Ангел для сестры
К тринадцати годам Анна пережила множество операций и медицинских процедур ради того, чтобы ее сестра Кейт могла бороться с лейкемией, мрачной тенью нависавшей над девочкой с малых лет. Анна, зачатая как идеальный донор костного мозга для сестры, никогда не возражала против отведенной ей роли… до настоящего момента. Как большинство подростков, она начинает задаваться вопросом: кто она такая на самом деле? И вот Анна принимает решение, которое расколет ее семью и, вероятно, будет иметь фатальные последствия для ее любимой сестры… Роман «Ангел для сестры» ставит проблему тяжелого нравственного выбора. Морально ли спасать одного ребенка за счет другого?
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Ангел для сестры предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Понедельник
Братишка, я — огонь,
ревущий под дном океана.
Лучше б мы не встречались, братишка.
Много лет, ни поздно ни рано;
Может, тысячу лет, братишка.
Тогда я тебя согревал бы,
Прижимал к себе и кружил,
Настраивал, как мне нужно, —
Может, тысячу лет, братишка.
Анна
В детстве самой большой загадкой для меня было не как делают детей, а зачем. Механику я понимала — меня просветил старший братец Джесс, хотя в тот момент я решила, что половину всего он усвоил неправильно. Другие дети моего возраста с интересом разыскивали в школьных словарях слова «пенис» и «вагина», когда учительница поворачивалась спиной к классу, но меня занимало другое. Например, почему у некоторых матерей всего один ребенок, тогда как у других число отпрысков увеличивается буквально на глазах. Или зачем новенькая в нашем классе девочка Седона сообщала всем, кто готов был слушать, что она названа в честь того места, где родители проводили отпуск и заделали ее. «Хорошо еще, что они не остановились в Джерси-Сити»[1], — комментировал мой отец.
Теперь мне тринадцать, и разбираться в этих вещах стало еще труднее: одна восьмиклассница бросила школу, потому что «попала в беду»; соседка забеременела, надеясь удержать мужа, чтобы тот не подавал на развод. Говорю вам, если бы сегодня на Землю высадились инопланетяне и задались вопросом: «Почему у землян рождаются дети?», они пришли бы к заключению, что у большинства людей потомство появляется случайно — то ли однажды вечером эти недоумки перебрали с выпивкой, то ли средства для контрацепции не дали стопроцентного результата. Подобным «случайностям» может найтись сотня других объяснений, и ни одно из них не будет слишком лестным.
С другой стороны, сама я была рождена по совершенно особой причине. Я появилась на свет не после выпитой бутылки дешевого вина, не из-за полной луны или горячки момента. Я родилась потому, что какой-то ученый умудрился поймать яйцеклетку моей матери и слить ее со сперматозоидом отца, чтобы создать особую комбинацию драгоценного генетического материала. Вообще-то, когда Джесс рассказал мне, как делают детей, и я, мало чему верившая, решила прояснить этот вопрос у родителей, то получила гораздо больше того, на что рассчитывала. Они усадили меня и, само собой, сообщили всякие вполне обычные вещи, но, кроме того, объяснили, что выбрали маленькую эмбрионную меня, в частности, потому, что я могла спасти свою сестру Кейт. «Мы любили тебя еще сильнее, — не забыла добавить мама, — поскольку знали, какое сокровище получаем».
Это заставило меня призадуматься: а как пошли бы дела, если бы Кейт была здорова? Есть вероятность, что я до сих пор парила бы в Небесах или где-то там еще и ждала, пока меня соединят с каким-нибудь телом, чтобы провести некоторое время на Земле. Определенно, я не вошла бы в эту семью. Видите, в отличие от остальной части свободного мира, я попала сюда неслучайно. А если родители завели вас по какой-то причине, то пусть лучше эта причина существует и дальше. Иначе, как только ее не станет, то же произойдет и с вами.
Осмелюсь высказать свое мнение, хотя вам и не до него: в ломбардах полно всякого хлама, но это прекрасное место, где рождаются истории. Что, например, заставило человека сдать сюда ни разу не надеванную подвеску с бриллиантом? Кому так нужны деньги, что он решился продать одноглазого плюшевого медвежонка? По пути к прилавку я думаю, задастся ли кто-нибудь подобным вопросом, увидев медальон, с которым я собираюсь расстаться.
У мужика за кассой нос как репа и глаза запали глубоко-глубоко, представить невозможно, что он в состоянии справиться со своим делом.
— Тебе чего? — спрашивает он.
Как же меня тянет развернуться и сбежать отсюда. Можно, конечно, притвориться, что зашла по ошибке. На месте удерживает только одно: сознание, что я не первая, кто стоит у этого прилавка и сжимает в руке единственную на свете вещь, которую никому и ни за что не хотелось бы отдавать.
— У меня есть кое-что на продажу, — говорю я ему.
— Мне самому догадаться, что это?
— Ох! — Сглотнув, я вытаскиваю из кармана джинсов медальон, и сердечко падает на стеклянную стойку, его окружает лужица из цепочки. — Четырнадцатикаратное золото, — набиваю я цену. — Почти новый.
Это ложь; до сегодняшнего утра я не снимала медальон в течение семи лет. Отец дал его мне после забора костного мозга и сказал, что тот, кто делает своей сестре такой значительный подарок, должен получить что-нибудь взамен. Мне тогда было шесть. Я гляжу на свое украшение и чувствую холод — шея оголилась.
Продавец вставляет в глаз лупу, отчего тот кажется почти нормальным по размеру.
— Даю двадцать.
— Долларов?
— Нет, песо. Что думаешь?
— Она стоит в пять раз больше! — наугад говорю я.
— Не мне же нужны деньги, — пожимает плечами торгаш.
Я беру медальон, покорившись необходимости заключить невыгодную сделку, и — вот странность! — рука сжимается, как «челюсти жизни»[2]. Лицо у меня краснеет от натуги, пока я пытаюсь отодрать пальцы от подвески. Кажется, проходит целый час, прежде чем сердечко с цепочкой падают в протянутую ладонь репоносого. Он смотрит на меня, и глаза его теплеют.
— Скажи, что потеряла ее, — дает он мне напоследок бесплатный совет.
Если бы мистер Уэбстер решил включить в свой словарь слово «фрик», Анна Фицджеральд была бы лучшим определением, которое он мог бы ему дать. Дело не только в том, как я выгляжу: тощая, как беженка, о грудях и говорить не приходится, волосы цвета грязи, на щеках веснушки, как в задании «соедини точки», и они, позвольте вам сказать, не блекнут ни от лимонного сока, ни от лосьонов против солнца, ни даже — печально, но факт — от наждачной бумаги. Нет, Господь в день моего рождения явно пребывал в каком-то особом настроении, потому что к этой сказочной комбинации физических черт добавил более широкую картину — семью, в которой я появилась на свет.
Родители пытались сделать так, чтобы жизнь шла нормально, но все относительно. Дело в том, что я никогда не была ребенком. По правде говоря, ни Кейт, ни Джесс тоже не были. Думаю, мой брат имел возможность наслаждаться солнечными денечками лет до четырех, пока Кейт не поставили диагноз, но с тех пор мы, беспрестанно оглядываясь через плечо, сломя голову неслись к взрослению. Знаете, многие дети представляют себя героями мультфильмов — думают, если им на голову упадет гигантский молот, они отлепятся от асфальта и побегут дальше. Ну, я-то никогда в такое не верила. С чего бы мне верить, когда мы чуть не каждый день сажали Смерть за свой обеденный стол?
У Кейт острый промиелоцитарный лейкоз (ОПЛ). Вообще, это не совсем правда — прямо сейчас его у нее нет, он, как медведь, впал в спячку под ее кожей и дремлет, пока не решит вновь издать грозный рык. Диагноз Кейт поставили в два года; теперь ей шестнадцать. «Молекулярный рецидив», «гранулоцит» и «катетер» — слова из моего лексикона, хотя они не встречались ни в одном школьном проверочном тесте. Я аллогенный донор — прекрасный экземпляр для родной сестры. Когда Кейт нужны лейкоциты, или стволовые клетки, или костный мозг, чтобы создать иллюзию здоровья у ее тела, я снабжаю сестру необходимым. Почти каждый раз, как Кейт отвозят в больницу, я оказываюсь там же.
Все это ровным счетом ничего не значит, только вы не верьте тому, что услышите обо мне, и меньше всего доверяйте тому, что скажу вам я сама.
Я поднимаюсь по лестнице, а из комнаты наверху выходит мама в очередном вечернем платье.
— Ах! — произносит она и поворачивается ко мне спиной. — Вот как раз девочка, которая мне нужна.
Застегиваю молнию и смотрю, как мама кружится. Она могла бы быть красавицей, если бы спустилась на парашюте в какую-нибудь другую жизнь. У нее длинные темные волосы и нежные ключицы, как у принцессы, но уголки рта всегда опущены вниз, будто она проглотила и усваивает какую-то плохую новость. Свободного времени у нее мало, ведь планы могут круто измениться, если у моей сестры вдруг появится синяк или потечет кровь из носа, но имеющееся она проводит на Bluefly.com — заказывает экстравагантные вечерние платья для дворцовых приемов, на которых никогда не побывает.
— Как тебе? — спрашивает мама.
Платье переливается всеми красками заката и сделано из ткани, которая шуршит при движении. Оно без бретелек, такое могла бы надеть кинозвезда, чтобы пройтись, качая бедрами, по красной ковровой дорожке. Полное противоречие дресс-коду загородного дома в Верхнем Дерби, Род-Айленд. Мама скручивает волосы в узел и держит их рукой. На кровати лежат еще три платья: черное в обтяжку, в бусинах из стекляруса и одно на вид невероятно маленькое.
— Ты выглядишь…
Усталой. Слово пузырится у меня на губах.
Мама замирает, и я пугаюсь: неужели произнесла его невзначай? Она делает рукой знак, чтобы я замолчала, и направляет чуткое ухо в сторону двери.
— Ты слышала?
— Что?
— Кейт.
— Ничего я не слышала.
Но мама пропускает мое замечание, потому что, когда речь идет о Кейт, она никого не воспринимает. Решительным шагом поднимается по лестнице и открывает дверь в нашу спальню. Там моя сестра бьется в истерике на кровати, и тут мир снова рушится. Мой отец, кабинетный астроном, пытался объяснить мне, что такое черные дыры, какие они тяжелые и как им удается затянуть в себя все, даже свет, прямо в центр. В такие моменты, как сейчас, возникает похожий вакуум. Не важно, за что ты цепляешься, тебя все равно засосет туда.
— Кейт! — Мама опускается на пол, дурацкая юбка облаком взвивается вокруг нее. — Кейт, дорогая, что болит?
Сестра прижимает к животу подушку, по ее лицу рекой текут слезы. Мокрые пряди светлых волос прилипли к лицу; она тяжело дышит. Я замираю на пороге в ожидании инструкций: «Позвони папе. Набери 911. Свяжись с доктором Чансом». Мама вытрясает из Кейт объяснение.
— Престон, — всхлипывая, бормочет та. — Он расстался с Сереной навсегда-а.
Только тут мы замечаем телевизор. На экране красавчик-блондин с тоской глядит на женщину, плачущую почти так же горько, как моя сестрица, а потом хлопает дверью.
— Но что у тебя болит? — не унимается мама, полагая, что причина рёва должна быть более серьезной.
— О боже мой! — сопя носом, изрекает Кейт. — Ты хоть представляешь, что пережили вместе Серена и Престон? А?
Кулак внутри меня разжимается, я понимаю, что все в порядке. Норма в нашем доме — нечто вроде слишком короткого одеяла: иногда оно накрывает тебя как надо, а в следующий раз ты трясешься под ним от холода, но хуже всего то, что ты никогда не знаешь, какое из двух состояний наступит. Я присаживаюсь на край кровати Кейт. Хотя мне всего тринадцать, я выше сестры, и люди то и дело принимают меня за старшую. Нынешним летом Каллахану, Уайатту и Лиаму, главным героям этой мыльной оперы, временами приходилось несладко. Теперь, похоже, настала очередь Престона.
— У них хотели похитить ребенка, — вступаю в разговор я.
Вообще-то, я следила за сюжетом. Кейт просила меня записывать пропущенные серии, когда ее забирали на диализ.
— И еще она чуть не вышла замуж за его брата-близнеца, — добавляет сестра.
— Не забудь, как он погиб при столкновении лодок. Его не было два месяца, — включается в беседу мама, и я вспоминаю, что она тоже смотрела этот сериал, сидя с Кейт в больнице.
Тут Кейт замечает мамино платье:
— Что это на тебе надето?
— О! Я собираюсь его вернуть.
Она встает передо мной, чтобы я расстегнула молнию. Лихорадочные заказы товаров по почте для любой другой матери стали бы тревожным звоночком: пора обратиться за помощью! В случае с моей мамой такие заказы можно расценивать как здоровую передышку. Интересно, что ее так привлекает в этом процессе: возможность ненадолго надеть на себя чужую кожу или отослать назад обстоятельства, которые ей просто не подходят? Мама пристально смотрит на Кейт:
— Точно ничего не болит?
Когда она уходит, Кейт немного сникает. Иначе не описать, как краска сходит с ее лица, а сама она будто растворяется в подушке. По мере прогрессирования болезни моя сестра вся как-то блекнет, и я начинаю опасаться, что однажды проснусь и не смогу разглядеть ее.
— Подвинься! — приказывает Кейт. — Ты закрываешь экран.
Я пересаживаюсь на свою кровать:
— Там показывают анонсы.
— Ну, если я умру сегодня вечером, то хочу знать, что пропущу.
Я взбиваю подушки. Кейт, как обычно, поменяла их и забрала себе все мягкие, которые не сваливаются комками и не вызывают ощущения, что у тебя под шеей камни. Она считает себя вправе поступать так, потому что на три года старше меня, или потому что больна, или потому что Луна вошла в созвездие Водолея, — причина найдется всегда. Я прищуриваюсь, глядя в телевизор. Хотелось бы мне пощелкать каналы, но шансов нет, дело ясное.
— Этот твой Престон какой-то пластиковый.
— Тогда почему прошлой ночью я слышала, как ты шептала в подушку его имя?
— Заткнись! — говорю я.
— Сама заткнись! — Кейт улыбается. — Хотя он, вероятно, гей. Все напрасно, учитывая, что сестры Фицджеральд… — Она морщится и замолкает, не договорив.
Я перекатываюсь на бок:
— Кейт?
Она трет поясницу:
— Да ничего.
Это почки.
— Сходить за мамой?
— Пока не надо. — Она протягивает руку между нашими кроватями, которые стоят достаточно близко, чтобы мы могли прикоснуться друг к другу, если обе захотим. Я тоже тянусь к ней. В детстве мы делали этот мост и проверяли, сколько Барби сможем на нем удержать.
Потом мне снились кошмары, будто меня разрезали на мелкие кусочки и обратно было никак не собрать, какая-нибудь часть терялась.
Отец говорит, что огонь сам угаснет, если не открывать окон и не добавлять топлива. Полагаю, именно этим я и занимаюсь, если разобраться. Папа еще говорит, когда языки пламени лижут тебе пятки, придется проломить стену, и даже не одну, если хочешь спастись. Так вот, когда Кейт засыпает, приняв лекарство, я вытаскиваю из-под матраса кожаную папку и уединяюсь в ванной. Знаю, Кейт за мной шпионит, — я зажала зубцами молнии красную нитку, чтобы узнать, роется ли кто-нибудь в моих вещах без разрешения, однако, хотя нитка оказалась порванной, внутри все цело. Пускаю в ванну воду, чтобы звук был такой, будто я заперлась здесь не без цели, сажусь на пол и считаю.
Если добавить двадцатку из ломбарда, у меня накопилось сто тридцать шесть долларов и восемьдесят семь центов. Этого недостаточно, но как-нибудь управлюсь. У Джесса тоже не было двух тысяч девятисот, когда он купил свой раздолбанный джип, ему выдали какой-то кредит в банке. Конечно, родители должны будут подписать бумаги, а я сомневаюсь, что они охотно сделают это ради меня, учитывая обстоятельства. Вторично пересчитываю деньги, вдруг купюры чудесным образом размножились, но математика точна и скупа — общая сумма остается неизменной. А потом я читаю газетные вырезки.
Кэмпбелл Александер. По-моему, очень глупое имя. Звучит как название дорогого коктейля в баре или какой-нибудь брокерской фирмы. Однако послужной список этого человека впечатляет.
Чтобы попасть в комнату к брату, нужно выйти из дома, что ему очень нравится. Когда Джессу исполнилось шестнадцать, он перебрался на чердак над гаражом и прекрасно там устроился. Ему не хотелось, чтобы родители видели, чем он занимается, да они и сами не хотели на это смотреть. Ведущую наверх лестницу загораживают четыре зимние шины, невысокая стенка из картонных коробок и перевернутый набок дубовый стол. Иногда я думаю, Джесс специально выстроил эту преграду, чтобы до него труднее было добраться.
Перелезаю через этот завал и взбираюсь по лестнице, которая вибрирует от басов стереосистемы. Минут пять уходит на то, чтобы достучаться.
— Что? — рявкает Джесс, приоткрыв дверь.
— Можно войти?
После недолгого раздумья он отступает назад и впускает меня. В комнате — море грязной одежды, журналов и картонок от китайской еды навынос; пахнет, как от пропитанного потом хоккейного конька. Единственное опрятное место — это полка, где Джесс держит свою коллекцию: серебряная эмблема «ягуара», символ «мерседеса», конь «мустанга» — украшения с капотов машин, которые, по его словам, он просто нашел, когда гулял, но я не настолько глупа, чтобы ему верить.
Не поймите меня неправильно — дело не в том, что мои родители не интересуются жизнью Джесса и тем, в какие неприятности он может вляпаться. У них просто не хватает времени вникать, ведь эта проблема вырезана где-то ниже на тотемном столбе.
Джесс, не обращая на меня внимания, возвращается к прерванному занятию и уходит в дальний конец своего хламовника. Я замечаю тиховарку, которая исчезла с кухни несколько месяцев назад. Теперь она стоит на телевизоре Джесса, в крышку вставлена медная трубочка, которая продета сквозь наполненную льдом пластиковую бутылку от молока, из нее в стеклянную банку с жестяной крышкой и отверстием для соломинки капает какая-то жидкость. Джесс, может, и балансирует на границе преступного мира, но он великолепен. Я собираюсь потрогать эту затейливую конструкцию, но брат резко разворачивается и с криком:
— Эй! — прямо-таки перелетает через диван, чтобы отбить в сторону мою руку. — Змеевик испортишь.
— Это то, о чем я думаю?
По лицу брата расползается гаденькая ухмылка.
— Зависит от того, что ты думаешь. — Он отсоединяет от устройства банку, теперь жидкость капает на пол. — Попробуй.
Для самогонного аппарата, сделанного с помощью слюны и клея, эта штука выдает довольно крепкий виски. Адское пойло обжигает желудок и ударяет по ногам, так что я падаю на диван, выдыхая:
— Ну и гадость!
Джесс хохочет и тоже делает глоток, в него эта отрава вливается легче.
— Так чего тебе от меня нужно?
— Откуда ты знаешь, что мне что-то нужно?
— Никто не приходит сюда со светскими визитами, — отвечает он, садясь на подлокотник дивана. — А если бы дело касалось Кейт, ты бы уже сказала.
— Это имеет отношение к Кейт. В своем роде. — Я вкладываю в руку брата газетные вырезки.
Они объяснят ему все лучше меня. Джесс проглядывает их, потом смотрит мне в глаза. У него глаза светло-светло-серебристые, это так удивительно, что иногда, когда встречаешься с ним взглядом, можно совершенно забыть, о чем хотела сказать.
— Анна, не нарушай работу системы, — с досадой произносит Джесс. — Мы все выучили свои роли наизусть. Кейт играет Мученицу, я — Безнадежный Случай, а ты, ты — Миротворицу.
Он думает, что знает меня, но про себя я могу сообщить то же, и когда наши мнения расходятся, Джесс не отступится. Я смотрю на него в упор:
— Кто это сказал?
Джесс соглашается подождать меня на парковке. Это один из немногих случаев на моей памяти, когда он делает то, о чем я прошу его. Обхожу здание и оказываюсь у входа, который охраняют две горгульи.
Офис Кэмпбелла Александера, эсквайра, находится на третьем этаже. Стены отделаны деревянными панелями цвета шкуры гнедой кобылицы, а когда я ступаю на толстый восточный ковер, ноги утопают в нем на дюйм. Секретарша обута в туфли, такие сверкающие, что я могу разглядеть в них свое отражение. Смотрю на свои обрезанные шорты и кеды, которым я на прошлой неделе от скуки сделала татуировку фломастером.
У секретарши идеальная кожа, идеальные брови и медовые губы, которые она использует, чтобы орать на кого-то по телефону.
— С чего вы взяли, что я скажу это судье. То, что вы не хотите слушать вопли Клемана, не означает, что я должна… нет, вообще-то, это повышение оплаты связано с исключительностью работы, которую я выполняю, и с тем дерьмом, которое я разгребаю изо дня в день, и на самом деле, пока мы… — Она отнимает телефон от уха, мне удается расслышать гудки — связь оборвалась. — Скотина! — бурчит секретарша и только тут замечает меня. — Что вам нужно?
Женщина окидывает меня взглядом с головы до ног, оценивает по шкале первого впечатления и заключает, что мой рейтинг крайне низок. Я приподнимаю подбородок и изображаю из себя крутую девчонку, хотя мне до этого далеко.
— У меня назначена встреча с мистером Александером. В четыре часа.
— Ваш голос, — говорит она. — По телефону мне не показалось, что вы так…
Юны?
Она неловко улыбается:
— Мы не занимаемся делами подростков, как правило. Если хотите, я могу дать вам контакты других практикующих адвокатов, которые…
Я делаю глубокий вдох.
— Вообще-то, — перебиваю ее, — вы ошибаетесь. Смит против Уэйтли, Эдмундс против Женской и детской больницы и Джером против Епархии Провиденса — все эти процессы включали в себя участников моложе восемнадцати лет. Все эти дела закончились вынесением вердиктов в пользу клиентов мистера Александера. И это только за три последних года.
Секретарша моргает. Потом ее лицо медленно озаряется улыбкой, будто она в конце концов решила, что я ей нравлюсь.
— А впрочем, почему бы вам не подождать в его кабинете? — предлагает она и встает, чтобы отвести меня туда.
Даже если весь остаток дней до последней минуты я проведу за чтением, все равно сомневаюсь, что мне удастся поглотить то количество книг, которые расставлены на разной высоте по стенам кабинета мистера Кэмпбелла Александера, эсквайра. Я прикидываю в уме: если на каждой странице примерно четыреста слов, а в каждой из этих книг с законами четыреста страниц, на каждой полке их двадцать, а в каждом шкафу шесть полок — ого, получается больше девятнадцати миллионов слов, и это только часть комнаты.
Я сижу в кабинете одна достаточно долго, чтобы заметить: на столе у хозяина такая чистота, что можно играть в китайский футбол[3]; нет ни одной фотографии — ни жены, ни детей, ни самого мистера Александера; и хотя комната безупречна, на полу почему-то стоит миска с водой.
Невольно принимаюсь искать объяснения: это бассейн для армии муравьев или что-то вроде примитивного увлажнителя воздуха? А может, мираж?
Почти убедив себя в правильности последнего, я нагибаюсь, чтобы потрогать сосуд-призрак и проверить, настоящий он или нет, но тут дверь распахивается. Я чуть не падаю со стула и оказываюсь нос к носу с входящей в комнату немецкой овчаркой, которая пронзает меня взглядом, подходит к миске и начинает лакать из нее.
Кэмпбелл Александер тоже входит. У него черные волосы, а ростом он не ниже моего отца — шесть футов, прямоугольная челюсть и как будто заледеневшие глаза. Он скидывает пиджак и аккуратно вешает его на дверь с внутренней стороны, потом, прежде чем двинуться к столу, вытаскивает из шкафа папку.
— Мне не нужно печенье от девочек-скаутов, — говорит Кэмпбелл Александер. — Хотя ты получишь шоколадный кекс за стойкость. Ха! — Он смеется собственной шутке.
— Я ничего не продаю.
Хозяин кабинета с любопытством смотрит на меня, потом нажимает кнопку на телефоне.
— Керри, что это делает в моем кабинете? — спрашивает он, когда секретарша отвечает.
— Я здесь, чтобы нанять вас.
Адвокат отпускает кнопку громкой связи:
— Я так не думаю.
— Вы даже не знаете, в чем мое дело.
Я делаю шаг вперед, собака тоже. Только сейчас я замечаю, что на ней надета жилетка с красным крестом, как у сенбернаров, которые носили бочонки с ромом по заснеженным горам. Автоматически протягиваю руку, чтобы погладить пса.
— Не надо, — останавливает меня мистер Александер. — Джадж[4] — служебная собака.
Я опускаю руку:
— Но вы не слепой.
— Спасибо, что напомнила.
— Тогда что с вами?
Сказав это, тут же жалею. Но слово не воротишь. Разве я не слышала сотни раз, как бестактные люди задают тот же вопрос Кейт?
— У меня железное легкое, — вежливо отвечает Кэмпбелл Александер, — и собака оберегает меня, чтобы я не приближался к магнитам. А теперь, если ты окажешь мне честь и покинешь кабинет, моя секретарша подскажет тебе имя того, кто…
Но я пока не могу уйти.
— Вы и правда предъявляете иски Богу? — Я вытаскиваю газетные вырезки — все, что есть, — и расправляю их на пустом столе.
На щеке у адвоката дергается мускул, а потом он берет лежащую сверху статью.
— Я подавал в суд на диоцез Провиденса от лица одного ребенка из их сиротского дома, который нуждался в специальном лечении с применением эмбриональной ткани, а они считали такую терапию противоречащей решениям Второго Ватиканского собора. Тем не менее в газетном заголовке гораздо лучше написать, что девятилетний мальчик возбуждает процесс против Бога за то, что ему в жизни довелось вытянуть короткую спичку. — (Я молча смотрю на него.) — Дилан Джером, — добавляет адвокат, — хотел привлечь Бога к суду за то, что тот мало его любит.
Тут молния могла бы ударить в центр большого стола из красного дерева.
— Мистер Александер, — говорю я, — у моей сестры лейкемия.
— Очень грустно слышать это. Но даже если бы я снова захотел привлечь к ответственности Бога, а я этого делать не хочу, ты не можешь возбудить дело от имени и в интересах другого человека.
Так много всего нужно ему объяснить: как моя кровь по капле втекает в вены сестры; как медсестры укладывают меня на кушетку, чтобы проткнуть иглой и взять лейкоциты, которые пригодятся Кейт; как доктор говорит, что им не удалось с первого раза набрать сколько нужно. Синяки и боль глубоко в костях после того, как я отдаю свой костный мозг; уколы, от которых у меня должно стать больше стволовых клеток, чтобы хватило моей сестре. Тот факт, что я не болею, но как будто больна. Тот факт, что меня родили по одной-единственной причине: чтобы я была донором для сестры. Тот факт, что даже сейчас, когда принимается важнейшее решение относительно меня, никто не подумал спросить мнение человека, который больше всего заслуживает, чтобы его выслушали.
Слишком много всего нужно объяснять, а потому я стараюсь выразиться как можно короче и говорю:
— Нет, дело не в Боге, а в моих родителях. Я хочу привлечь их к суду за то, что они распоряжаются моим телом как хотят.
Кэмпбелл
Если у вас есть только молоток, все вокруг напоминает гвоздь.
Так, бывало, говорил мой отец, первый Кэмпбелл Александер. По-моему, это краеугольный камень американской системы правосудия. Проще говоря, люди, которых загнали в угол, сделают все, лишь бы пробиться обратно в центр. Для одних это означает раздавать тумаки направо и налево, для других — возбуждать судебные тяжбы. И последним я особенно благодарен.
На краю стола лежат переданные мне сообщения — Керри все сделала так, как я люблю: срочные на зеленых бумажках, менее неотложные — на желтых, ровными колонками, как карты в пасьянсе. Глаз выхватывает один телефонный номер, и я хмурюсь, перемещая зеленый листок к желтым. «Ваша мать звонила четыре раза!!!» — написала Керри. Немного подумав, я разрываю эту бумажку пополам и отправляю в мусорную корзину.
Сидящая напротив девочка ждет ответа, который я не спешу давать. Она говорит, что хочет привлечь к суду своих родителей, как почти каждый подросток на планете. Но она готова сделать это, отстаивая право на собственное тело. Таких дел, когда требуется затратить слишком много усилий и нянчиться с клиентами, я стараюсь избегать, как чумы. Со вздохом встаю:
— Как, ты сказала, тебя зовут?
— Я не говорила. — Она немного подбирается. — Анна Фицджеральд.
Открываю дверь и громко кричу секретарше:
— Керри! Не могла бы ты принести мисс Фицджеральд номер телефона Центра планирования семьи.
— Что? — (Я оборачиваюсь, девочка вскочила с места.) — Планирование семьи?
— Слушай, Анна, вот тебе мой совет. Возбуждать дело против родителей за то, что они не позволяют тебе принимать противозачаточные таблетки или сделать аборт, — это все равно что пытаться убить комара кувалдой. Ты можешь сэкономить свои карманные деньги и сходить в Центр планирования семьи. Они гораздо лучше помогут справиться с твоими проблемами.
Впервые после того, как вошел в кабинет, я по-настоящему смотрю на свою гостью. Вокруг нее наэлектризованным облаком вихрится гнев.
— Моя сестра умирает, и мама хочет, чтобы я отдала ей почку, — горячится она. — Мне почему-то кажется, что горсть презервативов не решит эту проблему.
Знаете, как часто бывает: жизнь вытягивается перед тобой, как дорога с развилкой, и, выбирая одну из них, ты продолжаешь коситься на другую и думать, не совершил ли ошибку. Подходит Керри, в руке у нее — листок бумаги с номером телефона, но я закрываю дверь, не взяв его, и возвращаюсь к столу.
— Никто не может заставить тебя отдать свой орган, если ты этого не хочешь.
— Правда? — Девочка слегка наклоняется вперед и производит подсчет, загибая пальцы. — В первый раз я отдала сестре пуповинную кровь сразу после рождения. У Кейт лейкемия — ОПЛ, — и благодаря моим клеткам у нее наступает ремиссия. В следующий раз, когда она заболела, мне было пять, и у меня брали лимфоциты, три раза, потому что врачам никогда не удается сразу взять сколько нужно. Когда это перестало помогать, у меня взяли для трансплантации костный мозг. Если Кейт подцепляет какую-нибудь инфекцию, мне приходится отдавать ей гранулоциты. Потом она снова заболела, и я должна была дать ей стволовые клетки периферической крови.
Медицинский вокабулярий этой малышки заставил бы устыдиться некоторых моих платных экспертов. Я вынимаю из ящика стола блокнот:
— Очевидно, до сих пор ты соглашалась быть донором для сестры.
Девочка мнется, потом качает головой:
— Никто меня не спрашивал.
— Ты говорила родителям, что не хочешь отдавать почку?
— Они меня не слушают.
— Может быть, стоит попробовать сказать.
Она опускает голову, волосы свешиваются на лицо.
— Они меня вообще не замечают, пока им не понадобится моя кровь или еще что-нибудь. Меня бы и на свете не было, если бы Кейт не заболела.
Наследник и резерв: такого обычая придерживались мои английские предки. Звучит бессердечно — заводить следующего ребенка на случай, если первый умрет, — тем не менее когда-то это считалось чрезвычайно практичным. Этой девочке, вероятно, не слишком приятно сознавать, что ее произвели на свет с умыслом, но правда состоит в том, что детей сплошь и рядом заводят по совершенно нелепым причинам: чтобы склеить разваливающийся брак, чтобы не пропало семейное имя, чтобы воспроизвести родительский образ.
— Они родили меня, чтобы я могла спасти Кейт, — объясняет Анна. — Ходили к разным врачам и все такое и выбрали эмбрион, который лучше всего подходил по генетике.
В школе права нам читали курсы по этике, но студенты относились к ним как к проходным, оксюморонам, я обычно их пропускал. Однако любой, кто периодически смотрит Си-эн-эн, знает, какие противоречия вызывают исследования стволовых клеток. Дети-запчасти, сконструированные младенцы, наука, нацеленная в завтра во имя спасения живущих сегодня.
Я постукиваю ручкой по столу, и Джадж — мой пес — бочком подходит ближе.
— Что случится, если ты не отдашь сестре почку?
— Она умрет.
— И тебя это не волнует?
Губы Анны вытягиваются в струнку.
— Я ведь пришла сюда, верно?
— Да, пришла. Я пытаюсь понять, что заставило тебя наконец топнуть ногой после всего пережитого.
Она обводит взглядом книжные полки и отвечает просто и ясно:
— То, что это никогда не прекратится. — Вдруг, будто о чем-то вспомнив, засовывает руку в карман и кладет мне на стол кучку смятых банкнот. — Не беспокойтесь, я вам заплачу. Здесь сто тридцать шесть долларов и восемьдесят семь центов. Я знаю, этого мало, но придумаю, как достать больше.
— Я беру по две сотни за час.
— Долларов?
— Вампум не засунешь в банкомат.
— Может, я буду гулять с вашей собакой или еще что?
— Служебных собак выгуливают хозяева. — Я пожимаю плечами. — Мы что-нибудь устроим.
— Но вы не можете быть моим адвокатом бесплатно, — настаивает девочка.
— Ну ладно, ты можешь начистить у меня в кабинете дверные ручки. — Не то чтобы я склонен к благотворительности, скорее, дело в том, что с точки зрения закона это дело беспроигрышное: девочка не хочет отдавать почку; ни один судья в здравом уме не станет принуждать ее к этому; мне не придется заниматься изучением прецедентов; родители отступятся еще до суда, и процесс будет выигран. Плюс этот случай обеспечит мне внимание со стороны прессы, и я на десять лет вперед выполню свою долю работы ради общественного блага. — Я составлю для тебя заявление в суд по семейным делам, и мы получим для тебя медицинскую эмансипацию — законный выход из-под родительской опеки по вопросам, связанным со здоровьем.
— А что потом?
— Состоятся слушания, и судья назначит тебе опекуна, который…
–…является человеком, обученным работе с детьми в семейном суде, действует в интересах ребенка и определяет, что для него лучше, — цитирует Анна. — Или, другими словами, появится еще один взрослый, который будет решать мою судьбу.
— Ну, так работает закон, и этого тебе не избежать. Но опекун теоретически заботится о твоих интересах, а не о твоей сестре или родителях.
Девочка наблюдает, как я делаю заметки в блокноте.
— Вам не мешает, что ваше имя перепутано?
— Как это? — Я перестаю писать и смотрю на нее.
— Кэмпбелл Александер. Ваша фамилия — это имя, а имя — фамилия. — Она замолкает. — Мешанина какая-то.
— И это как-то влияет на суть твоего дела?
— Нет, — признает Анна, — просто родители приняли за вас не слишком удачное решение.
Я протягиваю ей свою визитную карточку:
— Будут вопросы, звони.
Она берет карточку и проводит пальцами по выпуклым буквам моего имени. Моего перепутанного имени. Слава тебе господи! Потом девочка наклоняется над столом, берет мой блокнот и отрывает нижнюю часть листа. Взяв у меня ручку, пишет что-то на обрывке и возвращает его мне. Я смотрю на бумажку:
Анна 555-3211 ♥
— Если у вас появятся вопросы, — говорит она.
Когда я выхожу в приемную, Анны там уже нет. Керри сидит за столом, на котором по-орлиному расправил крылья страниц какой-то каталог.
— Ты знал, что холщовые сумки от «Л. Л. Бин» использовали для переноски льда?
— Да.
А еще для водки и «Кровавой Мэри». Тащили их из коттеджа на пляж каждое воскресное утро. Это напоминает мне о звонке матери.
У Керри есть тетка, которая зарабатывает на жизнь экстрасенсорикой, и эта генетическая предрасположенность то и дело просыпается в моей секретарше. Или, может, она просто уже так давно работает у меня, что знает бóльшую часть моих секретов. В любом случае ей известно, о чем я думаю.
— Она говорит, что твой отец связался с семнадцатилеткой, и слова «приличия» нет в его лексиконе, и что она переедет жить в «Сосны», если ты не позвонишь ей до… — Керри смотрит на наручные часы. — Упс!
— Сколько раз она угрожала покончить с собой на этой неделе?
— Всего три.
— Мы еще не достигли среднего уровня. — Я склоняюсь над столом и закрываю каталог. — Пора зарабатывать средства к существованию, мисс Донателли.
— В чем дело?
— Эта девочка, Анна Фицджеральд…
— Планирование семьи?
— Не совсем, — говорю я. — Мы будем представлять ее интересы. Мне нужно продиктовать тебе ходатайство о медицинской эмансипации, чтобы завтра подать его в суд по семейным делам.
— Да иди ты! Ты будешь представлять ее?
Я кладу руку на сердце:
— Меня ранит, что ты так плохо обо мне думаешь.
— Вообще-то, я думала о твоем бумажнике. Ее родители знают?
— Завтра узнают.
— Ты полный идиот?
— Прости?
— Где она будет жить? — качает головой Керри.
Замечание секретарши вынуждает меня остановиться. Об этом я как-то не подумал. А ведь девочке, которая возбуждает дело против родителей, будет не особенно комфортно оставаться жить под их крышей, когда им вручат повестки.
Вдруг у моих ног оказывается Джадж, тычется носом мне в бедро. Я раздраженно качаю головой. Порядок есть порядок.
— Дай мне пятнадцать минут, — говорю я Керри. — Позвоню, когда буду готов.
— Кэмпбелл, — с нажимом произносит непреклонная секретарша, — ты ведь не думаешь, что девочка будет сама себя защищать.
Я возвращаюсь в кабинет. Джадж идет следом, останавливается, едва переступив порог.
— Это не моя проблема, — отвечаю я, закрываю дверь, запираю ее и жду.
Сара
Синяк размером и формой напоминает лист клевера с четырьмя пластинками, он появился прямо между лопаток у Кейт. Заметил его Джесс, пока они вдвоем сидели в ванне.
— Мама, это значит, что она счастливая? — спрашивает он.
Сперва я пробую оттереть пятно, решив, что это грязь, но ничего не выходит. Двухлетняя Кейт, объект пристрастного изучения, смотрит на меня ярко-голубыми глазами.
— Больно? — спрашиваю я, а она качает головой.
Где-то позади меня в коридоре Брайан рассказывает, как прошел день. От него немного пахнет табаком.
— И вот этот парень купил коробку дорогих сигар, — говорит он, — и застраховал ее от пожара на пятнадцать тысяч долларов. А дальше страховая компания получает заявление, что все сигары уничтожены серией маленьких пожаров.
— Он их выкурил? — спрашиваю я, смывая мыло с волос Джесса.
Брайан опирается плечом на дверной косяк:
— Да. Но судья вынес решение, что компания дала гарантию на страховую защиту сигар от огня, не упомянув, от какого именно.
— Эй, Кейт, а так тебе больно? — спрашивает Джесс и сильно давит большим пальцем на синяк между лопаток сестры.
Кейт воет, дергается и обливает меня водой из ванны. Я вытаскиваю ее, скользкую, как рыбешка, и передаю Брайану. Светлые головки склоняются друг к другу, они как из одного набора. Джесс больше похож на меня — худой, смуглый, задумчивый. Брайан говорит, это дает нам ощущение целостности семьи, у каждого есть свой клон.
— Быстро вылезай из ванны! — командую я Джессу.
Четырехлетний малыш встает, с него течет вода, как из шлюза. Перелезая через широкий край ванны, он поскальзывается, сильно стукается коленкой и поднимает рев.
Я закутываю Джесса в полотенце, успокаиваю его и одновременно пытаюсь продолжить разговор с мужем. Это язык брака: азбука Морзе, прерываемая купаниями в ванной, обедами и сказками на ночь.
— Так кто тебя вызвал в суд? — спрашиваю я Брайана. — Защитник?
— Обвинитель. Страховая компания выплатила деньги, а потом потребовала ареста своего клиента за двадцать четыре поджога. Мне пришлось выступить в роли эксперта.
Брайан много лет проработал пожарным, он может войти в сгоревшее здание и найти место, откуда начался пожар: где был брошен окурок или оголилась проводка. Каждый крупный пожар начинается с тлеющего уголька. Нужно только знать, где и что искать.
— Судья закрыл дело?
— Судья дал ему по году двадцать четыре раза, — отвечает Брайан, ставит Кейт на пол и начинает одевать ей через голову кофточку от пижамы.
В прежней жизни я была адвокатом по гражданским делам. В какой-то момент я и правда считала, что это то, чем я хочу заниматься, кем хочу быть. А потом делавшая первые шаги малышка преподнесла мне букетик смятых фиалок, и я поняла, что улыбка ребенка — она как искусная татуировка, которую ничем не стереть из памяти.
Мою сестру Сюзанн это сводит с ума. Она первоклассный финансист, пробила стеклянный потолок[5] в Бостонском банке, а я, по ее словам, поругание эволюции мозга. Но по-моему, половина битвы выиграна, если понять, что хорошо для тебя, и я гораздо лучше чувствую себя в роли матери, чем адвоката. Иногда мысленно удивляюсь: неужели я одна такая или есть другие женщины, которые, никуда не двигаясь, разобрались, где им следует быть?
Я отрываюсь от вытирания Джесса, заметив на себе взгляд Брайана.
— Ты скучаешь по работе, Сара? — тихо спрашивает он.
Заворачиваю нашего сына в полотенце, целую в макушку и говорю:
— Так же, как по прочистке зубных каналов.
Утром, когда я просыпаюсь, Брайан уже ушел на работу. У него два дня дневные смены, потом два дня ночные, а затем четыре выходных, после чего цикл начинается заново. Глянув на будильник, я понимаю, что уже десятый час. Ого! Но еще удивительнее то, что дети меня не разбудили. Накинув халат, я сбегаю вниз по лестнице и вижу Джесса, который играет в кубики на полу.
— Я позавтракал, — сообщает он, — и тебе кое-что приготовил.
Естественно, весь кухонный стол заляпан кашей, а под шкафчиком, где хранятся хлопья, стоит устрашающе расшатанный стул. От холодильника к тарелке ведет молочная дорожка.
— Где Кейт?
— Спит, — отвечает Джесс. — Я пытался растолкать ее.
Мои дети — естественный будильник. Кейт заспалась. Я вспоминаю, что вчера она хлюпала носом, может, потому к вечеру и была такой вялой? Я поднимаюсь наверх, громко зову дочку по имени. Она перекатывается ко мне в кроватке, выплывая из темноты, чтобы сфокусироваться на моем лице.
— Поднимайся и свети. — Я открываю шторы, солнечные лучи расплываются по одеялу. Сажаю Кейт и глажу ее по спинке.
— Давай одеваться, — говорю я и через голову снимаю с дочки верх пижамы.
Вдоль ее позвоночника тянется цепочка синяков, напоминающая нитку бус из синих камушков.
— Это анемия? — спрашиваю я педиатра. — У детей в ее возрасте не бывает моно[6], правда?
Доктор Уэйн отнимает стетоскоп от узкой груди Кейт и опускает вниз розовую кофточку.
— Это может быть вирус. Я бы хотел взять у нее кровь и сделать анализы.
Джесс, терпеливо игравший с солдатиком без головы, при этих словах вскидывается.
— Знаешь, как берут кровь, Кейт?
— Фломастерами?
— Иглами. Огромными, длинными, их втыкают, как укол…
— Джесс! — одергиваю я сына.
— Укол?! — вскрикивает Кейт. — Ой!
Дочка, которая доверяет мне, когда нужно узнать, в какой момент безопасно переходить дорогу, ждет, пока я не нарежу мясо мелкими кусочками, и полагается на мою защиту от всех ужасных вещей вроде крупных собак, темноты и громких хлопушек, выжидательно смотрит на меня.
— Совсем небольшой, — обещаю я.
Когда в кабинет заходит медсестра с подносом, шприцами, пробирками и резиновыми жгутами, Кейт начинает кричать. Я набираю в грудь воздуха.
— Кейт, посмотри на меня. — (Крики стихают и превращаются в легкую икоту.) — Это будет всего лишь небольшой укол.
— Обманщица, — бурчит себе под нос Джесс.
Кейт расслабляется, совсем немного. Медсестра укладывает ее на кушетку и просит меня подержать девочку за плечи. Я смотрю, как игла пронзает белую кожу, слышу резкий крик, но кровь не течет.
— Прости, дорогая, — говорит сестра. — Я попытаюсь еще раз. — Она вытаскивает иглу и снова колет Кейт, которая вопит громче.
Пока наполняются первая и вторая пробирки, Кейт борется, к третьей обмякает. Я не знаю, что хуже.
Мы ждем результаты анализа крови. Джесс лежит на животе на ковре в приемной и подцепляет бог весть какую заразу от всех больных детей, которые прошли через это помещение. Я хочу, чтобы вышел педиатр, сказал, что я могу забрать Кейт домой, порекомендовал поить ее апельсиновым соком и махнул перед моим носом рецептом на «секлор», как волшебной палочкой.
Проходит час, прежде чем доктор Уэйн снова вызывает нас в свой кабинет.
— С анализами Кейт возникли небольшие проблемы, — говорит он. — В особенности с количеством белых кровяных телец. Их меньше нормы.
— Что это значит? — В этот момент я проклинаю себя за то, что училась на юриста, а не на медика. Пытаюсь вспомнить, за что отвечают белые кровяные тельца.
— У нее может быть какой-то вид иммунодефицита. Или произошла лабораторная ошибка. — Он трогает волосы Кейт. — Пожалуй, чтобы точно все проверить, я пошлю вас к гематологу в больницу, там сделают повторные анализы.
Я думаю: «Вы, наверное, шутите». Но вместо этого автоматически протягиваю руку и беру листок бумаги, который дает мне доктор Уэйн. Не рецепт, как я надеялась, а имя.
Илеана Фаркад, больница Провиденса, гематология/онкология.
— Онкология. — Я качаю головой. — Но это же рак.
Я жду, что доктор Уэйн заверит меня, мол, это всего лишь часть названия специальности врача, объяснит, что лаборатория крови просто располагается в онкологическом центре, ничего больше.
Он этого не делает.
Диспетчер пожарной станции сообщает, что Брайан уехал по медицинскому вызову с машиной службы спасения минут двадцать назад. Я медлю, смотрю на Кейт, которая вяло сидит на одном из пластиковых стульев в больничной комнате ожидания. Медицинский вызов.
В нашей жизни наступают переломные моменты, когда мы принимаем важнейшие решения, сами того не понимая. К примеру, остановившись на красный свет, просматриваем газетные заголовки и упускаем момент для перехода, когда на зебру выскакивает шальной грузовик и сбивает пешеходов. Входим в кафе просто так, по капризу, и встречаем там человека, за которого потом выходим замуж, но в тот момент он стоит у кассы и выуживает из карманов мелочь, чтобы расплатиться. Или как сейчас: я вдруг решаю попросить мужа, чтобы он срочно приехал, когда много часов убеждала себя, что беспокоиться не о чем.
— Свяжитесь с ним по рации, — говорю я. — Скажите, что мы в больнице.
Мне спокойнее, когда Брайан рядом, как будто мы с ним теперь пара часовых, двойная линия обороны. В больнице Провиденса мы проводим три часа, и с каждой минутой становится все труднее обманывать себя и верить в то, что доктор Уэйн ошибся. Джесс уснул на пластиковом стуле. Кейт перенесла еще один травматический забор крови и рентген грудной клетки, потому что я упомянула о ее простуде.
— Пять месяцев, — осторожно говорит Брайан сидящему перед ним врачу-стажеру с планшетом, потом смотрит на меня. — Тогда она упала?
— Думаю, да.
К этому моменту врач расспросил нас обо всем, начиная с того, во что мы были одеты в тот вечер, когда зачали Кейт, до того, в какой момент ей впервые удалось правильно взять в руку ложку.
— Ее первое слово? — спрашивает врач.
— Папа, — улыбается Брайан.
— Я имею в виду когда.
— Ох! — Муж хмурится. — По-моему, ей тогда было чуть больше года.
— Простите, — вмешиваюсь я, — не могли бы вы объяснить, какое все это имеет значение?
— Это просто медицинская история, миссис Фицджеральд. Мы хотим узнать о вашей дочери как можно больше, чтобы разобраться, что с ней происходит.
— Мистер и миссис Фицджеральд? — К нам подходит молодая женщина в белом халате. — Я флеботомист. Доктор Фаркад хочет, чтобы я сделала Кейт анализ на свертываемость крови.
При звуке своего имени сидящая у меня на коленях Кейт моргает, глядит на белый халат и прячет кулачки в рукава кофты.
— А вы не можете просто уколоть ей пальчик?
— Нет, это, вообще-то, самый простой способ.
Вдруг я вспоминаю, как, когда была беременна Кейт, она икала. Тогда у меня часами дергался живот. Каждое производимое ею движение, даже едва заметное, вызывало у меня мышечный ответ, который я не могла контролировать.
— Вы думаете, я хочу это услышать? — тихо говорю я. — Когда вы заходите в кафетерий и просите кофе, приятно ли вам будет получить вместо этого колу, потому что это проще? Если расплачиваетесь кредитной картой, понравится ли вам предложение выгрести из карманов наличные, потому что с картой слишком много возни?
— Сара… — Голос Брайана как дующий вдалеке ветер.
— Думаете, мне легко сидеть здесь с ребенком и не иметь представления, что происходит и зачем вы делаете все эти анализы? Думаете, это легко для нее? С каких пор у кого-то есть право делать то, что проще?
— Сара… — Только когда на мое плечо ложится рука Брайана, я понимаю, как сильно дрожу.
Еще мгновение, и женщина быстро уходит, каблуки стучат по кафельному полу. Как только она скрывается из виду, я сникаю.
— Сара, что с тобой? — спрашивает Брайан.
— Что со мной? Я не знаю, Брайан, потому что никто не говорит нам, что случилось с…
Он обнимает меня, зажав между нами Кейт, как вздох, и говорит:
— Ш-ш-ш.
Он шепчет мне, что все будет хорошо, и впервые в жизни я ему не верю.
Вдруг в комнату заходит доктор Фаркад, которую мы не видели несколько часов.
— Мне сказали, что возникли некоторые проблемы с коагуляционной панелью. — Она ставит перед нами стул. — Полный анализ крови Кейт дал аномальные результаты. Уровень лейкоцитов очень низкий — 1,3. Гемоглобин — 7,5, гематокрит — 18,4, тромбоциты — 81 000, нейтрофилы — 0,6. Такие показатели иногда свидетельствуют о наличии аутоиммунного заболевания. Но у Кейт также отмечено двенадцать процентов промиелоцитов и пять процентов бластов, и это вынуждает предполагать лейкемический синдром.
— Лейкемический, — повторяю я.
Слово студенистое, скользкое, как яичный белок.
Доктор Фаркад кивает:
— Лейкемия — это рак крови.
Брайан молча смотрит на нее, не отрывая взгляда:
— Что это значит?
— Представьте, что костный мозг — это центр детского здоровья, ответственный за развитие клеток. В здоровом теле клетки крови остаются в костном мозге, пока не созреют для того, чтобы выйти наружу и бороться с болезнями, свертываться, нести кислород и делать все прочее, для чего они нужны. У человека с лейкемией двери центра детского здоровья открываются слишком рано. Несозревшие клетки крови циркулируют по телу, не способные выполнять свою работу. Бывает, промиелоциты обнаруживаются в анализе крови, но когда мы посмотрели на кровь Кейт под микроскопом, то увидели аномалии. — Она смотрит по очереди на каждого из нас. — Нужно будет провести пункцию костного мозга, чтобы подтвердить это, но, похоже, у Кейт острый промиелоцитарный лейкоз.
Мой язык пригвожден к месту тяжестью вопроса, который через мгновение выдавливает из себя Брайан.
— Она… она умрет?
Мне хочется встряхнуть доктора Фаркад. Сказать, что я сама выдавлю кровь из руки Кейт для коагуляционной панели, если после этого она возьмет свои слова обратно.
— ОПЛ — очень редкая подгруппа миелоидной лейкемии. За год такой диагноз ставят примерно тысяче двумстам больных. Из них выживают от двадцати до тридцати процентов, если лечение начать немедленно.
Цифры я выкидываю из головы, а вместо этого вцепляюсь зубами в окончание фразы.
— Есть лечение.
На прошлой неделе я стояла в дверях спальни Кейт и смотрела, как она прижимает к себе во сне игрушечное атласное одеяльце — кусочек ткани, с которым почти никогда не расставалась. «Помяни мое слово, — шепнула я Брайану, — она никогда его не бросит. Мне придется вшить этот клочок в ее свадебное платье».
— Нам потребуется сделать забор костного мозга. Мы дадим ей легкий общий наркоз. И сделаем коагуляционную панель, пока девочка спит. — Доктор сочувственно наклоняется к Кейт. — Ты должна знать, что дети преодолевают трудности. Каждый день.
— Ладно, — говорит Брайан и потирает руки, будто разогревается перед футбольным матчем. — Хорошо.
Кейт поднимает голову с моей груди. Щеки у нее горят, выражение лица настороженное.
Это ошибка. Нет, не ее несчастливую пробирку с кровью исследовали врачи. Посмотрите на мою девочку, как сияют ее пушистые кудряшки, как порхает на губах, будто бабочка, ее улыбка. Разве так выглядит умирающий ребенок?
Я знала ее всего два года. Но если взять все воспоминания и выстроить их одно за другим, получится бесконечная линия.
Они свернули простыню и положили ее под живот Кейт. Они прилепили мою дочку к операционному столу двумя длинными полосками пластыря. Одна сестра гладит Кейт по руке, хотя девочка уже заснула под наркозом. Ее поясница обнажена, чтобы игла вонзилась в подвздошный гребень и вытянула костный мозг.
Когда лицо Кейт аккуратно поворачивают в другую сторону, бумажная салфетка под ее щекой мокра. От своей дочери я узнала, что плакать можно и во сне.
По дороге домой меня поражает мысль, что весь мир — надувной; деревья, трава и дома могут лопнуть, стоит кольнуть их иглой. Появляется ощущение, что, если я сверну влево и врежусь в ограду детской площадки, сделанную из пластикового штакетника, то она откинет нас назад, как резиновый отбойник.
Мы обгоняем грузовик. На борту написано: «Похоронная компания Батшелдер. Води аккуратно». Это ли не конфликт интересов?
Кейт сидит в своем автомобильном креслице и ест крекеры в форме зверюшек.
— Играй! — командует она.
Отраженное в зеркале заднего вида, ее лицо светится. «Предметы ближе, чем кажутся». Я смотрю, как она поднимает вверх первую печеньку.
— Как говорят тигры? — завожу я разговор.
— Рррр. — Она откусывает ему головку и берет второй крекер.
— А как говорит слон?
Кейт хихикает и изображает, что трубит носом.
Я думаю, вдруг это случится с ней во сне? Или когда она расплачется? Будет ли у нас добрая сиделка, которая сделает что-нибудь для облегчения боли? Я предвижу смерть своей дочери, а та весело смеется в паре футов от меня.
— Жираф как говорит? — спрашивает она. — Жираф?
Ее голос, в нем звучит будущее.
— Жирафы никак не говорят, — отвечаю я.
— Почему?
— Такие уж они уродились, — говорю я, и горло у меня перехватывает.
Только я возвращаюсь от соседки, договорившись, чтобы она присмотрела за Джессом, пока мы заняты Кейт, как звонит телефон. У нас нет заведенных правил на такие случаи. Няньки, бывавшие в нашем доме, учатся в старшей школе; все бабушки и дедушки умерли; мы никогда не имели дела с профессионалами по уходу за детьми: заботиться о малышах — моя работа.
Я захожу на кухню. Брайан уже полностью погружен в разговор со звонящим. Провод телефона пуповиной закручен вокруг его коленей.
— Да, — говорит он, — трудно поверить. В этом сезоне я ни одной игры не видел… Не важно, раз они его продали. — Он встречается со мной взглядом, а я ставлю на плиту чайник. — О, Сара отлично. А дети, о-хо, они в порядке. Точно. Передавай привет Люси. Спасибо, что позвонил, Дон. — Брайан вешает трубку и поясняет: — Дон Турман. Из пожарной академии, помнишь? Отличный парень.
Он смотрит на меня, и добрая улыбка постепенно сползает с его лица. Чайник свистит, но ни один из нас не двигается, чтобы снять его с горелки. Я гляжу на мужа, скрестив руки.
— Я не могу, — тихо говорит он. — Сара, я просто не могу.
Ночью в постели Брайан походит на обелиск, вырисовывающийся во тьме. Хотя мы не говорили несколько часов, я знаю, что ему не до сна, как и мне.
Это происходит с нами, потому что на прошлой неделе я кричала на Джесса, и вчера, и вот только что. Это происходит, потому что я не купила Кейт «Эм-энд-эмс», который она просила в магазине. Это происходит, потому что однажды, всего на миг, я задалась вопросом, какой была бы моя жизнь, если бы у меня не было детей. Это происходит оттого, что я не понимаю, как хорошо, что они у меня есть.
— Ты думаешь, это случилось с ней из-за нас? — спрашивает Брайан.
— Из-за нас? — Я поворачиваюсь к нему. — Как это?
— Ну, из-за наших генов. Понимаешь? — (Я не отвечаю.) — В больнице Провиденса сплошные неучи, — горячо говорит он. — Помнишь, как сын моего начальника сломал левую руку, а ему наложили гипс на правую?
Я снова устремляю взгляд в потолок и говорю громче, чем собиралась:
— Просто чтобы ты знал: я не дам Кейт умереть.
Рядом со мной раздается какой-то ужасный звук — раненый зверь, вздох захлебывающегося человека.
Потом Брайан прижимается лицом к моему плечу, всхлипывает. Он обхватывает меня рукой и крепко прижимает к себе, будто теряет равновесие.
— Не дам, — повторяю я, но при этом мне самой кажется, что переигрываю.
Брайан
С повышением температуры на каждые девятнадцать градусов огонь разгорается, увеличивается в два раза. Вот о чем я думаю, глядя, как искры тысячей звезд вылетают из печной трубы крематория. Декан медицинского факультета Университета Брауна заламывает руки, стоя рядом со мной. Я потею в своей тяжелой куртке.
Мы приехали на машине с оборудованием, привезли пожарную лестницу, вызвали спасательный грузовик. Осмотрели здание со всех сторон. Убедились, что внутри никого нет. Ну, кроме тела, застрявшего в печи, отчего все и случилось.
— Это был крупный мужчина, — говорит декан. — Мы всегда так делаем после занятий по анатомии.
— Эй, капитан! — кричит Паули, сегодня он главный оператор насосной установки. — Рэд подключился к гидранту. Вы хотите, чтобы я пустил воду?
Я пока не уверен, что буду использовать шланг. Температура в топке для сжигания останков доходит до 1600 градусов по Фаренгейту. Пламя горит и над, и под телом.
— Ну? Вы собираетесь что-нибудь предпринять? — интересуется декан.
Это главная ошибка, которую совершают новички: они считают, что для борьбы с огнем нужно ринуться на него со струей воды. Иногда от этого становится только хуже. В данном случае такой подход приведет к тому, что опасные отходы биологических исследований разлетятся по всей округе. Я думаю, нам нужно держать топку закрытой и не допустить, чтобы пламя вырвалось в трубу. Огонь не может гореть вечно. В конце концов он поглощает сам себя.
— Да, — отвечаю я декану, — собираюсь смотреть и ждать.
Работая в ночную смену, я обедаю дважды. В первый раз рано, дома с семьей, чтобы мы могли посидеть вместе за столом. Сегодня вечером Сара приготовила ростбиф. Блюдо стояло на столе, напоминая спящего ребенка, а она звала нас есть.
Кейт первая влезает на свой стул.
— Привет, малышка, — говорю я, пожимая ей руку; Кейт улыбается мне, но ее глаза смотрят серьезно. — Чем ты занималась?
— Спасала страны Третьего мира, расщепила несколько атомов и закончила читать Великий американский роман. В перерывах между диализом, разумеется, — отвечает она, гоняя по тарелке фасолины.
— Разумеется.
Сара поворачивается, размахивая ножом.
— Что бы я ни сделал, — говорю я, отстраняясь от нее, — прошу прощения.
Жена не обращает на меня внимания.
— Нарежь мясо, а?
Я беру нож и втыкаю его в ростбиф. Тут на кухню входит Джесс. Мы разрешаем ему жить над гаражом, но требуем, чтобы он ел с нами; это часть сделки. Глаза у него красные, как у черта; одежда пропахла марихуаной.
— Ты только посмотри, — вздыхает Сара, но, когда я оборачиваюсь, она глядит на ростбиф. — Сыровато.
Жена хватает противень голыми руками, будто у нее кожа покрыта асбестом, и сует мясо обратно в духовку.
Джесс берет миску с картофельным пюре и накладывает себе на тарелку. Еще, еще и еще.
— От тебя воняет! — Кейт машет рукой перед носом.
Джесс игнорирует ее и принимается за пюре. Я с ужасом думаю, что говорит обо мне самом способность отличить, какой отравой он накачался, — экстази, героин или еще невесть что, оставляющее менее заметный для обоняния след.
— Не всем нравится одеколон «Травка», — бормочет Кейт.
— Не всем вводят наркоту через катетер, — огрызается Джесс.
Сара воздевает руки:
— Пожалуйста, неужели мы не можем просто… нет?
— Где Анна? — спрашивает Кейт.
— Разве она не в вашей комнате?
— Ее с утра нет.
Сара высовывает голову за дверь кухни:
— Анна! Обедать!
— Смотрите, что я купила сегодня. — Кейт теребит свою футболку с психоделическими разводами, на груди краб и надпись: «Рак». — Поняли?
— Ты — Лев. — У Сары такой вид, будто она вот-вот заплачет.
— Как там мясо? — спрашиваю я, чтобы ее отвлечь.
На кухню входит Анна. Она плюхается на стул и опускает голову.
— Где ты была? — спрашивает Кейт.
— Да так. — Анна смотрит в тарелку, но ничего себе не накладывает.
Это не моя младшая дочь. Я привык биться с Джессом, подбадривать Кейт, но Анна — наша семейная константа. Анна появляется с улыбкой. Анна рассказывает нам о найденной малиновке с переломанным крылом и ее румяных щечках; или о встреченной в магазине женщине с двумя парами близнецов. Анна задает фоновый ритм, но вот она сидит здесь, совершенно безучастная, и я понимаю: тишина тоже имеет звучание.
— Что-нибудь случилось? — спрашиваю я.
Анна смотрит на Кейт, думая, что вопрос обращен к сестре, а потом вздрагивает, поняв, что он адресован ей.
— Нет.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
И снова Анна медлит с ответом; этот вопрос обычно зарезервирован для Кейт.
— Нормально.
— Просто ты ничего не ешь.
Анна глядит в тарелку, замечает, что она пуста, и наваливает на нее кучу еды. Быстро засовывает в рот зеленую фасоль, две полные вилки.
Вдруг я вспоминаю, как, когда дети были маленькими и мы сажали их на заднее сиденье машины впритык, они были похожи на сигары в коробке, и я им пел: «Анна анна бо банна, банана фанна фо фанна, ми май мо манна… Анна». («Крякни! — кричал Джесс. — Крякни!»)
— Эй! — Кейт указывает на шею Анны. — А где твой медальон?
Его подарил ей я, много лет назад. Дочь подносит руку к ключице.
— Потеряла? — спрашиваю я.
— Просто нет настроения носить, — пожимает она плечами.
Анна его никогда не снимала, насколько я знаю. Сара достает мясо из духовки и ставит на стол. Взяв нож, чтобы его нарезать, смотрит на Кейт:
— К слову, о вещах, которые мы не в настроении носить, пойди смени футболку.
— Почему?
— Потому что я так сказала.
— Это не причина.
Сара пронзает ростбиф ножом.
— Потому что мне неприятно видеть ее за столом.
— Она ничуть не хуже, чем металлистские футболки Джесса. Какая там была на тебе вчера? «Громовая киска Алабамы»?
Джесс выкатывает глаза. Такое выражение я уже видел: охромевшая лошадь в спагетти-вестерне за мгновение до того, как ее из жалости пристрелят.
Сара пилит мясо. До того розовое, теперь оно пережарено и стало жестким, как подметка.
— Ну вот, — говорит она, — все пропало.
— Все в порядке. — Я беру пласт, который ей удалось отделить, и отрезаю от него кусочек. С тем же успехом можно жевать кожаный ремень.
— Вкуснотища! Надо только сбегать на станцию и принести паяльную лампу, чтобы мы могли каждому выдать его долю.
Сара моргает, а потом с ее губ срывается пузыристый смешок. Кейт хохочет. Даже Джесс криво усмехается.
Только тут я понимаю, что Анна уже ушла из-за стола, а главное — никто этого не заметил.
На пожарной станции мы вчетвером сидим на кухне, куда нужно подниматься по лестнице. Рэд варит на плите какой-то соус, Паули читает газету «Провиденс джорнал», а Цезарь строчит письмо объекту вожделения этой недели. Глядя на него, Рэд качает головой:
— Тебе нужно просто записать файл на диск и распечатать сразу много копий.
Цезарь — это прозвище, которое ему давным-давно дал Паули за любвеобильность.
— Ну, эта девушка особенная, — говорит Цезарь.
— Да. Она продержалась уже два дня. — Рэд сливает макароны в дуршлаг над раковиной, вокруг его лица клубится пар. — Фиц, поучи-ка этого молодца уму-разуму.
— Почему я?
Паули глядит на нас поверх края газетного листа.
— Вне игры, — говорит он, и это правда.
Жена два года назад ушла от него к виолончелисту, который мелькнул в Провиденсе, совершая турне с симфоническим оркестром. Рэд такой убежденный холостяк, что не признал бы женщину, даже если бы она подошла к нему и взнуздала. А мы с Сарой женаты уже двадцать лет.
Рэд ставит передо мной тарелку, и я начинаю проповедь:
— Женщина не сильно отличается от костра.
Паули откладывает газету и присвистывает.
— Вот оно — Дао капитана Фицджеральда.
Я пропускаю шутку мимо ушей.
— Костер — красивая штука, верно? Ты не можешь отвести от него глаз, когда он горит. Если тебе удается сдерживать его, он дарит свет и тепло. Только если выйдет из-под контроля, тебе придется занимать оборону.
— Капитан хочет сказать, — встревает Паули, — что нужно укрывать свою милую от бокового ветра. Эй, Рэд, у тебя есть пармезан?
Мы садимся за мой второй обед. Обычно это означает, что через пару минут завоет сирена. У пожарных все устроено по законам Мёрфи: когда ты меньше всего готов к кризисной ситуации, она тут как тут.
— Эй, Фиц, помнишь того застрявшего покойника? — спрашивает Паули — Мы тогда были еще добровольцами.
Боже, да! Мужик весил фунтов пятьсот, не меньше, у него во сне отказало сердце. Спасателей вызвали сотрудники похоронного бюро, которые не могли спустить тело по лестнице.
— Веревки и каталки, — вслух вспоминаю я.
— И его собирались кремировать, но он был слишком крупный… — Паули усмехается. — Богом клянусь, раз уж моя матушка на Небесах, им пришлось везти его к ветеринару.
Цезарь удивленно моргает:
— Зачем?
— А как, по-твоему, избавляются от сдохших лошадей, Эйнштейн?
Сложив два и два, Цезарь выкатывает глаза:
— Ну и шуточки у тебя. — Еще немного подумав, он отпихивает от себя поставленную Рэдом тарелку с пастой болоньезе.
— А кого, ты думаешь, попросят прочистить трубу на медицинском факультете? — спрашивает Рэд.
— Бедных ублюдков из Управления по охране труда, — отвечает Паули.
— Даю десять баксов, что позвонят сюда и скажут, мол, это наша работа.
— Никаких звонков не будет, — говорю я, — потому что вычищать нечего. Огонь был слишком жаркий.
— Ну, по крайней мере, мы знаем, что тут обошлось без поджога, — бурчит Паули.
В последние месяцы мы много раз тушили намеренно устроенные пожары. Это всегда можно определить по следам от брызг воспламеняющейся жидкости или по тому, что огонь загорелся сразу в нескольких местах, по черному дыму или необычной концентрации пламени в одной точке. Поджигатель, кто бы он ни был, тоже не дурак — в нескольких зданиях подкладывал горючие вещества под лестницы, чтобы отрезать нам доступ к огню. Умышленные пожары опасны, потому что нарушают принципы, по которым мы боремся с пламенем. При поджоге постройка легко может обрушиться, пока ты находишься внутри и тушишь огонь.
— А может, и не обошлось, — фыркает Цезарь. — Вдруг этот толстяк на самом деле — самоубийца-поджигатель, пролез в трубу и подпалил сам себя.
— Или просто хотел сбросить вес, — добавляет Паули, и остальные разражаются хохотом.
— Хватит! — обрываю я общее веселье.
— Ну чего ты, Фиц, согласись, это смешно…
— Не для родителей того парня. Не для его семьи.
Наступает неловкая тишина, до всех быстро доходит смысл моих слов. Наконец Паули, знающий меня дольше других, подает голос:
— Опять что-то с Кейт, Фиц?
С моей старшей дочерью всегда что-то происходит. Проблема в том, что этому не видно конца. Я отодвигаюсь от стола и ставлю свою тарелку в раковину.
— Пойду на крышу.
У каждого из нас есть увлечение: у Цезаря — девочки, у Паули — волынки, у Рэда — готовка, а у меня — мой телескоп. Я установил его много лет назад на крыше пожарной станции, оттуда лучше всего наблюдать ночное небо.
Если бы я не был пожарным, то стал бы астрономом. Для моих мозгов там слишком много математики, я это знаю, но меня всегда влекло к составлению карт звездного неба. В самые темные ночи можно видеть от тысячи до полутора тысяч звезд, и есть еще миллионы других, пока не открытых. Так легко думать, что мир вращается вокруг тебя, но стоит взглянуть на небо, и сразу понимаешь, что это не так.
Настоящее имя Анны — Андромеда, оно написано в свидетельстве о рождении. Созвездие, в честь которого она названа, связано с легендой о царской дочери, отданной в жертву морскому чудовищу и прикованной к скале в наказание ее матери Кассиопеи за похвальбу своей красотой перед Посейдоном. Пролетавший мимо Персей влюбился в Андромеду и спас ее. На небесных картах изображают девушку с распростертыми руками, соединенными цепью.
В моем представлении у этой истории счастливый конец. Кто не пожелал бы такой участи своему ребенку?
Когда родилась Кейт, я воображал, какой красавицей она будет в день свадьбы. Потом ей поставили диагноз — ОПЛ, и я стал представлять, как она идет по сцене, чтобы получить школьный аттестат. Когда болезнь обострилась, все эти фантазии вылетели в окно: я рисовал себе картину, как мы отмечаем ее пятый день рождения. Больше я ничего не жду, Кейт разметала в прах все мои мечты.
Кейт умрет. Мне потребовалось немало времени, чтобы собраться с духом и произнести эти слова. Мы все умрем, если разобраться, но все должно быть не так. Это Кейт должна сказать мне последнее «прощай».
Кажется каким-то жульничеством, что после стольких лет борьбы ее убьет не лейкемия. Но опять же, доктор Чанс давным-давно сказал нам, что так обычно и бывает — тело пациента просто изнашивается от бесконечной схватки с болезнью. Постепенно, частями, оно начинает сдавать. У Кейт отказывают почки.
Я направляю телескоп на Петлю Барнарда и М42, сияющую в Мече Ориона. Звезды — это костры, пылающие тысячи лет. Одни — красные карлики — горят медленно и долго. Другие — голубые гиганты — сжигают свое топливо очень быстро, свет от них доносится до нас из невероятной дали. Когда горючее начинает иссякать, они переходят на гелий, разогреваются, происходит взрыв, и рождается сверхновая звезда. Сверхновые ярче самых ярких галактик. Они умирают, но их уход виден всем.
Дома, после того как мы поели, я помогал Саре убраться на кухне и, ставя в холодильник кетчуп, спросил:
— Тебе не кажется, что с Анной что-то происходит?
— Потому что она сняла подвеску?
— Нет. — Я пожал плечами. — Вообще.
— В сравнении с почками Кейт и социопатией Джесса, я бы сказала, с ней все неплохо.
— Она хотела, чтобы обед закончился до его начала.
Сара обернулась ко мне от раковины:
— Как ты думаешь — почему?
— Гм… мальчик?
Жена покосилась на меня:
— Она ни с кем не встречается.
Слава богу!
— Может, кто-нибудь из подруг сказал ей что-нибудь обидное?
Почему Сара спрашивает меня? Что, черт возьми, я могу знать о перепадах настроения у тринадцатилетних девочек?!
Жена вытерла руки полотенцем и включила посудомоечную машину.
— Может, у нее просто подростковый возраст?
Я попытался вспомнить, какой была Кейт в тринадцать лет, но в голову пришли только очередное обострение болезни и связанная с ним трансплантация стволовых клеток. Обычная жизнь Кейт тонула в тумане, отодвинутая на задний план и затененная периодами болезни.
— Завтра я везу Кейт на диализ, — сказала Сара. — Когда ты вернешься домой?
— К восьми. Но я дежурю и не удивлюсь, если наш поджигатель снова даст о себе знать.
— Брайан, как тебе Кейт?
«Лучше, чем Анна», — подумал я, но жена спрашивала не об этом. Она хотела, чтобы я сказал, изменился ли желтый оттенок ее кожи в сравнении со вчерашним днем; она хотела, чтобы по тому, как Кейт опиралась на локти, сидя за столом, я прочел, насколько трудно ей держать тело в вертикальном положении.
— Кейт выглядит отлично, — солгал я, потому что так мы поддерживаем друг друга.
— Не забудь пожелать им спокойной ночи перед уходом, — напомнила Сара и принялась собирать таблетки, которые Кейт нужно принять перед сном.
Сегодня вечером тихо. Недели имеют свой ритм: безумие пятничных и субботних ночных смен прямо противоположно скучным дежурствам по воскресеньям и понедельникам. Могу с уверенностью сказать, что сегодня вечером завалюсь на койку и усну.
— Папа?.. — Открывается ведущий на крышу люк, и оттуда вылезает Анна. — Рэд сказал, что ты здесь.
Я обмираю. Уже десять вечера.
— Что случилось?
— Ничего. Просто я… хотела заглянуть к тебе.
Когда дети были маленькие, Сара часто приходила с ними сюда. Они играли в гараже между огромными спящими машинами; засыпали в моей каморке под лестницей. Иногда, в самую жаркую пору лета, Сара приносила старое одеяло, мы расстилали его на крыше, ложились на него с детьми и следили, как наступает ночь.
— Мама знает, где ты?
— Она подвезла меня.
Анна на цыпочках идет по крыше — она всегда побаивалась высоты, а тут вокруг бетонной площадки барьер высотой всего в три дюйма — и, прищурившись, наклоняется к окуляру.
— Что ты видишь?
— Вегу, — говорю я и пристально гляжу на дочь, чего давненько не делал. Она уже не прямая, как палка, появились некоторые выпуклости. Даже ее движения — то, как она заправляет волосы за ухо, смотрит в телескоп — проникнуты грацией, которую я приписал бы взрослой женщине. — Ты хочешь о чем-то поговорить?
Анна закусывает верхнюю губу и смотрит на свои кроссовки.
— Может, лучше ты поговоришь со мной? — предлагает она.
Я усаживаю ее на свою куртку и показываю ей звезды. Говорю, что Вега — это часть созвездия Лира, лиры, принадлежавшей Орфею. Я не слишком хороший рассказчик, но помню легенды, связанные с созвездиями. А потому излагаю Анне историю этого сына бога Солнца, который музыкой очаровывал животных и размягчал камни, человека, который так любил свою жену Эвридику, что не позволил Смерти забрать ее.
Когда я замолкаю, мы оба лежим на спинах.
— Можно, я останусь здесь с тобой? — спрашивает Анна.
Я целую ее в макушку:
— Как хочешь.
— Папа, — шепчет дочка, когда я думаю, что она уже крепко спит, — у него получилось?
Не сразу понимаю, что она говорит об Орфее и Эвридике.
— Нет, — признаюсь я.
Она вздыхает:
— Фигуры речи.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Ангел для сестры предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
1
Помимо того, что Джерси — это округ в штате Иллинойс (США), образованный в 1839 г. и населенный переселенцами из штата Нью-Джерси, названного по острову Джерси в составе Нормандских островов, джерси — это еще и одна из самых старых пород жирномолочных коров, и шерстяная ткань, которую изготавливали изначально на острове Джерси и использовали для изготовления нижнего белья. — Здесь и далее примеч. перев.
2
«Челюсти жизни» — гидравлический инструмент, используемый для извлечения жертв аварий из транспортных средств; по виду отдаленно напоминает клещи.
3
Китайский футбол, или бумажный футбол, — настольная игра; сложенный из бумаги уголок нужно щелчком пальцев забить в ворота, которые противник складывает из пальцев рук, соединив большие и выставив вверх указательные.
