Когда кончаются цвета

Джой Моен

«Когда кончаются цвета» – это сборник рассказов, основанный на реальных событиях. Каждый рассказ имеет свой жанр и стиль, а также жизнь без прикрас.

Синус любви/Косинус безумия.

«Если вы читаете это, то, скорее всего, я уже мертв. Не знаю, как скоро вы найдете меня и прочтете это письмо, но я хочу, чтобы вы знали мою историю.

Я никого не виню в своей смерти. Это будет выглядеть как самоубийство, потому что это самоубийство и есть. В чистом виде.

Я умер осенью 1680 года. Сам. Сознательно привязал бечевку в деревянной балке у потолка, встал на скрипящий табурет и ушел из этого мира. Навсегда.

Не знаю, будет ли вам дело до всего этого, но я чувствую, что если не изолью своей печали хоть кому-нибудь, то боги разгневаются. А после смерти я превращусь в злого и мстительного призрака, и буду гореть в аду.

Да простят меня мои друзья, да запомнят меня враги мои. И ты, моя любимая, помни, как я полюбил тебя, и как расцвела в душе моей любовь к тебе, так и умрет она вместе со мной.

Я работал скульптором с 13 лет. Этому ремеслу меня научил мой отец. Его наставлял его отец и так дальше. Из поколения в поколение. Я работал в своей мастерской, день за днем. Не спал ночами. Кофе из старой турки отца — единственное спасение.

Мои работы почти не пользовались спросом. В 1680, во Флоренции, рядовых скульпторов вроде меня огромное множество, потому почти нет работы, а ту, что есть, таким как мы не доверяют.

Мне повезло было получить работу от человека благородных кровей. Спасало то, что про отца и деда ходили слухи. При самом королевском дворе скульптуры были возведены, различные кованы украшения и заборы мастерами из моего рода.

Я работал над очередной скульптурой, которую надеялся продать старому музею за копейки, как в мою лачугу зашел он. Мой спаситель.

В красивом, а главное чистом костюме с иголочки, гладко выбритым лицом и начищенными ботинками спаситель обошел всю мою мастерскую в два шага, трижды пристукнул новым каблуком блестящего ботинка по деревянному полу и только после того, посмотрел на меня.

Мои старые пыльные тапки, брюки, испачканные в глине, слегка порванные и зашитые на скорую руку рубашка и накидка, а так же давно забытая неухоженная поросль на подбородке и в подметки ему не годились.

Он искал мастера, проверенного поколениями, которому можно доверить свои самые непостижимые желания. И пожелал он, чтобы я сотворил ему для начала розу, самую искусно выкованную, идентичную самой настоящей пышной розе. Я очень обрадовался, ведь ковке я обучался у самого знаменитого мастера Флоренции, моего деда.

Я сделал то, что он просил пока он завтракал в соседней булочной. Он еще допивал последнюю чашку кофе, когда я, сбившись с ног, принес ему еще горячий цветок. Он был очень поражен моими способностями и сказал, что скоро отправит мне письмо, за которое я смогу выручить очень хорошую сумму.

Я поспешил домой, выспаться и привести в порядок голову. С полученной суммы за розу я смог купить новые инструменты для заказа господина.

Спустя пару дней мне и вправду пришло письмо. Будто игрушечным каллиграфическим почерком было написано, что хочет господин украсить свою спальню.

Хочет, чтобы в спальне его встречала самая красивая девушка, которую только можно было представить одинокому богатому мужчине. Я даже руки опустил поначалу, как узнал, что спаситель хочет, чтобы я выдумал и сделал ему из гипса красивую девушку. Где же возьму я такую диву? Я всю жизнь прожил без жены и детей. Были у меня конечно девушки, но так, чтобы самую красивую, я не встречал.

Я вновь открыл письмо, написанная сумма заставила задуматься. Вряд ли у меня был выход отказаться. Сумма помогла бы решить мне все мои долги и удовлетворить все мои нужды. Хватило бы даже моим будущим детям на хорошую жизнь. Не мог я отказаться.

Сроки он дал удовлетворительные. Целый год на создание скульптуры, за что мысленно я поблагодарил его. Я решил отметить эту чудесную сделку. На оставшиеся деньги я купил себе хороший ужин, достал из мешка вещи поцелее.

Вскипятил воды, набрав железную ванну, в которой хорошо отмыл въевшуюся в кожу краску и гипс. Гладко сбрил запущенную бороду. Хорошенько поужинал, запив отличным вином, которое делали из настоящего винограда на ферме поблизости. И лег спать.

На сытый желудок и отдохнувшую свежую голову выполнять заказ намного лучше. Но как не старался я заснуть, не мог. Я все думал, как же выглядит для господина спасителя идеальная девушка. Я должен был воссоздать идеальную девушку из собственной головы. Но ответного импульса мой разум так и не послал.

Мои мучения продолжались до конца года, и последние месяцы я уже не терзал собственный мозг в поисках образа. Последнее время я доживал словно тень. Вечный кофе, бессонница, закаты и вновь рассветы. Я полностью вымотался. Надевал носки наоборот или вообще без них, путал свои инструменты, где-то посеял турку отца.

Я перестал выходить из дома, за исключением раннего утра, за очередной порцией горячего кофе. До конца сдачи срока оставалось пара месяцев.

По уму нужно конечно было написать письмо спасителю и все ему рассказать. Я побоялся расплаты. Она, так или иначе, настигнет меня, но лучше позже, чем раньше.

Ранним утром в субботу я, как и всегда, отправился в соседнюю булочную. Купил кофе, табак, горячий хрустящий батон, свежую газету и еще не такую свежую, как хотелось бы, сельдь. Клюя носом, еле собрав все покупки в руки, я попрощался со старым продавцом и вышел на улицу.

Прямо перед глазами выскочил и мелькнул серый в яблоках мускулистый жилистый бок, да пара копыт, так быстро, что я сразу пришел в себя.

Я хотел было наругать паршивца, мол, не видишь куда прешь? Молодежь, носятся как угорелые! Хоть и самому мне всего-то немножко за 30.

Мне нравилось иногда притворяться стариком, вредным и противным. Это веселило детей по соседству, да и сам я так меньше людей привлекал к себе. Создавалось некое ощущение двоякости моей жизни. Я бы очень хотел прожить не только свою жизнь, но и многие другие. Что-то я отошел от темы.

Только я поднял газету в руке над головой, как с лошади спешился и повернулся ко мне ангел. Я и сам сначала не поверил. Девушка, точно ангел, уставилась на меня большими глазами цвета василька.

Я стоял, изредка двигая нижней открытой челюстью как рыба, и смотрел на нее. Она все интересовалась в порядке ли я, все ли со мной хорошо. Повезло, что она была только немая, ведь понимать жесты я мог, но изобразить точно никогда бы не смог. Руки мои давно огрубели от тяжелой работы.

Мне показалось, что даже конь смотрит теперь на меня так, будто меня удар хватил.

Я подумал, что просто не могу упустить ее, не познакомься я с ней сейчас, то жизнь моя прожита зря, и я так до конца дней своих не найду себе пристанище.

Я сказал ей, что последний раз, когда я видел так свободно и легко передвигающихся по городу лошадей, была «Кавалькада магов». Ну, вы знаете, такое праздничное зрелище, представляющее собой библейский сюжет о поклонении волхвов. Она продолжала смотреть на меня, будто я сильно ударился головой.

Ей нельзя было говорить с незнакомцами. Оказалось, что она приезжая. Но откуда она так и не сказала. Я шел за ней по пятам, пытаясь вытянуть из нее хоть какую-то информацию. Как можно больше узнать о ней. Я делал несмелые комплименты, боясь спугнуть, но все что я смог узнать это: совершеннолетняя, приезжая особа, родители которой остались на родине, а конь прилагался к старому дому, где теперь она и проживает.

И еще. Я смог уговорить ее на целое одно свидание рано утром. Она снова села верхом на лошадь, и тепло улыбнулась, подтягивая узду на себя, чтобы конь подготовился к прогулке рысью.

Я еще долго стоял и смотрел ей вслед. Кофе мой давно остыл, а вокруг меня люди куда-то спешили, занимаясь каждый своим делом.

Есть такая примета: не сбривать бороду перед свиданием, а то сглазишь. Так я и поступил. Я решил, что если буду такой, какой есть, то все обязательно получится, а если и нет, то я хотя бы не буду мучить совесть. Я был такой, какой я есть, кажется это залог хорошей и здоровой любви, и потерпел поражение я тот, кем я являюсь. Без притворства.

Естественно я помылся, ведь приметы типа не мойтесь перед свиданием, и она упадет к вашим ногам, не существует.

Я снова всю ночь не сомкнул глаз, думал с чего начать диалог, рассказать ли что-нибудь о себе, может о работе, или лучше попытаться еще разузнать о ней. Думал куда отвезти ее, в сады за деревней или может к мельнице, а может взять горячих булочек и кофе и отправиться в центр города? Мысли разрывали голову.

Я решил не тратить время и завел тесто. Разжег печь для обжига глины, установил на дно печи деревянный плот и положил булочки, которые очень быстро стали румяными. Посыпав их сахаром, я выглянул на улицу.

Я не заметил, как наступил рассвет. Быстро закинув в старую сумку завернутые в газету булочки, перелил кофе из турки в более прочный горшок и вышел на улицу.

Я смотрел по сторонам, но ее так и не видел. Город был пуст. Кажется, благодаря этому даже воздух казался чище. Приближалась зима, и холодный свежий воздух при выдохах превращался в пар. Немой полупрозрачный пар. Это ли не магия природы? Кое-где еще не спал утренний туман, и целые улицы были покрыты пеленой. Я вглядывался в невидимые для меня переулки и ждал, что она вновь, как ангел, выйдет из тумана.

Сначала будут видны ее стройные ноги, потом очертания лица, контуры станут все четче и вот, она здесь. Рядом со мной. Я выждал еще полчаса, булочки, скорее всего, уже остыли, а во мне поселилось горькое разочарование и медленно, но верно впивающиеся как пиявка сомнения.

Отдаленно я слышал звуки цокающих копыт. Новые подковы так и лязгали о каменную кладь дороги. Я подпрыгнул к туману, и уже начал было разоряться о том, сколько прошло времени, и что она совсем забыла о встрече, как из тумана выпрыгнула и чуть не стоптала меня обычная деревянная телега. Старый седой деревенщина смотрел на меня как на сумасшедшего, я ужасно смутился и кажется, покраснел.

За спиной раздался тихий легкий смешок. Нахмурившись, я повернулся, чтобы рассмотреть забияку, но впал в ступор. Моя дражайшая дева и была той самой забиякой. Она стояла и смотрела на меня в упор, половина ее лица была закрыта шеей лошади, хоть она и закрыла рот рукой, но я видел, ее глаза смеялись.

Я готов был быть для нее дураком, каких не видел еще белый свет, лишь бы она улыбалась. И хмурость моя тут же спала с лица.

Сегодня моя незнакомка была одета легко, не по погоде, простого скромного кроя платье чуть ниже колена, на тонкой талии красовался поясок, на ногах туфли на плоской подошве. Сверху тонкая накидка из шерсти. Все так незамысловато, но со вкусом.

Серьезным тоном я сказал ей, что она опоздала. Она лишь выжидающе кивнула и убрала руку ото рта. В глазах промелькнул страх и дискомфорт, но я поспешил ее отвлечь. Я протянул ей руку и спокойным тоном предложил не терять времени.

Она вцепилась в узду коня, но я спокойно выждал, пока она изменит решение. Минуту погодя она протянула руку в сторону побережья, а другой указала на себя, что на ее языке означало: пойдем со мной. Я кивнул и всю дорогу шел за ней следом.

Ветер доносил мне запах ее волос, от которых пахло сладковатым душистым мылом и свежим сеном, который совсем не портил впечатление, а наоборот добавлял некой деревенской романтики.

Мы дошли до побережья, она расседлала коня, дав ему полную волю. Она полностью подчинила коня, да так, что он даже и не думал о побеге, и все то время, что мы провели там, он спокойно объедал луга поблизости. Но это и было не самое главное. За то время, что мы были там, она полностью подчинила меня.

Я готов был жевать траву, зарыть себя по горло в холодный мокрый песок и петь ей серенады, прыгнуть с самого высокого обрыва в ледяную и поглощающую пучину, если бы она приказала мне. Но мы лишь устроились у корней холма, где меньше всего дул ветер. Я отдал ей свою куртку и протянул булочку, вновь напомнив о том, что если бы она не опоздала, то они были бы горячими. Она вновь улыбнулась, откусив булочку.

Мы говорили о работе, о приливах и отливах, о том, что мне неведомо. О ее родине. Стало холодать, и мы отправились обратно в город. Я не знал, как прощаться, да и не хотел. Я, как маленькое дитя, прямо сейчас хотел быть с ней, и не минутой позже.

Провожать себя она не пустила и наказала, что если пойду за ней, то она больше никогда не согласится встретиться со мной. Ей нужно было спешить домой.

Я взял ее за руки, и, как бы ни звучало это унизительно, умолял ее еще раз встретиться со мной, умолял поцеловать на прощание. А если у меня больше не будет времени? Если господин Спаситель раньше потребует свою работу и узнает, что я даже не начал, то боюсь, что уже никогда ее не поцелую.

Она испуганно тянулась к лошади, но я, как безумный, выкрикнул, что если она меня не поцелует, то я исчезну навсегда.

Она продолжала прятаться за своим конем, и я осознал, что это для меня все кончено, она здесь совершенно не причем, она даже и не знает, о чем я ей толкую, и что вернее всего она видит меня как безграмотного отшельника, который еще к тому же смотрит на нее, вожделея.

Я отпустил ее руки и постарался как можно правдивее изобразить улыбку. Извинившись перед ней, я похлопал ладонью коня по шее, тем самым попрощавшись и с ее верным другом. Я был обречен.

Увидев меня разбитым, ее доброе молодое сердце не выдержало. Она, не отрываясь от моих глаз, запустила руки в мои рыжие густые волосы и с неподдельной нежностью прильнула к моим губам. В мои уши пели ангелы свои песни, играя на скрипках и арфах.

Я чувствовал себя чем-то легким и воздушными, боялся, что упорхну далеко-далеко, и это никогда больше не повторится, отчего я слегка приобнял ее за локти.

Она была такая хрупкая и беззащитная в ту считанную секунду, я хотел бы обнять ее крепче, но тогда я бы точно сломал ее. Мы молча попрощались, без лишних жестов и слов. Я вновь смотрел ей в след, один, и слушал, как четкий ритм отбивают копытца коня моей дражайшей подруги.

Утром, когда я встал умываться, поставил на печь чайник, я заметил на подоконнике открытого окна (видимо ночью сквозняк постарался) обычную продолговатую алюминиевую кружку с небольшим, но пышным букетом полевых цветов. На них еще была роса, я снял одну каплю указательным пальцем и отправил в рот. Сладковатая и мягкая она унесла меня в воспоминания моего беззаботного детства.

Отец, вечно пахнущий грязью и ливнем, мать, пекущая хлеб, наклонившись над печью, вытирает лицо от муки, и та девчушка, в которую я был влюблен, в коротком платьице, с нелепыми рыжими косичками. Я любил брать с собой в корзину испеченные мамой плюшки с молоком, старые интересные вырезки газет, кое-как склеенные вместе, и подолгу сидеть на берегу, вглядываясь в манящий горизонт.

Домой возвращался через большое зеленое поле, жуя в зубах соломинку и представляя, что я какой-нибудь одинокий странствующий путник, а лошадь моя убежала, скинув с седла в испуге от грома и молнии. Вернусь к реальности.

Я все думал, откуда букет, но в голову ничего не приходило.

На этот раз встреча произошла довольно поздно вечером. Моя дражайшая подруга возвращалась с закупа зерна и сена у фермеров на дальнем холме и по пути заехала ко мне.

В платке, который она мне протянула, были завернуты неведомые мне ранее фрукты. Кожура у них была очень тонкая, покрывал которую пушок, такой же, как на теле младенца, а мякоть спелая волокнистая и очень сладкая. При укусе сок капал с ее подбородка, я осторожно краем платка коснулся застывшей на самом конце заостренного подбородка капли сочного сока.

Она остановила мою руку и какую-то секунду смотрела мне в глаза, будто проверяла меня на наличие очередных похабных мыслей, но кроме нежности, в которую спустя время она окунулась с головой, как в глубокое синее море, омывающее берега Италии, она так и не нашла.

Я думаю, она была рада этому. Каждая подушечка моего пальца, на которой блестел сок фрукта, была окутана мягкостью ее губ. Я несмело коснулся губами белого фигурного плеча, но был отвергнут.

Она резко отстранилась от меня, причем настолько, что между нами вновь разразилась пропасть. Она смотрела на меня так, будто я продаю пуговицы врассыпную.

Я лишь ответил тихое «прости». Жестами мягких рук плавными линиями она сказала, что приедет завтра, как только солнце уйдет за холмы. Открыв дверь, на секунду задержавшись, я решил, будто она все же останется, но она лишь спросила, понравились ли мне цветы, я улыбнулся, а на глаза налились слезы, мне никто не дарил цветов.

Многие мужчины сейчас бы фыркнули и назвали бы меня разными отвратными словами, но я могу объяснить. Разве в душе не поселяется спокойствие, когда вы идете по густо заросшему полю? Разве вы не плачете, когда читаете что-то прекрасное? Не трогают ли вас ваши неудачи или победы? Да и, в конце концов, разве не любите вы цветы? Неужели мои руки, потому что грубы, не имеют права держать эти милые божьи творения? Кто сказал, что наши мужские души не имеют слабостей?

Кто придумал разделять простые никому не принадлежащие вещи? Все это глупости.

Всю ночь я ковал для нее цветы, все те, названия каких я помнил еще с той книжки, хранящейся у деда в старом пыльном сундуке. Он занимался траволечением, но и цветы там тоже были. Дедушка сам рисовал картинки к описанию цветов и трав, и я попытался передать всю их красоту различными сплавами металлов.

Я хотел удивить ее. Я представлял ее счастливое лицо, как ее нежные пальцы касаются агрессивного металла, но она лишь грустно посмотрит на мои старания, и жесты ее будут говорить, о том, что цветы мои мертвее всего мертвого и даже не прикоснется к ним, лишь поцелует мои мозоли.

Впрочем, это было не так и важно. Важно то, что сейчас она совсем рядом, в одной комнате. Она, как и обещала, приехала, как только спрячется солнце.

Я растопил печь, поставил чайник, выложил румяную выпечку. Постелил до ее приезда новые простыни, на всякий случай, вдруг ей захочется остаться, а себе бросил старую шкуру медведя у печки. Не знаю, откуда она у моего деда, но он часто рассказывал, как ему приходилось однажды жить в лесу одному.

Моя подруга сразу же расположилась на этой шкуре с горячей чашкой ароматного чая. В кипяток я бросил ромашку, душицу, пару шишек, немного мяты и веточку лимонника. На улице показались явные признаки зимы, периодически пролетал снежок, потому моя любимая была одета в теплое шерстяное платье, камзол едва ли не на пару размеров больше ее самой, тяжелые сапоги и платок.

Поставив на печь ее тяжелые сапоги, я задержал на ней взгляд, она будто переживала какие-то внутренние перемены. Она сидела, вглядываясь в потрескивающие дрова, грела худощавые босые ноги, и иногда вздыхала, перебирая длинными тонкими пальцами по чашке.

Я сел позади нее, она навалилась на меня, положив голову мне на плечо. Я не знал, о чем она думала, но надеялся, что, как и я, она чувствовала уют и обволакивающее тепло внутри.

Я представлял, как в возможном будущем я буду уходить на работу, приходить весь грязный и пахнущий ливнем, а дома меня будет ждать она, наклонившаяся достать булочки, вытирающая подолом муку с раскрасневшегося лица. По дому будет бегать, вырезая из старых газет картинки, наш сын, и прижавшись к ее юбке, будет стоять наша дочь.

В порыве нежности я провел рукой по ее щеке, она поцеловала мою ладонь. Я вновь коснулся губами ее плеча, и в этот раз получил взаимное объятие. Наши губы сливались в постоянных поцелуях, а минуту погодя и наши тела приобрели общий темп.

Мои рыжие кудри затерялись в ее прямых длинных волосах цвета смолы, ее пышная грудь утонула в моих ладонях, ее бедра полностью слились с моими.

Я еще долго смотрел, как вздымается ее грудь, как слегка раздуваются ее милые узкие ноздри при выдохе, она сладко спала, а в мою голову ударила безумная идея. Вот он выход!

Я вылеплю из гипса ее, самую красивую, настоящую, мою! Незамедлительно замесив гипс, я принялся на память лепить ее прекрасные черты. Налитая грудь с вздымающимися сосками, осиная тонкая талия, плавно переходящая в бедра, накрытые легкой струящейся тканью.

Невероятно хрупкие и нежные руки, плечи и шелковая шея. Слегка растрепанные волосы, выразительные глаза, пухлые губы, вкус которых я до сих пор ощущал на своих губах. Все это и была она.

Я невольно замечтался и вспомнил нашу первую прогулку к побережью, как она, чтобы согреться кружилась на одних носочках, на кончиках пальцев, как свободны и легки были ее движения, как ее руки и ноги двигались в такт точь в точь, будто заговоренные.

Казалось, в этот вечер я полюбил ее безумной безграничной любовью, с которой смогу проститься лишь тогда, когда прощусь с собственной жизнью.

Я открыл глаза от того, что стало зябко. Я был один в комнате, печь погасла, а я, кажется, уснул за работой, впервые за долгое время я спал так крепко, что даже не слышал, как она уходила.

Подняв чугунную голову, я кое-как вновь затопил печь, на улице до сих пор было темно. Как это возможно? По старым часам на булочной я сверил время, оказывается, я проспал целые сутки! Не удивительно, что она уже ушла.

Выпив кофе из турки, я довершил штрихи скульптуры, и теперь она стояла посреди комнаты почти как настоящая.

В дверь постучали, не успев я сообразить, как в мою лачугу зашел мой Спаситель и его верный пес, Кулак, я его так прозвал за огромные кулаки, казалось, у него даже вместо подбородка был кулак.

Он поздоровался со мной, весьма хмурое было его настроение, пока не обратил он внимание на скульптуру моей зазнобы. Тут же настроение его переменилось, он стал прыгать вокруг моей возлюбленной, чей гипс теперь мне захотелось накинуть, укрыть, запрятать далеко от чужих глаз.

Хвалить меня стал за проделанную работу, говорит, что завтра за скульптурой приедет еще пяток таких псов и перевезут в покои Спасителя мою драгоценную. Я не смог это так оставить и начал пререкаться с ним, мол, эта работа и вовсе не ваша и не за какие деньги скульптура эта не поедет к нему, не пережил бы я позора хуже, чем вожделение богатых обезьян на любимую мной женщину. Да только совсем это не помогло.

Сказал мой Спаситель последнее слово, или эта скульптура окажется в его покоях завтра же, или мой прах будет красоваться на том месте. Я упал к нему в ноги и просил дать мне еще один день, чтобы создать ему не менее красивую, но и это не помогло. Никакая другая теперь не нужна была ему дива, только моя, беззащитная и белоснежная.

Тогда я встал на ноги, подобрав с пола остатки своего достоинства, и послал их в дальние дали за холма, да чтоб не возвращались. Только вышли они за дверь, как ноги мои подкосились, и рухнул я на шкуру медведя. Я прижался щекой к щетинистой шкуре и пытался вдохнуть еще возможно сохранившиеся запахи ее тела.

Я чувствовал приближение смерти, жалеть себя и плакать, не было времени, я решил разыскать любимую, чтобы уговорить сбежать, а если откажется, то хотя бы проститься. Коснуться ее последний раз.

Я тихо забрался в соседний двор, перепрыгнув через развалившийся забор, взял первого коня, что попался мне и так быстро, как позволяли мускулистые ноги коня рванул в те края, в которые часто вглядывался, провожая любимую.

Время все шло, и скоро уж близился рассвет, но ни домика на своем пути я не встретил, лишь заросшие, как ковром из травы и цветов покрытые луга, да бесконечные холмы. Пришлось возвращаться, видимо не выдастся мне шанса перед смертью насладиться любовью моей дражайшей подруги.

Я коснулся рукой своей груди и едва слышно шепнул: да храни тебя, господи, любовь моя! Буду рядом я, если на то будет воля божья.

Сжав руку в кулак, про себя добавил я, что пусть тело мое забирают и мучают как хотят, но души моей не получить им будет. Душа моя полностью отдана моей ненаглядной, пусть у нее и останется и после моей смерти.

Этот гипс умрет вместе со мной. Кувалдой нанес я гипсовой любимой пару ударов, отчего от скульптуры осталось лишь очертание. Это будет выглядеть как самоубийство, потому что самоубийство это и есть. В чистом виде».

Завершив свое последнее письмо, скульптор взял в плетеной старой корзине, что стояла под скамьей во дворе, крепкую бечевку, предназначенную для укрепления деревянного забора, привязал ее к деревянной балке под потолком в лачуге, встал на табурет, осторожно закрепил петлю, надев ее на шею и замер.

Веревка слегка натянула кожу на шее скульптора, он, закрыв глаза, увидел, как истинная его жизнь пронеслась перед глазами. Казалось, он падал с табурета целую вечность, так долго тянулось время до кончины.

Перед глазами быстро проносились картинки. Вот он один у побережья, а на заднем фоне серая в яблоках лошадь пасется на лугу, вот один он бредит у булочной с утра пораньше, а вот и ночь в лачуге, где сам он долго грел босые ноги, вглядываясь в потрескивающие дрова, пил душистый чай. Виной всему был постоянный кофе и сон 2 часа в сутки.

Разум скульптора сыграл с ним злую шутку. Скульптор так хотел выполнить заказ и получить вознаграждение, что совершенно перестал отличать реальность от выдуманного.

Если бы не была скульптура сломана, если бы скульптор не был так влюблен и одурманен, если бы вел он иной образ жизни, если бы не пошел он по пути своего отца и деда, может быть, судьбу можно было поменять.

Но, благодаря сложившимся «если бы», мы все оказались там, где и должны были быть: я пишу это, вы читаете, а скульптор медленно падает с табурета, шею его сжимает бечевка.

Скульптор, осознав, что последние месяцы, благодаря которым хотелось жить, были лишь иллюзией, что любовь к несуществующей женщине до сих пор жива в нем, не задумываясь, роняет последнюю слезу, даже не пытаясь хвататься за последние секунды жизни, позволяет веревке навсегда затянуться на его шее.