Маленький оборвыш

Джеймс Гринвуд, 1876

«Я родился в Лондоне, в доме № 19, в переулке Фрайнгпен, близ улицы Тёрнмилл. Читатель, вероятно, вовсе не знаком с этой местностью, а если бы он вздумал разыскивать ее, труды его остались бы безуспешными. Напрасно стал бы он наводить справки у разных лиц, которые по-видимому должны бы хорошо знать и эту улицу, и этот переулок. Мелочной лавочник, живший в переулке «Турецкой головы» за двадцать шагов от моего переулка, в недоумении покачал бы головой в ответ на вопросы любознательного читателя; он сказал бы, что знает по соседству переулок Фрингпон и улицу Томмель, а тех странных названий, о которых ему говорят теперь, не слыхал во всю жизнь; ему и в голову не пришло бы, что его Фрингпон и Томмель не более как исковерканные Фрайнгпен и Тёрнмилл…»

Глава VII

Мои мученья с Полли. Я принужден бежать из дому

После женитьбы отца на миссис Бёрк жизнь моя пошла еще хуже прежнего. До тех пор миссис Бёрк уносила на ночь ребенка к себе, и я мог хоть спать покойно. Но теперь мачеха и отец решили, что Полли будет спать на одной кровати со мной. Если бы она спала по ночам, то это распоряжение не огорчило бы меня. Кровать, стоявшая в комнате миссис Бёрк, была достаточно широка для нас обоих; и я так любил свою маленькую сестрицу, что мне даже приятно было спать с ней вместе. Но дело в том, что она спала очень мало. Кажется, у неё прорезались зубы, и оттого она была так беспокойна. Ее укладывали в мою постель рано вечером и, ложась спать, я всеми силами старался не разбудить ее. Если это удавалось мне, я мог спать спокойно часа три, четыре. Но во втором часу ночи она непременно просыпалась и начинала кричать во все горло; ее ничем нельзя было успокоить, ей непременно нужно было дать пить и есть. Около нашей постели всегда клали кусочек хлеба с маслом и ставили горшочек молока с водой; она молчала пока ела, но по ночам аппетит у неё был удивительный и, быстро истребив все припасы, она опять принималась кричат. Никакие ласки, никакие песни, никакое баюканье не могли успокоить ее.

— Мама! Мама! Мама! — орала она так, что слышно было на другом конце улицы.

Я напрягал все силы своего ума, чтобы выдумать что-нибудь для её успокоения.

— Полли, не хочешь ли погулять с Джимми? — спрашивал я ее, и иногда, особенно в светлые, лунные ночи, она соглашалась. Мы, конечно, не могли в самом деле идти гулять, но Полли не понимала этого. Мы с ней одевались, как будто собирались выйти на улицу. Я надевал на нее черную креповую шляпу миссис Бёрк и накидывал ей на плечи свою куртку. Мой костюм для гулянья состоял просто из старой меховой шапки отца, хранившейся под нашим тюфяком. Когда мы были одеты, я говорил, передразнивая миссис Бёрк:

— Джимми, погуляй с Полли, покажи ей лавку с леденцами! И отвечал уже своим голосом: «Мы готовы, сейчас идем». Затем мы отправлялись на прогулку, но никак не могли найти двери. В этом состояла главная штука. Нам нужно было выйти на улицу, чтобы купить леденцов, а мы не могли добраться до дверей. Большая шляпа, надетая на голову Полли, отлично помогла мне в этом случае. Её длинные поля играли роль наглазников для глупенькой сестрицы, она могла смотреть только прямо перед собой и не видела ничего по сторонам. Часто Полли, прогуляв таким образом у меня на руках с полчаса, засыпала, и я осторожно укладывал ее в постель. Иногда она или сама просилась лечь или слушалась моего совета, что лучше лежать и смотреть в окно, пока гадкая дверь не вернется на свое место. Иной раз она лежала спокойно только пока согревалась, а потом начинала опять проситься гулять. Случалось, — и это было всего хуже, — что она совсем не хотела идти гулять; напрасно обещал я ей леденцов, напрасно я лаял по-собачьи, мяукал по-кошачьи, представлял ослов и бешеных быков, она ничего не слушала, ни на что не смотрела и громким голосом требовала «бар». Словом «бар» она называла хлеб с маслом, и это слово она с криком повторяла в ответ на все мои увещания. За стеной раздавался стук: это мачеха колотила палкой.

— Что ты там делаешь с бедной крошкой, злой мальчишка?

— Она просит «бар».

— Так что же, ты не можешь встать и подать ей, лентяй?

— Да нечего подавать, она все съела.

— Как, все съела? Ах ты лгун! Ты верно опять принялся за свои гадкие штуки, съел всю пищу бедной малютки? Сейчас же успокой ее, не выводи меня из терпения, не то тебе достанется!

Я знал, что мне в самом деле сильно достанется, и начинал со слезами на глазах упрашивать Полли замолчать. Но не тут-то было. Заслышав голос «мамы», она принималась кричать больше прежнего. Дрожа от страха, я слышал шаги в соседней комнате, скрип дверной ручки, и вот рассерженная мачеха в одной рубашке и ночном чепце врывалась в комнату. Не говоря ни слова, она бросалась на меня и начинала без милосердия бить меня по голому телу: она прижимала мне голову к подушке и давила меня до того, что я не мог даже кричать. Отец не знал, что она со мной выделывает, так как она все время повторяла громким голосом, что отколотит меня, если я еще раз съем кушанье ребенка.

— Да что ты это стращаешь попусту, — кричал отец из другой комнаты: — ты бы хорошенько задала ему, жадному мальчишке, а то он в грош тебя не ставит!

— Да, уж и мое терпение скоро лопнет! — говорила мачеха. — Смотри же ты, негодяй!

Затем она возвращалась в комнату и говорила отцу:

— Лучше обойтись без побоев, Джемс, побоями немного хорошего можно сделать из ребенка.

Удивительно, что после потасовки, заданной мне, Полли обыкновенно свертывалась клубочком и засыпала, как будто ни в чем не бывало. Оттого отец думал, что я и в самом деле могу успокоить ее, когда захочу. Раз я не вытерпел и стал жаловаться отцу на мачеху.

— Нисколько я тебя не жалею, — отвечал он: — такого упрямого негодяя надо бы еще не так учить.

— Ну, — сказал я: — недолго ей надо мной потешаться: — выросту большой, так я ей себя покажу.

Отец посмотрел на меня и засмеялся.

— Кабы я был больше, — продолжал я, ободренный его смехом: — я бы ей нос расшиб, я бы ей перебил ноги, я ее ненавижу!

— Полно глупости болтать, — остановил меня отец.

— Она вам все лжет. Мне минутки нет свободной, я должен возиться с Полли!

— Эка важность, присмотреть за ребенком! Другие мальчики в твои годы уж умеют сами деньги зарабатывать!

— И мне бы хотелось работать, папа.

— Хотелось работать! Работу надо искать, она сама к людям не приходит! Вон я, как иду на рынок, часа в четыре, в пять часов утра, когда ты еще спишь, встречаю мальчиков вдвое меньше тебя; заработают себе пенни, другой, ну и поедят, а нет, так и сидят голодные.

— У меня нет порядочной одежды, даже нет ни чулок, ни сапог, папа, как же я пойду искать работы!

— Ах ты дурак, дурак! Ты думаешь для работы нужен наряд; вон у тех мальчиков, про которых я говорю, одна рубашка на теле надета, а дело делают, носят рыбу, корзину с картофелем, стерегут лодки и тележки с товаром; а тебе нужно идти на работу в белой манишке да в лайковых перчатках, хорош гусь.

Отец с презрением отвернулся от меня и ушел.

Этот разговор с отцом происходил у меня уже через полгода после его свадьбы. Обращение миссис Бёрк со мной становилось с каждым днем невыносимее, особенно после того, как один раз отец нашел ее пьяной и побил. Часто мне приходилось бы голодать по целым дням, если бы мне не помогала миссис Уинкшип. Миссис Уинкшип давно знала мою мать и всегда хвалила ее: — «Она была слишком хороша для твоего отца, а он слишком хорош для этой злой, хитрой Бёрк», говаривала она. Я обыкновенно поверял миссис Уинкшип все свои огорчения. Она всегда зазывала меня к себе на кухню и кормила остатками своего обеда. Иногда она брала к себе Полли и нянчилась с ней, пока я играл часок, другой. Я спросил у миссис Уинкшип, что такое «лаятель?» она объяснила мне, что так называют мальчика, которого нанимает разносчик, чтобы везти тележку с товаром, присматривать за ней, пока хозяин закупает на рынке разные вещи, и потом помогать ему выкрикивать свой товар, когда он пойдет продавать его по улицам.

— А как велик был самый маленький «лаятель», какого вы видали? — полюбопытствовал я.

— Как велик? Да я видела таких, что придутся тебе по плечо. Тут рост последнее дело, главное надобно иметь музыкальный голос!

Миссис Уинкшип мне долго толковала о том, как много значит для продавца уменье громким и приятным голосом выкрикивать свой товар, и о том, что каждую вещь следует выкрикивать особенным голосом.

После этого разговора меня постоянно стал мучить вопрос: есть ли у меня музыкальный голос? Мачеха моя считалась хорошей певицей, я научился у неё нескольким песням и часто напевал их Полли совершенно верно, как мне казалось. Но кто знает, может быть мой голос, хороший для песен, окажется никуда негодным для выкрикивания рыбы или каких-нибудь плодов? Мне, во что бы то ни стало, хотелось избавиться от колотушек мачехи, а я не мог придумать для этого другого средства, как сделаться «лаятелем». Я несколько раз пытался кричать, подражая то тому, то другому разносчику, но никак не мог решить, хорош ли мой крик, и могу ли я приняться за ремесло, казавшееся мне таким приятным сравнительно с моей настоящей жизнью.

Раз, сидя на нашей лестнице с Полли на руках, я так задумался над этой мыслью, что малютка вывернулась у меня из рук и с криком покатилась по каменным ступеням. Миссис Бёрк услышала её крик и налетела на меня с быстротой молнии. Не слушая моих объяснений, не позаботившись даже поднять ребенка, она схватила меня за волосы и стукнула несколько раз головой о стену. Она хотела взять меня за ухо, но я увернулся, и она до крови расцарапала мне ногтями щеку. Потом она принялась бить меня кулаками и защемила мой нос между своим средним и указательным пальцами. Боль привела меня в бешенство. Я вырвался из её жестких рук и укусил ее за палец. Она вскрикнула от боли и выпустила меня. Воспользовавшись этим, я бросился от неё в сторону и пустился со всех ног бежать по нашему переулку.