Любовь перевернет страницу

Дарья Эхха (2024)

Начинающий писатель неожиданно расстается с женой и неожиданно уезжает в солнечный Израиль. Однако разве такие вещи в жизни случаются неожиданно? Как в книге, одно предложение связано с другим, и в жизни все события переплетены. Все на своем месте, на своей странице.

Глава 3

— Вставай, Ян. Завтрак уже готов, — голос мамы ворвался в мое сонное сознание так же неожиданно, как и сама мама влетела в мою комнату.

Я натянул на голову одеяло. Мама подошла к окну и увлеклась стоящими в горшках растениями. Она еще что-то сказала, но под плотной тканью я плохо слышал ее слова, да и одной ногой я все еще был где-то по ту сторону реальности. Мамина привычка без стука

врываться утром в комнату с годами не изменилась — сколько мы с сестрой ее не переучивали, сколько бы не ругались — казалось, по утрам наша мама просто не видела эти межкомнатные преграды в виде дверей.

— Ян? Встаешь?

— Сейчас, — протянул я неохотно.

— Давай, мы с Томой ждем тебя.

Она вышла из комнаты, я потянулся. Той ночью я снова видел Веру. Я жил у родителей уже четыре дня, и каждый вечер перед сном все думал о том, что скоро мне придется вернуться домой. Я хотел этого — так тянулось мое сердце в нашу маленькую квартиру, но при этом очень боялся. В те дни мой разум буквально растягивался — хотелось одного и одновременно совсем иного. Это ощущение казалось странным: в итоге, я не мог решить, что именно мне было нужно, и лишь рассеянно наблюдал за тем, как сквозь меня утекало время, как жизнь сама вела меня по своему беспрерывному течению. Уходящее безвозвратно время навевало грусть, хотелось бежать, бежать, скорее что-то делать. С другой стороны, отыгранные часы успокаивали — когда плохо, когда страшно, что станет еще хуже, когда не готов к следующему шагу в неизвестность, с облегчением думаешь о пустом и ровно прожитом дне.

Каждую ночь я видел Веру. Веру, которая говорила мне, что больше не любит меня. Веру, которая искала в моем кошельке фото Германа. Веру, которая весело махала мне рукой, прощаясь навсегда.

В моей комнате все напоминало о детстве, которое неразрывно было связано с моей женой. Сложно сосчитать, сколько ночей мы провели в укрытии тех стен. На полках стояли наши фото, в ящиках стола все еще хранились наши детские записки друг другу. Постельное белье, в которое я зарылся, было когда-то куплено Верой на одну из наших годовщин, а тряпичной ангелок, висевший прям на люстре надо мной, мы много лет назад ради шутки сшили с Верой из ее старого нижнего белья.

— Ян, мы должны придумать ему имя. Скажи, что тебе приходит на ум? — спросила меня Вера, поднеся игрушку к моему лицу так близко, что мой нос и то, где должен был находиться нос пока еще безымянного существа, коснулись друг друга.

— Мистер… Трусель?

Вера захохотала.

— Отлично! Так его и назовем. Мистер Трусель… Может, напишешь что-нибудь про него?

Тогда я еще не знал, что я — писатель, но забавы ради сочинял истории и показывал их Вере. Она гордилась мною:

— Ну у тебя и фантазия! — говорила она, когда студенческий билет натянул наши карманы. — Нет, тебе точно надо бросать универ. Ну какой из тебя инженер, тебе бы — в творчество! Вот я — другое дело… О, придумала. Я буду бизнес-леди, а ты — вольным художником. Все финансовые дела — на мне, а дети и дом — на тебе. Согласен?

Ну как я мог устоять перед ее решимостью и энергичностью? Я готов был согласиться на что угодно, лишь бы все оставалось таким же, как и было. Лишь бы мы с Верой оставались все теми же нами.

Смотря на мистера Труселя, я слышал звонкий смех жены. Тогда она была так близко, казалось, этого не изменить. Я вытянул руку вперед и потянулся к висящей игрушке, сжал кулак и медленно опустил его. Вытянувшись на кровати, словно лежал на больничной койке, я закрыл глаза и задержал дыхание — смог бы я вот так оборвать свою жизнь, просто перестав дышать? Меня хватило секунд на пятнадцать, затем я жадно и громко вдохнул.

Наконец, я встал. Ноги были ватными, и я засомневался, выдержат ли они мой вес.

Ладони похлопали лицо — вчера перед сном я плакал и тер его, кожу все еще жгло.

К завтраку я вышел готовым: надел чистую одежду, нацепил на себя улыбку.

— Доброе утро! — сказал я громко, почесывая затылок.

Мама варила кофе у плиты. Кофемашины она не любила и для приготовления утреннего напитка использовала турку. Тома сидела за обеденным столом.

— У тебя сегодня бодрый вид, — сказала она, жуя хрустящий тост.

Я кивнул в ответ и уселся рядом с ней. Жизнь с родителями и сестрой была островком, где я пережидал затяжной ливень, но от ветра и холода он не защищал. Уже на второй день мы с мамой переругались: она снова расспрашивала о Вере и о том, что произошло между нами, резко высказывалась против того, что я все свое время проводил дома и «играл в писателя», она сетовала на то, что у меня не было хорошей работы, заработанных денег, на то, что я полностью зависел от своей жены.

— Ты решил, что будешь делать дальше? — спросила мама вдруг, словно услышав мои мысли. Она налила мне кофе и громко поставила чашку передо мной.

— Ты про что-то конкретное или так вообще, про будущее?

Мама закатила глаза:

— Я о том, что тебе надо устроиться на работу. Ты уже думал о том, что делать?

— Мам, он пишет книгу, — вступилась за меня Тома, — дай ему время. Хотя, конечно, ситуация странная, тебе ведь даже еду не на что купить… Но не переживай, я уже сказала, что не дам тебе умереть вот так — я хочу, чтобы мой брат стал известным писателем. Я буду таскаться за тобой и пугать твоих поклонников, а они гадать: кто это рядом с тобой — девушка или просто подруга?

— Хватит болтать, я серьезно, — мама села рядом с нами.

— А что? Представь, встаешь ты с утра, включаешь новости, а там: популярный писатель Ян Сарангов уже не в первый раз замечен в компании одной и той же очаровательной дамы. — Тома скорчила гримасу и наигранно повысила голос. — Фанаты негодуют: «Такая милашка не может принадлежать никому, наш писатель Ян — всеобщее достояние!»

— Что ты несешь?! — отмахнулся я, еле сдерживая улыбку. — Так говорят только об актерах или певцах, писатели никого не интересуют — они всегда прячутся за спинами своих персонажей. И вообще, что еще за «милашка»?

— Ну ты же у нас милашка! — Тома потянулась к моим щекам, но я, памятуя вчерашний приступ льющихся стеной слез, отклонился от сестры.

— Тебе все же стоило родиться женщиной. Я бы точно в тебя влюбилась! Мам, вы с папой вечно бранили Яна, хотели, чтобы он рос как настоящий мужчина, но ругать его надо было за то, что он вообще не в своем теле родился!

Тома деловито завертела ложкой перед моим носом. Я выхватил ее из рук сестры и опустил в свою чашку:

— Да хватит уже! Тебя сегодня что-то прорвало… Кстати, как там Полина?

— Нормально. В Израиле сейчас жара, не то, что у нас. Так как после получения паспорта она продолжала жить в России, у нее отобрали какие-то там льготы и чуть ли не само гражданство. Теперь же она бегает по всей стране и восстанавливает свои права.

— А бабушка как?

— А бабушка чудит, не дает Поле передохнуть.

Ложка застучала по краям моей чашки. Моя сестра посмотрела на дребезжащий предмет и задумчиво замолчала.

— Ну зато у нее нет времени скучать там без тебя, ведь так? Одной переехать в чужую страну, наверное, непросто…

— Ну Израиль ей — не чужая ей страна… Просто она никогда там не жила, — Тома опустила голову и потерла ладони. — Лучше одиночество там, где хорошо и спокойно жить, чем быть окруженными людьми, которые бояться быть свободными, не дают свободы другим, оглядываются назад, отгораживаются от мира, да еще и нападают на него.

Она подняла голову, и наши взгляды встретились. Существует такой вид молчания, что яснее многих слов. Чистыми кристаллами оно ложится на чувства, томящиеся в душе, и отбрасывает еле заметные, но понятные блики.

Мама вмешалась:

— Давайте вернемся к тому, что в наших силах: Ян, что будешь делать с работой?

Тома закинула ноги на стул и громко возмутилась:

— Мам, ну сказали же уже тебе: пусть книгу напишет, а там посмотрим.

— Но ведь можно и работать параллельно. Может, тебе статьи писать или языки преподавать?

— Может быть, — ответил я, вытащил ложку из чашки и облизнул ее. — Я хочу пару дней ни о чем не думать.

Мама трагически вздохнула:

— Ты ни о чем не думаешь уже несколько лет! И вот до чего все дошло.

— Мама, не начинай, — простонала Тома.

— А что, правда ведь? Из дома почти не выходит, все говорит, что пишет рассказы, а что за рассказы — никто не знает. Ян, мы дали тебе такое образование, у тебя такие способности, а ты сел на шею девице, которая сама-то дома почти не появляется!

На подоконник тяжело водрузится голубь. Он заглянул к нам на кухню, повертел головой, вспорхнул и улетел.

— Мам, знаю, что ты переживаешь. Но давай держать себя в руках. Никто на шее ни у кого не сидит. Ты знаешь Веру так же хорошо, как и меня, такой уж она человек: трудолюбивая и целеустремленная.

— Да вот, как оказалось, никто и не знал, что она за человек. Сейчас она показала, что из себя представляет на самом деле.

— Неправда. Не говори так. Все ошибаются, и все теряются…

— Знаешь, Ян. Если человек — предатель, то это уже навсегда. В нем либо есть это, либо нет.

— Мам, ну хватит, прошу… — я отодвинул от себя чашку. Стало жарко, пот выступил на лбу. Я потряс головой и концы волос слегка заколыхались.

Тома притихла. Кажется, она тоже почувствовала, как поползла вверх температура.

— Нет, не хватит, Ян. Не хватит! Я рассказала на работе о том, что случилось, — девчонки потеряли дар речи.

Тут до меня донесся сухой треск стекла — градусник раскалился.

— Зачем ты рассказала? — спросил я тихо. Сбавить громкость моего голоса было нелегко — слова ударились в гортань, внутри все задрожало.

— Они — мои друзья. Мне хотелось поделиться.

— Но ты же знаешь, как я реагирую на такое. Зачем ты рассказала?

— Потому что хотела, чтобы меня поддержали, Ян. Тебе не понять. Я — мать, у меня из-за тебя давление скачет. Я места себе не нахожу, уснуть не могу… Я переживаю за тебя!

В такие моменты хочется поговорить с понимающими тебя людьми.

— Говоришь так, будто это тебе здесь хуже всего…

— Да, представь себе: я страдаю, может, даже больше, чем ты сам!

Острые осколки резко разлетелись и вонзились в мою кожу. Я запустил руки в волосы, но это легкое прикосновение только усилило колющие ощущения.

— Да что ты несешь, мам?

Тома встала со стула и замахала руками:

— Хватит вам уже, успокойтесь оба.

Мама тоже вскочила со стула:

— Тома, посмотри, как он себя ведет! Я не в том возрасте, чтобы спокойно переносить все эти его выходки! Ян, ты живешь как отшельник, тратишь свою молодость впустую, ни с кем не общаешься! Ты — мой единственный сын, я волнуюсь за тебя.

— Волнуйся, хорошо, но рассказывать-то обо мне всем подряд зачем?

— Не всем подряд, а моим подругам! Значит ли для тебя что-либо это слово?

— Могла бы сначала спросить мое мнение на этот счет.

— А что такого я сделала?! Это нормально, знаешь ли, что люди делятся своими чувствами! Ты же писателем собрался стать, не понимаешь, что ли?

Тут со стула вскочил я. Вдох, выдох, вдох, выдох — но было уже слишком поздно.

Подобные обманные маневры работают, когда ситуацию еще держишь под контролем. Я же передал пульт управления собой, своим эмоциям, еще тогда, когда услышал, как разбегаются по стеклу трещины.

— При чем тут вообще это? Мне иногда кажется, мама, что мы говорим на разных языках. Я прошу тебя перестать давить на меня, но ты прикладываешь все больше усилий.

Я прошу тебя не говорить резко о Вере, но ты продолжаешь это делать.

— И правильно делаю! Когда на работе я рассказала о ней, знаешь, что мне ответили?

— Не знаю и не хочу знать.

— Ну конечно, все, что касается матери, тебя не интересует! Тебе все равно на мое мнение, на мое здоровье, на мои чувства. Видимо, только когда я умру, ты начнешь ценить меня.

— А тебе сейчас не все равно, что чувствую я, мам?

Я схватился за грудь и сжал взмокшую футболку так, что ворот натянулся на шее.

— Если я не говорю, это не значит, что я ничего не чувствую. Я был таким всегда: словами я управляю лучше на бумаге. Я не из тех людей, кто запросто открывается.

— Вот именно! Ты вообще никогда не открываешься. Молчишь, молчишь, все из тебя вытягивать надо, словно клещами, потихоньку.

— Потихоньку? Это точно не про тебя, ты — как бульдозер. Тебя ничто не остановит, пока не добьешься своего!

— А как иначе, если ты ничего матери не рассказываешь?!

— Ну если не хочу я рассказывать — что с того?

— А то, что все дети как дети — делятся с мамами своими переживаниями. За советами идут…

— Ну не таким я ребенком был! Пора бы уже смириться с этим…

— А тебе пора было бы смириться тогда с тем, что я все же хочу, чтобы ты делился со мной. Вот не зря от тебя Вера ушла, ты — просто эгоист!

Моя сестра стукнула кулаком по столу — чашки на нем подпрыгнули, мы с мамой одновременно вздрогнули и обернулись.

— Хватит уже вам. Снова разорались тут, вы хоть день можете мирно прожить? — сказала она, схватила меня за руку и потащила в свою комнату.

Комната Томы отличалась от комнат обычных девчонок. Хотя, кого я обманываю: что я знал о комнатах обычных девчонок? Все свое детство и молодость я гостил только у Томы и Веры. И все же. Личное пространство Томы производило впечатление: у нее всегда было чисто и прибрано, все лежало строго на своих местах, коробки и папки были аккуратно подписаны. В детстве я любил допоздна засиживаться у сестры, наслаждаясь успокаивающими глаз организованностью и слаженностью, особенно когда за стеной в моей комнате царил бардак. А бардак в моей комнате был вечным. Я помню ту крупную оплеуху, которую сестра дала мне, за почерневшую кожуру банана, покоившуюся на моем рабочем столе примерно неделю. А однажды Тома ворвалась в мою комнату со словами: «Я забираю твой шкаф!» и своими девчачьими руками изо всех сил потянула тяжелый комод по скрипящему полу.

— Что ты удумала? — спросил я, высунувшись из-за высокой горы тетрадей, учебников и бумажек на столе.

— Тебе все равно он не нужен, вся твою одежда валяется на полу, кровати, лежит на окне. Зачем тебе комод, если ты им не пользуешься?

Я хотел возразить сестре, привстал, но тут же поскользнулся и снова плюхнулся на стул. Под ноги попался школьный пиджак. Тогда я пообещал Томе в тот же вечер сделать глобальную уборку в комнате, и она, поверив мне, оставила мою мебель в покое. Не помню, выполнил ли я свое обещание, но завалы в моей комнате не прекратились.

Тома жила у родителей временно, всего несколько месяцев, с тех пор как уехала в Израиль Полина — ее самый близкий человек. Полина родилась в Петербурге, где они и познакомились с сестрой. Ее семейное древо корнями упиралось в Израиль, но впервые она побывала в этой стране, когда заболела ее мама. Гражданство всем выдали быстро, быстро в Израиле приступили и к лечению, но болезнь оказалась проворнее — мама умерла.

Полина вернулась в Россию, оставив на своей новой родине бабушку и залитую солнцем могилу, украшенную любимыми цветами женщины, покинувший своих мать и дочь — красными розами.

Прошло время, на улицы заглянула весна, а с ней нагрянули и изменения в России, которые коснулись не только ее жителей, но и людей за границами. Полина собрала чемодан и уехала к бабушке — туда, где от морского воздуха, наполняющего легкие, свободнее дышалось. Тома училась в колледже, поэтому осталась в нашем городе.

Последний год ее обучения обещал ей очередной красный диплом, на этот раз — педагога.

Эта профессия подходила моей чересчур ответственной сестре, и она с нетерпением ждала ее получения, но не только, чтобы приступить к работе, которую жаждала ее душа, но и чтобы скорее отправиться навстречу к Поле.

Я влетел в нисколько не изменившуюся комнату, но ничего не видел перед собой — серебряные вспышки мелькали перед глазами. Языки пламени полыхали по моему лицу — кожа покраснела рваными пятнами.

— Ну и что вы там устроили? — сестра строго посмотрела на меня.

— Пора возвращаться домой, иначе мы просто убьем друг друга.

— Куда это ты собрался? Я не отпущу тебя во вражеский стан.

— Тома, пожалуйста, ты только не начинай, ладно? Вера — родной мне человек, почему все так быстро забыли об этом?

Я услышал, как она преувеличено шумно выпустила воздух из легких в ответ.

— Не понимаю я тебя. То ли ты — дурак, то ли просто прикидываешься… Посмотри правде в глаза.

— Но ведь мы с ней все еще можем быть вместе? Может, это просто ошибка какая-то?

Заляпанная страница, которую нужно просто перевернуть?

Тома покачала головой, смотря на меня с жалостью.

— Не знаю, Ян. Мне кажется, что нет. Ты каждый день ноешь о том, что она даже на твои сообщения не отвечает.

— Она отвечает, просто медленно. У нее много работы.

— Да что ты… А вот судя по ее милым перепискам с этим Германом, о работе она как раз не думает вообще. И, кстати, как долго ты еще будешь подглядывать за ними? Это просто бред какой-то, не считаешь?

Тело мое обмякло, я опустился на пол и подогнул под себя ступни.

— Знаю, что не должен этого делать.

— Ну и не делай. И так понятно, что она тебе врет. Доказательства мелькают прямо пред глазами. Зачем себя мучить?

— Я не мучаю себя. Я хочу понять ее, — ответил я, подворачивая и разматывая низ своей футболки. — Но ты права. Надо перестать читать их переписку. А еще надо извиниться перед Верой…

Тома сердито фыркнула:

— Даже и не думай! Суешь ей в лицо их любовную беседу и спрашиваешь: «Это что вообще такое?!» Пусть объяснит, почему это она тебе в уши льет, что вам надо пожить отдельно, подумать… Почему она говорит, что она одна, как и ты, а сама уже одной ногой в самолете, который везет ее к нему. И ведь красивое название придумали — командировка…

Во рту я почувствовал горький привкус недопитого кофе. Слова Томы усилили его.

Наше с Верой общение в последние дни свернулось в бесформенный клубок — на мои звонки она отвечала редко, на сообщения тоже. Я все спрашивал: как она чувствует себя, чем я могу помочь, можем ли мы снова услышать голоса друг друга. Но Вера отмахивалась. Она говорила, что тишина — единственное, что ей было нужно. Но ее тишина пронизывалась громкими обещаниями Германа, освещалась его ответной влюбленностью в мою жену. Вера врала мне.

Иногда мне казалось, что я продолжал блуждать во сне. Иногда я просыпался среди ночи, утирал лоб и ощупывал пустую кровать, спрашивая себя: не кошмаром ли было все произошедшее? Темнота, что спускалась на спящий город, таилась и в моем сердце — спутывала страницы, шелестела, и под утро я терялся: что было правдой, а что — смутным видением? Удары в грудной клетке набирали уверенность, я окончательно просыпался и возвращался в свой новый мир, мир, в котором все перевернулось — конец стал началом, верх — низом, в мир, где я ворочался на холодной простыне в слезах, без моей Веры и без моей веры в то, что я вообще когда-нибудь снова смогу спать спокойно.

— Эй, ты вообще слушаешь меня? Прием! — Тома замахала руками пред самым моим лицом и наклонилась так, что почти коснулась моего носа.

— Не придвигайся ко мне так близко, — ответил я, отталкиваясь от нее.

— А знаешь что? Тебе надо развеяться…

— Предлагаешь пойти прогуляться?

— Нет. Предлагаю собрать чемодан и смотаться.

Я недоверчиво посмотрел на сестру:

— Чего?

— Надо бы тебе уехать куда-нибудь.

Я всегда тайно считал, что безнадежным для реалий повседневности в нашей семье был я, и радовался тому, что Тома миновала этого отклонения. Но в тот момент по мне пробежала тревожная дрожь: мог ли заразить Тому?

— Но сейчас не особо много открытых направлений, да и рейсов из нашей страны прямых нет, да и цены… Да у меня и денег-то нет.

— Ага, теперь ты признаешь, что быть на содержании у Веры — не самая лучшая идея? — нос Томы снова приблизился.

— Помолчи, — я легонько щелкнул сестру по лбу.

— Но вообще-то есть одно место, где нас с тобой очень-очень хотят видеть.

Она подмигнула, и я напрягся. «Чтобы она не сказала дальше, затея окажется сумасбродной, а может, даже опасной для жизни», — отозвалось внутри.

— Точно! — Тома вскочила и расставила руки и ноги в стороны, словно готовясь ко взлету, ну а я тем временем приготовился к распятию. — Давай вдвоем… рванем к Поле в

Израиль!

Грозовые раскаты пронеслись сквозь натянутые пальцы рук и ног моей сестры, взлетели к потолку и обрушились мне на голову со всей силы, а из меня лишь выдавилось недоуменное:

— А?

Я запрокинул голову, чтобы рассмотреть лицо Томы. Свет от люстры отражался в ее зрачках как разлетевшиеся на ветру искры костра.

— Я уже поговорила с Полей, она ждет нас. Она даже одолжила раскладушку у знакомой. Спать придется в одной комнате: мы с Полей на кровати, ты — на раскладушке рядом. Но ничего, потерпишь ведь?

— Ты сейчас шутишь, да?

— Твоя сестра еще никогда не была так серьезна. Поедем на месяц или лучше — на два. Море, солнце, евреи — тебе понравится, и ты позабудешь самого себя. Может, и книгу там свою допишешь?

Она приподнялась на носки и театрально «стекла» вниз, положив ладонь на лоб:

— Герою разбивают сердце, и ему ничего не остается, как купить билет в один конец, отправиться к морю и… утопиться!

— Не слишком уж затратная смерть выходит?

— Зато много драмы и захватывающих за душу пейзажей. Есть где разгуляться воображению.

Я откинулся назад и вытянутся на полу. Тома повторила за мной. Мы соприкоснусь ступнями и принялись бороться ими.

— Мы можем улететь уже на следующей неделе.

— У меня нет денег, надо поговорить с Верой.

— Поля купит нам билеты. Потом как-нибудь отдашь. Ну а если Вера не против оплатить, то ладно, возражать не буду и я.

Тома ослабила давление, а я, наоборот, толкнул ноги вперед. Колени сестры подогнулись.

— Вот я все ругаю тебя, ругаю, а сама в такой же ситуации — без Полины ничего не могу сделать.

— Но ты ведь сейчас учишься. Причина твоей безработицы хотя бы уважительная, — я почесал шею и отвел взгляд в сторону.

— Рада, что ты чувствуешь разницу между нами, — она закатила глаза, — хоть иногда мой брат способен мыслить как обычный человек из обычного мира.

Сомневаюсь, что в те дни я вообще способен был мыслить, но не я не стал волновать сестру этим пронесшимся мимолетным подозрением.

— Какой бы заманчивой ни была твоя идея, я не могу поехать за счет Поли.

— Ой, да брось. Говорю же, потом отдашь!

— Это не та сумма, которую можно взять в долг и до бесконечности тянуть с отдачей.

— А разве ты не планируешь стать популярным успешным писателем?

— Нет, не планирую. Если моя книга принесет хоть одному человеку хоть каплю радости — для меня, как для автора, этого будет достаточно.

Тома пнула меня ногой. Лицо ее стало серьезным.

— Послушай, Ян. Тебе надо уехать от всего этого, развеяться, погреть кости. Но я хочу, чтобы за время этой поездки ты сделал выводы. И я хочу, чтобы выводы эти были правильными. Используй время с умом. Я не знаю, что ждет тебя впереди, но признай: тебе надо измениться. Все в твоей жизни слишком уж давно идет по касательной.

— Я знаю это и сам, — промямлил я, схватив себя за носки.

— Если знаешь, то хорошо. Ты сидел дома так долго, ты уходил в себя, почти ни с кем не общался. Где все твои друзья? Где Вера? Где вообще твоя жизнь? — Тома деланно озиралась по сторонам. — То, что произошло с Верой, может, и трудно пережить, но пережить придется. Пусть этот конец станет для тебя новым началом. Получается так, что кто-то словно бы нажал кнопку «пуск» и придал тебе ускорение — используй этот толчок. Перестань красться по окраинам, наберись смелости, уверенности в себе и шагни в центр своего круга — заживи так, как и должен жить мой талантливый брат.

— Эй, откуда это у тебя такие мысли? — спросил я. — Когда это ты научилась так мудрено говорить, разве мастер слова тут не я?

— Только на бумаге, ты сам это говорил.

Тома подползла ко мне и обняла.

— Ты меня задушишь…

— Не задушу — будешь жить по крайней мере до тех пор, пока не станешь популярным писателем. Понял?

— Не знаю… Жизнь без Веры…

Я замолчал и опустил взгляд, но из меня буквально вырвалось пронзительное: «Ау!»

Тома сильно ущипнула меня за щеку.

— Жизнь без Веры, жизнь без Веры, — передразнила она меня. — Найдешь себе другую Веру, получше. Ты же у нас такой милый!

Слова сестры прожгли меня, и я поморщился. Небо заволокло тучами, наши тени удлинились.

— Я вряд ли смогу жить без нее. И не найду я себе никого.

— Ну если так говорить, то, конечно, не найдешь. Хочешь так жить — пожалуйста, дело твое. Но еще раз повторю, в Израиле обдумай все хорошенько! Ты туда не развлекаться едешь, а становиться новым собой.

Она поднялась и командным тоном спросила:

— Согласен или нет?

— На что?

Тогда она наклонилась и снова схватила меня за щеку. Я завопил:

— Пусти, пусти, согласен я!

— Точно? Согласен поехать в Израиль?

— Да, да!

— Согласен быть другим собой?

— Да согласен я, сказал же!

— Согласен забыть о Вере и жить ради себя?

Кривясь, я промолчал, а Тома сильнее сжала пальцы.

— Согласен или нет? — повторила она свой вопрос.

— Согласен! — крикнул я, не в силах больше выносить ее натиска.

Тогда она отпустила меня, а я добавил:

— На последнее — согласен, но не очень.

Комната наполнилась напевами сестры. Тома охала, что пора выбирать билеты, жаловалась, что вместе с нами к израильскому берегу прибудут и медузы.

Моя сестра старалась быть веселой ради меня. В ее душе и правда теплели огоньки надежды на то, что все у меня сложится хорошо: что у меня будет семья, что я напишу достойные книги.

Но иногда верить в другого легче, чем верить в самого себя. Моя жена по-прежнему была моей единственной. Не мог я разлюбить ее так быстро, так просто. Сердце мое тянулось к ней, и чем дальше отбрасывали меня ее ложь, равнодушие и молчание, тем сильнее мне хотелось снова обнять ее, оказаться в прошлом, где этот простой жест был таким естественным, таким моим.

Мне было сложно верить в себя. Когда теряешь близкого человека, все что угодно приходит на ум, но только не: «Я найду другого». И чем больше проходит времени с момента расставания, тем ярче вспыхивают совместные воспоминания. Надеяться, что кто-то займет то значимое место, что кто-то так же возьмет за руку — разве это возможно? Когда самый близкий человек оставляет тебя позади, невольно задаешься вопросом: а стоишь ли вообще чего-то? Отдаваясь другому, никогда не знаешь, что приумножишь, а что предстоит потерять, а главное — когда. Быть может, я слишком широко открылся моей Вере. Быть может, она увидела те затемненные уголки, что я и сам обнаружил не так давно, и это спугнуло ее. Ну а я лишь верил в нее — ведь проще поверить в другого, чем в себя — в то, что ее любовь, в которой она признавалась мне еще в детстве, и правда неземная, вечная и только моя. Я думал, что чем темнее ночь, тем ближе мы встанем рядом друг с другом, а потому не боясь шагнул туда, куда свет никогда и не проникал. Но я ошибся.

У меня не было жизни без Веры, и я разрывался от мысли, что Вера легко могла жить без меня.

Бывает любовь, как лед. Проходит время, и она истончается до хрупкой корочки. А потом — удар, и тысячи сверкающих льдинок испаряются на глазах. А бывает любовь, как дерево. Проходит время, она крепчает. А потом — удар, но плотный ствол не прогибается.

Но неизменно то, что любви нужна команда из двух игроков. Какими бы не были запутанными правила, как бы не бы долог путь к победе, пока команда движется к одной цели — все складно. Когда же остаешься на поле один, шансы дойти до цели рассеиваются, а игра наносит раны и травмы, которые с трудом можно залечить. Тогда озираешься по сторонам, всматриваешься в разметку под ногами, служившую ориентиром когда-то, но видишь лишь перекрестные белые полосы — пустое обрамление любви, которой уже давно дали финальный свисток.

Я лежал на спине, бродя рассеянным взглядом по белоснежному потолку, когда в дверь моего не менее рассеянного сознания постучали.

— Не спишь? — спросила Анна и вошла в комнату.

Она запрыгнула ко мне на кровать и прилегла рядом.

— Ты так поздно возвращаешься домой. Неужели весь день учишься?

— А чем еще можно заниматься в школе? — спросила она в ответ и уверенно захлопала глазами.

— Ну не знаю… Общаться со сверстниками? Может быть, переглядываться на уроках с тем, кто тебе нравится?

— На уроках я переглядываюсь только со своей тетрадью, — она привстала и строго посмотрела на меня. — Как ты?

Я перевел взгляд на все тот же потолок, думая, что ответить.

— Как считаешь, возможно, что Вера вернется ко мне?

Анна пожала плечами, а я настоял:

— Ну что ты думаешь об этом?

— Ян, — протянула она. — Мне пятнадцать. Я ничего не знаю о любви!

Тогда я положил руку ей на голову и притянул к себе. Так ли уж моей младшей сестре было неведомо это чувство любви — я не знал. Рождаемся ли мы, уже умея любить, или

учимся делать это, как учимся ходить и говорить — я всегда искал правду. Думаю, в каждого из нас закладывается определенный потенциал при появлении на свет, и в течение жизни каждый из нас развивает эти навыки. В школе нам ставят оценки, в университетах дипломы, которые мы держим в руках, окрашивают в разные цвета — с малых лет наши знания проверяют, как и способность мыслить, рассуждать. Ну а способность любить проверяется нами самими и теми, кому эту Любовь мы предназначаем.

В комнату, кротко постучавшись, ворвалась Тома.

— Поля на проводе, скажи ей шалом! — Она плюхнулась к мне в ноги. В руке у нее был телефон, на экране которого я увидел загорелое лицо Полины.

— Привет! Ну как ты, Ян? — голос Поли исказился и дребезжал помехами длинного канала связи, соединяющего точку в России, где сидели мы втроем на кровати, и точку в Израиле, где курила и пила кофе Полина.

— Отлично! — сказал я как можно бодрее.

— Звучит не убедительно, но ладно — ты старался, засчитаем, да? — вклинилась Тома.

— Ну что, готов к поездке? — спросила Полина.

Я промычал в отчет.

— Да ладно тебе, все уже все равно решено. Погостишь, придешь в себя, решишь, что делать дальше. Немного отдыха никому не повредит!

Тома засуетилась, и лицо Полины запрыгало в ее руках.

— Ян составит нам туристический маршрут. Будем исследовать Израиль до тех пор, пока не обойдем каждый его угол.

— Ну я уже предоставляю себе это, — отозвалась Поля. — Может, сразу стоит предупредить кого-нибудь в Израиле, что страну посетит сумасшедшая компания? У нас тут под боком сектор Газа периодически бушует. Но, мне кажется, что в ближайшие месяцы опасаться стоит не террористических атак с их стороны, а того, что могут учудить представители семейства Саранговых.

Я засмеялся:

— Семейство Саранговых? Звучит как научное название каких-то зверьков.

— Поля, готовься встречать нас! — Тома вытянула руки так, чтобы на экране уместились наши лица. — В следующий раз возьмем и Аню.

— Тогда я беру билеты?

— Подожди… — протянул я, не успевая за девочками.

— Ой да ну его! Мне — бери, а он — как хочет. Сколько можно неуверенно мычать? Реши уже что-нибудь!

— Ян, решайтесь, правда, — отозвалась Анна.

Стрелы пытливых глаз Томы, слегка запятнанных зеленым, впились в меня. В моей голове все крутилась мысль: заслуживаю ли я их помощи? Я боялся эгоистично принять ее, но и обесценивать их желание и готовность помочь своей неуверенностью тоже боялся.

Громко набрав воздух в легкие, я наконец сказал:

— Давайте встретимся и вместе прокричим: «Шалом, Израиль»!