Книга двух путей

Джоди Пиколт, 2020

Дороги, которые мы выбираем… Дон, в прошлом аспирант-египтолог, а нынче доула смерти, которая помогает своим клиентам смириться с неизбежностью перехода в мир иной, волею судеб оказывается в Египте, где пятнадцать лет назад работала на раскопках древних гробниц и встретила свою первую любовь. И совсем как в «Книге двух путей», древнеегипетской карте загробного мира, перед Дон открываются два пути. Она должна решить, что для нее важнее: комфортное существование с заботливым мужем или полное неопределенности возвращение в прошлое, к любимой работе и покинутому возлюбленному, которого она так и не смогла забыть. По мере развития сюжета всплывают давно похороненные секреты и возникают новые вопросы. Что такое хорошо прожитая жизнь? Что мы оставляем после себя, покидая эту землю? Делаем ли мы выбор, или судьба делает выбор за нас? Впервые на русском языке!

Суша/Египет

Я слышал песни в древних гробницах,

Возвеличивающие живых

И уничижающие города мертвых.

Но зачем это делать в преддверии вечности —

Царства справедливости и добродетели, где нет страха?

Хаос — это его скверна!

Здесь никто никого не боится,

И в этой земле, где нет противников,

Находят покой все наши семьи

Испокон веков.

И те, кто будет рожден через миллионы и миллионы лет,

Все придут сюда.

Из текста на гробнице Неферхотепа.Перевод на английский профессоров Коллин и Джона Дарнелл

Моя мать, которая до самой смерти была страшно суеверной, перед дальней дорогой всегда заставляла нас с братом хором говорить: «Мы никуда не едем». Таким образом мама хотела обмануть дьявола. Не стану утверждать, будто верю в подобные вещи, но, так или иначе, перед отъездом я не выполнила ритуала — и вот, глядите, куда это меня завело.

Выйти из здания каирского аэропорта в августе — все равно что ступить на поверхность солнца. Даже глубокой ночью жара, обрушивающаяся на тебя тяжелыми волнами, вонзается в кожу острым ножом. По позвоночнику течет струйка пота. К этому я оказываюсь не готова. Я в толпе снующих туда-сюда людей, среди которых помятая группа ошалевших туристов, подгоняемых к минивэну, и подросток, вытаскивающий из тележки на тротуар обтянутый прозрачной пленкой чемодан, и женщина, вступившая в неравную борьбу с ветром в напрасной попытке удержать на голове шарф.

Внезапно меня окружает группа мужчин.

— Такси? — рявкают они. — Нужно такси?

Невозможно скрыть тот факт, что я западная женщина: это с первого взгляда видно по моим рыжим волосам, штанам-карго и кроссовкам. Я киваю, ловлю взгляд одного из них: с густыми усами, в полосатой рубашке с длинным рукавом. Остальные таксисты тотчас же отваливают — чайки в поисках другой крошки.

— У вас есть чемодан?

Я качаю головой. Все мое имущество в сумке через плечо.

— Американка? — замечает таксист и, когда я киваю, расплывается в белозубой улыбке. — Добро пожаловать на Аляску!

Надо же, прошло пятнадцать лет, а этой бородатой шуткой по-прежнему потчуют туристов. Я сажусь на заднее сиденье такси:

— Отвезите меня на Центральный железнодорожный вокзал Рамсес. Сколько времени это займет?

— Пятнадцать минут, иншаллах.

— Шокран, — отвечаю я.

Спасибо. Поверить не могу, как быстро арабский начал сам собой слетать с языка. Должно быть, в мозгу есть пространство, где хранится информация, которая, по-вашему, никогда не понадобится, типа слов песен к фильму «Парк МакАртура», или умножения матриц, или — в моем случае — египетских реалий. Когда Мерит была маленькой, она любила говорить «завчера», что могло означать пять минут назад или пять лет назад. Именно в таком безвременье я и оказалась. Словно я снова вернулась в ту минуту, которую оставила в прошлом, покинув Египет. Словно она все время ждала возвращения.

Окна в такси опущены, и я уже чувствую оседающую на лицо пыль. В Египте все покрыто песком: туфли, кожа; песок в воздухе, которым дышишь. Песок забирается даже в еду. Зубы мумий изъедены песком.

Несмотря на ночное время, жизнь в Каире, городе, полном контрастов, бьет ключом. Автомобили делят скоростное шоссе с повозками, запряженными ослами.

Мясные лавки, с вывешенными на улице мясными тушами, уютно соседствуют с сувенирными ларьками. Мимо проносится маслкар с форсированным двигателем, оставляя за собой кильватерную струю пульсаций рэпа, который смешивается с усиленным динамиками эхом призыва муэдзина на вечерний намаз. Мы едем вдоль берега Нила с томящимися на жаре отбросами. Наконец я вижу железнодорожный вокзал Рамсес.

— Пятьдесят фунтов, — говорит таксист.

В Египте нет фиксированной оплаты такси: водитель просто предлагает вам свою цену за поездку. Я протягиваю ему сорок фунтов в качестве встречного предложения и вылезаю из машины. Он тоже выходит и начинает орать на меня на арабском.

— Шокран, — отвечаю я. — Шокран.

Даже если такие сцены здесь в порядке вещей и никто не обращает на нас внимания, я чувствую, как у меня учащается пульс.

Западному человеку нелегко попасть в Средний Египет. Туристам не положено ездить на поездах, поэтому я не покупаю билет, а дожидаюсь кондуктора и включаю дурака. Но поезд уже в пути, и тут ничего не поделаешь, а потому кондуктор пожимает плечами и разрешает мне заплатить. Несколько часов спустя я выхожу на своей остановке, в Эль-Минье, и обнаруживаю, что я здесь единственный белый человек, да и вообще единственный человек на станции.

Если верить расписанию, я должна была прибыть сюда в 2:45, но поезд опоздал, и сейчас начало пятого утра. Такое ощущение, будто я находилась в пути почти 24 часа. Единственный таксист на вокзале Эль-Миньи играет в какую-то игру на мобильнике. Я стучу в стекло его автомобиля, таксист поднимает на меня глаза. Выглядит он помятым и слегка заторможенным.

— Сабах эль-хейр, — говорю я. С добрым утром.

— Сабах эль-нур, — отвечает он.

Я называю пункт своего назначения — отсюда примерно час езды. Таксист выбирает дорогу по пустыне, идущую на восток от Эль-Миньи. Я смотрю в окно, мысленно пересчитывая джебели и вади — горы и долины, — возникающие в темноте на горизонте. На пропускных пунктах, где безбородые юнцы держат видавшие виды автоматы, выпущенные еще в мохнатых шестидесятых, я повязываю голову шарфом и делаю вид, что сплю.

Таксист то и дело украдкой смотрит на меня в зеркало заднего вида. Должно быть, ломает голову над тем, что эта чокнутая американка забыла в самом сердце Египта, где нет обычных туристических маршрутов. Представляю, что я могла бы ему сказать, если бы мне хватило смелости или знания арабского.

Я всегда задаю своим клиентам вопрос: остались ли у вас незаконченные дела? Какое важное дело вам нужно сделать, прежде чем уйти из жизни? И я слышала самые разные ответы: починить перекосившуюся дверь и искупаться в Красном море; написать мемуары и сыграть партию в покер со старым другом, с которым потерял связь. Ну а для меня — все это. Эта пыль, эта зубодробительная поездка, эта выбеленная солнцем лента ландшафта.

В прежней жизни я собиралась быть египтологом. Я влюбилась в египетскую культуру, когда в четвертом классе мы проходили Древний Египет. Я стояла на детской горке — в ушах шумел ветер — и представляла, как пересекаю на фелуке Нил. Самой бесценной вещью для меня был каталог выставки «Сокровища гробницы Тутанхамона», который мама нашла в букинистическом магазине. В старших классах я учила немецкий и французский, так как знала, что эти языки понадобятся для изучения научных трудов. Я подала заявление на поступление в колледжи, где имелись программы по египтологии, и получила полную стипендию для учебы в Чикагском университете.

Все, что я узнала о Древнем Египте, сводилось к двум ключевым темам. Первая — это историческая. В Египте правили тридцать две династии фараонов, царствование которых можно разделить на три временны́х периода: Древнее царство, Среднее царство, Новое царство. Основателем первой династии был фараон Нармер, объединивший Верхний и Нижний Египет примерно в 3100 году до н. э. Древнее царство известно как время, когда в качестве усыпальниц фараонов строились пирамиды. Однако в 2150-х годах до н. э. в Египте разразилась гражданская война. Весь Египет делился на сорок два административных округа, или нома, возглавляемых номархами. В этот период каждый номарх сражался за свой ном. Номы создавали союзы, однако власть фараона на севере не распространялась на весь объединенный Египет. И там имело место нечто вроде египетской «Игры престолов». Среднее царство возникло, когда около 2010 года до н. э. фараон Ментухотеп II объединил Верхний и Нижний Египет. Такое положение дел сохранялось до тех пор, пока с севера на территорию Египта не вторглись гиксосы, после чего раздробленные области страны оказались под иноземным владычеством. И только в 1550 году до н. э. фараон Яхмос I сумел изгнать гиксосов и объединить все части Египта в единое государство, создав Новое царство.

Вторая ключевая тема — древнеегипетские религиозные верования. В основном они были связаны с богом Ра, который, подобно солнцу, каждый день плыл по небу с востока на запад в длинной лодке — солнечной ладье, и богом Осирисом — владыкой загробного мира. Осирис являлся воплощением мертвого тела бога Ра, и, таким образом, их можно считать двумя сторонами одной медали. Древние египтяне не видели в этом логического противоречия, поскольку и Осирис, и Ра просто-напросто являлись двумя ипостасями одной и той же вечной жизни, как Святая Троица — Отец, Сын и Святой Дух — в христианстве. Каждую ночь Ра спускался к Осирису и воссоединялся с его мертвым телом, что давало ему новые силы утром всходить вместе с солнцем. Египетская модель загробной жизни воспроизводит этот цикл: душа каждый день возрождается, как бог Ра, и каждую ночь воссоединяется со своим мертвым телом.

Большинство наших знаний о Древнем Египте мы получили путем расшифровки надписей на гробницах. Благодаря этим надписям удалось доказать, что древние египтяне очень тщательно готовились к смерти и к загробной жизни. Даже люди, несведущие в египтологии, наверняка слышали о «Книге мертвых», которую древние египтяне называли «Главы о выходе к свету дня». Этот сборник принятых в Новом царстве религиозных текстов и магических заклинаний помещали в гробницу с целью помочь умершему благополучно совершить путь в посмертие. Следует отметить, что «Книга мертвых» связана с более ранними и менее изученными сборниками заупокойных текстов. Это «Тексты пирамид» Древнего царства: заклинания, призванные отогнать злых существ, слова, которые должен произносить во время ритуала похорон сын умершего фараона, а также указания покойному, как достичь загробного мира. Во времена Среднего царства погребальные тексты писались на саркофагах знати и простых горожан, включая заклинания для восстановления семейных отношений, поскольку смерть разлучала с любимыми людьми; заклинания, помогавшие плыть вместе с Ра на его солнечной ладье к побежденному Апопу, олицетворяющему хаос огромному змею, который пытался выпить всю воду из подземного Нила; заклинания, помогавшие мертвым каждую ночь быть снова с Осирисом.

В «Тексты саркофагов» входила и «Книга двух путей», первая известная нам карта загробного мира. Во времена Среднего царства «Книгу двух путей» находили лишь в определенных саркофагах, в основном на днище. На карте были показаны две извилистые тропы, пролегающие по царству Осириса: сухопутный путь (черная линия) и водный (синяя линия), а между ними озеро огня. Если следовать по карте, то для современного человека это равносильно двум вариантам пути: сесть на паром или поехать на машине. Оба пути сходятся в одном и том же месте — в Полях Иалу, где умерший мог вечно утолять голод и жажду с Осирисом. Однако здесь есть и ловушка: некоторые пути никуда не ведут, а другие — толкают вас прямо в лапы чудовищ или в круги огня. В тексте книги приведены заклинания, которые нужно произнести, чтобы миновать стражей врат.

Первым отрывком, переведенным мной из «Книги двух путей», было заклинание 1130: «Всякий, кто знает сие заклинание, уподобится Ра в небесах, Осирису в царстве мертвых, и, когда он окажется в круге огня, да не коснется его пламя во веки веков».

Во веки веков. Нехех и джет. Для древних египтян время двигалось по-разному. Оно могло быть линейным и вечным, подобно Осирису. Или цикличным, с ежедневным возрождением, подобно Ра. Впрочем, одно не исключало другого. На самом деле для достойного посмертия необходимо и то и другое. Саркофаг был соединительной тканью, волшебным аккумулятором, служащим источником энергии для вечной жизни. Большинство египтологов исследовали рисунки и иероглифы в отрыве от реальности, но в свою бытность молодым научным сотрудником я думала о том, что будет, если поместить египтологов в саркофаг с «Книгой двух путей» на днище. А вдруг предназначение мумии внутри — привести в действие магию, словно волшебным ключом?

«Книгу двух путей» обнаружили в саркофагах номархов в некрополе Дейр-эль-Берши — городе мертвых, где на большой площади находится множество вырубленных в скале гробниц знатных людей. После чего было опубликовано несколько версий книги. Пятнадцать лет назад аспиранткой я работала в этом некрополе, пытаясь доказать свои идеи.

Так что же осталось несделанным?

Когда таксист поворачивает на юг, возвращая меня в Дейр-эль-Бершу, я снова смотрю в окно и в очередной раз поражаюсь красоте бездонного неба, зияющего над пустыней. Голубое небо расчерчено розовыми и оранжевыми полосами — предвестниками зарождающегося дня. Мне подмигивает припозднившаяся звезда, которую тотчас же проглатывает восходящее солнце.

Сириус. Я прибыла в Египет в день начала сотического цикла.

Египет расположен в долине, звезды здесь видны, как нигде в другом месте, и древние египтяне отмечали восход созвездий в своем солнечном календаре. Раз в десять дней на заре на востоке появляется новое созвездие, которое не всходило семьдесят дней. Самой важной из звезд для египтян была звезда Сириус, которую они называли Сотис или Сопдет. Восход Сириуса знаменовал собой возрождение, ведь эта звезда появлялась в сезон разлива Нила, после которого оставался ил, удобрявший посевы. Чтобы отметить это событие, древние египтяне отправлялись на празднования, по дороге нередко оставляя рисунки на скалах. Но чаще всего во время разлива Нила древние египтяне просто пили и занимались сексом. Нечто вроде нашего фестиваля Коачелла.

Уайетт однажды заметил, что древние египтяне на таких фестивалях намеренно напивались настолько, что им хотелось блевать, — тем самым они как бы имитировали разлив Нила. «Эти египтяне, — сказал Уайетт, — умели жить».

Я снова смотрю на небо, чтобы отыскать Сотис. И так же, как древние египтяне, вижу в этом некий знак.

Деревня Дейр-эль-Берша расположена прямо в центре Египта, напротив города Маллави на восточном берегу Нила. В деревню имеют допуск лишь лица, аккредитованные правительством. Столь строгие меры объясняются ущербом от произошедших в древние времена землетрясений и современных мародеров.

Я вглядываюсь в ландшафт и вижу вырубленные в скале гробницы. Дюжины крошечных металлических дверей выстроились в ряд в выщербленном известняке. Все это чем-то напоминает отель в каменных стенах вади. Отель для умерших. Отсюда я даже могу разглядеть гробницу Джехутихотепа II, номарха Заячьего нома. Чуть ниже, закрытая лесами, находится новая раскопанная гробница. Впрочем, никакой активности возле нее я пока не наблюдаю.

Эта гробница не единственное новшество в Дейр-эль-Берше. Чуть южнее древнего некрополя я увидела современные кладбища, которых не было в 2003 году. Возле мечети теперь возникла ярко раскрашенная церковь для христиан-коптов. По насыпным узким дорожкам между полями на берегу Нила ходят крестьяне, кто-то складывает плоские ветви финиковых пальм на повозки. И внезапно мы оказываемся возле Диг-Хауса, общежития археологов. Я расплачиваюсь с водителем, выхожу из такси и оказываюсь в облаке песка.

Общежитие тоже изменилось.

Оно было построено из глинобитного кирпича в 1908 году британским архитектором Джеральдом Хай-Смитом в стиле средневековых коптских монастырей. Крыльцо развалилось еще до того, как я аспиранткой приехала сюда, и тогда никто так и не удосужился привести его в порядок. Но сейчас, как я вижу, крыльцо построили заново.

Около здания не припарковано ни одного транспортного средства. Мертвая тишина свидетельствует о том, что в доме никого нет. Я прохожу мимо грядки с черемшой и ржавого велосипеда во внутренний двор. На натянутых бельевых веревках развешены простыни, рубашки и галабеи — длинные, до пят, мужские рубахи с широкими рукавами, которые носят местные жители. Пятнадцать лет назад египетская семья, которая присматривала за Диг-Хаусом и живущими там египтологами, именно так сушила выстиранные вещи. И наше постельное белье пахло солнцем.

— Эй?! — кричу я.

Здесь нет двери, в которую можно было бы постучать, только арочный проем. Я делаю неуверенный шаг вперед и пугаю кошку. Кошка орет, запрыгивает на растрескавшийся подоконник, оценивающе смотрит на меня узкими глазами и исчезает в открытом окне.

Я иду по длинному коридору, разделяющему жилье местных смотрителей и членов археологической экспедиции. Пол, стены, да и вообще все вокруг покрыты тонким слоем песка.

— Тут есть кто-нибудь?! — снова кричу я, но в ответ слышу лишь звуки свинга из хрипящих динамиков в глубине дома.

Я заглядываю в комнату без дверей со сложенными штабелем старыми двуспальными матрасами с принтом в виде Золушки, Белоснежки и Спящей красавицы из диснеевских мультиков. Дальше по коридору находится вход на склад — место для хранения всех тех находок, которые мы захотим изучить поподробнее во время следующего сезона. Поддавшись искушению, я переступаю порог полутемного склада с аккуратно подписанными картонными коробками на полках. Внезапно у меня возникает странное чувство, будто за мной наблюдают, и я резко поворачиваюсь. На столе покоится мумия, которая появилась задолго до моего рождения и наверняка останется лежать здесь, когда меня уже не будет.

— Джордж… — Я называя мумию по имени, так же как пятнадцать лет назад все остальные. — Очень рада встрече.

Дальше по коридору расположена ванная комната: душевая и туалет. Воспользовавшись удобствами, я провожу пальцем по потрепанному объявлению, по-прежнему прикрепленному скотчем к двери кабинки: «НЕЛЬЗЯ СМЫВАТЬ В УНИТАЗ: ВСЕ ЖЕЛТОЕ, ТУАЛЕТНУЮ БУМАГУ, ВАШИ НАДЕЖДЫ И МЕЧТЫ».

— Мин хунак? — Голос за моей спиной становится все ближе. — Кто здесь?

Меня буквально застукали со спущенными штанами. Я вскакиваю, мою руки и выхожу из ванной комнаты, чтобы объясниться, и встречаюсь лицом к лицу со своими воспоминаниями.

Я вижу, словно это было только вчера, мужчину с обветренным коричневым лицом и ласковыми руками, который ставил передо мной на стол миску свежего салата. Человек без возраста, застывший во времени. Тот же самый смотритель, что обслуживал дом в те времена, когда я была аспиранткой.

— Хасиб? — спрашиваю я.

Он выкатывает на меня глаза и, услышав мой акцент, переходит на английский:

— Хасиб был моим отцом.

— Так ты… Харби? — растерянно моргаю я.

В то время Харби был еще совсем мальчишкой, но при этом одним из лучших наших работников. Он делал все, что просил его профессор Дамфрис: сколачивал подмости, обеспечивая возможность рассмотреть иероглифы в верхней части стены гробницы, и часами стоял под палящим солнцем с зеркалом в руках, наклонив его так, чтобы поймать свет и помочь нам скопировать наскальную живопись.

Он прищуривается:

— Дон?

— Так ты меня помнишь? — Если Харби меня не забыл, значит и другие тоже.

— Конечно помню. Ты привезла мне Супермена.

Всякий раз, совершая пересадку в аэропорту Хитроу, я покупала книжку комиксов для Харби и батончик «Кэдберри» для Хасиба.

— На этот раз я приехала с пустыми руками, — признаюсь я. — А твой отец по-прежнему здесь?

— Он умер, — качает головой Харби.

Мои клиенты-мусульмане всегда спокойнее говорили о смерти, чем клиенты-христиане, которых переход в мир иной приводил в ужас.

— Мне жаль это слышать. У меня сохранились о нем наилучшие воспоминания.

— У меня тоже, — улыбается Харби. — Теперь мы с сыном присматриваем за Диг-Хаусом, — говорит он и внезапно хмурится. — Мудир не предупреждал о твоем приезде.

Когда я слышу мудир, начальник, то тут же вспоминаю Дамфриса, который носил этот титул как руководитель Программы по египтологии Йельского университета. Но сейчас здесь, естественно, новый начальник. Уайетт.

— Это было вроде как спонтанное решение, — увиливаю я от прямого ответа. — А где все?

— Сегодня пятница. — Харби пожимает плечами. Ну да, по пятницам у них выходной, когда они ездят по другим раскопкам. — Они поехали в Сохаг.

В Сохаге, в трех с половиной часах езды на юг отсюда, находится другая археологическая экспедиция Йельского университета.

— А когда вернутся?

— К ланчу, иншаллах.

— А можно их здесь подождать? — спрашиваю я.

— Да-да, — отвечает Харби. — Но ты, наверное, голодная, doctora.

Я чувствую, как краснею.

— Ой, на самом деле я не doctora, — поправляю я Харби.

Харби резонно решил, что посетитель — доктор философии, как и все из Йеля, и что аспирантка, отработавшая здесь три сезона, уже наверняка защитила диссертацию.

Он вопросительно смотрит на меня, потом, не дождавшись ответа, проходит вперед.

— Но ты все равно голодная, — настаивает он.

Я замечаю, что он прихрамывает, и начинаю гадать, что с ним случилось: может, он упал на раскопках и теперь его беспокоит травма? Но я не могу задавать личных вопросов, тем более когда не желаю отвечать на них сама.

— Ну я не очень-то и голодна. Не стоит затрудняться…

Харби пропускает мое замечание мимо ушей и ведет меня в самую большую комнату Диг-Хауса, которая одновременно служит и местом для работы, и столовой.

— Пожалуйста, чувствуй себя как дома.

Оставив меня, Харби шаркает на крошечную кухню, его резиновые сандалии скребут по выложенному плиткой полу.

Под куполом из глинобитного кирпича по-прежнему стоит стол, за которым мы обычно ели. Деревянная столешница все так же обшарпана и покрыта пятнами. Однако кое-что изменилось, и у меня перехватывает дыхание. Исчезли рулоны лавсановой пленки, а также стопки потрепанных манильских папок и бумаг. Вместо них на расположенных, как фрагменты пазла, столах у стены комнаты стоят компьютеры — провода, переплетающиеся и змеящиеся по полу, словно морские чудовища, снабжены крайне неустойчивыми стабилизаторами напряжения, пытающимися дотянуться до настенной розетки. Кроме того, тут есть зарядки для планшетов и две впечатляющие цифровые камеры. На дальней стене висит гигантская репродукция фрески из гробницы Джехутихотепа с изображением транспортировки колоссальной статуи в гробницу номарха — той самой фрески, над которой я работала с Уайеттом весь последний сезон. Я узнаю собственные рисунки, выполненные на лавсановой пленке, а теперь сделанные чернилами, с переводом Уайетта на полях. Если и требуется доказательство, что когда-то я была здесь и сделала нечто ценное, то сейчас это самое доказательство находится буквально напротив меня.

Через застекленную дверь я выхожу на патио как раз в тот момент, когда в столовую возвращается Харби, с трудом удерживающий стопку тарелок.

— Садись, пожалуйста, — просит Харби, и я занимаю свое старое место за столом.

Харби приносит миску салата из помидоров, огурцов и кинзы, мягкий сыр и эйш шамси, хлеб, который перед выпечкой заквашивается на солнце. Я понимаю, насколько проголодалась, только тогда, когда начинаю есть и не могу остановиться. Харби наблюдает за мной с довольной ухмылкой.

— Не голодна, — говорит он.

— Немного, — признаюсь я и с улыбкой добавляю: — Ужасно.

На десерт он приносит басбусу, пирог из смеси кокосовой стружки с манкой и медом. Наконец я откидываюсь на спинку стула:

— Думаю, я наелась на три дня вперед.

— Тогда ты остаешься здесь, — отвечает Харби.

Я не могу. У меня другая жизнь на другом конце земного шара, семья, которая за меня волнуется. Но есть нечто нереальное в возвращении сюда, словно я перевела часы назад и сейчас просто фантазирую. Как будто вижу чудесный сон и знаю, что все это мне снится, но не хочу просыпаться.

И только через пару минут после того, как Харби скрылся на кухне, я понимаю, что он вовсе не задал мне вопрос, а выдвинул предположение. И что он уже сделал за меня этот выбор.

А я его не поправила.

Моя мать любила говорить, что голубые глаза приносят несчастье, так как у голубоглазого человека можно прочитать все мысли, но мне и не нужно было маминого предупреждения, когда я впервые встретила Уайетта Армстронга. В 2001 году я только-только перевелась в Йельский университет — аспирантка с пятьюдесятью долларами на сберегательном счете и съемным жильем с одной соседкой. Я жила в Нью-Хейвене уже три дня и уяснила для себя, что, кроме холодных проливных дождей, здесь не бывает другой погоды. В вечер перед началом семестра я возвращалась домой из Мемориальной библиотеки Стерлинга и попала под дождь. Желая спасти книги, которые были у меня в руках, включая несколько увесистых томов расшифровок «Текстов саркофагов» Адриана де Бака, я нырнула в первую открытую дверь.

В заведении «У Тодда» было… скажем так… оживленно для вечера среды. В баре толклись вперемешку студентки Йеля и Квиннипэкского университета, которые приехали сюда на автобусе и дефилировали по Йорк-стрит на высоченных каблуках и в мини-юбках, едва прикрывавших задницу. В баре старшекурсники пытались надуть барменшу, размахивая липовыми удостоверениями личности, словно значками ФБР. Где-то в глубине заведения грохотал метал-бэнд, заглушая свист группы девушек, подбадривавших двух парней в соревновании, кто кого перепьет.

Подошвы моих кроссовок прилипали к полу, в воздухе пахло «Будвайзером» и травкой. Я посмотрела на стену дождя за окном, пытаясь выбрать наименьшее из двух зол, и прошла в конец бара. Взгромоздилась на табурет и положила стопку книг на барную стойку, стараясь не привлекать к себе внимания.

Конечно, я его заметила. Рукава рубашки были закатаны до локтя, а золотистые волосы падали ему на глаза, когда он тянулся за стаканом, заглатывал алкоголь и со стуком ставил стакан вверх дном на обшарпанную стойку. Окружение взрывалось приветственными криками: «Марк! Марк! Марк!» Однако он не улыбался, не вскидывал победно руки, не утешал проигравшего. Нет, блондин лишь пожимал плечами, как будто не сомневался в результате и принимал его как должное.

Придурок.

В Чикагском университете были свои братства, но в Йеле они, похоже, считались скорее нормой, нежели исключением. Я пробыла здесь совсем недолго, но даже те несколько студентов, с которыми я познакомилась, казалось, сошли со страниц журнала «Таун энд кантри». Моя соседка по квартире, которую я нашла по листовке на доске объявлений, приехала из долины реки Гудзон и была зациклена на дрессаже. Я думала, речь шла о моде, пока не увидела свою соседку на лошади в экипировке для верховой езды.

Неожиданно блондин поднял голову, его голубые глаза встретились с моими. Я подумала о замерзшем сердце ледника и о том, что если прикоснуться к сухому льду голой рукой, то при всем желании не сможешь ее отодрать.

Парень открыл рот и смачно рыгнул.

Я с отвращением отвернулась как раз в тот момент, когда барменша положила передо мной салфетку и спросила:

— Что будете заказывать?

Со своим скромным бюджетом я не могла позволить себе выпивку, но не могла и остаться в баре пережидать дождь, ничего не заказав.

— Содовую, пожалуйста.

— Ей «Хендрикс» безо льда. И ломтик лайма. — Рядом со мной оказался тот самый белокурый парень; он подсел так незаметно, что я сразу не обратила внимание.

Первое, что меня удивило, был его акцент: британский. А второе — его чудовищная самонадеянность.

— Нет, спасибо, — отказалась я.

— Я угощаю, — сказал он. — Знаешь, а я здорово умею угадывать, кто что пьет. — Он показал на девушку в расшитом пайетками бюстье, которая танцевала сама по себе. — Коктейль «Тощая Маргарита» или — упаси господи! — розовое вино с содовой. — Затем он кивнул на двух пробирающихся к выходу мужчин в одинаковых кожаных мотокуртках. — Виски «Фаербол». — И наконец он повернулся ко мне. — Мартини. Ну как, угадал? — (Откровенно говоря, я бы предпочла джин, но мне было легче умереть, чем в этом признаться.) — Нет, дайте лучше мартини и три оливки с голубым сыром! — крикнул он барменше и снова повернулся ко мне. — Ты ведь безупречная женщина, да? — На его губах появилась тень усмешки. — Или, возможно, небезупречная.

Я была сыта по горло. Даже если дождь и ветер достигнут ураганной силы, все лучше, чем сидеть рядом с этим самодовольным дебилом. Я потянулась за своими книгами, но он, опередив меня, схватил верхнюю, открыл и скользнул взглядом по иероглифам.

— Египтология. Вот уж не ожидал. — Он вернул мне книгу. — Ты, наверное, древний артефакт, имеющий большое культурное значение, — прошептал он, придвигаясь поближе. — А я тебя исследую.

Я удивленно заморгала:

— Неужели такие подходцы еще работают?

— Пятьдесят на пятьдесят, — признался он. — Но у меня есть запасной вариант. Давай я буду культурным релятивистом, а ты — в миссионерской позиции?

— Я рада, что ты увлекаешься прошлым. Там тебе самое место. — Я глотнула мартини и спрыгнула с табурета. — Спасибо за выпивку.

— Погоди! — Он тронул меня за руку. — Позволь начать все сначала, уже без дураков. Я Уайетт.

— Врешь!

— Не понял?

— Твои друзья называли тебя Марком.

— Ах, да это всего лишь прозвище, сокращенное от маркиз Атертон.

— Ты что, маркиз?

— Нет-нет. — Он замялся. — Мой отец маркиз. Я только граф. — Он поднял стакан и чокнулся со мной. — Англичанин до мозга костей. Боюсь, начиная с Вильгельма Завоевателя. Вот так с тех пор и вырождаемся.

Потом он улыбнулся, по-настоящему улыбнулся, словно желая приобщить меня к шутке. Неожиданно я поняла, почему этот хрен считает, будто ему все позволено. И это не имело никакого отношения к его графскому титулу. Просто, когда он улыбался — широкой, немного виноватой улыбкой, — люди были готовы ради него разбиться в лепешку.

— Ну а ты? — спросил он.

Я поставила бокал на барную стойку:

— Ну а я ухожу.

На следующее утро я пришла первой в маленькую аудиторию для семинарских занятий, куда Ян Дамфрис, глава кафедры египтологии Йельского университета, пригласил своих аспирантов, чтобы начать учебный год. Я уже встречалась с профессором во время интервью после подачи заявления в аспирантуру. В отличие от большинства египтологов, Ян Дамфрис не сосредоточивался лишь на одной узкоспециальной области вроде глинобитной архитектуры, или битвы при Кадеше, или египетской грамматики. У него имелись публикации практически по всем темам: это и «Книга двух путей», и археология Среднего царства, и история египетской религии, и даже демотический остракон. Для моей диссертации нужен был наставник, обладающий широтой взглядов. Профессор Дамфрис с самого начала внушал мне священный трепет, и поэтому я очень удивилась, когда он приветствовал меня, назвав по фамилии.

— Макдауэлл, добро пожаловать в Йель, — сказал он.

Я приехала в этот университет в основном потому, что здесь меня ждала поездка в Дейр-эль-Бершу. В далеких 1890-х некрополем занимался британский египтолог Перси Э. Ньюберри, который работал с Говардом Картером, тем самым, что обнаружил гробницу Тутанхамона. Изыскания в Дейр-эль-Берше проводили различные группы археологов, но в 1998 году концессию получил Йельский университет, и раскопками стал руководить профессор Дамфрис.

В аудиторию вошли еще пять аспирантов, увлеченно обсуждавших какой-то вопрос. На кафедре египтологии было лишь семь аспирантов, что среди прочего и склонило чашу весов в пользу Йеля. Аспиранты, продолжая непринужденно болтать, расселись за столом для проведения семинаров. В этом году я была единственным кандидатом в докторанты.

— Рад видеть, что вам удалось пережить еще одно лето, — сказал Дамфрис. — Хочу представить вам нашу новую жертву, Дон Макдауэлл. Мы выманили ее из Чикаго. Так почему бы вам вкратце не рассказать ей, кто вы такие и как сюда попали?

Мое любопытство было удовлетворено сведениями об университетах, в которых они учились, и темами их диссертаций. И вот когда последний аспирант уже начал закругляться, дверь внезапно распахнулась. В аудиторию стремительным шагом вошел Уайетт Армстронг, с трудом удерживавший в руках коробки с кофе и манчкинами, мини-пончиками из «Данкин донатс».

— Простите, что опоздал. Это длинная и очень печальная история о бетономешалке, плачущем ребенке и драконе острова Комодо. Но я не стану утомлять вас подробностями. Вместо этого я принес вполне приличную выпечку и очень посредственный кофе.

С отчаянно бьющимся сердцем я вытаращилась на Уайетта, прикидывая вероятность подобного совпадения. И почему в университете, насчитывающем 7500 аспирантов, я столкнулась в крошечной аудитории с единственным человеком, которого меньше всего хотела увидеть?

Меня занимало, как отреагирует на эскападу Уайетта Дамфрис, весь из себя накрахмаленный и застегнутый на все пуговицы. Но профессор лишь покачал головой и слегка усмехнулся.

— Садитесь, Уайетт, — сказал он, совсем как рассерженный родитель — непослушному, но обожаемому ребенку. — Вы как раз вовремя, чтобы поведать мисс Макдауэлл, кто вы такой и почему я вас терплю.

Уайетт скользнул на пустой стул рядом с моим. Если он и удивился, увидев меня здесь, то не подал виду.

— Ну, привет, Олив, — лениво протянул он.

— Меня зовут Дон.

Он выразительно поднял брови:

— Разве? Я изучал египтологию в Кембридже и три года назад приехал сюда. Я фанат лингвистики, в связи с чем в качестве ассистента преподавателя веду классы по иероглифам, иератическому и демотическому письму. Название моей диссертации «Ритуальная речь и промежуточные вербальные конструкции в „Текстах саркофагов“». Я уже полгода не имел ничего более сексуального для достижения оргазма, поэтому не вздумай украсть мою тему.

— «Тексты саркофагов»? — переспросила я.

— Дон планирует изучать «Книгу двух путей», — вмешался в разговор Дамфрис.

Уайетт пригвоздил меня к месту взглядом:

— Похоже, нам с тобой придется постоянно влезать в дела друг друга.

— Я не филолог, — уточнила я. — А просто пытаюсь заполнить пробел в исследованиях. — Я повернулась к другим студентам, предлагая им контекст. — Пьер Лако опубликовал тексты из саркофагов с «Книгой двух путей» в тысяча девятьсот четвертом и тысяча девятьсот шестом годах. И хотя эти тексты были опубликованы, их никогда не рассматривали как единое целое с саркофагами. — Сев на своего любимого конька, я уже начала тараторить. — Я хочу написать об иконографии. Нельзя просто смотреть на карту «Книги двух путей», не представляя себе саркофаг как микрокосм Вселенной. Предположим, передняя стенка саркофага — восточный горизонт. Задняя стенка — западный горизонт. Днище — загробный мир, со своей картой. Крышка — это Нут, древнеегипетская богиня неба, а потому лечь в саркофаг — все равно что вернуться в ее лоно, чтобы в гробу переродиться для загробной жизни. Мумия занимает все пространство между небом и землей.

— Итак, диссертация Уайетта станет новым прочтением «Книги двух путей», — кивнул Дамфрис. — А в диссертации Дон впервые в истории будет собрано воедино все, что представлено в «Книге двух путей» изобразительными средствами.

— Вам, ребята, следует публиковать ваши работы сразу в комплекте, — хмыкнул кто-то из студентов.

— Забавно, что вы это отметили, — сказал Дамфрис. — Дон постеснялась сообщить вам, что уже опубликовала главу из своей диссертации в «Журнале Американского исследовательского центра в Египте».

Я покраснела. Работы аспирантов еще ни разу не печатались в журнале по египтологии. Насколько мне было известно, отчасти благодаря публикации меня и захотели видеть в стенах Йеля. И я ужасно этим гордилась.

— Работа называлась «Тело составляет с саркофагом единое целое», — добавила я.

Почувствовав на себе обжигающий взгляд Уайетта, я повернулась к нему.

— Значит, это ты написала? — спросил он.

— Неужели ты читал?

Он дернул головой, вроде как сдержанно кивнул, затем посмотрел на Дамфриса — слишком уж экспансивно прозвучала похвала профессора — и понял, что его положение учительского любимчика внезапно пошатнулось. В этот момент внутри Уайетта Армстронга что-то дрогнуло, и он снова спрятался в свою раковину.

Весь следующий месяц нам с Уайеттом благополучно удавалось избегать друг друга. Встречались мы лишь в силу необходимости — по понедельникам и средам в 9:15, когда оба ассистировали Дамфрису, который читал курс лекций «Боги Древнего Египта» для шестнадцати студентов. И даже тогда мы сидели за противоположными концами стола для проведения семинаров. А в октябре нам сообщили, что мы будем сопровождать Дамфриса и его класс в поездке в Музей изящных искусств Бостона на новую выставку «Книги двух путей».

Я видела карту загробного мира лишь в научной литературе. Поэтому ничто не могло омрачить чувство радостного предвкушения от возможности приблизиться к изображению «Книги двух путей». Даже Уайетт.

В день поездки Дамфрис, стоя в центре аудитории музея, показывал нам слайды раскопок в Дейр-эль-Берше.

— Представьте, что сейчас тысяча девятьсот пятнадцатый год, — начал профессор, — и вы египтолог, обнаруживший под грудой булыжника в некрополе Среднего царства тридцатифутовое шахтовое захоронение. Вы расчистили завалы и только что заползли в гробницу 10А. Дали глазам привыкнуть к темноте — и что вы видите? Саркофаг с оторванной головой мумии на нем.

Стоящий передо мной студент заметил:

— Блин, настоящая хрень в духе Индианы, мать его, Джонса!

Стоявший возле меня Уайетт фыркнул.

— Гробница 10А принадлежала номарху по имени Джехутинахт и его жене, также по имени Джехутинахт, — продолжил профессор.

Уайетт наклонился ко мне:

— Прикинь, как им было сложно разбирать почту.

— Они жили примерно в двухтысячном году до нашей эры, в Среднем царстве, и правили одной из провинций в Верхнем Египте. И вот когда-то в ходе этих четырех тысяч лет, в период между смертью номарха и началом двадцатого века, в усыпальницу вторглись грабители могил, украли золото, украшения, все ценное и бросили обезглавленную мумию в угол. После чего, чтобы замести следы, подожгли гробницу. Но кое-какие артефакты уцелели, и в тысяча девятьсот двадцать первом году гарвардские египтологи отправили их в Музей изящных искусств. Сейчас они выставляются впервые.

Я посмотрела на слайд на экране: голова мумии завернута в выцветшую холщовую ткань, коричневую от смол бальзамирования. У головы были нарисованные брови и выпирающие глазницы. Рот слегка опущен вниз, словно от сильного разочарования.

— А где его торс и все остальное? — подняла руку какая-то студентка.

— Египет. Этим все сказано. Но мы говорим о его торсе? Или о ее? Поразительно, в нашем распоряжении было четыре тысячи лет, чтобы это установить, а у нас до сих пор нет всех ответов на вопросы. — Профессор перешел к следующему слайду. — Эволюция «Текстов саркофагов» и «Книги двух путей» была обусловлена, скорее, изменением эстетики погребального убранства, а не тем, что большее число людей получило доступ к счастливой загробной жизни. Поскольку в Среднем царстве саркофаги стали доступнее, заклинания, которые писались на драгоценном папирусе, теперь рисовались прямо на деревянных саркофагах.

Профессор поставил новый слайд, и я увидела знакомое изображение «Книги двух путей», с извилистыми черной и синей линями и красным озером огня посередине, мешающим им пересечься.

© 2020 Museum of Fine Arts, Boston

— «Книга двух путей» — это еще одно подтверждение единства между Ра и Осирисом, — объяснил Дамфрис. — Основная цель путешествия Ра по загробному миру — соединиться с мертвым телом Осириса. Дороги по загробному миру — это пути, ведущие Ра к Осирису. Цель умерших — стать одновременно и Ра, и Осирисом, чтобы достичь вечной жизни. — Профессор провел пальцем по волнистым линиям на экране. — Заметьте, в «Книге двух путей» не показаны именно два пути. Просто… пути. Черная и синяя дороги конкретно не обозначены, но вы можете представить, что это сухопутные и водные пути к загробному миру, которые заканчиваются в одном и том же месте. — Дамфрис окинул взглядом аудиторию, и я поняла, что он ищет меня. — Макдауэлл, расскажите нам о ключе к преображению, согласно «Книге двух путей».

— Знание. — Я невольно выпрямилась. — Вот почему тексты писали прямо на саркофаге. Это заклинания, которыми нужно было снабдить умерших, чтобы они могли преодолеть все препятствия на пути к святилищу Осириса.

— Совершенно точно. И вообще, положа руку на сердце, кто из нас не нуждается в знании, чтобы пройти все тесты на выживание в этом мире… или в следующем? — Профессор повернулся лицом к студентам. — Вопросы имеются?

— А это будет на промежуточных экзаменах? — поинтересовался какой-то парень.

Не удостоив его ответом, Дамфрис спросил:

— Следующий?

— А «Книгу двух путей» писали на саркофагах только супербогатых людей? — спросил другой студент.

— Те саркофаги, которые мы нашли в Дейр-эль-Берше, принадлежали знати Заячьего нома, но при всем при том хорошая смерть не была связана с материальным положением умершего. Любой египтянин мог стать Ах — чистым духом, живущим в загробном мире.

Руку подняла еще одна студентка.

— А как насчет пола? Женщины тоже получали карту?

— Да, — ответил Дамфрис. — Карту обнаружили и в саркофагах знатных женщин.

— По мнению некоторых египтологов, для того чтобы стать Осирисом, женщинам следовало принимать сходство с мужчинами, подобно тому как женщина-фараон должна была носить ритуальную фальшивую царскую бороду, — уточнил Уайетт.

— Спорный вопрос, — заметила я. — В Древнем Египте слово «тело» было женского рода. Нам известны тексты из женского саркофага времен Среднего царства, в которых писцы изменили все местоимения мужского рода на женский, приспособив их к покойной.

Пока мы с Уайеттом смотрели друг на друга, словно меряясь силами, Дамфрис закрыл проектор и, поджав губы, произнес:

— Если мамочка с папочкой закончили ругаться, отпускаю вас в музей. Армстронг, Макдауэлл, принимайте эстафету!

После чего Дамфрис отправился осматривать с музейным куратором артефакты из Дейр-эль-Берши, которые не экспонировались, а мы с Уайеттом повели студентов на выставку. Уайетт был старшим ассистентом преподавателя. Даже если бы я и хотела получить эту должность, он явно превосходил меня в умении объяснять иероглифы. В чем в чем, а в этом Уайетт действительно разбирался.

Он собрал студентов в полукруг перед залом с новой экспозицией. Все студенты держали пачку листов с иероглифами, скопированными с саркофагов, которые предстояло увидеть в первую очередь. Девушки и кое-кто из парней смотрели на Уайетта как на творца мироздания. Я знала, что некоторые студенты записались на курс Дамфриса именно из-за его британского ассистента, который, если верить сплетням, был одновременно и Харрисоном Фордом, и Мессией в одном флаконе.

— Мы привыкли рассматривать грамотность в Древнем Египте исключительно в черно-белом свете — вы или умете читать, или не умеете. Но в древности на самом деле имел место континуум. Если вы были жрецом или чиновником, вам следовало знать иероглифы. Если вы собирались стать писцом, вас учили иератическому письму — более округлому, курсивному виду иероглифов — для повседневного использования, а именно для написания договоров, завещаний и деревенских документов. Но и простые люди умели различать основные символы, подобно тому как вы узнаете знак «Стоп» по его форме, даже если и не можете прочитать текст. Все вы, будем надеяться, достигнете навыков чтения на уровне чиновника. Итак, давайте начнем.

Древним египтянам следует отдать должное за развитие нашего алфавита. У носителей древнееврейского языка, путешествовавших в Египет из страны, которая сейчас называется Израиль, а некогда называлась Иудеей, не имелось собственной системы письменности. Но они увидели, как египтяне пишут свои имена на камнях, и захотели сделать то же самое. Поэтому они взяли иероглифы, обозначавшие обычные предметы — воду, глаз, бычью голову, — и использовали их для формирования начальных букв этих слов на своем языке.

Уайетт подошел к витрине, где была выставлена внешняя панель саркофага Джехутинахта. Я вгляделась в столбики иероглифов, нарисованных на древнем кедре, пытаясь отыскать имя владельца саркофага.

Ибис обозначал Djehuti — древнеегипетское имя бога Тота. Волнистой линией была показана вода, буква n. Палочка внизу означала khet, физическое тело человека. Кружок с горизонтальными линиями — kh — повторяет звуки палочки, а хлеб был t. При расшифровке иероглифов вы делаете это в два этапа, первый из которых состоит в переводе звучания иероглифа в систему письма с использованием букв латинского алфавита. Итак, транслитерация представляла собой: ḏḥhwty-nḫt…

— Саркофаг Джехутинахта, — провозгласил Уайетт. — На что в первую очередь мы должны обратить внимание?

— Куда повернуты лица на знаках, — ответила какая-то девушка. — Потому что читать следует именно с той стороны, куда повернуты лица.

— Верно. В нашем случае птица смотрит налево, что означает?.. — Уайетт вопросительно посмотрел на девушку.

— Что мы должны читать столбики текста слева направо.

— Совершенно точно. Итак, одна из причин, почему расшифровка иероглифов занимает столько времени, состоит в том, что они не чисто фонетические или чисто идеографические. Мы имеем нечто среднее, с дополнительным типом знака, вставленным, дабы озадачить вас еще больше, — детерминативом. Детерминативы — это ключи к информации о значении стоящих рядом с ними слов.

Студенты сгрудились у витрины, вглядываясь в зеленовато-синие знаки на внешней части саркофага Джехутинахта. Одни рельефно выступали на фоне полоски белой матовой краски, а другие настолько выцвели, что были едва различимы на текстуре дерева.

— Кто сможет найти идеограмму? — спросил Уайетт.

Стоявший возле Уайетта паренек указал на очертания собакообразного животного, сидевшего на пьедестале:

— Шакал.

— Очень хорошо. Шакал — это бог Анубис, или, как говорили древние египтяне, Инпу. Иероглиф означает его имя. Но что идет перед ним?

Уайетт провел пальцем по стеклу, подчеркнув очередную группу иероглифов.

Самая первая комбинация иероглифов, которую я выучила, потому что эта картинка приводилась практически везде.

— Hotep di nisu, — прочел Уайетт. — Жертва, которую фараон приносит… кому?

— Анубису, — ответил парень, показавший на шакала. — Богу бальзамирования.

— Верно. И он очень важен для мумий. Что означают четыре связанных между собой горшка?

— Может, в них лежат жертвоприношения? — предположила одна из студенток.

— Нет. Тут не идеограмма, а фонетический иероглиф, — заметила другая. — Горшки, связанные вместе, читаются как khenet. Это не имеет никакого отношения к горшкам. Просто обманка для написания трех знаков алфавита: khn-n-t.

Уайетт удивленно поднял брови:

— Молодец!

Девушка зарделась от удовольствия:

— Это вы меня всему научили!

— Господи боже мой! — прошептала я себе под нос.

Уайетт приступил к очередному практикуму по транслитерации, а я осталась стоять, завороженная деревянной моделью, обнаруженной в гробнице 10А наряду с саркофагами Джехутинахта и его жены. Два вырезанных из дерева ткача стояли на коленях перед ткацким станком. Две женщины впереди пряли льняную кудель. Потрясающе, но за четыре тысячи лет льняное волокно и нити на станке остались нетронутыми, именно такими, как в тот день, когда фигурки поместили в гробницу вместе с другими фигурками, керамическими изделиями и ушебти.

— А теперь наступило время охоты падальщиков, — заявил Уайетт, протягивая студентам список артефактов. — Выберите себе партнера, работать будете по двое. Ответы где-то здесь, на выставке. Первая пара, которая вернется ко мне с фотографиями на телефоне, получит дополнительно десять баллов к оценке за следующее домашнее задание. А теперь… идите! — Когда студенты рассредоточились по залу, Уайетт повернулся ко мне. — Я что, в тот раз действительно вел себя как форменный кретин?

— Ты действительно хочешь, чтобы я ответила на твой вопрос?

Уайетт подошел к саркофагам Джехутинахта и его жены:

— Нет. Но посмотри на это.

Мы замерли, загипнотизированные «Книгой двух путей» на внутренней стороне саркофага номарха Джехутинахта. Там были нарисованы красная прямоугольная дверь к горизонту, синий водный и черный сухопутный пути через царство мертвых. Алая линия между ними — озеро огня. После стольких лет изучения «книги» по фотографиям и рисункам у меня вдруг возникло чувство, будто я нашла святой Грааль, но тот оказался спрятан под стеклом музейной витрины.

— Интересно, кто первым это увидел и догадался, что перед ним карта? — прошептал Уайетт.

— Ну, саркофаг не был пустым. Не оставляет сомнений, что умерший, по идее, должен был встать и пойти по одному из этих путей, чтобы достичь Полей Иалу.

— Не хотелось бы пробивать брешь в твоей теории, — начал Уайетт, — но не могу не заметить, что данная «Книга двух путей» была написана именно на стенке саркофага Джехутинахта. Так что… это вроде как опровергает твое утверждение.

Отодвинувшись от Уайетта, я уставилась на богато украшенную кедровую панель внутренней части передней стенки внешнего саркофага, где имелась фальшивая дверь, через которую душа Ба могла пройти между посмертием и этим миром. Джехутинахт был нарисован прямо перед этой дверью. В написанном на панели тексте перечислялись дары, положенные фараону и Осирису: ладан, вино, масла, фрукты, мясо, хлеб, гуси.

Во внутреннем саркофаге должна была лежать на левом боку мумия Джехутинахта, глаза которой были устремлены на восток. Заклинания «Текстов саркофагов», плотно покрывавшие внутренние стенки саркофага, защищали покойного, как второй слой полотна.

— Заклинания из «Текстов саркофагов» окружали мумию не просто так, а с какой-то целью, — спокойно ответила я.

— Да, — согласился Уайетт, — папирус со временем может рассыпаться в прах, а кедр — никогда. Послушай, я вовсе не хочу выглядеть говнюком…

— Но у тебя это хорошо получается.

Уайетт передернул плечами:

— Олив, это всего-навсего тексты. И не стоит так напрягаться, чтобы втиснуть их в свои теории насчет иконографии.

Я воинственно скрестила на груди руки:

— Меня зовут Дон. Ненавижу, когда ты называешь меня Олив.

Уайетт наклонился над стеклом витрины, затуманив его своим дыханием:

— Знаю. Вот потому-то и продолжаю это делать.

Диг-Хаус печется на предвечернем солнце так же, как и все живое. Вентиляторы не в состоянии разогнать вязкий воздух, глинобитные стены пышут жаром. Муха, кружившая над моей едой, падает на обшарпанный стол. Посевы люцерны и бобовых вдоль берегов Нила бессильно опираются друг на друга вялыми руками — шеренга плетущихся домой пьяных солдат.

Именно в это время я в свою бытность аспиранткой обычно возвращалась с места раскопок, и солнце выковывало прямо у меня на голове огненную корону. Иногда мы работали на складе, но чаще всего, ссылаясь на ранний подъем, потихоньку дрейфовали в сторону своих комнат с намерением вздремнуть.

Я вспоминаю свою старую комнату с вентилятором, который пришлось кое-как реанимировать с помощью клейкой ленты, чтобы заставить хоть как-то работать. Я раздевалась до нижнего белья на двуспальной кровати и делала вид, будто сплю, а услышав стук в стенку, стучала в ответ. И пока весь дом пребывал в сонном небытии, мой любимый, прокравшись в мою комнату, прижимался ко мне, и мы возрождались в пламени страсти.

Харби предлагает постелить мне койку, но я решаю не наглеть. Харби уходит к себе, и я остаюсь ждать в одиночестве.

В Бостоне сейчас десять утра. Брайан, возможно, на работе, Мерит — в школе.

Я должна сообщить им, где нахожусь.

Но иногда возникают такие чувства, для которых в английском языке нет слов. Описание такой эмоции, как скорбь, явно выйдет за пределы этих шести букв. Слово «радость» кажется слишком компактным, слишком чахлым, чтобы передать те чувства, которые оно порождает. Как можно с помощью обычных слов признаться в том, что ты совершила ошибку и теперь хочешь повернуть время вспять, чтобы начать сначала? Как сказать это, не причинив боль людям, пятнадцать лет сидевшим напротив тебя за завтраком, людям, которые знают, что ты заказываешь в «Старбаксе» и с какой стороны кровати спишь в отеле?

Вместо этого я просто брожу по Диг-Хаусу, стараясь не лезть куда не следует. Обходя стороной лэптопы и айпады, которые заполонили общую комнату, я прохожу в небольшую нишу с узкими полками из кедра, заставленными книгами. В мою бытность аспиранткой мы пользовались этими книгами для научной работы. Взяв с полки пару относительно свежих журналов, я сажусь по-турецки на пол и начинаю воссоздавать историю успеха Уайетта.

В 2013 году он обнаружил гробницу Джехутинахта, сына Тети, жившего в период XI династии, незадолго до объединения Египта при Ментухотепе II. Этот самый Джехутинахт — имя в Среднем царстве такое же обычное, как наше Джон, — был известен египтологам благодаря иератическим надписям чернилами, которые он оставил на стенах гробниц своих предков, расхваливая свою работу по реставрации. Однако место упокоения самого Джехутинахта так и не было установлено.

А затем наступил 2003 год, открытие дипинто^[1] — надписей чернилами на камне, — что позволило получить ключ к загадке. В послании был описан визит последнего номарха, Джехутихотепа, в Дейр-эль-Бершу с целью посмотреть на восход Сириуса. И во время этого визита номарх остановился на ночь на переднем дворе места последнего упокоения Джехутинахта.

Закусив губы, я пробежала пальцами по знакомой картинке иератического письма, которая сопровождалась переводом, сделанным Уайеттом для объяснения, как он прочел каждый знак.

Как мы прочли каждый знак.

ḥsb.t 7 3bd 4 pr.t 14 ḫr ḥm n nswt bity ḫ3-k3.w-rˁ ˁnḫ ḏ.t r nḥḥ

hrw pn iwt pw ir.n iry-pˁ.t ḥ3ty-ˁ ḥry-tp ˁ3 n wnw ḏḥwty-ḥtp r ḏw pn

r m33 pr.t špd.t

ii.n=i ḥnˁ ẖry-ḥb.w ḥm.w-k3 m-ḫt šzp.n=i sš m ẖnw r-nty ḫpr pr.t špd.t 3bd 4 pr.t 15

iw sḏr.n=n m wsḫ.t n is n ḏḥwty-nḫt ms n tti nty m ḥ […] r […]

pr.n=n m ḏw pn m wš3w […]

Год царствования 7-й, четвертый месяц перета, день 14-й под владычеством повелителя Верхнего и Нижнего Египта Ха-кау-Ра, да пребудет он во веки веков.

В этот день наследный князь и номарх Заячьего нома, Джехутихотеп, взошел на эту гору, чтобы увидеть восход Сотиса.

После получения письма из Резиденции, предсказывающего восход в четвертый месяц перета, в день 15-й, я пришел вместе с жрецами-лекторами и жрецами — хранителями гробниц.

Мы провели ночь во внешнем дворе гробницы Джехутинахта, сына Тети, которая находится в […] локтях от […]

Глубокой ночью мы пошли вперед от этой горы […]

У меня перехватывает дыхание, когда я вижу все это в окончательном, опубликованном, виде. Каждая строчка, каждый знак цепляет и завораживает. Стоит закрыть глаза — и я сразу чувствую под рукой нагретый солнцем горячий камень.

Еще одно доказательство того, что когда-то я здесь была. И сделала нечто значительное.

Я просматриваю журналы, но не нахожу ничего об обнаружении Уайеттом гробницы. А затем я вижу тонкий переплетенный томик на нижней полке. Название напечатано на корешке: «Ритуальная речь и промежуточные вербальные конструкции в „Текстах саркофагов“». Я смотрю на дату на титуле: 2008 год. Диссертация Уайетта, которую он закончил и опубликовал уже после моего отъезда.

Я останавливаюсь на середине параграфа, где сделана ссылка на статью Д. Макдауэлл «Тело составляет с саркофагом единое целое», вышедшую в 2002 году. С замирающим сердцем я провожу пальцем по своей фамилии.

«Беседы с автором этой статьи перед саркофагом в Музее изящных искусств Бостона заставили меня усомниться в основном положении моей диссертации, — писал Уайетт. — В ходе грамматического анализа различных речевых конструкций (рассказ от первого лица, диалог, повествование от третьего лица) надписей на саркофаге я установил, что тексты были распределены по географическому принципу в соответствии с частями тела усопшего и областями загробного мира».

— Ты, наверное, меня разыгрываешь, — бормочу я себе под нос.

«Таким образом, невозможно, — приходит к заключению Уайетт, — отделить грамматику от контекста».

Возможно, на это ушли годы, но мне удалось заставить его признать, что я права.

Слова на странице вдруг начинают расплываться, и я вытираю глаза. Уже собираясь закрыть книгу, я внезапно замечаю первую сноску в диссертации. Согласно существующей в научном сообществе традиции, первая сноска — это обычно посвящение определенному человеку. Внизу страницы Уайетт поместил без комментариев перевод стихотворения из коллекции папирусов Честера Битти.

О единственная моя — сестра, с которой никто

не сравнится, прекраснейшая из всех женщин.

Она как звезда,

Явившаяся во славе в начале доброго года,

Сияющая совершенством, светящаяся разноцветьем

красок.

Как красивы глаза ее, когда смотрят, как сладки уста ее,

когда говорят.

Никакое слово для восхваления ее не будет чрезмерным.

Лебединая шея, сияющая грудь;

Волосы — как лазурит,

Руки отливают золотом,

А пальцы похожи на лотосы.

Любой, кто прочтет диссертацию Уайетта, воспримет это стихотворение как прекрасный образец древнеегипетской любовной лирики.

Любой… но не я.

Первым европейцем, посетившим Дейр-эль-Бершу, был монах-доминиканец Иоганн Михаэль Ванслеб, который написал о своем визите в «пещеру с иероглифами». Люди, не являющиеся профессиональными египтологами, не способны понять, что египетское искусство — не только тонкие линии и рисунки как курица лапой. Они расцвечивают стены и потолки гробниц ярким кобальтом, охрой, бирюзой, красно-коричневым, желтым и угольно-черным. Все фигуры передают движение, звук, эмоцию. И это не просто статуи похороненных здесь мужчин и женщин, а целые истории.

В отличие от гробниц знати Нового царства, где тексты с указаниями, как достичь загробного мира, украшали стены, а образы богов считались нормой, в гробницах номархов Среднего царства были представлены сцены из обычной жизни. Вы увидите здесь изображение процесса стряпни, молотьбы, танцев, игр, музицирования, борьбы, охоты с собаками, секса, расставления ловушек для дичи, виноделия, сбора урожая, строительства, пахоты. В гробнице номарха Бакета III целая стена заполнена изображениями сцен борьбы. Есть даже гробница, где ее владелец запечатлен с ручным белоголовым грифом на поводке. Это указывало на то, что покойный был путешественником, забиравшимся так далеко от дома, что ему даже удалось увидеть на краю земли волшебную птицу. Встречались зашифрованные иероглифы — головоломки и каламбуры для посетителя. В общем, все гробницы Среднего царства свидетельствовали о том, что даже четыре тысячи лет назад люди умели и любили веселиться. Их гробницы — прославление именно здесь и сейчас того, что человек делал при жизни и что он возьмет с собой после смерти.

В июле 2003 года я вернулась в Диг-Хаус, чтобы провести в Дейр-эль-Берше третий сезон в рамках Программы Йельского университета по египтологии. Сезон оказался не совсем обычным. Как правило, все археологические изыскания начинались в январе, но профессор Дамфрис запланировал до начала осеннего семестра дополнительную экспедицию, поскольку нас поджимали сроки с предстоящими публикациями, да и я сама ни за что не отказалась бы от поездки, несмотря на адскую жару. Мы с Уайеттом работали в гробнице Джехутихотепа II, правление которого пришлось примерно на середину XII династии.

Рутинная работа. Каждое утро мой будильник звонил в 4:30, и я, спотыкаясь в темноте, натягивала хлопчатобумажную рубашку с длинным рукавом, хаки и зашнуровывала ботинки. Тому, кто приходил в столовую раньше других, не приходилось ждать: он получал от Хабиба порцию омлета с пылу с жару. Мы с Ивонн, остеологом из Англии, работавшей с нами в тот сезон, обычно оказывались в числе самых расторопных. Кроме нас, в первых рядах были аспирант, расчищавший рисунки в гробнице, и Дамфрис.

Уайетт обычно садился за стол самым последним, с мокрыми всклокоченными волосами и радостным блеском в глазах. По утрам из него так и перла жизнерадостность, за что всем остальным хотелось его убить.

— Ну, — провозгласил он под стук вилок, — у меня четверка, если кого-нибудь это интересует.

— Из возможных десяти? — спросила Ивонн.

— Скорее, из возможных ста, — пробормотала я.

— Это не пропорция, — уточнил Уайетт. — А бристольская шкала кала. Четвертый тип. Гладкая мягкая колбаска…

— Ради бога, заткнись! — рявкнула я. — Мы же едим.

— За этим всегда полезно понаблюдать. Так, на десерт, — рассмеялся Дамфрис. — Лично я отнес бы себя к третьему типу.

— Совершенно очевидно, что среди нас есть некто, кто относится ко второму типу. Комковатая колбаска.

— Может, у меня и есть проблемы с пищеварением. Но исключительно потому, что ты — словно заноза в заднице, — ответила я под смех остальных.

Обычно мне удавалось подгадать время завтрака так, чтобы к тому моменту, как Уайетт садился за стол, я уже уходила собирать сумку на день. Да, во время работы я вынуждена была проводить с ним восемь часов, но за пределами вырубленной в камне гробницы старательно его избегала. Все остальные аспиранты настолько выматывались на раскопках, что к восьми часам вечера уже спали без задних ног, но Уайетт был не такой, как все. Он не только не боялся порицания Дамфриса, но и даже провоцировал профессора. Как-то вечером Уайетт выставил бутылку виски, привезенную из Йеля, и предложил остальным сыграть в «Я никогда не…», а еще он до полуночи дулся с Дамфрисом в покер и учил местных рабочих бегло ругаться по-английски.

И пока Уайетт развлекал присутствовавших за завтраком историями, начиная с Бристольского королевского лазарета, где была разработана шкала кала, и кончая принцем Чарльзом с толстым бульдогом, я встала из-за стола и отправилась в рабочую зону собирать сумку.

Я скатала новый лист лавсановой пленки и положила его возле сумки. После чего проверила ее содержимое: маленькое зеркальце, дюжина маркеров, кисточки, блокнот, камера, сантиметровая линейка для измерений, бутылка воды, референсные фото сцены, над которой мы работали. Это целая наука — паковать сумку, потому что ее приходилось нести до места раскопок. Дамфрис ехал туда на «рейнджровере», нагруженном крупным оборудованием, а мы, мелкая сошка, тащились пешком.

— Выступаем через пять минут. — С этими словами Дамфрис ушел собираться и отдавать распоряжения Хасибу.

Бросив взгляд на свою сумку, я поняла, что чего-то не хватает. Моего шарфа. Я надевала его, чтобы защититься от песка и пыли. Должно быть, оставила в комнате.

Не теряя времени даром, я направилась по коридору в сторону спален. Оказавшись в своей комнате, я на карачках залезла под кровать за шарфом. И в этот самый момент Уайетт просунул голову в дверь:

— Олив, ты явно делаешь успехи.

— Интересно, что ты забыл в моей комнате? — Я выползла из-под кровати и осталась сидеть, опираясь на пятки, с шарфом в руке.

— Потерял свой блокнот.

— С какой стати твой блокнот может оказаться у меня в комнате?

— Без понятия, — ответил Уайетт. — Поэтому я и ищу его здесь.

Я поднялась на ноги:

— Спроси у последнего умершего в своей семье.

— Что? — растерянно заморгал Уайетт.

— Так любит говорить моя мама. Это суеверие такое. Она ирландка.

— Кто бы сомневался! Неудивительно, что мы с тобой несовместимы, как масло с водой.

— Ну у меня-то как раз есть блокнот.

Уайетт взъерошил рукой волосы:

— Если бы знать, кто умер в нашей семье последним!

Я выключила свет возле кровати и вентилятор:

— Это не мои проблемы.

— Твою мать! Впрочем, ладно. Дядя Эдмонд из Суррея. — Не выдержав моего испытующего взгляда, Уайетт с трудом выдавил: — Дядя Эдмонд, где мой блокнот?

Неожиданно в дверях появился профессор Дамфрис.

— Ах, вот ты где! — воскликнул он, протягивая Уайетту маленький блокнот в коричневой обложке. — Это, случайно, не твой?

— Да здравствует Ирландия! — проскочив мимо них в коридор, торжествующе воскликнула я.

Глядя на вход в гробницу Джехутихотепа, я всегда вспоминала фильм «Планета обезьян». Впечатляющий, вырезанный из камня фасад кренился влево после многих лет землетрясений, взрывных работ и грабежа. Архитрав и дверной проем были резными, с перечислением всех титулов Джехутихотепа и имен фараонов, которым он служил. Портик поддерживали две выщербленные колонны, внешняя камера украшена сценами охоты в пустыне и рыбалки. Узкий проход вел во внутреннюю камеру — место, где я тогда трудилась, глубиной 25 футов, шириной 20 и высотой 16,5 фута. Внутри камеру украшала самая известная сцена этой гробницы: транспортировка гигантской статуи Джехутихотепа II. Слева сцену дополняло изображение Джехутихотепа в окружении членов семьи, стражи и официальных лиц. Ворота в здание, куда затаскивали статую, находились справа, а перед воротами толпились люди, принесшие подношения. В египетском искусстве наглядно отражена иерархическая структура общества — наиболее важные персоны были изображены крупнее, — однако тут просматривается смешанная перспектива. Лица людей изображены в профиль, но у всех глаза смотрят вперед. В те времена живописцы выбирали самую выдающуюся черту — глаза или сосок, если рисовался торс, — и делали акцент на ней.

Самая известная публикация с описанием гробницы — исследование 1894 года Перси Ньюберри. Под его началом над рисунками работали Маркус Блэкден и семнадцатилетний Говард Картер — задолго до того, как он сам открыл гробницу Тутанхамона. Однако в публикации Ньюберри имелись ошибки — определенные проблемы и неточности, становившиеся очевидными лишь тогда, когда вы оказывались перед стеной гробницы, подобно нам с Уайеттом. В тот сезон в нашу задачу входило найти и зафиксировать ошибки Ньюберри, чтобы Дамфрис мог опубликовать исправленную версию.

Несмотря на раннее утро, воздух в гробнице был спертым и раскаленным. Мохаммед и Ахмед, двое египтян, работавших с нами в тот сезон, с помощью тахеометра отмечали реперные точки. Аспирант первого года обучения, сидя возле гробницы, сортировал черепки: миски и чаши, формы для выпечки хлеба, кувшины и все необычное, например черепки с клеймом. Я расчистила кисточкой изображение транспортировки статуи, над которым трудилась, и наконец одержала победу в ежедневном сражении с лавсановой пленкой, которую нужно было прикрепить к камню клейкой лентой. Лично для меня лавсан был очередным кругом ада. На жаре пленка становилась липкой и мягкой, на холоде — твердой и негнущейся. В такой духоте тонкую пленку было тяжело держать на вытянутых руках, а плотная не позволяла толком увидеть иероглифы. Метод не слишком эффективный. Впрочем, тогда у нас не было ничего лучшего — единственный способ снять трехмерную надпись на стене и перенести ее на двухмерную бумагу.

Я оглянулась на Уайетта, беседовавшего с Мостафой, инспектором Службы древностей Египта. Мостафа проявил интерес к изучению иероглифов, и Уайетт всегда был к его услугам: рисовал иероглиф на пыльном полу гробницы или находил на стене.

— А вот этот вроде напоминает тачдаун? — неуверенно произнес Уайетт.

Оказывается, он знал американские спортивные термины.

Уайетт нарисовал двухбуквенный знак, принятый для обозначения Ка — сущности человека, то есть его двойника, рождающегося вместе с ним, определяющего судьбу и остающегося после его смерти. И пока Мостафа пытался это запомнить, я снова сосредоточилась на стене гробницы.

Харби держал большое зеркало, направляя луч света от входа в гробницу слева направо на текст, который я изучала. Когда вы обводите иероглифы, свет должен падать сверху с левой стороны под углом сорок пять градусов, и, если иероглиф находится на контррельефе, линию обводки следует делать чуть толще.

Я оторвала фломастер от пленки, прищурившись на деталь, которую не могла толком разглядеть.

— Харби, подсвети здесь немного поярче, — попросила я.

Молодой, жилистый и сильный, он боролся с зеркалом, пытаясь направить свет в нужном направлении, но вожделенный знак, расположенный в самом неудобном месте, нам никак не давался.

— У меня идея! — Я соскочила с лестницы и, порывшись в сумке в поисках маленького зеркальца, сказала Харби, показав на точку на стене у себя над головой: — Целься вот сюда.

Я подняла ручное зеркальце и, поймав поток света от зеркала Харби, перенаправила на знак, который тщилась разглядеть.

А тем временем Уайетт продолжал обучение Мостафы, начертив в пыли новый знак:

— Это мой любимый.

— Пистолет? — нахмурился Мостафа.

— В каком-то смысле, — ответил Уайетт. — Соображай давай… то, что ниже пояса.

— Это что, фаллос?

— Да. Используется в качестве предлога и означает «перед».

«Само собой разумеется», — подумала я.

— В «Тексте саркофагов» имеется отрывок, где умерший говорит о каждой части своего тела, начиная с пальцев рук и кончая пальцами ног, ушами и фаллосом, причем все части тела носят имена разных богов. — Уайетт показал на знак, начертанный в пыли. — Лично я назвал бы свой Ра, потому что он возрождается каждую ночь.

Я немного сместила маленькое зеркальце так, чтобы луч света бил Уайетту прямо в глаз. Он заморгал и поднял ладонь, чтобы защититься.

— Эй, Уайетт! — сладким голосом пропела я. — Ты сегодня собираешься работать или нет?

Уайетт выпрямился, стряхнув пыль с рук.

— Урок окончен, мой друг, — сказал он Мостафе. — Труба зовет. Нужно заработать себе на пропитание.

Стерев ботинком нарисованный знак, Уайетт прошел прямо под лестницей, на которой я примостилась.

— Поверить не могу, что ты это сделал! — воскликнула я.

— Научил Мостафу новому иероглифу? — с невинным видом поинтересовался он.

— Нет… Ты только что прошел под лестницей.

— Дай-ка попробую догадаться. Очередное суеверие твоей ирландской мамы. — Он порылся в своей сумке, пытаясь найти маркер. — Итак, что нужно сделать, чтобы гробница не обрушилась мне на голову?

— Мама сказала бы, что ты должен пройти назад под лестницей, но уже спиной. Или скрестить пальцы и оставаться так, пока не увидишь собаку.

— Собаку?.. — Уайетт покачал головой. — Я, пожалуй, рискну и испытаю судьбу. — Подняв руку, он начал обводить через пленку тот иероглиф, до которого мог дотянуться с земли. — Единственная плохая примета, в которую верила моя семья, — оставлять бренди в графине. Нужно допивать все до капли. Впрочем, я толком не знаю, это суеверие или алкоголизм.

— А вот у моей мамы их навалом.

— Ну и какое самое странное?

Я на секунду задумалась:

— Не клади ноги на стол, потому что именно там находится лик Господа.

— На столе?

— Так говорят. А подарить кому-нибудь носовой платок — значит наполнить его жизнь печалью. Ой, а вот бить посуду — это к счастью.

Уайетт повернулся ко мне:

— И много посуды ты перебила?

Луч света, который Харби тщетно пытался для меня поймать, коснулся волос Уайетта, словно благословение.

— Да, — ответила я.

— Тогда, возможно, она пыталась тебя приободрить. Мне говорили, матерям положено это делать.

Я посмотрела на Уайетта. В его голосе прозвучали горькие нотки, наводившие на мысль о том, что его мать, возможно, сына не баловала. Уайетт, которого я знала, был титулованным белым парнем, родившимся с серебряной ложкой во рту; впрочем, быть может, в свое время мать забыла забрать его после тренировки по крикету.

И когда я об этом подумала, мне стало стыдно.

Но прежде чем мне удалось выяснить, не заслуживает ли Уайетт снисхождения, наш разговор прервал Дамфрис:

— Привет, цыплятки. Ну, как там наш колосс?

Я спустилась с лестницы и встала рядом с профессором. К нам присоединился Уайетт, и мы все трое посмотрели на изображение транспортировки гигантской статуи Джехутихотепа II. В свое время изображение производило куда более сильное впечатление. Но в 1890 году текст был поврежден — все иероглифы с левой стороны вырублены, а остальные части текста испорчены граффити: на коптском языке — творчество людей, живших в гробницах, и на греческом — творчество древних туристов. В нашу задачу входило в принципе скопировать изображение со всеми рубцами, нанесенными временем, эрозией и человеком, и выдвинуть гипотезу, каких частей не хватает. В Среднем царстве автобиографические тексты были крайне незатейливыми. При этом непременно встречались странные обороты речи или грамматические конструкции, которые отнимали массу времени и для перевода которых требовались справочники и научные публикации. Именно для таких случаев и применимо выражение: «Одна голова хорошо, а две лучше».

Похоже, исходя из этого, Дамфрис и поставил нас работать в паре.

Он похлопал нас по плечу и пошутил, процитировав Рамсеса II из фильма «Десять заповедей»:

— «Да будет так записано. Да будет исполнено». — После чего добавил: — Что, как вы знаете, бред собачий.

Профессор удалился, отправившись проверять остальных, а мы с Уайеттом заняли прежние позиции.

— Итак, — сухо произнес Уайетт, — а ты знала, что сцена транспортировки колосса в фильме Сесила Б. Демилля считалась эталонной?

За последние две недели профессор Дамфрис успел раз двадцать упомянуть этот факт.

— Ну надо же, — с невозмутимым видом ответила я. — Впервые об этом слышу.

Дамфрис обожал рассуждать о допущенных в фильме ошибках. Судя по фильму, все, что говорил фараон, не подвергалось сомнению. Однако у египтян имелась отлаженная система правосудия. И даже после убийства фараона, а именно Рамсеса III, была созвана независимая судейская коллегия, опросившая всех свидетелей, прежде чем вынести приговор убийце.

Я переводила на пленку фигуру надсмотрщика, который, стоя на самой статуе, показывал, куда ее тащить.

— А ты когда-нибудь смотрел «Десять заповедей»? — спросила я Уайетта.

— Каждую Пасху, — ответил он.

— Еще одна ошибка в фильме. Надсмотрщик не держал в руке кнут. Он хлопает в ладоши. Вот погляди.

Внезапно Уайетт принялся взбираться по лестнице с другой стороны. Он провел пальцем по иероглифам, начертанным возле надсмотрщика:

— «Слова, сказанные: солдаты должны соблюдать четкий ритм… — Не могу прочесть этот кусок. — Джехутихотеп, любимейший из царей». — Уайетт поймал мой взгляд. — Он диджей.

— Задающий крутой ритм, — рассмеялась я.

— Диджей Хутихотеп, — сказал Уайетт. — Здорово, Дейр-эль-Берша! А ну-ка поднимите руки вверх! — Он спрыгнул с лестницы и показал на людей, волочивших колосса: — Это еще далеко не все проколы Сесила Демилля. Парни, что волокут эту штуковину, вовсе не рабы. Имеется недостающая часть надписи, где говорится, что статую тащили три отряда рекрутов, а также вырезавшие ее скульпторы и камнетесы.

— Ага, хотя в кадре явно не хватает Чарлтона Хестона. — И на этих словах я потеряла равновесие.

Я наверняка рухнула бы на каменный пол, но Уайетт каким-то чудом оказался прямо подо мной, и мы упали вместе — куча-мала. Уайетт перекатился на спину, крепко обняв меня и таким образом приняв на себя основной удар.

В этой гробнице, где время, казалось, навеки замерло, оно остановилось и для нас с Уайеттом. Его руки сжимали мои плечи, я видела реальный страх в его глазах, не за себя — за меня.

— Ты в порядке? — прошептал он, а я, прижатая к нему, не слышала его голоса, а скорее чувствовала.

Была ли я в порядке?

Он захрипел под тяжестью моего тела, и я сползла на пол.

— Спасибо, что переломил ситуацию, — сказала я.

— Спасибо, что сломала мне колено. — Проверив коленный сустав, он с трудом встал. — Впрочем, если верить примете, мне в любом случае было суждено получить свою порцию дерьма.

Падая, мы все-таки умудрились оторвать от стены лавсановую пленку, и я с зубовным скрежетом представила, каково будет прилеплять ее на место. Но теперь, когда роспись не скрывалась под пленкой, я невольно залюбовалась ее красотой: темно-красным цветом кожи волочивших статую, бледно-желтыми тонами каменного изваяния, бирюзовым фаянсом ожерелья идущего за статуей властвующего номарха, белыми складками его одеяния. Почтительно понизив голос, я процитировала строки стихотворения Шелли:

— «Я — Озимандия, я — мощный царь царей!

Взгляните на мои великие деянья,

Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»^[2]

Уайетт, стоявший возле меня, посмотрел на изображение:

— Не тот колосс.

Я это знала. Шелли написал стихотворение о внушительной статуе Рамсеса II.

— Ага, — согласилась я. — Но основополагающая идея та же.

Уайетт на секунду притих.

— Думаю, этому самому Джехутихотепу было бы страшно приятно узнать, что мы будем говорить о нем спустя четыре тысячелетия. Он продолжает жить хотя бы потому, что мы сейчас произносим его имя. Вот погляди. — Уайетт показал на стены гробницы. — Здесь повсюду имена, перечисление деяний, автобиографические тексты. Ведь гробницы должны были быть открыты для посещения. Именно так и сохранялась память. — Уайетт посмотрел на меня. — Потому-то мы и хотим все это опубликовать, да?

— Ты надеешься увековечить наши имена? — Я покачала головой. — Два ничтожных аспиранта, фамилии которых упоминаются разве что в сноске одной из статей Дамфриса?

— Олив, я тебя никогда не забуду, — рассмеялся Уайетт. — При всем желании.

Я ткнула его кулаком в плечо:

— Это совсем не то, чем когда тебя помнят потомки.

— Разве? — улыбнулся Уайетт.

Не знаю, сколько часов я сижу на полу по-турецки и читаю диссертацию Уайетта. Солнце уже опустилось так низко, что у меня начинают гореть глаза от усилий поймать хотя бы немного света для чтения. Здесь есть лампочка, но мне неохота вставать, чтобы ее включить. Мне страшно, что все это сейчас исчезнет и я проснусь в Бостоне, а Египет будет лишь пленкой, оставшейся после мыльных пузырей сна.

И хотя в «Текстах саркофагов» прямо не говорится, что саркофаг — это микрокосм загробного мира, об этом свидетельствует расположение текстов (Макдауэлл, 2002).

Заклинание 1029, первое заклинание «Книги двух путей», описывает восходящее солнце: Дрожь охватывает восточный горизонт при звуках голоса Нут. Она расчищает для Ра пути к Великому Осирису, когда Ра плывет по загробному миру. Взойди, о Ра!

Я закрываю глаза. Перед моим мысленным взором встает цепь воспоминаний: Харби чистит апельсин в переднем дворе; мои руки и ногти коричневые от пыли; странное облегчение от горячего чая в жаркий день. Боль в подъеме стопы после целого дня на ногах. Белый шарф, развевающийся за моей спиной, когда я еду на велосипеде. Я держусь за руль, Уайетт крутит педали.

Нут — богиня неба, мать Осириса. Загробный мир также находится в ее теле; саркофаг может быть Нут, и, таким образом, мумия в ее лоне становится Осирисом.

Я помню, как луна опускалась на подоконник, охраняя мой сон. Скрип песка под обнаженными бедрами. Урчание вентилятора в моей спальне, возрождающегося к жизни после перебоев с электроэнергией. Звук его дыхания.

Термин «восстань» конкретно означает, что именно делает мумия — при пробуждении, — таким образом, здесь Ра — это мумия; здесь Ра — это умерший в своем саркофаге.

Когда мы жили тут во время рабочего сезона, каждую ночь здесь было столько пыли и песка, что приходилось промывать глаза соленой водой и усиленно моргать, чтобы снова увидеть мир. То же самое я чувствую прямо сейчас, читая пояснения к теориям, которые мне не довелось доказать.

— Боже мой!

Я поднимаю голову, напрягая глаза в полутьме. Уайетт выглядит точно таким, каким я его запомнила. Возмужавшим, но это видно лишь по развороту широких плеч да по морщинкам в углах глаз. Весь оставшийся в комнате свет сконцентрировался в его волосах, по-прежнему золотистых. Корона для принца.

— А ведь я не поверил, когда Харби сказал, — говорит он.

Я встаю на ноги, продолжая держать в руках его диссертацию. Чувствую, как между нами возникает стена, словно мы магниты с одинаковыми полюсами, которые не могут притягиваться. А еще я чувствую, как все могло бы быть, если бы один из этих полюсов изменился на противоположный.

Уайетт не улыбается, и я тоже. Я вздергиваю подбородок:

— Ты однажды сказал, что готов сделать для меня все что угодно.

— Дон…

— Я хочу здесь работать, — перебиваю я Уайетта. — Хочу закончить то, что начала.

Примечания

1

Употребленный автором термин «дипинто» не вполне корректен, но для удобства чтения оставлен в тексте. — Здесь и далее примеч. перев.

2

Шелли П. Б. Озимандия. Перевод К. Бальмонта.