Глава 5
Когда я возвращаюсь домой, Джорджия встречает меня на пороге и обнимает так крепко, что я едва не задыхаюсь.
— И как прошел твой день на рудниках ароматических свечей? — Я без тени веселья озвучиваю одну из наших обычных шуток, нерешительно пытаясь вести себя как ни в чем не бывало.
И чувствую ее полуулыбку на своей щеке.
— Если притворюсь, что это все еще остроумно, это тебя подбодрит?
— Возможно.
Она отодвигается назад и берет меня за руки.
— Эй… Ты держишься?
— Давай определимся, что значит «держишься». Я жив. Мое сердце бьется.
— Время — единственный лекарь. Время.
Сестра немногим старше меня, но иногда она кажется гораздо мудрее девушек ее лет.
— Тогда я хочу лечь спать и проснуться лет через десять.
Мы пристально смотрим друг на друга. Мои глаза полны слез, и на этот раз дело не в тоске и не в усталости. Дело в доброте Джорджии. Я превращаюсь в сущего младенца перед лицом истинной доброты. У меня перехватывает дыхание, когда смотрю на YouTube видео, где кто-то безвозмездно отдает свою почку незнакомцу или спасает умирающую от голода бродячую собаку, или что-то еще в этом духе.
— Я знаю, ты скучаешь по ним, — сказала Джорджия. — Я тоже буду по ним скучать. Даже по Эли, который постоянно пытался заглянуть мне в вырез блузки.
— Однажды Марс нарисовал тебя в бикини и подарил рисунок Эли.
Она закатывает глаза.
— Ты хотя бы защитил мою честь?
— Конечно. Но рисунок и вправду был отличный. Марс был классным.
Я всхлипываю, а Джорджия с сочувствием смотрит на меня и снова обнимает.
— У меня осталось немного лазаньи.
— Я поел у Блейка.
— Пока ты был на похоронах, звонили мама с папой. Они хотели поговорить с тобой. Позвони им.
— Ладно. — Я немного медлю, а потом выпаливаю: — Знаешь… после похорон ко мне прицепился репортер.
У Джорджии вытягивается лицо.
— Что? Репортер хотел поговорить с тобой после похорон твоего лучшего друга? Ты издеваешься? Какого черта?
— Да. И он был очень настойчив. Типа, — я имитирую голос Даррена, — «что ж, Карвер, я собираюсь написать об этом, а у новостей не бывает перерыва на горе, так что если ты хочешь рассказать мне свою версию, тем лучше для тебя».
Она отступает на шаг назад, скрещивает руки на груди и в бешенстве кривит губы.
— И как зовут этого кретина?
Мне хорошо знакомо это выражение ее лица. Оно появлялось у нее каждый раз, когда я в младших классах рассказывал, что дети дразнят меня, и она отправлялась на «разборки».
— Пожалуйста, не надо. Не сомневаюсь, будет только хуже.
— Для него.
(И она права.)
— Для меня.
Мы зашли в тупик. Она вдруг начинает принюхиваться.
— Кстати о новостях — от тебя воняет.
— Я весь день был в костюме, а сегодня жуткая жарища. Но это неважно.
— Прими душ. Сразу почувствуешь себя лучше.
— Я совсем отчаялся и, судя по всему, воняю, как дерьмо. И как я смогу почувствовать себя лучше?
* * *
Джорджия оказалась права. Мне становится гораздо лучше, когда я выхожу из душа, насухо вытираюсь и голым плюхаюсь на кровать. Некоторое время я просто смотрю в потолок. Когда мне это надоедает, я надеваю штаны цвета хаки и рубашку с закатанными рукавами.
Я раздвигаю шторы, и комната тут же наполняется длинными тенями персиковых сумерек. Сажусь за стол и открываю ноутбук. На светящемся экране — текст рассказа, над которым я работал. Однако надежда погрузиться в работу и забыть обо всем стремительно тает.
Я живу в местечке под названием Уэст-Мид. У моей улицы есть особенность — по высокой насыпи прямо позади нее бегут рельсы железной дороги. Поезда проходят здесь почти каждый час. Издалека до меня доносится гудок паровоза. Я смотрю, как лучи заходящего солнца пробиваются яркими сполохами между вагонами, которые проносятся за домами 1960-х годов прямо через улицу от меня. Беру телефон, чтобы позвонить родителям, и тут же кладу его на место. Не могу. Я просто не в состоянии разговаривать с кем бы то ни было.
Внезапно у меня возникает чувство, словно меня засасывает водоворот отчаянной, бездонной тоски. И это совсем не похоже на желание поскорее сдохнуть, лишь бы закончились занятия в школе. Это то состояние, когда ты осознаешь, что твои трое лучших друзей сейчас переживают опыт загробной жизни или забвения, а ты сидишь и смотришь на проносящийся мимо поезд, а экран твоего ноутбука постепенно меркнет и отключается.
Меркнет и отключается. Именно это и произошло с моими друзьями. И сейчас я не представляю, где они. Не представляю, что сталось с их разумом, опытом, их жизненными историями.
Я не отношусь к рьяным верующим. Моя семья посещает церковь Сент-Генри от силы четыре-пять раз в году. Отец говорит, что верит в Бога достаточно, чтобы заставить себя страдать из-за этого, но не настолько сильно, чтобы заставить страдать кого-то еще. Моя вера никогда не подвергалась такому испытанию. Мне не приходилось задумываться, верю ли я искренне, что мои друзья сейчас рядом с великодушным и любящим Богом. А что если нет никакого Бога? Где же тогда они? Что если каждый из них заперт в каком-нибудь огромном мраморном зале с пустыми стенами и они останутся там навечно, и им нечего будет видеть, слышать и читать, и не с кем будет поговорить?
Что если существует ад — место вечных страданий и наказания? Что если они оказались там? Горят. И кричат в ужасных муках.
Что если я отправлюсь туда после смерти за то, что убил своих друзей? Что если Нана Бетси не сможет меня простить и оправдать?
У меня возникает такое ощущение, словно я наблюдаю, как что-то тяжелое и хрупкое медленно соскальзывает с высокой полки. В моей голове кружится водоворот загадок. Вечности. Жизни. Смерти. И я ничего не могу с этим поделать. Это все равно как не отрываясь смотреть в зеркало или много раз подряд произнести свое имя и полностью потерять ощущение собственного «я». Я даже начинаю сомневаться, жив ли я до сих пор, существую ли я. Возможно, я тоже был в той машине.
Свет в комнате меркнет.
Я весь дрожу.
Проваливаюсь под лед в холодную черную воду.
Задыхаюсь.
Мое сердце сжимается.
Это неправильно. Мне плохо.
Поле зрения сужается, словно я смотрю наружу из глубокой пещеры. Перед глазами мельтешат пятна. Стены сдавливают меня.
Я пытаюсь глубоко вдохнуть. Мне нужен воздух. Мое сердце.
Серый безжизненный ужас обволакивает меня, словно облако пепла, закрывшее солнце. Полное отсутствие света и тепла. Осязаемая, четко ощущаемая неизвестность. И внезапно, как откровение, мелькает мысль: Я больше никогда не буду счастлив.
Воздух. Мне нужен воздух. Мне нужен воздух. Мне нужен…
Я пытаюсь встать. Комната начинает стремительно вращаться. Я словно иду по густому желатину. Снова пробую встать. Теряю равновесие и падаю назад, опрокинув стул и с грохотом приземлившись на паркетный пол.
Это один из тех ночных кошмаров, когда невозможно убежать или закричать. И это происходит со мной в угасающем свете дня смерти. И Я ТОЖЕ УМИРАЮ.
— Джорджия… — хриплю я. ВОЗДУХ. МНЕ НУЖЕН ВОЗДУХ. Кровь пульсирует у меня в висках.
Я пытаюсь ползти к двери. Встать не могу.
— Джорджия, помоги мне… Помоги мне…
Слышно, как Джорджия открывает дверь.
— Карвер, какого черта? Тебе плохо? — Ее голос доносится до меня словно из глубокого колодца. Слышу, как шлепают по полу ее босые ноги, когда она бросается ко мне.
Она обхватывает ладонями мое лицо. Я задыхаюсь.
— Что-то не так. Со мной что-то не так.
— Успокойся, успокойся. Дыши. Я хочу, чтобы ты дышал. У тебя что-нибудь болит? Ты что-то сделал с собой?
— Нет. Это само произошло. Я не могу дышать.
— Ты что-нибудь принимал? Наркотики?
— Нет.
Она встает и стискивает голову ладонями.
— Черт. Черт. Черт! Что же делать? — говорит она, обращаясь больше к себе, чем ко мне. Затем снова опускается на колени рядом со мной и закидывает мою руку себе на плечо. — Держись. Мы едем в скорую помощь.
— Девять-один-один.
— Нет. Мы окажемся там быстрее, если я сама отвезу тебя. Давай, вставай.
Скрипя зубами, она помогает мне подняться на колени. В глазах у меня все двоится.
— Хорошо, Карвер, мне надо, чтобы ты попытался встать, а я тебя поддержу. Ты слишком тяжелый, и я не смогу сама поднять тебя.
Я с трудом встаю, качаясь, как пьяный. Затем принимаюсь медленно переставлять ноги, пока мы наконец не выбираемся наружу. Джорджия усаживает меня на пассажирское сиденье своей «камри» и бежит в дом, чтобы взять телефон, бумажник, свои сандалии и туфли для меня. Меня тошнит. Я закрываю глаза и пытаюсь дышать, чтобы справиться с накатывающими волнами дурноты.
Дожидаясь Джорджию, я вдруг думаю: что если Бог хочет заполучить в свою коллекцию последнего члена Соусной Команды? Кажется, умереть сейчас было бы не так уж и плохо. Это решило бы многие проблемы, которые я предчувствую в недалеком будущем.
* * *
Когда мы приезжаем в отделение скорой помощи при Западной больнице Сент-Томас, что в десяти минутах езды от нашего дома (Джорджия превысила скоростной лимит в двадцать пять миль в час), мне дышится легче, да и тошнота ослабела. Мое зрение немного прояснилось, сердцебиение успокоилось, и в целом я уже не так уверен в своей скорой смерти, что вызывает у меня странное чувство разочарования.
Я в состоянии самостоятельно войти в здание больницы. Пока заполняю бумаги, Джорджия достает телефон и принимается пролистывать список контактов.
Я перестаю ставить галочки.
— Ты собираешься звонить маме и папе?
— Конечно.
— Не надо.
— Карвер…
— Что? Не надо их волновать. Кроме того, в Италии сейчас, вероятно, глубокая ночь.
— Я знаю, ты ведь не дурак.
— Я серьезно. Давай… расскажем все, когда они вернутся.
— Послушай. Мы сидим в отделении скорой помощи после того, как с тобой произошло что-то очень странное. Я звоню родителям. И точка.
— Джорджия!
— Это не обсуждается. Не знаю, будет ли законным мое согласие на лечение, но, к счастью, в отделении скорой помощи им, похоже, нет дела до согласия родителей.
Джорджия учится на втором курсе факультета биологии в университете Теннесси и планирует поступать в медицинский институт. Очевидно, ей в какой-то степени даже нравится все происходящее.
— Не отвечают… — бормочет Джорджия. — Привет, мам, это Джорджия. Мы с Карвером в отделении скорой помощи Сент-Томас. У него было что-то вроде… приступа. Теперь с ним все в порядке. Перезвони мне.
Я горблюсь на стуле, глядя прямо перед собой.
Джорджия заглядывает мне в глаза.
— Почему тебе так сложно быть откровенным с мамой и папой, когда у тебя проблемы?
— Не знаю. Мне стыдно.
— Они хотят быть частью твоей жизни. Многие дети дорого бы отдали за то, чтобы иметь таких родителей, как у нас.
— Мы можем не говорить сейчас об этом? Я паршиво себя чувствую. — Она права, но я не в состоянии справиться с новым ощущением вины.
— Что ж, возможно, нам придется подождать.
— Давай найдем другую тему для разговора.
— Я просто хотела сказать, что когда у нас проблемы, мы нуждаемся в тех, кто нас любит.
— Понятно.
— Понятно, — передразнивает меня Джорджия.
Мне уже гораздо лучше, похоже, шансы на неминуемую смерть или заточение в каком-нибудь ужасном аду стремительно уменьшились. Остается лишь огромная усталость вперемешку со смутным беспокойством. Предполагаю, что сейчас это вполне нормально. И я слишком обессилен, чтобы испытывать беспокойство, что тоже дает облегчение.
Через несколько минут появляется медсестра, чтобы расспросить меня о симптомах и измерить давление. Мне делают ЭКГ. Вскоре к нам выходит врач. Она прямо-таки сияет обнадеживающей уверенностью, словно всем своим видом пытается сказать, мол, давай, попробуй поразить меня, хотя и выглядит чуть старше Джорджии. Я с трудом могу представить, что через пару лет Джорджия станет носить медицинский халат и лечить людей. Скорее всего, она будет вызывать у всех своих пациентов чувство вины.
— Привет, Карвер. Я — доктор Стефани Крейг. Рада познакомиться. Мне жаль, что ты плохо себя чувствуешь. Расскажи, что с тобой.
Я рассказываю, что случилось. Доктор Крейг кивает, слушая меня.
— Ты все очень подробно описал. — Она щелкает ручкой, просматривая мою карту. — В последнее время ты не испытывал сильного стресса?
— Вы имеете в виду, кроме того, что у меня трое лучших друзей погибли в аварии на прошлой неделе?
Она перестает щелкать ручкой и замирает, ее напускная уверенность мгновенно исчезает.
— О боже. Несчастный случай из-за смс? Я читала об этом в «Теннессийце». Мне очень жаль. Я просто не могу себе представить.
— Я был на похоронах пару часов назад.
Она вздрагивает и вздыхает.
— Что ж. Судя по времени приступа, симптомам и по результатам ЭКГ, это классическая паническая атака. Когда я училась в мединституте, у меня была соседка, у которой случались такие приступы во время экзаменов. Панические атаки достаточно часты у людей, переживших травматическое событие. Или целых три. Обычно они происходят чуть позже и более неожиданно, но, возможно, твой организм отреагировал иначе.
— Значит…
— Значит, физически ты здоровый семнадцатилетний юноша. Ты от этого не умрешь. Возможно, ты больше ни разу за всю свою жизнь не испытаешь панической атаки. Но ты перенес психологическую травму и очень важно устранить ее последствия. Существуют специальные медицинские препараты, но я предпочитаю, чтобы их назначал врач-психиатр. У вас есть страховка. Я посмотрю, кого можно вам посоветовать. Это моя официальная рекомендация.
— У нас есть врач, — говорит Джорджия.
Я вопросительно смотрю на нее. Она беззвучно произносит: «Позже».
— Отлично, — говорит доктор Крейг, протягивая руку. — Как бы там ни было, тебе уже лучше. Карвер, всего тебе хорошего. И еще раз прими мои соболезнования. Нелегко пережить такое потрясение, особенно в твои годы.
Особенно в мои годы. Готов поспорить, эти слова я буду слышать еще не раз в ближайшем будущем. Я пожимаю ей руку.
— Спасибо.
И она уходит, торопясь к людям, которым действительно плохо, которые не спятили, как я. Интересно, предпочел бы я наличие физических проблем? Чего-то, что можно исправить с помощью гипса. Зашить. Удалить. Меня делает особенным лишь мой разум. Я не могу позволить себе лишиться рассудка.
Мы подписываем кое-какие бумаги и уходим. В тот момент, когда мы приходим на парковку, у Джорджии звонит телефон. Я слушаю, что она говорит.
— Привет… Нет, он в порядке. Это была паническая атака. Сказали, что они могут случаться во время сильных стрессов… Именно…Да… Нет, не надо. Мы как раз уходим. Поговорим, когда вы вернетесь… Просто… Я знаю… Я знаю… Да, я поговорю с ним. Нет, я сказала, что поговорю с ним. Хорошо. Хорошо. Я люблю тебя. Желаю вам удачно долететь и не волноваться. Увидимся в аэропорту. Ладно. Подожди.
— Это мама?
— Нет, телемаркетер. Клянусь, это один из этих ребят.
— Очень смешно.
Джорджия протягивает мне телефон.
— Держи. Она хочет поговорить с тобой.
У мамы взволнованный голос. Она включает громкую связь, чтобы я мог поговорить и с папой. Я собираю в кулак всю свою волю, чтобы убедить их, что со мной все в порядке, что со мной все будет хорошо. Говорю, что скоро увидимся.
Джорджия отпирает машину, и мы забираемся внутрь. На улице стемнело, но внутри по-прежнему тепло, и это тепло обволакивает меня, словно одеяло.
Я откидываюсь на сиденье и закрываю глаза, окончательно измотанный необходимостью изображать перед родителями, что со мной все нормально.
— Прости, что тебе пришлось тащиться сюда со мной из-за ерунды.
Джорджия вставляет ключ в замок зажигания и уже начинает его поворачивать, но останавливается.
— Это не ерунда. У тебя была паническая атака. И ты не знал, а вдруг у тебя сердечный приступ или что-то в этом роде.
— Я хочу, чтобы этот день наконец закончился. Я хочу, чтобы эта жизнь закончилась.
— Карвер…
— Я не собираюсь покончить жизнь самоубийством. Успокойся. Я просто хотел бы заснуть и проснуться в восемьдесят лет.
— Нет.
— Я серьезно.
— Мы должны обсудить, что сказала врач. О том, чтобы побеседовать со специалистом. И ты не делишься с мамой и папой. Ты изображаешь перед ними секретного агента.
— Я поделюсь с тобой.
Джорджия заводит машину и сдает назад.
— Не получится. Прежде всего потому, что через пару недель начнется учеба и меня здесь не будет.
— Мы можем поговорить по телефону.
— Во-вторых, я не секу в подобных вещах. Парень, это очень серьезно. Поможет только специалист узкого профиля.
— Ммммм… — Я прислоняюсь головой к окну и смотрю на улицу.
— Помнишь, у меня был сложный период на последнем курсе? После расставания с Остином?
— Ты выглядела очень подавленной.
— Так и было. И у меня были проблемы с едой. Я обратилась к психотерапевту доктору Мендесу, и он очень мне помог.
— Ты никогда об этом не рассказывала.
— Не хотела афишировать.
— А я не хочу, чтобы он сообщил мне, что я спятил.
— Поэтому предпочитаешь быть безумным. Послушай, он тебе такого не скажет. Кроме того, ты не будешь настоящим писателем, если ни разу не обратишься к психотерапевту!
— Я подумаю.
— Я всегда готова помочь, Карвер, но тебе необходимо сходить к доктору Мендесу.
— Я же сказал, что подумаю.
И я больше не произношу ни слова по пути домой. Вместо этого я размышляю над хрупкостью человека и над тленностью жизни.
Я хочу снова жить беспечно.
