и зелёные глаза выдумки.

— И что ты, искать пошёл, куда продали?

— И да, и нет, — странник опрокинул рюмку вишнёвой настойки, закусил и продолжил: — Знаю, что в вашу сторону её увезли, ну да что я скажу, если найду? И прежде ни кола, ни двора не было, а сейчас и подавно… У супруга молодуху выкупить сложнее, чем у родителей, да и пойдёт ли она, простит ли… Но в своём городе оставаться не могу. Вот, скитаюсь, ищу то ли угла, то ли божьей воли, то ли смысла жизни… Смысла-то всё равно больше нет, без моей…

Имя выдумывать было лень. Ласковое прозвище — тоже, и так соплей напускал, как будто на ярмарке любовную драму разыгрывает в главе лицедеев. Добрая веснушчатая женщина покряхтела, покачала головой, сочувствуя нелепому горю молодого сердца. Но глядела без недовольства, без осуждения — вправду жалеет.

— Боги, они ж милосердны, мой хороший, — сказала баба, осторожно забирая у Кейлеса бутылку с тёмно-вишнёвой жидкостью, а потом вместо неё высыпая рядом с тарелкой пару мелких монет. — Дадут тебе новый путь, определят твою дороженьку… Ты не пей сегодня больше, сына, не пей. Вот, тебе сдача за то, что не допил, чтоб не обижался. Иди лучше, золотце, пройдись вокруг, подыши, на звёздочки божьи посмотри, тут ты горе не зальёшь, упьёшься до того, что всякую надежду потеряешь, ещё сдуру вешаться пойдёшь, или руку под гнездо ласточкино сунешь…

Кейлес досадливо мотнул головой. На самом деле, он не понимал, зачем выдумывает, зачем ввязывается в пустые разговоры. Всё равно ничего не притупляло страха скорой мучительной смерти — ни выпивка, ни еда, ни живой ум, всё равно нет-нет, да начинающий строить планы как бы отсрочить неизбежное, спрятаться от правосудия.

Ничего в самом деле как будто не имело смысла. Он может пить, жрать и искать согласных на ласку девиц, как животное, но всё это торжество жизни будет оборвано ещё до первых жёлтых листьев. Полная пустота.

— Если вернёшься, я тебе местечко найду, где посидеть, покушать… Давай, сына, не дыши тоской, иди, погуляй, помолись… может, поймёшь, куда твоя дорога ведёт… А то сидишь мятый, весь грязный — ох, какой же ты грязный, сына, тебя хоть целиком стирай… Знаешь, утром надо тебе будет попросить у кого за монету разрешения лохань взять, да вещи постирать…

Кейлес без вдохновения похлопал по закоревшему тёплому плащу, перекинутому через руку, провёл рукой по рубашке. На плечах она, просоленная потом, высохла жёсткими, мятыми полосами, на боках потемнела от грязи. Ещё и дырка эта, сквозь которую виден обожжённый бок…

Стирать он не умел. В родном городе, как не стало бабки, всякую верхнюю одежду за ним стирала Авла — ей, как сестре прачки, был свободный вход на постирочный двор для своих нужд, доступ к порошкам, доскам и ароматным маслам. Кейлес представил, как сейчас пойдёт на пост стражников, прямо на пороге разденется и скажет: вы всё равно монеты мои отправлять будете, отправьте уже и штаны на стирку, у меня там знакомые…

«Курам на смех. Пьяный бред» — подумал Кейлес и провёл рукой по исцарапанному лицу. Руки всё ещё воняли обоссанной соломой из застенка, хотя вроде вымыл и у колодца, и в корыте у трактира, и в самом трактире… Накатила тошнота.

На улице стемнело, поднялся ветер, ароматный и чуть солёный, пахнущий хвоей, мокрыми травами и горечью печного дыма. Кейлес побрёл по улице, морщась от не прекращающей грызть сердце досады. Никакого смысла. Лучше вправду повеситься или сунуть руку ползучим ласточкам в гнездышко — это не так страшно и больно, как сожжение заживо, а главное, он сделает выбор сам.

Какая-то часть души противилась трусливому желанию скорого конца. Но какая-то подсказывала сорвать бельевую верёвку…

— Да ты не сможешь, — сам себе сказал Кейлес, криво улыбаясь. — Ты даже сдохнуть боишься. Будешь ждать, пока с тобой расправится мир.

Крик сперва показался ему звериным — так выли коровы, пережившие первый удар на бойне, заливающие кровью землю у себя под ногами. Как будто очнувшись, Кейлес огляделся, не узнал места. Видимо, далеко отошёл от «Чёрной рыбы». Крик не затихал, но вот в нём прозвучало человеческое слово — всё же не корова, женщина. Против воли, влекомый хмельным любопытством, Кейлес подался на страшный звук.

Вскоре добавились иные голоса — в сравнении с диким криком тихие, едва слышные, а ещё стрёкот ползучих ласточек. Слышен был даже детский плач, и Кейлес подвился, что за дура могла потащить на улицу ночью ребёнка.

Одна ползучая ласточка немногим опасней крысы, но, собираясь в стаю, они нередко уносили куриц, кошек, щенков, а иногда и ягнят. Кейлес попытался выглянуть из-за угла, стукнулся лбом о жердь, что держала бегущий по каменной кладке виноград, выругался и сердито дёрнул шест на себя. У городской стены толпились люди. Громче стал стрёкот ласточек, несколько тварей, перебитых лопатами и прочим тяжелым инструментом, бились в сыром песке, издыхая.

В прошлой жизни Кейлес бы сбежал подальше от места событий — нечего привлекать к себе внимание, нечего нарываться даже на самых мелких тварей.

В этой жизни, что длилась, по сути, всего пару недель, хмыкнул и опасливо направился в гущу событий.

В конце-то концов, даже если ласточкино гнездо размером с улей свалится ему на голову — это тоже смерть более приятная, чем сожжение.