Волчья тропа

Даха Тараторина, 2017

Некоторые героини – не главные. У них нет супер-способностей, магии, пробивного обаяния и неописуемой красоты. Зато есть шило в том месте, куда его сложно засунуть, тяга к приключениям и лучший друг. Глаза которого светятся ну ни капельки не по-волчьи… Фроська всегда умела нажить неприятностей. Вроде и не напрашивалась нарочно, а они сами ее находили. Вот и объявившийся в селении юный оборотень твердо решил, что вырастет и женится на ней. И вырос. И женился. Да только приключения на этом только начались.

Глава 5

Шесть лет назад

И врагу не пожелаешь

Мы с Серым всё-таки добрались до злополучных ёлок. Конечно, мимо саженки я теперь каждый раз пробегала с содроганием. Слишком хорошо помнила нечеловеческий свист и обхватившую мою ногу… ох, как же я надеюсь, что это всё-таки была водоросль. И светлым летним днём, когда камыши шуршали свою песню на ухо тёплому ветру, когда солнечные лучи, отражаясь от поверхности ровной чистой воды, играли с редким прохожим, невольно притягивая взгляд к глубине, я не обманывалась. Я знала, что в воде было что-то. И пусть меня называют глупой девчонкой, верящей бабкиным россказням, больше не подойду к этой воде ближе чем на косую сажень¹⁴.

Саженка уже подёрнулась робким ледком. Ещё пара седмиц, и промёрзнет хорошенько. А лучше бы и вовсе насквозь. Выморозила, удушила бы зима притаившуюся незримую силу, я бы ей только спасибо сказала. Хорошо слушать сказки о волшебных существах, прячась за крепкими стенами. Совсем не то, когда ледяная рука хватает тебя за пятку, а чувствуешь, будто в самое сердце холодными пальцами лезет…

Мимо саженки я промчалась лётом. Старалась лишний раз даже не смотреть на тёмную воду — мало ли. Зато в лесу сразу задышала глубже, выпрямилась во весь рост — успокоилась. А ведь про лес мне тоже бабка много чего сказывала, но покамест я лично не столкнулась с озлившемся за неуважение лешим¹⁵, а то и самим Волосом¹⁶ под медвежьей личиной, знай себе бегала по чаще. Одна ли, с сестрой или с Серым — всё нестрашно. Вот и сегодня не убоялась ни на миг. Осторожно пробиралась через приодевшиеся за ночь белой шубой ветви. Только вчера они были мокрыми, пустыми. Голые деревья тянулись к небу, моля согреть, утешить перед самыми холодами. И небо не оставило возлюбленную землю, укутало теплом, послало снега. Тонкие хрупкие иголки щерились теперь из каждой складки в древесной коре: не попустим, убережём до весны. С неба всё ещё сыпалась крошка, нежно укрывая застывшую землю.

И какой-то мерзавец запустил в меня снежком, спугнув чуткое волшебство.

Я обернулась. Серый стоял на самой лесной опушке, прячась за молоденькой ёлочкой с раскидистыми лапами.

— Растяпа! А если б я волком был? Сожрал бы тебя уже!

— Волки такими подлыми не бывают! Нечего со спины нападать! Будь мужчиной — подойди и кинь мне этот снежок в лицо!

И подошёл. И кинул. И, конечно, попал. Я, отплёвываясь, погналась за другом, поскользнулась на припорошенных тонким снежком иголках. Серый, не будь дурак, тут же добавил сверху, превращая меня в сугроб. Я схватила его за ногу, дёрнула и тоже укатала — знай наших!

— Ну ты, мать и дурна!

Я огрызнулась:

— Сам дурак!

— Да я что? Я ж полюбовно! Это я так восторг выражаю. Ты ж меня таки укатала.

Я победно взгромоздилась верхом на Серого, предварительно попинав его ногами:

— Таки укатала.

— Ну, это я поддавался.

–Врёшь!

— Ну вру. Не ущемляй моё мужское достоинство.

— Ладно, не буду. Поесть принёс?

— А то!

Серый утвердительно похлопал себя по карманам. Нда, знай я, что в них наш завтрак, пожалела бы дурака. Или отобрала бы еду сначала. Устраивать пиры, спрятавшись под еловыми кронами, стало нашей традицией. Мы чувствовали себя не то дикими зверями, не то затаившимися охотниками. Но были неизменно счастливы. До чего же вкусной может оказаться вчерашняя остывшая репа или горсть сухарей, если разделить их с другом, да ещё в уютном тайничке. А уж что говорить о медовых пряниках! К Осенним Дедам¹⁷ каждая хозяйка старалась переплюнуть соседку, положить в пироги побольше начинки, не жалеть в пряники мёда. Всякому усопшему приятно, когда его поминают добрым столом. А уж в седмицу перед Мариной ночью¹⁸ никак нельзя оплошать: ну как осерчает на жадных хозяев и сам явится поучить уму-разуму, в ночь когда Белобог передаст Чернобогу Коло года¹⁹. И тогда уже не в тёплый Ирий²⁰ обиженный родственник проводит неблагодарных потомков, а в самую Навь²¹ утащит, врата в неё как раз будут распахнуты настежь до утра — заходи гость дорогой, только потом на себя пеняй²²! И, что греха таить, многие старались сготовить лучшей снеди не столько для усопших, сколько для живых: вот окажусь в этом году хозяйкой лучше соседки, может, и правда её какой нечистый утащит, чтоб ей. Нечего моего пса подкармливать, чтоб не лаял. Тьху!

Впрочем, хозяйки всё больше старались не из страха перед предками. Древние ритуалы хоть и помнили, а такие удобные ещё и ревниво соблюдали (а что? Урожай убран. Товары на ярмарке проданы. Если год оказался удачным, до весны можно о хлебе насущном не беспокоиться — знай пеки пироги!), но об истинном их значении мало кто заботился. Куда важнее для хозяюшек было наше маленькое выселовское поверье: та, чьи пироги детвора будет чаще таскать, избавит дом от бед и хворей до будущей весны. Выпечку с пылу — с жару выставляли на подоконники, а то и вовсе выносили на крыльцо — вроде как остужать. А детворе радость — угощение! Потому добрая часть орехов, заготовленных с осени, уходила в конце листопада, а дети весь грудень видеть сладкого не могли, наевшись в прошедшие праздники.

— Заметила? В этом году аккурат на Осеннее Макошье²³ воду замкнуло. — Серый кивнул в сторону злополучной саженки. Я-то ещё как заметила! С лета ждала хоть тонкого ледка, чтобы не вздрагивать каждый раз, когда начинается дождь.

Серый аккуратно приподнял еловые лапы, пропуская меня в убежище. Искать кто будет — не найдёт, а он каждый раз выходил, будто чуял, в какой стороне наша ёлка. Вкусно запахло старой хвоей. Я прижалась к шершавому стволу, дерево приняло меня в тёплые, хоть и стужа вокруг, объятия. Ветки сомкнулись за спиной друга — занавеску задёрнули. Серый устроился рядом, касаясь моей ноги, достал абы как запиханные за пазуху пряники. Выпечка у тётки Глаши получалась кривая, некрасивая, иногда даже горелая. Но сахару она никогда не жалела, и чаша на её крыльце пустела быстро. И так только на Осенних Дедов от неё сладкого можно дождаться. Гостей в избу не зовёт, а угощение знай выносит — всякому дом от бед очистить охота. Я хмыкнула и в свою очередь достала бережно завёрнутый в тряпицу большущий кусок пирога с грибами и жареным луком. После нашей войнушки выглядел он сильно помятым, но ничего. Если друг откажется, сама съем. Уж кому как ни мне знать, что пирог этот самый вкусный на свете. Мама пекла. А её бабушка учила. Быть может, и я когда так смогу. Нескоро, правда.

— Красивый, — соврал Серый, глядя на слепленный в блинчик пирог. — Сама пекла?

— Не, мама, — прочавкала я, успев запустить зубы в лакомство. — Будеф?

Серый, не забирая у меня пирога, вгрызся с другой стороны.

— Сестра тебе хвасталась? Они с подружками посиделки задумали. На Макошье всех дома держали — угощение готовили, так они теперь хотят. Пойдёшь?

Я помотала головой. Тоже мне, придумали. Перед Мариной ночью хорошо бы две-три предыдущих из дому носа не высовывать, не гневать Чернобога понапрасну, не дразнить. Но что им, птицам вольным, старинные заветы? Бабки наши боялись в такое время лишний раз пикнуть, ну так с чего их слушать? Вот и мне бы забыть о страхах, впитанных с материным молоком, да веселиться с подружками. Я сильнее замотала головой, будто снова ощутив на ступне ледяные пальцы. Вот ещё. Нечего мне с этими вертихвостками делать. И от нечисти всякой лучше подальше буду держаться. От греха.

— Пусть им. А я не пойду. Мала ещё. И чего мне там делать?

— Как чего? Как водится: прясть будешь. А я кудель тебе поджигать стану, чтоб закончилась скорей²⁴.

— Я тебе подожгу! Мама уши за такое надерёт и правильно сделает.

— Это ж я для красного словца! Ну тебе что, объяснять надо, чего на посиделках делают? Посидишь, повздыхаешь, томно в глаза мне посмотришь.

— А чего это сразу тебе? Если Любава с Заряной чего мудрят, так они небось и из соседних деревень ребят созовут. Я и без тебя найду, кому томно повздыхать.

— Я тебе повздыхаю! — в тон мне ответил Серый, показывая кулак. — Мала ты ещё абы по кому вздыхать!

Я рассмеялась: нашёлся ревнивец.

— А как по тебе, так можно?

— По мне можно. Мы уже больше года как…

— Брат с сестрой?

— Тьфу на тебя! Друзья. И я подругу оберегать от всяких ненужных мальчишек должен. Нечего им подле тебя шастать.

— Так это ты меня на посиделки тащишь.

Серый замялся:

— Я ж тебя ни на шаг не отпущу. Вдвоём придём, вдвоём уйдём. Чтоб все видели.

— Слушай, охранник, ты мне со своей заботой загодя всех женихов распугаешь. Ко мне потом и не подойдёт никто.

— Ну так! — мой защитник приосанился. — Для того ж и стараемся! А то через год-другой ещё и посвататься кто додумается, чего доброго. Вдруг бедный молодец с тобой не знаком? Да и зачем тебе кто, когда я есть?

Я пихнула Серого в плечо. Мальчишки, что с них взять?

— Нет, правда. Вот он я — надежда и опора. А остальных гони в шею!

— Выискался, надежда, — передразнила я, — распугаешь мне женихов — мама потом со свету сживёт. Обоих.

— Какие-такие женихи?! Лучше меня во всём белом свете не сыщешь!

Серый согнул тощую руку, демонстрируя крохотные пока бугорки мышц.

— Во! — он с гордостью ткнул пальцем в плечо. — Всех ухажёров заранее распугаю, а потом сам на тебе женюсь! Дай поцелую.

Я, хохоча, уворачивалась, а Серый знай целовал меня в нос, щёки, руки — куда попадал. Да, такой и правда поклонников распугает. Не то что бы они мне сейчас были нужны, но Любава говорила, скоро начну задумываться. Наверное, и правда начну. Мы, бабы, все одинаковы, чего уж там. Но пока что в моей жизни был настоящий друг, который в беде не бросал и которого с лихвой хватало.

— Ну что, пойдём деревенских вертихвосток мочёными яблоками закидывать? — Серый так и замер, с радостным лицом нависнув надо мной. И сразу пригрозил: а то в нос лизну!

Я заверещала, потянулась закрыться:

— Не надо в нос! Пойду, не убудет от меня!

— То-то же! — довольный Серый, наконец, отпустил подругу и впился зубами в пряник.

Сказал бы кто другой, не поверила б, но говорила я с Любавой. Эти глупые курицы задумали посиделки аккурат на Марину ночь. Мол, праздник — он праздник и есть и бояться его нечего. Намажем лица сажей, одёжу наизнанку вывернем — вот тебе и оберег от нечисти²⁵. Ой, зря они эдакую глупость удумали. Я было побежала жаловаться маме: мудрая Настасья Гавриловна должна остановить безобразие. Но поддержки не дождалась. Женщина лишь сетовала, что сама старовата для вечерин, а услышав, что я тоже подумывала пойти, чуть не выгнала нас из дому раньше условленного срока.

Любава, обрадованная тем, что невдалая младшая сестра наконец поняла женское счастье и соизволила пойти его искать среди знакомых и не очень парней, разодела меня, как скомороха. Вместо любимых удобных штанов вручила свой старый сарафан («От сердца отрываю!», — ага, конечно. Небось уже приметила на ярмарке новый, а этот яркий да крепко сшитый — носи не хочу. Вот и догадалась его младшенькой подарить, а себе истребовать ещё один взамен). Из-под зелёного подола залихватски выглядывали старенькие сапоги, в которых я бегала на рыбалку. После широких грубых льняных рубах тонкая ткань, обрисовывающая места, которые я привыкла прятать, казалась невесомой. А Любава ещё и растрепала мне волосы, обычно туго заплетённые в короткую пока, не чета сестриной, косичку, — чтобы не мешали. Волосы с непривычки лезли в глаза и рот, норовили зацепиться за каждый гвоздь. Ну что за чучело?!

— Красавица! — восторженно ахнула сестра. — Хоть сейчас замуж!

— Или хоть сейчас в домовину, — хмуро поддакнула я, пытаясь хоть как-то сплести и усмирить пушащиеся непослушные волосы, за что тут же получила по рукам.

— Не дёргай. Так хорошо. Ох и повезёт сегодня кому-то тебя за руку держать!

Я со злорадством вспомнила обещание Серого гонять от меня пришлых молодцев. Это он хорошо придумал. И мочёных яблок надо побольше взять.

Посиделки задумали в избе деда Нафани — большого любителя браги, которую гнал наш папа. Потому старик и не был против толпы молодёжи под своей крышей: сам загодя перебрался под нашу и методично уничтожал запасы горячительного на пару с хозяином дома. Любава в благодарность за подкуп старика обещала до весны безропотно мыть посуду.

— Ну ничего себе! — ахнули от порога.

Серый, оказывается, уже с десяток частей мялся у двери, успев четыре раза отказаться от предложенной кружки с брагой, причём в последний раз под предлогом смертельной болезни, что ничуть не убавило охоты пирующим.

— Ты это! — папа поднял палец вверх, привлекая внимание. — Какие, ик, у тебя планы на мою дочь?

— На которую? — хихикнул Серый.

— На эт-ту… — папа перевёл палец в сторону своих кровиночек и попытался сфокусировать его сначала на мне, потом хотя бы на одной из дочерей, а потом и вовсе хоть на чём-нибудь. Палец предательски подрагивал. Мирослав Фёдорович недоумённо посмотрел на него, махнул рукой и закончил: — А хоть на какую!

— Влюбиться, жениться, завести десяток детей, помереть в окружении неблагодарных внуков в один день!

Я погрозила Серому кулаком, понимая, что навряд добегу до него достаточно быстро, чтобы успеть заткнуть.

— Мне эт-т-тот малец по нраву! — расплылся папа в улыбке.

— Детки, не шалите! — строго наказала мама, сделав перерыв в заламывании рук и плаче по повзрослевшим дочерям. — И идите уже, а то папа мне медовухи вообще не оставит, а при вас пить несолидно.

Серый приоткрыл дверь, пропуская нас с Любавой. Я не удержалась — пнула его, как только вышли на крыльцо, за что тут же получила шлепок по попе.

— Ну пошли что ли ваши посиделки сидеть, — мальчишка весело сбежал по крыльцу. Я спустилась осторожно, стараясь не наступить на треклятый подол, бывший мне длинным на целую ладонь.

— Яблоки взял? — прошипела я.

— Какие яблоки?

— Моченые. Забыл, зачем идём?

— А, успеется, — отмахнулся парень, — зато хороша ты как! Весь вечер придётся с тебя глаз не сводить.

Я нудела, ругалась и путалась в складках сарафана, из-за чего злилась ещё больше. Но радости Серого, казалось, ничем не унять — сиял как новенькая серебряная монета. Никак каверзу какую задумал, а со мной не делится.

Деда Нафаню выпроводить из дома было легче лёгкого: хлебом не корми, дай сбежать от сварливой жены. Нашёлся бы предлог. А вот его благоверная Бояна, боевая бабка, подстать имени, оказалась не так проста. Вредная старуха наотрез отказалась ехать к родственникам или идти в гости, несмотря на богатые «благодарности» предложенные каждой из заинтересованных семей. Даже новенький вышитый платок, проданный втридорога проезжим купцом нашему голове, не переубедил склочницу. А платок, надо сказать, был ладный: лёгкий, гладкий… Гринька даже как-то стащил его у папы из сундука — на спор показать, что проходит в колечко. Голова тогда, приметив незапертый ларь с добром, решил, что его ограбили. Платок то, пусть ему. Но воришку сыскать надобно. Не дело. Голова носился с топором по Выселкам и в каждом дворе требовал выдать ему обидчика. Завидев отца в гневе, Гринька не пожелал идти с повинной и бросил добычу через забор, прямо в свиное корыто. Ценность, конечно, была выстирана и выглажена, но стойкий дух хлева выветриваться не желал, и сей подарок владелец уже не раз пытался сбыть с рук. Но дарить абы кому было жалко, а не абы кто вежливо отказывался. Отказалась и Бояна. Возопив, что она свою волю ни за какие ковриги не продаст, предложи цену хоть сам Чернобог (а она и с ним вздумала бы торговаться), захлопнула дверь прямо перед носом просителей. Впрочем, уже на следующее утро передумала. И согласилась пустить молодёжь вечерять к себе, но при одном условии: дабы беспутники ничего не натворили, она останется следить за посиделками. Я так думаю, что, как всякая любительница сплетен, старуха смекнула, что, оставшись, услышит много интересного. Будет потом, о чём с кумушками у колодца спорить.

Звание главной деревенской сплетницы постепенно переходило к более молодой и шустрой Глаше, а обычная нелюдимость последней даже прибавляла новостям веса. Бояна такого кощунства допустить не могла и, за неимением правдивых слухов, приходилось выдумывать. В прошлом месяце бабки, помнится, всё балакали²⁶, скинула Любава дитё до родов, али принесла в подоле, да и в реке утопила. Порешили, что скинула. В том же, что сестра вообще была на сносях, никто даже не усомнился. А на сунувшуюся было оборонить свою честь Любку зашикали, мол, не лезь, куда не просят, нам лучше знать. Ишь, какая выискалась! Старшим перечит! Любава тогда седмицу ходила неприкаянная, всё боялась, до матери дойдёт. Ну как поверит? И сотню раз уже себя укорила за то, что вздумала рассказать бабе Софе, кто летом покрал у неё свисающие через забор сливы (Бояна, конечно, божилась всеми богами, что ни единого плода в глаза не видела, прикрывая от соседки фартуком корытце со сладкими ягодами). Позже выяснилось, маме радостную весть сплетницы принесли загодя — как не порадовать старую женщину?! Та лишь плечами пожала, да и ушла. Чего дурачьё слушать? Тому и нас с сестрой тут же научила.

Зато вскорости пополз по деревне слух, что Бояна помирать собралась, а дабы обставить сие действо с соответствующим размахом, решила заранее созвать гостей на собственные поминки. Вроде как, когда помрёт, ей с них ни холодно, ни жарко будет, а так приятно. Ну народ и поверил. Пришли: кто с букетом подвядших, как и сама Бояна, цветов, кто с поминальной кутьёй, кто и с пустыми руками — поглазеть. Нафаня, отойдя от обычного состояния лёгкого подпития только утром перед событием, сгоряча решил, что вправду остался вдовцом. Прижав к сердцу, как великую ценность, запотевшую бутыль, он нёсся сломя голову через деревню, обгоняя процессию слегка удивлённых, но, тем не менее, дежурно хмурых гостей. Первым вбежал на крыльцо, распахнул дверь… и так и остался сидеть на пороге, периодически прикладываясь к заветному горлышку — жена как ни в чём ни бывало перебирала хрупкие, рассыпчатые сыроежки. Ох и бранилась же она, когда ввалилась церемониально рыдающая толпа. Чередуя смешки со всхлипами, гости кое-как объяснили Бояне, что пришли её хоронить. Сначала старуха даже порывалась броситься на самых активных плакальщиков с ножом, потом попыталась сыскать сочинителя байки. Поскольку смеялись все, а не признавался никто, виновник так и не обнаружился. В итоге разозлённая старуха сплюнула под ноги, пообещав кару небесную толпе безбожников, и спряталась за печной занавеской, продолжая оттуда подвывать, стонать и всячески выражать несогласие с действиями изрядно повеселевших и не желающих расходиться поминальщиков. Дед Нафаня, будучи человеком весёлым (а иной с подобной женой долго не проживёт), решил, что идея, в общем-то, неплоха, и, коль скоро гости всё одно собрались, глупо лишать их зрелища. Старик прилёг на скамеечку, чинно сложил ручки на груди, изображая покойника, и с явным удовольствием выслушивал подобающие случаю речи. Иногда старик хихикал и давал советы тем, у кого язык был подвешен похуже. Провожая скорбящих, «покойник» радостно предлагал повторить событие, возможно, с его женой в главной роли, а бабка Бояна изрыгала ругательства и только что ядовитой слюной не брызгала (зато потом целый месяц отказывалась сочинять новые слухи, утверждая, что её творческую натуру никто не понимает).

Посиделки в компании весёлой старушки обещали запомниться надолго.

Любава с Заряной вправду расстарались: отмыли Бояне с Нафаней избу (не то что бы добровольно, просто старуха заявила, что иначе молодёжь не пустит), сготовили кушаний — слюнки текли от запаха, хотя и наелись все за прошедшую седмицу Дедов от пуза, зазвали молодёжь из соседних деревень. Обычно печальная, тёмная, стоящая особняком избушка источала тепло. Окна вкусно светились в подступивших сумерках — нехотя заглянешь, проходя мимо. Сами красавицы горели румянцем и всё оправляли то волосы, то браслеты, то яркие ленты в волосах. Нарядиться нечистым духом, как предки завещали, никто и не подумал.

— Сыскались, козы быстроногие! — ворча по привычке, распахнула дверь Бояна. — Гости уже собираться начали, а они идут — не торопятся, лентяйки! Вот в наше время…

Старуха обвела рукой вымытую и натёртую до блеска комнату, будто это она, а не напросившиеся девицы, чистила дом. За ломившемся от яств столом («лентяйки», между прочим, готовили!) пока сиротливо ютился лишь заявившийся слишком рано Петька. Бояны он явно побаивался и вообще готов был юркнуть под стол, но разошедшиеся в ширину за последний год плечи не давали даже толком развернуться в углу, и парень терпеливо сносил недовольные старухины взгляды и неумолкаемую ругань.

— Подсадил бы! Тоже мне, богатырь нашёлся! Нет бы помочь старой женщине! — огрызнулась Бояна, пытаясь взобраться на лежанку. Делала она это обычно ловко, чуть ни с разбега, но сейчас демонстративно кряхтела и ворчала, что в собственном доме её на полати загоняют. Петька дёрнулся, задел горшок с киселём (благо, Серый подхватил, а то б бабкиных замечаний на весь вечер хватило), но вредная старуха быстренько забралась сама, чтобы, высунув из-за угла ехидную крысиную мордочку, попенять молодцу на нерасторопность.

Любава с Заряной, как и полагается хозяйкам посиделок, торопились перепроверить, всем ли хватит угощения, сдуть невидимые пылинки с кружек, приготовленных для густого киселя, пахучего сбитня, а там, может, и чего покрепче. Делать нечего: я присела на скамейку, кивнув Петьке: вижу тебя, но разговаривать не собираюсь. Серый примостился рядом, по-хозяйски осмотрел стол, выбрал жареную рыбёшку, чтоб корочка была, и тут же вгрызся в неё.

— А вы чего сидите как неродные? — удивился он. — Сейчас народу понабежит, от угощения одни воспоминания останутся.

Петька отвернулся, скрестив руки на груди. Сделал вид, что слышать нас не слышит и вообще случайно здесь оказался. Я, чтобы выглядеть взрослой и умной, отщипнула кусочек хлеба и принялась мять его в руках — есть-то не хочется.

Гости собираться не спешили. Немудрено: из окрестных деревень пока ещё доедут. Первыми в дверь ввалились весёлые парни из Пограничья. Привычные к новым людям, они быстро разговорили наших скромниц. Шутки и неизменно следующий за ними смех заметно оживили посиделки. Уже и Петька не жался в углу и даже бабка Бояна похихикивала из-за печки. Хозяюшки вовсю обхаживали пришедших, а я только заприметила, что покрытый конопушками, как иная рыба чешуёй, парень нет-нет, да и посмотрит в мою сторону. И чего ему не сидится? Не поесть теперь спокойно. Вскоре явились три красавицы из Подлесок, одинаковые, словно племенные лошадки. За ними следил хмурый приземистый мальчишка, явно младше других. Следил зорко, будто пёс за курами — ну как обидит кто? Я не сомневалась, прикрикни кто на его подопечных (сёстры, как позже выяснилось), бросится в драку, не раздумывая и не глядя, кто там сильнее. Позже сыскался и Гринька. Негоже сыну головы приходить на посиделки первым. Это его все ждать должны из уважения. Уважения, прямо скажем, мой бывший друг покамест не заслужил, зато от деревенских с каждым годом всё серьёзнее требовал гнуть перед ним спину при встрече. Первым делом Гринька утвердил у порога две облезлые яблоневые ветки крест-накрест: у пограничья это значило, что на засядках не рады чужакам из соседних селений²⁷. У нас этот обычай хоть и знали, но не следовали, считали чужим. Ветки моментально снесли, даже не заметив, весёлые пограниченские парни. Гринька не сказал ни слова, посмотрел на веселящихся недовольно. Увидел меня и демонстративно отвернулся. Даже не кивнул, как Петька. Ну и не очень-то хотелось. Я хмыкнула и сразу выбросила грустную мысль из головы. А Гринька, как потом вспомнили, весь вечер в углу и просидел, будто язык проглотивши. Глядел на всех точно денег ему задолжали, да и ушёл в клеть спать. Гости из Ельников припоздали, да так и не явились. Ясно, — холод на дворе, темнеет рано, а от ельников через лес ехать — заплутаешь на раз. А я так думаю, и не хотели особо они приходить. Мы испокон веку с Ельниками за охотничьи угодья враждовали. Уже давно в том лесу зверя никто не промышлял, разве что грибы да ягоды, теперь куда выгоднее торговать, кто чем горазд. Лес со временем стал совсем непроходимым, а Ельницкие всё реже захаживали на тракт до городища — им к морусской столице сподручней. Так и вышло, что вроде как и соседние деревни, а видим друг друга хорошо если случайно. Зато не погнушались заехать Бабенские. Попали к нам по случаю: деревня находилась дальше самого Городища, да взялись ребята зимовать в Морусии, чтобы по весне первыми выгодно продать редкой красоты шкурок беличьих. Те хитрые белки только в Морусии и водились, чуть проходила граница Пригории, зверь как сквозь землю проваливался. Зато красоты был неописуемой и, знамо дело, ценился. Вот мечтатели-торговцы и отправились в путешествие, оказавшись в Выселках аккурат на досветки. А что? И за постой платить не надо и девки красивые. Авось и помиловаться будет с кем.

Словом, гостей набралась полная изба. Хорошо, если половину я хоть в лицо знала, а уж припомнить по именам и не пыталась. Затянули песню, почему-то веснянку. Я недовольно поёжилась, чувствуя себя старой сварливой бабкой: в такую ночь хорошо под одеялом сидеть, да предков добрым словом поминать, а не весну кликать — Мару²⁸ злить. Но парни смеялись, якобы ненароком обнимая пригожих девок, те отшучивались, не убирая их рук и косясь на печку — смотрит ли Бояна?

Дошли до игр. Были и «Волки и овцы», чуть не заставившие шумную толпу, давно запутавшуюся, кто убегает, а кто догоняет, разнести дом. В маленькой для стольких бегающих людей комнате сталкивались, спотыкались и больше обнимались в тесноте, чем следовали правилам игры. Был и «Башмачник», принятый без удовольствия после догонялок. Рослого Петьку усадили «шить башмак» в центре комнаты, приговаривать «хорошенькие ножки, примерьте сапожки!» и ловить следующего ваду из хоровода. Ясно, Петька всё старался словить пригожих девиц, но те с визгом разбегались, нарушая порядок (а какая девка когда играла честно?). Наконец, робкие барышни согласились на «Сижу-посижу», а парням только того и надо!

— Братцы, сестрицы,

Примите меня!

Братцы, сестрицы,

Возьмите меня!

Развесёлый рыжий парень ощупью двигался вдоль сидящих по кругу, с явным удовольствием трогая руками каждого, попадающегося на пути. Завязанные глаза, скорее, веселили его, позволяя поближе ознакомиться с первыми красавицами. Впрочем, пару раз шутники-мальчишки подставляли под цепкие пальцы зады (а нечего наших девок лапать!), хохоча в голос, когда рыжий принимал их за пышные груди и с энтузиазмом ощупывал. «Иди до нас!», — хором скомандовала толпа и с радостным «Сижу-посижу» парень уселся на мои колени, принялся угадывать — чьи? Вообще-то, я не хотела играть — сидела чуть поодаль, стараясь не мешать веселиться другим, но не влезая сама. Но тут уж деваться некуда.

— Так, — не торопился голящий, — ох и острые коленки! — рыжий поёрзал, заставив меня закряхтеть, хотя следовало задержать дыхание, чтобы не догадался. — Уж не наш ли это башмачник? Хотя нет, с тем так приятно бы сидеть не было.

Вада ещё немного поугадывал, попутно нащупав у меня явные женские признаки и с уверенностью подтвердив, что сидит на коленях у парня. Уличённый во вранье, был с позором и улюлюканьем выгнан из круга, после чего сразу заявил, что игра в сиделки для малышни, а нам надо бы взяться за «Голубков». Парни тут же согласились с мудростью рыжего, изрядно раскрасневшиеся девки, кто от игр и духоты, кто от распитой втихомолку баклажки медовухи, поотпирались больше для виду и тоже согласились.

Первым по счилалочке выпало вадить малышу из Подлесок. Его три красавицы-сестрицы сразу подобрались и приосанились — вздумай кто посмеяться над любимым братом, они тоже в стороне стоять не станут. Но правила есть правила и смеяться никто не стал. В пару ему выпало сесть самой Любаве. Сестра и не подумала воротить нос, дескать, мал ещё для таких игр. Выпало по жребию — и пошла. Сели, как водится, спина к спине и по команде обернулись. Обернулись оба на восток — надо целоваться. Братислав, так звали мальца, уверенно, как взрослый, поклонился Любаве. Молвил:

— Прости, краса ненаглядная, что не голубь тебе достался, птенец. Дай только срок — крылья разверну, сама удивишься, какого сокола сегодня целовать пришлось.

Любава, не кривясь, улыбнулась и поцеловала будущего сокола в щёку. Мальчишка запунцовел, как рак, схватился за лицо… Потом выпрямился, кивнул и приложился губами к подставленной Любавиной щеке, став для этого, правда, на скамью.

— Как крылья развернёшь, залетай к нам в деревню, соколик, — засмеялась она, — авось и в другой раз найдётся, с кем в «Голубков» сыграть!

Забыв, что только что строил из себя взрослого мужа, Братислав вприпрыжку бросился к сёстрам и повис на шее у одной, взахлёб повторяя то, что они и так видели. Ох, Любава-Любава! Ещё одному парню надежду дала. А этот явно упрямый, подрастёт и впрямь сватов зашлёт, что делать станешь?

Каждая из сестёр Братислава успела посидеть на месте вады, а младшая Белава, светлоголовая, как полудница²⁹, и с наивными большими овечьими глазами даже целовала Серого. Тот в последний миг, правда, отвлёкся и повернулся к девушке щекой, так что поцелуй получился совсем детским, прямо как у Любавы с Братиславом. Ничего, может Серому ещё повезёт — внимательнее будет.

Хохотушку-Заряну перецеловали почти все парни, пока она, наконец, сообразила, что считалочка ну никак не может заканчиваться на ней постоянно и не бросилась в шуточной драке на распорядителя из Пограничья, с удовольствием подыгрывающего друзьям. Её подруга Стася, наплевав на условности, сама выбрала из толпы самых пригожих молодцев, не дав распорядителю сказать и слова, да только, как назло, каждый раз поворачивалась в противоположную от парня сторону, поэтому так и не одарила никого поцелуем. Петька, четыре раза подряд оказывавшийся с ней в паре и каждый раз, волнуясь, поворачивающийся неправильно, чуть было не сломал скамью со злости.

Дошла и до меня очередь, хотя я и надеялась, что бойкий распорядитель Байко меня не углядит. Стоило сесть на скамью, как место рядом тут же занял Серый. Вот спасибо, выручил! Целовать кого-нибудь едва знакомого совсем не хотелось. А и знакомого тоже. Играющие было зароптали, мол, без жребия не по правилам, но быстро угомонились — чего буянить из-за ерунды? Да и я не первая красавица, чтобы из-за меня драку чинить.

— Ты как? — Серый, садясь ко мне спиной, тронул ладонью плечо.

— Стесняюсь, — честно сказала я. — Игры эти…

— Не боись! Я с тобой! Хочешь, прямо сейчас всем объявлю, чтоб к тебе не подходили?

Я засмеялась. Вот уж защитник!

— Среди белых голубей

Скачет шустрый воробей,

Воробушек-пташка,

Серая рубашка.

Откликайся поскорей,

Вылетай-ка, не робей!

Толпа прокричала считалочку. Я наугад повернулась туда, куда уходит солнце. Серый тоже повернулся на запад.

— Целуй, не робей! Вылетай, воробей! — засмеялись парни.

Серый обвёл всех взглядом победителя, точно серебрушку на дороге нашёл. Развернулся ко мне, протянул руку. Зачем-то провёл пальцами по щеке — видать, в саже выпачкалась — у печки же сидела. Я только сейчас заметила, как он вытянулся, а ведь и двух лет не прошло с нашего знакомства. Серому пришлось наклониться, чтобы оказаться ближе к моему лицу. Вот дурак, отошёл бы на два шага, удобнее было бы! Я обхватила друга за шею и звонко чмокнула в нос. Парень ошалело замотал головой, послышался разочарованный вздох толпы. Я заозиралась, не понимая, что сделала не так.

— Каждому своё, — пожал плечами Серый. — А я вот так!

И перекинул меня через плечо. Я возмущённо задрыгала ногами и замолотила руками по спине приятеля, но быстро прекратила, смекнув, что задерётся подол. Толпа радостно захлопала:

— Так с ними и надо, с девками! Можно я тоже кого посимпатичнее унесу? Разбирай девок!

Молодёжь снова понеслась по дому, а Серый водрузил меня на скамью у окошка и подпёр с другой стороны.

— Чего хмурая такая?

Я пожала плечами:

— Не знаю. Неспокойно как-то. Метель вон начинается.

— А ты торопишься куда? — беззаботно отмахнулся друг. — Я рядом, еды полно. Чего ещё для счастья надо? Ты мне, кстати, поцелуй задолжала.

— Чего это? Я тебя честно и смачно обслюнявила!

— Что обслюнявила, это да, — Серый демонстративно утёрся рукавом. — Научил на свою голову! Вот лизну — будешь знать!

Я сделала большие глаза и попыталась спрятаться под стол, Серый схватил меня за талию, не пуская и потянулся к моему лицу.

— Сосед, любишь ли соседку?

Стася, так на сегодня и оставшаяся без пары, водила в следующей игре и стояла над нами в угрожающей позе с ремнём наперевес. Сказать нет и получить удар от хмурой девицы, похожей на грача, не решился бы никто.

— Конечно! — тут же заявил Серый, поднимая руки вверх — сдаюсь.

— Тогда целуйтесь! — приказала Стася, перекидывая ремень в другую руку.

Серый смачно облизнул губы. Я сразу вспомнила противную слюнявую полосу через всё лицо при нашей первой встрече и завизжала, прячась.

— Ай! — Стася, не обходя правил, слегка хлестнула нас. Ничего себе игры! Эдак я калекой обернусь!

— А ты соседка, — обратилась Стася ко мне, потрясая оружием, — любишь ли соседа?

Серый снова облизнулся, глядя на меня и двигая бровями вверх-вниз. Соглашусь, точно обслюнявит.

— Нет! — завизжала я, чтобы охальника отправили к менее скромной девице, как требуют правила.

Стася пожала плечами и удалилась к следующей паре.

Серый опешил:

— Что, правда не любишь?

— А нечего лизаться лезть!

— Не очень-то и хотелось, — заявил друг, отсаживаясь к лавке у противоположной стены и заводя бойкую беседу с Белавой. Девица млела и невзначай всё ближе подсаживалась к ухажёру.

Я отвернулась к окну, невесть чем обиженная. Снег всё не унимался и ветер носил его туда-сюда, не умея выбрать одно направление. Когда мы шли на посиделки, ещё видать было звёзды в просветах туч. Теперь небо саваном затянула сплошная чёрная пелена. А ветер всё бился и бился в двери, будто пытаясь ворваться в дом, спрятаться в тепле, убежать от чего-то, что ждало его снаружи и с каждым мигом всё больше подчиняло своей страшной воле…

В доме светло и весело. Нет ничего дурного (кроме старой Бояны, исправно кряхтящей на полатях, чтобы про неё случайно не забыли). Ветер не мог пробиться в тёплую избу, не мог выморозить горячую печь и напугать разошедшуюся молодёжь. Но очень старался.

Серый убежал к бабенским торговцам — узнать, проходили ли Городище, ненароком выспросить, нет ли чего нового в бывшем доме? В избе становилось совсем уж шумно.

Снаружи разыгралась метель.

Светлое пятно от окна стало едва заметно на снегу. Я прислушалась: в гвалте голосов отчётливо чуяла ещё один — страшный, потусторонний. Вьюга не предвещала ничего хорошего и, кажется, до утра из избы никто не выйдет, даже если захочет.

— Неужто утомили тебя, красавица? Что грустишь одна?

Миг или два я не отрывалась от страшной красавицы-метели. Мало ли кто там о чём рассуждает. Потом поняла, говоривший стоит прямо за мной. Рыжий и конопатый. Подкрался лисом, я и не заметила. Кажется, парень был одним из первых пришедших. Из Пограничья, точно.

— Что? — удивлённо выдавила я.

— Говорю, негоже такой красавице одной скучать, — охотно повторил лис. — Меня Радомиром звать.

— Ефросинья, — почему-то назвала полное имя, которое всегда пугало меня излишней серьёзностью.

— Ну здравствуй, Фроська. Обидел кто? Или ты задумчивым и печальным видом богатырей вроде меня приманиваешь?

— Получилось? — ехидно уточнила я.

— А то! Я ж — вот он! — Радомир взмахнул рукой, показывая, что вот он, и правда здесь. Быстрой белкой перетёк на скамью рядом и тут же схватил за руку, — экий браслет у тебя красивый. Сама плела, рукодельница?

Я опустила глаза за старенькую блёклую верёвочку на запястье. Плёл её Серый. Помнится, всё пытался мне доказать, что нитками орудовать несложно. Не доказал. Его браслет венком обвивал руку, а тот, что пыталась сплести я, напоминал запутавшуюся рыболовную сеть. Но Серый всё равно его носил, говорил, иначе никто не поверит, что я взялась рукодельничать.

— Да… Сама, — соврала я.

— Так может и мне подаришь такой? А я бы всем хвалился.

Тоже мне, хвастун выискался. Работай тут, старайся, чтобы он друзьям потом говорил, что сам так сумел. Хотя, вообще-то, можно Серого попросить.

— А мне что за то?

Рыжий рассмеялся:

— Экие у вас в деревне девки бойкие! А я тебе за то танец!

Радомир легко вытащил меня на место почище и закружил под музыку. Я, конечно, тут же застеснялась и попыталась отстраниться — никто же не танцует! Но сметливые парни похватали подруг и тоже увлекли в пляс. Правду сказать, танцевать я не сильно умею. Ногами потопать не велика наука, но как иные девки могут — спокойно, без суеты, да мягко плечами повести, шагнуть и развернуться… У меня б ноги в узел завязались. Но тут, кажется, никто не смотрел, да и кому какая разница? Глядишь и я не стану испуганно озираться, да следить, чтобы ногу кому не оттоптать. Где-то рядом мелькнул Серый. Видать, тоже с кем-то в пляс пустился, я улыбнулась ему и тут же забыла. А с Радомиром так приятно и легко. То меня в танце кружил, то сам ловко подпрыгивал. Я невольно заглядывалась, забывая, что рядом и ещё кто-то есть.

— Пошли…

Мой новый друг так же ловко, как вытащил танцевать, увлёк меня к двери, а там и за порог. Вьюга разгулялась не на шутку. Ступеньки косо занесло снегом, в закутке на крыльце было слышно, как негодует ветер.

— Совсем холодно стало. Глядишь, вечеринка так ночёвкой станет, — Радомир подмигнул, накидывая мне на плечи свой тулуп. Я попыталась отстраниться — придумал тоже! И я в расстёгнутом не согреюсь и сам замёрзнет, но Радомир так и оставил руки на моих плечах — не вывернуться.

— Ой!

Я дёрнулась. Ладони наглого парня, только что мирно покоившиеся у меня на плечах, сползли сильно ниже. Там и замерли.

— Не так что? — промурлыкал рыжий.

— Руки-то убери… — пробубнела я, стараясь не смотреть на завораживающее лицо.

— Неужели неприятно? — прищурился наглец, ощупывая обхваченное.

Я вздохнула. Вообще-то, приятно. Тепло… Но как-то неправильно. А я не любила, когда неправильно, поэтому залепила Радомиру хорошую, смачную оплеуху.

Парень отпрыгнул, тряся головой и ошалело хлопая глазами.

— Ух, крепка баба! — выдохнул он.

— Заслужил! — и правда!

Думала, обиженный, сейчас в драку полезет. Не раз слышала, как костерили сестру неугодные ухажёры. Но Радомир оказался поумнее некоторых. Улыбнулся, махнул рукой:

— Заслужил, что поделать. Ну хороша ж! Не устоял. Уж прости, коль обидел.

И весело да спокойно, будто и не ожидал от меня ласки, взял под руку и повёл обратно в дом.

— Хорошо, плюха по голове пришлась, ударила бы ниже, я б к вам в деревню навряд ещё заявился. А так надежды не теряю, — шепнул мне нахал.

Раскрасневшаяся с мороза, радостная, я засмеялась. Почему-то я чувствовала себя счастливой.

Серый увидел нас ещё от порога. Не глядя, расталкивая людей на пути, всё ускоряясь, подходил ближе.

— Становись, девки, в очередь! — задорно крикнул Радомир в толпу. — Ястреб снова когти точит, вторую голубицу высматривает!

Девки зарделись, захохотали, парни, кто поближе, одобрительно хлопали Радомира по спине.

Когда я заметила Серого, он уже почти бежал и, отшвырнув с пути попавшегося Петьку (рослый детина так и впечатался в стену), вместе с Радомиром вывалился на улицу. Я взвизгнула, не сразу поняв, что происходит. Бросилась посмотреть — неужто другу поплохело? И с ужасом увидела, как Серый тихо и сильно колотит лежащего под ним человека. На ступеньках, прямо на нетронутом снегу земляничинками алели мелкие капли крови. Перед крыльцом, наполовину скрытые в сугробе, будто два зверя сцепились. Серый оседлал рыжего и раз за разом беззвучно опускал кулаки. Рыжее пятно всё разрасталось. Уже не волосы — кровь. Я кинулась на Серого, не глядя под ноги. Прыгнула на спину, дёрнула. Он, не глядя, отмахнулся. Я отлетела на два локтя и бросилась снова. Такая животная злоба была в лице человека, которого я знала другом, что ясно сразу — убьёт. Любого, кто сейчас помешает, убьёт. Наконец, выбежали парни — разнимать. А я всё смотрела на жуткое лицо, не узнавая, всё дальше отступая в снег, в самые сугробы. Серый забился в добром десятке рук, оттаскивающих его от почти уже не двигающегося рыжего парня. Заозирался, отыскивая кого-то. Увидел меня. Рванулся… Я не выдержала. Запуталась в сарафане, упала, проваливаясь в снег, подскочила и припустила подальше от жестокого незнакомого мне человека.

А метель, получив первую кровь, и не думала успокаиваться.

Когда я поняла, что бежала в противоположную от деревни сторону, я, одновременно осознала, насколько замёрзла. Когда перестала узнавать лес вокруг, перепугалась. А вот когда до меня дошло, что я понятия не имею, в какую сторону возвращаться, живот предательски сжался, угрожая пустить к горлу рыдания вперемешку с вечерним угощением.

По собственным следам не воротишься: через сажень³⁰ их едва видно, а через две не угадать и очертаний. Ну вот. Умру испуганной зарёванной девкой посреди леса. Нет, не посреди. Так хоть не обидно. Наверняка ведь по темноте и метели заблудилась в трёх соснах. Обнадёженная догадкой, я побежала в одну сторону, в другую, давясь снегом и собственными слезами… Только обувку чуть в сугробе не потеряла. Прищурилась. В эдакую непогодь дерева с трёх шагов не разглядишь, не то что дорогу. Побрела наугад: не выйду из леса, так хоть не замёрзну насмерть. Пока… Обхватила себя руками для тепла и нащупала накинутый тулуп Радомира. Хоть какое утешение. Я посильнее натянула рукава на застывшие ладони, попутно возблагодарив рослого парня и его длинные руки. Засмеялась, сообразив, что, если бы не его «длинные» руки, не блуждать бы мне сейчас по лесу. Обшарила карманы — ну как что-нибудь выручит? — но нашла только маленькую флягу, отчётливо попахивающую брагой. Фляга была неудобная, грубо сделанная — старую бутыль толстого стекла оплели бечевой для прочности. А, где наша не пропадала. Я недоверчиво принюхалась, скривилась и всё-таки приложилась к горлышку. Бр-р-р-р-р! Ух и дрянь эти мужики пьют! Кипятка хлебнула, да только вместо того, чтобы просочиться к животу, он прилип к глотке, обжигая, растекаясь по жилам и костям… А и правда стало теплее. И страх отступил. Я убрала флягу подальше. А то сопьюсь ненароком, да и замёрзну насмерть под ближайшим кустом.

Найду ли когда выход из этого треклятого леса? Ни рук ни ног не чутно. Взглянула на пальцы — на месте, но белёсые, почти прозрачные. Ох, заметёт меня снегом, как и не было. По весне прорастут на могилке цветы и Серый, случайно оказавшись рядом, взглянет на нежные бутоны и вспомнит меня. И вот тогда-то он, сволочь, поймёт, что померла я по его дурости! Я всхлипнула, жалея себя. Что за сопливую историю надумала? Утёрла колючим рукавом лёд с подбородка, прогнала подкрадывающийся сон. Да быть не может, чтобы я вот так просто в родном лесу из-за какого-то мальчишки дух испустила! Вон, впереди снег будто плотнее. Дома никак? Я прибавила шагу. А впереди клубилась, завевалась в причудливые узоры, собиралась в человеческие очертания и распадалась на клубы снега…

…не вьюга.

Высокая бледная женщина, нёсшаяся над землёй, опутывающая деревья и яростно ломающая ветки не была человеком. Я осела на землю, прижавшись к голой, как скелет, ёлке. Да только спрячет ли худое деревце от силы богининой? От силы, доселе невиданной и почти забытой людьми? Она знала, что я здесь. Она не смотрела, но одного этого знания с лихвой хватало, чтобы я начала забывать собственное имя, чтобы окутавшая тьма растворяла само моё бытие, чтобы я переставала быть собой и сливалась воедино со страшным существом, в немой ярости носящимся по лесу… Холодная, пустая, одинокая. Молящая согреть тонкие пальцы, дрожащая в танце, кутающаяся в чёрный саван волос, ступающая так и не обнятыми никем тонкими ногами по мёрзлому снегу. Не холод мучил её, она сама стала холодом, когда пустота и страх внутри одинокой женщины перестали умещаться в сердце, вырвались наружу. Укутало её одиночество деревья, заметёт и человека, если безумец попадётся на пути богини Смерти — Мары. Безумные, пустые чёрные глаза, слепо шарящие окрест. Кого ищут? Жертву или спасителя? Сумеет ли когда-то Марена утолить бешеный голод, отогреть смёрзшееся в льдину сердце?

Пройдёт время и люди выйдут на борьбу со злой стужей. Разорвут, растащат на части, сожгут только начавшее оттаивать сердце на Масленицу. И снова бросят в одинокую тьму Мару, пока не соберётся она с силами, не срастит изломанные кости, не поднимется с колен, чтобы, как и сотни прежних зим, пойти искать того, у кого хватит тепла на двоих. И на будущий год снова не дождётся замёрзшая Богиня возлюбленного Даждьбога, канет во тьму чуть раньше его пробуждения по весне. И всё лето будет держать её в крепких объятиях нелюбимый муж-слепец, Стрибог³¹.

У меня не было имени. Не было памяти. Тело колотило холодом и лишь горячие слёзы напоминали, что я ещё на этой земле, что пока не утащила меня с собой в Навь несчастная богиня.

Мне жаль.

Мне очень, очень жаль.

Но так холодно…

Шаг, и ветер вихрем закружит снег; шаг, и вьюга поднимется до самого неба, чтобы упасть, обессилившей, на лес, укутать саваном; шаг, и я превращусь в такую же вьюгу, в один из многих порывов ветра, которые сегодня выпустил Чернобог в Явь. И схватят, утащат меня к утру туда, где нет и не будет ничего живого, где мёрзнуть нам до скончания веков, где уже никто не согреет.

Этой ночью исчезают грани. Нет живого и мёртвого, нет прошлого и будущего — всё едино, всё одна вьюга. Мара обошла деревню — забывшие, не уважившие Её пробуждения люди всё-таки откупились малой кровью…

Малой кровью…

Кровью!

Нет, так просто я не умру. Я — всё ещё я! Не мы! Боясь спугнуть надежду, я судорожно шарила по карманам. Фляга! Стеклянная, оплетённая… Я не таилась. Мара знала, что я здесь. Она не торопилась. Не сейчас, так много зим спустя, но я всё равно окажусь в её объятиях. Возможно, тогда я не буду так яростно бороться. Но сейчас во мне ещё осталось тепло! И огонь рвётся наружу, не даёт забыться. Она делала первые шаги, аккуратно ступала, пробуя силу на вкус, готовясь принять царство. Натешится, и примется за нежданную жертву. Добровольно оказавшуюся в лесу дурёху. В Марину ночь! Угораздило! Я зубами рвала бечеву, задирала ногти, а та всё не поддавалась, на совесть была оплетена бутылочка.

Вьюга замерла на мгновение и снова начала танец.

Ветер сменился, казалось со всех сторон пошёл на меня.

Сейчас, сейчас… Две долечки…

Накроет снегом, обнимет Мара и станет нам на миг тепло. На единый миг. Но это так много…

Бечева поддалась, распустилась. Я, не глядя, ударила бутылкой по стволу. По рукам раскалённым свинцом потекло содержимое фляги. Толстое стёклышко неуклюже скользило по ладони, не желая резать. За миг до того, как нечеловеческая фигура коснулась меня, капнуло красным, как рубаха в праздник, растопило снег. Я порезалась случайно, когда била флягу. Потом капнуло ещё раз. И ещё. Сильно брызнуло кровью. Я истерически захохотала: спастись от самой Мары, но случайно вскрыть себе жилы — вот это будет шутка судьбы.

Но алый ручеёк уже пересох. Лужицу в снегу больше не заметало. Несколько пушистых комочков, потом ещё, наконец, последняя одинокая снежинка упала в красное пятно. Вьюга ушла.

Откупилась.

А вокруг росли ёлки. Те самые, куда мы столько раз бегали с Серым. И вон там по левую руку, полверсты, не больше, мы на днях играли и решали, идти ли вечерять. Я и правда умудрилась заплутать в трёх… ёлках.

Не чувствуя ног (от холода ли? От страха?) я побрела домой. Проходя мимо саженки улыбнулась. Водяной! Да что мне теперь водяной! Но на всякий случай обошла её окрест — на сегодня хватит приключений.

Порезы на ладонях затянулись к утру, так что казалось, и не было ничего. Вот только Радомир, забирая тулуп, подмигнул и велел оставить флягу на память. А фляги у меня не было.

Примечания

14

Минутка эрудиции. Если одну руку поднять вверх, то расстояние от кончиков её пальцев до пальцев противоположной ноги — это косая сажень.

15

Дух такой. Лесной. Заядлые грибники рассказывают о нём с особым удовольствием.

16

Волос — один из основных богов славян. Ему приписывали много свойств, знаний и умений. Покровитель скота и урожая, что чаще всего встречается в литературе, а также сказителей и поэзии, что просто интересный факт. Любит появляться в обличии медведя. Так что попробуйте при случае почитать косолапому сонеты, авось поможет.

17

Неделя поминовения предков в конце октября (листопада). Заканчивается осенним Макошьем.

18

Хеллоуин, Самайн, Сауинь. Ночь с 31 октября (листопада) на 1 ноября (груденя). Если вы не слышали ни про один из этих праздников, вас уже не спасти. Но смысл в том, что вести себя в эту ночь нужно очень осторожно.

19

По сути, Белобог и Чернобог — «добрый» и «злой» боги. Тем не менее, почитались фактически как единое целое. Символ равновесия света и тьмы, единения противоположностей. В общем, два противопоставляемых, но единых древних божества. Передача «коло года» (колеса года, календаря) это символическое изображение перехода от тёплого, светлого времени к опасному и холодному.

20

Если совсем просто, Ирий — это рай. Но, как всегда у славян, этот рай не совсем рай, а только нечто подобное. Наши предки умели пошутить!

21

Явь, Навь и Правь — три стороны славянского мировосприятия. Мир живых, мир мёртвых и мир богов соответственно. Ну и Ирий ещё до кучи. Он и ещё один мир мёртвых и Мировое Древо, все миры разделяющее. Чтобы жизнь мёдом не казалась и было, где запутаться.

22

Если подобное описание вам всё ещё ни о чём не говорит, и вы встретили слишком много незнакомых слов, то наиболее близкое по значению выражение «будет очень плохо».

23

28 октября. День, когда Земля и Вода засыпают до будущей весны.

24

Низкий поклон Марии Семёновой. Кто знает, тот поймёт.

25

Считалось, что подобными действиями можно отпугнуть нечистую силу или сойти за своего в её компании. А вы думали, ряженые на Рождество из ниоткуда взялись?

26

Обсуждать, спорить, болтать… В общем, заниматься привычным старушечьим делом.

27

Подобная традиция действительно была, хоть и не слишком распространённая. Ветки полагалось утвердить на тропинке у входа. Но у нас осень и темно, видно всё равно не будет, а ребята из Пограничья и так уже внутри, так что, и у порога сойдёт.

28

Уже и так понятно, что богиня холода и смерти. Много чего ещё богиня, на самом деле. Но мы же говорим об упрощённой вымышленной реальности.

29

Полудницы — больше злые духи, чем добрые. Зато выглядели как ну очень привлекательные стройные блондинки.

30

Расставьте руки в стороны. Прикиньте расстояние от начала пальцев одной до конца другой. Вот это расстояние и есть сажень. Поменьше косой, но звучит тоже неплохо.

31

Это весьма вольная трактовка, но в основе её несколько реально существующих мифов. По разным источникам Марену\Мару\Морану считали женой Даждьбога (символ весеннего, тёплого солнца) и Стрибога (бог ураганных ветров, холода и много чего ещё точно не установленного бог). Встреча Мары с Даждьбогом — это встреча весны и начало тёплого времени года. Но образ, символизирующий зиму, не может существовать летом. Поэтому муж (по другой версии) Стрибог держит её у себя до следующих холодов (покуда хватает сил удержать), не отпуская к любимому и молодому Даждьбогу. Сжигание чучела на Масленицу многие считают символическим уничтожением Зимы-Мары, то есть люди помогают Стрибогу поработить Марену. Но, должна заметить, эта трактовка весьма вольная и прошу за истину в последней инстанции её не принимать. Впрочем, как и все остальные работы по славянской мифологии.